Дональд Томас. Маркиз де Сад

   Описания маркизом Сент-Мари-де-Буа или крепости Роланд, вероятно, послужили для Анны Радклиф прототипом при создании ландшафта в Удольфо или сводов Сан-Стефано в «Итальянце». Но для добродетельной и красивой героини Сада нет спасения, как нет надежды, что все, как выясняется, было хорошо с самого начала. Повторяющиеся звенья цепи ужасов заканчиваются изнасилованием или содомией, кнутом или каленым железом, реальностью бурбонских репрессий, смешанных с революционным насилием.
   Даже на сравнительно менее жестоких страницах «Злоключений добродетели», когда Дальвилль ведет Софи в замок бандитов, радклифский пейзаж является не более чем прелюдией к вещам, не известным более мягкой готической литературе. Как и в сцене похищения Роландом в «Жюстине», Дальвилль и его красивая жертва идут горными ущельями, пока не появляется мрачное строение, «возвышающееся на самом краю жуткой пропасти, которое, казалось, балансирует на остроконечной вершине скалы, и может служить местом обитания разве что призраков, но никак не живых людей». На фоне столь романтического описания героиня вскоре становится пленницей в замке Дальвилля. Далее совершается то, что представляется совершенно немыслимым для готического буржуазного романа — ее бесцеремонно раздевают и привязывают к колесу вместе с другими девушками. В таком положении им не избежать ласк бандитов или плети Дальвилля.
   Сад наносит еще один чувствительный удар по сентиментализму традиционной готики: он измышляет некую привязанность, возникающую между героиней и отдельными из ее преследователей, словно намекая на признаки мазохизма в Софи. Ее приводят к Брессаку, который вознаграждает девушку безразличием к такой любви и заставляет ее высечь. Он женоненавистник и гомосексуалист, единственный мужчина на протяжении всего повествования, который так и не переспал с ней. Она проявляет некоторую привязанность к Дюбуа и даже искорку интереса к Антонену, одному из отцов Сент-Сари-де-Буа. Но выше любой личной привязанности стоит верность собственной добродетели и страданиям, которые она ради ее терпит. Во время первой встречи с Дюбуа Софи клянется скорее согласиться переносить страдания из-за своего добродетельного поведения, чем наслаждаться богатством мира, которое может свалиться на нее в результате преступной деятельности. Сад утверждал, что награда ей уготована на небесах. Хотя в свете последних теорий мазохизма может возникнуть вопрос: а не получала ли она вознаграждение непосредственно на страницах романа?
 
 

2. Алина и Валькур

   Самой крупной из публично признанных работ Сада является его «философский роман», над которым он трудился в Бастилии с 1785 по 1788 годы. Он был опубликован в восьми томах в 1795 году, сразу после того, как печатный процесс прервался из-за ареста и казни издателя Жируара.
   По плану роман должен состоять из серии писем в духе Ричардсона, в которых описывалась несчастная любовь Алины и Валькура. Все это весьма напоминало «Клариссу». Сад уже читал это произведение, вызвавшее его восхищение. Ситуация, в которой действуют герои, довольно банальна. Алина — дочь президента де Бламона. Она влюбляется в бедного, но благочестивого Валькура. Ее мать одобряет выбор дочери, но ему противостоит расчетливый и похотливый Бламон. Вместо этого он делает необходимые приготовления для брака чистой сердцем Алины с одним из своих приятелей, развратным и трижды вдовым финансистом, Долбургом. Бламон пускается во все тяжкие, только бы навязать свою волю Алине, а также собственной жене, которую, в конце концов, отравляет руками соблазненной им горничной. Он предпринимает попытку подкупить, а потом и убить Валькура. В завершение Бламон и Долбург увозят девушку в уединенный дом, чтобы продолжить там уговоры. Оказавшись в их руках, Алина обращается к единственному доступному ей средству сохранить верность самой себе и Валькуру: она совершает самоубийство.
   В повествовании встречается ряд второстепенных женских персонажей. Наиболее интересным из них является Софи. Бламон считает эту юную особу своей незаконной дочерью. Тем не менее это не мешает ему избивать ее и совершать над ней сексуальное надругательство. Сие придает роману намек на инцест, свойственный ряду повестей Сада в «Преступлениях из-за любви», над которыми он работал в то же время. Но в этом романе такое предположение опровергается: Бламон узнает, что Софи — вовсе не его ребенок.
   «Алина и Валькур» по своему основному сюжету также является тщательно продуманной повестью об испытаниях добродетели. Сад хорошо потрудился над созданием характеров. Эта работа представляется благодарной попыткой продолжить развитие сентиментального романа с того места, где его оставил Сэмюэль Ричардсон. Длительное раскручивание основного сюжета прерывается двумя яркими рассказами путешественников, настолько перегруженными подробностями и сильными по описанию, что отвлекают внимание читателя от главных персонажей.
   Повествование Сенвилля в какой-то степени похоже на продолжение четвертой книги «Путешествий Гулливера», в котором автор развенчивает моральные традиции европейского общества, сравнивая их с примитивными человеческими культурами. Повествование Свифта словно переписано под впечатлением путешествий капитана Кука. В романе на какое-то время даже появляется сам Кук, когда возникает подозрение, что пропавшая Леонора может находиться на борту корабля ее Величества «Дискавери». Путешествуя по Западной Африке и Тамо, Сенвилль открывает для себя причудливые, дикие племена, используемые автором с той же целью, с какой Свифт использовал иеху и уйхнхнмов в путешествиях капитана Гулливера. Характерной для Сада темой остается утверждение об отсутствии единого морального кодекса, основанного исключительно на законах и традициях человеческого общества. В силу того, что мораль и добродетель на этой стадии являются логической нелепостью, Сенвилля с традициями Бубуа знакомит Сармиенто, португалец, «ставший туземцем» (как сказано о нем в повествовании).
   «Пока мы разговаривали, Сармиенто водил меня из комнаты в комнату, чтобы я мог увидеть весь дворец, за исключением содержащихся в секретном месте гаремов, составленных из наиболее прекрасных экземпляров обоего пола. Но ни один из смертных не мог переступить их порога.
   — Все девушки принца, — продолжал Сармиенто, — их двенадцать тысяч — подразделяются на четыре класса. К той или иной группе он относит женщин после того, как ему в руки юных особ передает выбравший их для него мужчина. Самые высокие и сильные девушки, прекрасного телосложения, составляют отряд, из которого формируют охрану дворца. Группа, известная под названием «пятьсот рабынь», составлена из тех, что подчиняются охранницам, о которых я уже говорил. Сюда обычно входят девушки в возрасте от двадцати до тридцати лет. На них лежит ответственность обслуживать принца во дворце, а также ухаживать за садом. Как правило, они созданы для выполнения лакейской работы. Третий класс составлен из девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати, помогающих при жертвоприношениях. Прекрасные создания для приношения жертвы богам выбираются именно из этой группы. Четвертый класс составляют наиболее красивые и прелестные девушки младше шестнадцати лет. Из этой группы отбираются юницы для интимных утех принца. Если бы попалась белокожая девушка, ее сразу бы определили в этот же класс.
   — А такие попадались? — торопливо перебил я.
   — Пока нет, — ответил португалец, — но принц жаждет иметь их. Он прилагает всевозможные усилия, чтобы заполучить хотя бы одну.
   При этих словах надежда, похоже, возродилась в моем сердце.
   — Несмотря на такое групповое деление, — продолжал португалец, — девушки любого класса могут стать объектом жестокости тирана. Когда он выбирает ту или иную, то посылает офицера, дабы нанести ей сто ударов плетью. Этот признак благосклонности походит на носовой платок султана Византии. Он свидетельствует о чести, выпавшей на ее долю. Потом она следует во дворец, где удостаивается свидания с принцем. Поскольку в один день он использует значительное количество девушек, сообщение, о котором я говорил тебе, получают каждое утро множество избранниц.
   Мысль об этом заставила меня содрогнуться. «О, Леонора, — сказал я про себя, — если ты попала руки такого чудовища, и я не могу защитить тебя, может ли быть, чтобы твое прелестное тело, обожаемое мною, оказалось так неучтиво высечено?»…
   Я последовал за свои проводником, который проводил меня в особняк, построенный в стиле покоев принца, разве что без того размаха. На камышовых подстилках два молодых негра накрыли нам ужин. Мы сели на африканский лад, поскольку наш португалец стал настоящим туземцем, переняв нормы нравственного поведения и обычаи местного народа, в обществе которого очутился.
   Принесли кусок жареного мяса, и мой набожный господин произнес благодарственную молитву (ибо религиозные убеждения никогда не покидают португальцев), затем предложил мне ломтик разрубленной туши, поставленной на стол.
   Меня помимо воли проняла дрожь.
   — Братец, — сказал я с нескрываемым беспокойством, — дай мне честное слово европейца. Не может ли это блюдо, которым ты меня сейчас потчуешь, случайно быть кусочком бедра или попки одной из тех девушек, чья кровь совсем недавно пролилась на алтарь твоего повелителя?
   — Что? — холодно отозвался португалец. — Почему тебя волнуют подобные банальности? Неужели ты думаешь, что можно жить здесь, не подчиняясь традициям этой страны?
   — О, черный прихвостень! — вскричал я, вскакивая из-за стола и чувствуя, как меня выворачивает наизнанку. — От твоего угощения у меня дрожь по телу! Я скорее сдохну, чем прикоснусь к нему! И над этим жутким блюдом ты смеешь еще просить господнего благословения? Ужасный человек! Когда ты подобным образом стараешься сочетать преступление и верования, становится ясно, что ты не собираешься скрывать из какой страны ты родом! Держись от меня подальше! Мне давно следовало понять, кто ты есть на самом деле, без твоей помощи!
   Я в ужасе уже намеревался покинуть дом, когда Сармиенто удержал меня.
   — Постой, — произнес он. — Я прощаю тебе это отвращение. Отнесем его на счет привычного тебе мышления и патриотических предубеждений. Но ты заходишь слишком далеко. Тебе нужно прекратить создавать себе трудности и приспособиться к своему нынешнему окружению. Мой дорогой друг, отвращение — это всего лишь слабость, незначительный дефект твоего характера, от которого мы не стремились избавиться по молодости и который завладевает нами, если мы ему позволяем…. Когда я прибыл сюда, то, как и ты, оказался под влиянием национальных предрассудков. Я видел недостатки во всем и считал, что все это абсурдно. Обычаи этого народа пугали меня не меньше, чем их нравственные устои. И все же я теперь в значительной степени похож на них. Мы в гораздо большей степени являемся созданиями, для которых главенствующее место занимают привычки, а не наследуемая природа, мой друг. Природа просто создает нас, а формирует нас привычка. Нужно быть идиотом, чтобы верить, что такое понятие, как добро, в плане морали существует на самом деле. Все типы поведения, от одной крайности до другой, хороши или плохи в зависимости от страны, выносящей суждение. Человек разумный, намеревающийся жить в мире и согласии, приспособится к любому климату, в котором окажется. Когда я был в Лиссабоне, то вел себя точно так же, как ты сейчас. Здесь в Бутуа я живу так, как и местные негры. Что, скажи на милость, хотел бы ты получить на ужин, если не желаешь есть пищу, которую едят все? У меня есть старая обезьяна, но боюсь, она будет очень жесткой. Я велю пожарить ее для тебя».
   Являются ли эти страницы проявлением черного юмора, зависит от предрассудков читателя. Тем, кто находит всякую плоть столь же отвратительной пищей, как любые могильные останки, существенная разница во вкусах плотоядных и каннибалов может показаться комичной. Но для плотоядных юмор представится несколько натянутым. Все же, с какой стороны не взгляни, экстравагантность Сада в значительной мере соответствует неординарности утопической сатиры Свифта и Сэмюэля Батлера в «Иерихоне». Он основывается на совершенно нелогичном вкусе европейцев, отдающих предпочтение говядине, баранине или свинине перед мясом крыс, мышей, кошек, собак или даже сочных юных особ. Ближайшую параллель можно провести не с работой маркиза, а, вероятно, со «Скромным предложением» Свифта, написанным в 1729 году, с его планом заставить голодающее население Ирландии продержаться, питаясь собственными детьми, которые еще не были употреблены в пищу отсутствующими английскими помещиками.
   Позволив Сармиенто продолжать образование Сенвилля, Сад постоянно возвращается к теме женщины как субъекта рода и абсурдности проявлять восхищение или мягкость к беременным. Это состояние, на его взгляд, всего лишь простая телесная функция и достойна не больше похвалы или порицания, нежели пищеварение или испражнение. Так же логично насмехаться над беременностью или наказывать ее, как и поощрять или защищать ее. В перенаселенной стране она может восприниматься как преступление против общества. Бутуа исповедует именно эту точку зрения. Беременная женщина рассматривается здесь в качестве объекта для насмешек и оскорблений. Беременность мешает женщине выполнять ее другие обязанности, среди которых, по свидетельству Сенвилля, есть и такая, когда муж впрягает супругу в плуг и погоняет кнутом.
   История Леоноры, разлученной с ее возлюбленным, полна всяких событий, но скучна по сравнению с его приключениями в Бутуа. Кульминационным пунктом ее скитаний становится ожидание казни, когда она предстает перед королем Сеннаром в облике африканского юноши. Леонора и ее спутник дон Гаспар, а также группа мужчин и женщин совершили преступление, карающееся смертной казнью. Оно заключалось в том, что все они прошли в опасной близости от храма, где хранится «орган Магомета». Король и его гарем собрались, чтобы поглядеть на казнь, в конце которой жертвы будут посажены на кол. Дон Гаспар пытается спасти Леонору, выдав ее за мальчика из дружественного африканского племени. С этой целью ее лицо и шею он выкрасил в черный цвет. Король, однако, настаивает, чтобы девушку казнили вместе со всеми. Не тронули его и мольбы молодых арабских женщин, бросившихся к его ногам. Король заверяет их, что для него станет «наивысшим блаженством видеть их способность выдержать приготовленную для них пытку так же долго, как и мужчины». Все же Леонора остается в живых и рассказывает о своем спасении, ставшим для нее таким же сюрпризом, как и для читателя.
   «Все мои мысли обратились к Сенвиллю. „О, несчастный возлюбленный, — воскликнула я, — больше мне не увидеть тебя! То, что произойдет сейчас, хуже любого ножа в венецианской темнице. Дай мне скорее умереть! Но только не на колу!“ У меня рекой хлынули слезы. Гаспар, забыв о собственной беде, не уставал вытирать их своей рукой. То же отчаяние охватило всю нашу маленькую группу. Мужчины ругались и негодовали. Женщины, которые всегда оказывались слабее, даже страдая, просто плакали или голосили. В печальной комнате ничего, кроме проклятий и воплей, слышно не было. В ушах палача, который собирался принести нас в жертву, они, несомненно, отзывались сладкой музыкой. Действительно, он вместе со своими женщинами пришел обедать в соседнюю комнату, так что на досуге мог сполна насладиться нашими страданиями.
   Наконец настал роковой час, когда нас доставили к месту казни. Я не могла без содрогания слушать удары хлыста и теснее прижалась к Гаспару. Похоже, несмотря на то, что и он должен был умереть, мой спутник старался поддержать меня. Король занял свое место и обвел арену смерти взглядом. Чудовище насладилось зрелищем казни двух турок, четырех европейцев и нескольких арабских девушек. Остались только Гаспар и я. Палач и его помощники сначала подошли ко мне…
   Ритуал в какой-то момент напоминал способ наказания детей, хотя во всем остальном не имел с ним ничего общего. Но для этого полагалось лечь и обнажить место, начинающееся пониже спины. Это делалось для того, чтобы кол мог свободно войти в место, выбранное для истязания. На глазах монарха все, что мешало осуществлению этого действия, убиралось. Но представьте мои ощущения, когда они увидели меня раздетой, а я услышала, как в толпе один за другим раздаются крики замешательства. Даже палач в ужасе отшатнулся от меня. Одолеваемая собственным страхом, я совсем не подумала о том смятении, которое может вызвать совершенно белый зад при моем черном как смоль лице.
   Их всех обуял ужас. Некоторые приняли меня за божество, другие — за чародея. Но все, испугавшись, разбежались. Лишь король, менее легковерный, чем все остальные, приказал доставить меня к нему для осмотра. Гаспара тоже схватили. Вперед вышли переводчики и спросили, что означает такая моя пегость, которой в природе они раньше не встречали. Способа обмануть их не было. Пришлось рассказать правду. Король велел мне умыться у него на виду и надеть женское платье. К несчастью, в этом новом облачении он нашел меня весьма привлекательной, в связи чем объявил, чтобы я сегодня же ночью готовилась к чести доставить ему удовольствие».
   Не стоит говорить, что и Сенвилль, и Леонора выжили, и вернулись в Европу, принеся удивленному Веку Просвещения известия о мрачных обычаях, которых с позволения природы и логики придерживаются в отдаленных уголках света.
 
 

3. «Преступления из-за любви и короткие истории, новеллы и фаблио»

   Все работы Сада — автора коротких рассказов и новелл, «французского Боккаччо», удобнее рассмотреть вместе. «Преступления из-за любви» в четырех томах с очерком о романе увидели свет при жизни автора в 1800 году. Собрание «Коротких историй, новел и фаблио» до 1927 года не публиковалось. Эти два названия составляют общий источник коротких рассказов Сада, откуда в 1800 году он отобрал для публикации наиболее трагические или мелодраматические истории.
   Уже цитировались некоторые из высказываний маркиза относительно романа восемнадцатого века. Он превозносит английскую литературу, особенно работы Ричардсона и Филдинга, «которые научили нас, что ничто не способно так вдохновить романиста, как глубокое изучение человеческого сердца, этого истинного лабиринта природы». Ричардсон, с этой точки зрения, демонстрирует в «Клариссе» одну особенность: литературе нет нужды прибегать к легкому триумфу добра над злом, дабы донести до людей красоту добродетели и мерзость греха. «Если бы бессмертный Ричардсон в конце двенадцати или пятнадцати томов добрался до добропорядочного финала, обратив Ловеласа и спокойно женив его на Клариссе, стал бы читатель проливать слезы умиления, сейчас исторгаемые из каждого чувствительного существа, если бы повествование приняло такой оборот?»
   Безусловно, готический роман с его экстравагантными ужасами Сад воспринимает как «неизбежное следствие революционных потрясений, которые ощутила вся Европа». Но особая сексуальность и ужас «Монаха» М.Г. Льюиса представляются маркизу более убедительными, чем более мягкий, домашний, роман миссис Радклиф. В другом пласте революционной литературы Сад замечает своего соперника Рестифа де ла Бретонна, находя у него «посредственный, простецкий стиль, приключения самого отвратительного пошиба, всегда заимствованные из худших слоев общества: короче говоря, талант ни в чем, кроме многоречивости, за которую поблагодарить его могут разве что дельцы „перченой порнографии“. Подразумевая таких надоед, как Рестиф, маркиз возмущается: „Пусть больше никто не посмеет приписывать мне авторство „Жюстины“. Я не писал книг такого рода и клянусь — никогда не напишу“.
   Мрачные драмы «Преступлений из-за любви» отличаются по качеству и достоинствам. Все же в них красной нитью проходит тема инцеста. В новелле «Флорвилль и Курваль» героиня нечаянно становится второй женой собственного отца. Далее ее совращает собственный брат. В «Доргевилле» интимные отношения складываются между братом и сестрой. В «Лауренсии и Антонио», повести времен Ренессанса о семействе Строцци, отец стремится обольстить жену сына, пока Антонио воюет вдали от дома. В наиболее сильной из новелл «Эжени де Франваль» описывается, как героиню с детских лет развращает отец, заставляя ее служить его усладе, чем она занимается с четырнадцати лет. Напрасны увещевания преданной матери, старающейся призвать их к достойному поведению. Эжени научена презирать принципы добродетели. Она ненавидит мать, свою соперницу в привязанности отца. Подобно ряду других новелл, эта «трагическая повесть» опирается на готические сцены и мелодраму. Тематика рассказов может показаться шокирующей, но в их описании практически нет ничего такого, что могло бы вызвать нарекания. Их мораль беспримерна, добродетель торжествует, зло наказано, виновные и даже невинно обманутые погибают в процессе возмездия. В опубликованной версии 1800 года Сад исключил некоторые сомнительные куски, но даже описание первой ночи Франваля с его четырнадцатилетней дочерью является довольно невинным в сравнении со сценами из других опубликованных произведений маркиза.
   Франваль, в соответствии с характером, которым, как нам известно, он обладал, наделен такой утонченностью лишь для того, чтобы стать более искусным обольстителем, вскоре обманул доверчивость своей дочери. С помощью принципов бессчетных наставлений и искусства, позволившего ему восторжествовать в последний момент, Франваль смел все преграды и достиг своей грязной победы. Безнаказанно для себя он нарушил девственность, на защиту которой был поставлен природой и своим именем отца.
   В этом взаимном безумии прошло несколько дней. Эжени уже достигла возраста, чтобы познать удовольствия любви. Ободряемая доводами Франваля, она отдавалась ему безрассудно. Он раскрывал ей все тайны, показывал все способы. Чем более возрастала приносимая дань, тем надежнее запутывалась его жертва. Принимать этот «дар» она была готова сразу в тысяче алтарей. Эжени разжигала воображение своего любовника тем, что не достигла еще совершеннолетия. Она сетовала на возраст и на невинность, которые не мешали ей быть достаточно соблазнительной. И если она желала быть лучше обученной, то делалось это ради единственной цели: знать все, что способно возбудить ее любовника.
   Сад также убрал из рассказа, написанного во время одиноких ночей в Бастилии, описание эротических поз юной особы в «живых» картинах, демонстрируемых в спальне товарищу Франваля, Вальмону.
   «Все было готово, чтобы успокоить ум Вальмона, и встреча произошла, примерно час спустя, в комнате девушки. Там, в богато убранных покоях, на постаменте стояла Эжени, изображавшая дикарку, утомленно прислонившуюся после охоты к стволу пальмы. В высоких ветвях дерева скрывались лампы, размещенные таким образом, чтобы свет от них падал на прелести красавицы, освещая их и выделяя, словно по замыслу большого художника. Сей интимный театр, живую статую, окружал канал, наполненный водой, в шесть футов шириной. Для юной дикарки это служило своего рода защитой и ни с одной стороны не позволяло к ней приблизиться. У края этого рва поставили кресло для шевалье. К сидению тянулся шелковый шнур, дергая который, можно поворачивать постамент и разглядывать предмет восхищения со всех сторон. Занимаемая ею поза в любом положении позволяла ей охотно демонстрировать себя.
   Граф, спрятавшись за декоративной чащей, мог одновременно видеть и свою любовницу, и своего друга. Созерцание, по их позднему соглашению, могло длиться полчаса. Вальмон, очарованный зрелищем, сел. Он был готов поклясться, что столько чар для обозрения никто ему раньше не выставлял. Шевалье всецело отдался восторгу, действовавшему на него возбуждающе. Шелковый шнур то и дело двигался, каждый раз доставляя ему новое наслаждение. Бальмонт просто не знал, чем пожертвовать, что выбрать: Эжени выглядела так прекрасно. Минуты летели быстро, как это часто случается в подобных ситуациях. Пробил час. Шевалье забылся, и в адрес богини, алтарь которой оставался для него запретным, посыпались проклятия. Упал газовый занавес, настало время уходить».
   Эротика такого сорта, не говоря уже о сценах, когда Эжени с презрением отвергает любовь матери, предложенную ею в обмен на сексуальное внимание отца, не могла появиться в мягком английском готическом романе Клары Рив или Анны Радклиф.
   Мадам де Франваль подкупила одну из служанок Эжени. Пособие по старости, многообещающее будущее и ощущение правильности собственного поступка помогли ей завоевать доверие горничной, которая ручалась, что мадам уже на следующую ночь будет иметь веские доказательства собственных несчастий.
   Время пришло. Бедную мать проводили в темную комнату, смежную с покоями, где ее вероломный муж каждую ночь гневил небо и нарушал данные брачные обязательства. В углу на столике стояло несколько зажженных свечей, освещавших место преступления. Алтарь был готов, и девушка уже разместилась на нем.
   Вошел мужчина, собиравшийся принести ее в жертву. Мадам де Франваль ничего не оставалось, кроме отчаяния, поруганной любви и мужества. Она распахнула двери, за которыми скрывалась, и, ворвавшись в комнату, упала, рыдая, на колени перед распутной, готовящейся к инцесту парой. Несчастная закричала, обращаясь к Франвалю:
   «О ты, кто стал причиной такой моей скорби, ты, от кого не заслужила я такого к себе отношения и кого я все еще обожаю, несмотря на все причиненные мне страдания, посмотри на мои слезы и не отвергай меня! Молю тебя, будь милостив к этой бедной девочке! Запутавшаяся в зыбкости собственной морали, обманутая твоими чарами соблазнителя, она надеется найти счастье в чреве бесстыдства и греха. Эжени! Эжени! Неужели ты вонзишь кинжал в ту самую грудь, что даровала тебе жизнь? Не позволь увлечь себя в пучину кары, которая еще не настигла тебя! Иди ко мне! Мои объятия открыты, чтобы принять тебя! Посмотри на свою несчастную коленопреклоненную мать, умоляющую тебя не оскорблять честь и не гневить природу! Но, если вы двое намерены отвергнуть меня, — продолжала обезумевшая от отчаяния женщина, приставив к сердцу нож, — смотрите, как избегу я тех страданий, на которые вы меня обрекаете. Моя кровь окропит вас, и задуманное преступление вам придется совершать на моем остывающем трупе!»