Дойл Артур Конан. Человек из Архангельска

   "О! о! - подумал я. - Это человек моего собственного закала".
   - Почему вы желали бы утонуть? - спросил я.
   - Потому, - вскрикнул он, взмахивая своими длинными руками страстным, отчаянным жестом, - что там, в этой голубой улыбающейся бухте лежит моя душа, моё сокровище, всё, что я любил и ради чего жил.
   - Ну, ну, - сказал я. - Люди гибнут каждый день, но бесполезно поднимать шум из-за этого. Позвольте вам сообщить, что земля, на которой вы прогуливаетесь, принадлежит мне, и что чем скорее вы уберётесь отсюда, тем приятнее это будет для меня. Достаточно с меня и одной.
   - Одной? - задыхаясь проговорил он.
   - Ну да, если бы вы могли взять её с собою, я был бы вам весьма признателен.
   Он смотрел на меня с минуту, как бы не веря своим ушам, а затем с диким криком кинулся от меня с удивительной быстротою и пустился бежать по пескам по направлению к моему дому. Никогда раньше и никогда с тех пор я не видел человека, который бы бегал так быстро. Я последовал за ним так скоро, как только мог, взбешённый этим угрожающим мне вторжением, но гораздо раньше, чем я достиг дома, он скрылся через открытую дверь. Я услышал сильный крик изнутри, а когда подошёл ближе, звук низкого мужского голоса, говорившего часто и громко. Когда я взглянул на девушку, то увидел, что Софья Рамузина забилась в угол, со страхом и отвращением, выражавшимися на её отвёрнутом в сторону лице и в каждой линии её дрожащего тела; он же, со своими сверкающими тёмными глазами и распростёртыми, дрожащими от волнения руками, изливался потоком страстных, молящих слов. Когда я вошёл, он сделал шаг вперёд по направлению к ней, но она забилась ещё дальше в угол и испустила громкий крик, похожий на крик кролика, когда хватают его за горло.
   - Это ещё что! - взревел я, оттаскивая его от неё. - Славная история! Чего вы хотите? Вы, верно, думаете, что попали в кабак!
   - О, сэр, - сказал он, - извините меня. Эта женщина моя жена, я боялся, что она утонула. Вы возвратили меня к жизни.
   - Кто вы такой? - грубо спросил я.
   - Я из Архангельска, - сказал он просто, - русский.
   - Как ваше имя?
   - Урганев.
   - Урганев, а её имя - Софья Рамузина. Она вовсе не жена вам. У неё нет кольца.
   - Мы муж и жена перед Небом, - сказал он торжественно, смотря вверх. - Мы соединены более прочными узами, чем земные.
   В то время, как он говорил, девушка спряталась за меня и, схватив меня за руку, сжимала её, как бы прося защиты.
   - Отдайте мне мою жену, сэр, - продолжал он, - позвольте мне взять её отсюда.
   - Послушайте, вы, как вас там зовут, - сказал я сурово, - я не хочу, чтобы эта девушка была здесь. Я хотел бы никогда не видеть её. Если бы она умерла, это не было бы огорчением для меня. Но передать её вам, когда ясно, что она боится и ненавидит вас, - я не сделаю этого. И поэтому убирайтесь-ка отсюда и оставьте меня с моими книгами. Надеюсь, что никогда не увижу вас больше.
   - Вы не отдадите её мне? - сказал он хриплым голосом.
   - Нет, чёрт меня побери, - ответил я.
   - А что, если я возьму её? - крикнул он, и его смуглое лицо потемнело.
   Кровь закипела у меня в жилах; я поднял полено, лежавшее у очага.
   - Убирайтесь, - сказал я тихим голосом. - Убирайтесь живо, а не то плохо вам будет...
   Он нерешительно взглянул на меня и вышел из дома, но сейчас же вернулся назад и встал в дверях, смотря на нас.
   - Подумайте о том, что вы делаете, - сказал он. - Женщина принадлежит мне и будет моей. Если дело дойдёт, до драки, то русский не уступит шотландцу.
   - Посмотрим! - воскликнул я, бросаясь вперёд. Но он уже ушёл, и я увидел, как его высокая фигура исчезала в наступившем мраке.
   С месяц, или больше после этого, дела шли у нас гладко. Я никогда не говорил с русской девушкой, она также никогда не обращалась ко мне. Иногда, когда я работал в своей лаборатории, она проскальзывала в дверь и молча садилась в комнате, смотря на меня своими большими глазами. В первый раз это вторжение рассердило меня, но постепенно, видя, что она не делает попыток привлечь моё внимание на себя, я стал позволять ей оставаться. Ободрённая этой уступкой, она мало-помалу начала придвигать стул, на котором сидела, всё ближе и ближе к моему столу; так подвигаясь понемногу каждый день в течение нескольких недель, она в конце концов стала направляться прямо ко мне и привыкла садиться рядом со мной, когда я работал. В этом положении она, однако, не навязывая мне своего присутствия, сделалась мне очень полезной, держа в порядке мои перья, прибирая трубки или бутылки и передавая мне то, что мне было нужно. Забывая о том, что она человеческое существо, и смотря на неё, как на полезный автомат, я так привык к её присутствию, что мне недоставало её в тех немногих случаях, когда она не была на своём посту. Я имел привычку громко разговаривать с самим собой, когда работаю, чтобы укрепить в уме свои выводы. Девушка, вероятно, имела удивительную слуховую память, так как она всегда могла повторять слова, которые я ронял таким образом, совершенно не понимая, конечно, их значения. Я часто забавлялся, слушая, как она разражалась градом химических уравнений и алгебраических символов перед старой Мэдж и затем заливалась звонким хохотом, когда старуха отрицательно качала головой, думая, без сомнения, что к ней обращаются по-русски.
   Она никогда не отдалялась от дома дальше нескольких ярдов и прежде, чем выйти, тщательно осматривала окрестность из окна, чтобы убедиться, нет ли кого вблизи. Из этого я вывел заключение, что она подозревала, что её соотечественник продолжал жить по соседству, и боялась, что он может сделать попытку похитить её. Один её поступок ясно доказал её опасения. У меня был старый револьвер с несколькими патронами, который валялся среди разного хлама. Она нашла его там, вычистила и смазала, затем повесила около двери вместе с мешочком с патронами. Всякий раз, когда я отправлялся на прогулку, она снимала револьвер и настаивала, чтобы я брал его с собою. В моё отсутствие она всегда запирала дверь. За исключением этого чувства страха, она казалась вполне счастливой, занимаясь тем, что помогала Мэдж в то время, когда не была со мной. Она была удивительно ловка и искусна во всех домашних работах. Я скоро убедился, что её подозрения были вполне основательны, и что человек из Архангельска всё ещё скрывался по соседству. Однажды ночью, страдая бессонницей, я встал и выглянул из окна. Погода была несколько пасмурная, и я едва мог различить линию моря и неясные очертания моей лодки на берегу. Однако, когда мои глаза привыкли к темноте, я заметил какое-то тёмное пятно на песках, напротив самой моей двери, которого я не заметил в прошедшую ночь. Стоя у окна, я пристально вглядывался в расстилавшуюся передо мной местность, стараясь разглядеть, что это могло быть, Большая группа облаков, закрывавшая луну, медленно разошлась, и поток холодного ясного света разлился по безмолвной бухте и длинной линии её пустынных берегов. Тогда я увидел, кто ходит по ночам у моего дома. Это был он, русский. Он скорчился, подобно гигантской жабе, поджав на монгольский лад ноги и устремив глаза, очевидно, на окно комнаты, где спали молодая девушка и экономка. Свет упал на его поднятое вверх лицо, напоминавшее ястреба, с глубокой морщиной на лбу и с торчавшей вперёд бородой - отличительными признаками страстной натуры. Моим первым побуждением было выстрелить в него, как в человека, забравшегося в мои владения неизвестно с какой целью, но затем злоба сменилась состраданием и презрением.
   "Бедный дурак, - мысленно сказал я. - Неужели же возможно, чтобы человек, так бесстрашно смотревший в глаза смерти, мог отдать все свои помыслы и забыть всякое самолюбие ради этой жалкой девчонки, - девчонки, которая к тому же бежит от него и ненавидит его? Любая женщина могла бы полюбить его, хотя бы из-за этого смуглого лица и высокой красивой фигуры, а он стремится как раз обладать той единственной, из тысячи ей подобных, которая не желает его знать!"
   Когда я опять лёг в постель, эта мысль долго забавляла меня. Я знал, что засовы крепки у меня в доме и прутья решеток надёжны.
   Мне было совершенно безразлично, где проведёт ночь этот человек - у моей двери, или в ста шагах от неё, лишь бы он ушёл утром. Как я и ожидал, когда я встал и вышел из дома, не было ни его, ни каких-либо следов его ночного бдения.
   Скоро, однако, я увидел его опять. Однажды утром я отправился покататься в лодке, так как у меня болела голова, частью оттого, что пришлось много нагибаться, а частью от действия вредного химического снадобья, которое мне пришлось вдыхать прошлой ночью. Я грёб вдоль берега несколько миль, а потом, чувствуя жажду, высадился на берег у места, где, как я знал, впадал в море ручей с прекрасной свежею водою.
   Этот ручеёк проходил через мою землю, но устье его, где я был в тот день, находилось за пограничной чертой моих владений. Я почувствовал себя несколько смущённым, когда поднявшись от ручья, у которого утолял свою жажду, очутился лицом к лицу с русским. Теперь я забрался, куда не следовало, так же, как и он, и я сразу заметил, что он знал это.
   - Я хотел бы сказать вам несколько слов, - сказал он серьёзно.
   - Торопитесь! - ответил я, смотря на свои часы. - У меня нет времени слушать вашу болтовню.
   - Болтовню! - повторил он сердито. - Ну, конечно, вы, шотландцы, странный народ. Ваше лицо сурово, а ваши слова грубы, но таковы и те добрые рыбаки, у которых я сейчас живу. Однако, я нахожу, что под этим суровым видом скрываются добрые, честные натуры. Нет сомнения, что вы также добрый и хороший человек, несмотря на свою грубость.
   - Чёрт возьми, - сказал я, - говорите, что вы хотите сказать, и убирайтесь затем прочь! Вы надоели мне.
   - Неужели я не могу ничем смягчить вас? - вскричал он. - А! Вот взгляните! - он вынул небольшой греческий крест. - Взгляните! Наши религии могут различаться обрядами, но какая-нибудь общность мыслей и чувств должны проявляться у нас при виде этой эмблемы.
   - Не могу сказать наверняка, - ответил я. Он посмотрел на меня задумчиво.
   - Вы очень странный человек, - сказал он наконец. - Я не могу понять вас. Вы всё ещё стоите между мною и Софьей. Вы ставите себя в опасное положение, сэр. О, поверьте мне прежде, чем будет слишком поздно. Если бы вы только знали, что я сделал, чтобы овладеть этой женщиной, как я рисковал своим телом, как я погубил свою душу! Вы - небольшое препятствие в сравнении с теми, которые я преодолел, один удар ножа или брошенный камень устранили бы вас навсегда с моего пути. Но спаси меня Бог от этого! - дико вскричал он. - Я и так уже слишком пал, всё лучше чем это.
   - Вы сделали бы лучше, если бы вернулись на свою родину, - сказал я, - чем прятаться в этих дюнах и отравлять мой досуг. Когда я буду иметь доказательство, что вы уехали, я отдам эту женщину под покровительство русского консула в Эдинбурге. До тех пор я буду охранять её сам, и ни вы, ни какой иной московит не отнимет её у меня.
   - Какую же цель преследуете вы, разъединяя меня с Софьей? - спросил он. Не думаете ли вы, что я буду обижать её? Зачем же я буду это делать, когда я охотно отдал бы жизнь, чтобы избавить её от малейшей неприятности? Зачем вы делаете это?
   - Я делаю это потому, что мне так того угодно, - ответил я. - Я не имею обыкновения объяснять свои поступки кому бы то ни было.
   - Послушайте! - вскричал он, внезапно впадая в бешенство и подвигаясь ко мне со сжатыми кулаками. - Если бы я думал, что у вас есть какое-нибудь бесчестное намеренье по отношению к этой девушке, если бы я мог хоть на одно мгновение предположить, что у вас есть какой-нибудь низкий мотив, чтобы задерживать её, то так же верно, как то, что есть Бог на небе, я вырвал бы сердце из вашей груди своими собственными руками.
   Одна мысль об этом, казалось, лишила его рассудка. Лицо его исказилось, а кулаки конвульсивно сжимались и разжимались. Я думал, что он схватит меня за горло.
   - Прочь, - сказал я, кладя руку на пистолет. - Если вы прикоснётесь ко мне хоть пальцем, я убью вас.
   Он опустил руку в карман, и одно мгновение я думал, что он хочет также достать оружие, но вместо этого он поспешно вынул папироску и зажёг её, быстро вдыхая дым в лёгкие. Нет сомнения, он знал по опыту, что это был самый верный способ обуздать свои страсти.
   - Я говорил вам, - сказал он более спокойным голосом, - что моё имя Урганев, Алексей Урганев. Я финн по рождению и провёл жизнь в странствованиях по всему свету. Я принадлежу к числу беспокойных людей, не могущих удовлетвориться тихой жизнью. С тех пор, как у меня было своё судно, едва ли имелся порт от Архангельска до Австралии, куда бы я ни заходил. Я был груб, необуздан и свободен; а там, на родине, жил человек изящный с белыми руками, с вкрадчивой речью, умевший угождать женщинам. Этот юноша своими хитростями и уловками украл у меня любовь девушки, которую я всегда считал предназначенной себе. До этого времени она, казалось, склонна была отвечать на мою страсть. Я был в плавании в Гаммерфесте, куда я ездил за слоновой костью, и, неожиданно вернувшись, узнал, что она - моя гордость, моё сокровище - выходит замуж за этого юношу с изнеженным лицом, и что свадебный поезд уже отправился в церковь. В такие минуты, сэр, что-то происходит в моей голове, и я едва сознаю, что делаю. Я высадился на берег со своею командой - всё люди, которые плавали со мной годами и на верность которых можно было положиться. Мы пошли в церковь. Они стояли, она и он, перед священником, но обряд не был ещё совершён. Я бросился между ними и схватил её за талию. Мои люди оттолкнули испуганного жениха и зрителей. Мы снесли её в лодку, привезли на корабль, а затем, подняв якоря, поплыли через Белое море, пока шпицы Архангельска не скрылись за горизонтом. Я предоставил ей свою каюту, свою гостиную, всевозможный комфорт. Я спал вместе с людьми на баке. Я всё надеялся, что с течением времени её отвращение исчезнет и она согласится выйти за меня замуж в Англии или Франции. Проходили дни за днями. Мы видели, как Нордкап исчез позади нас, мы плыли вдоль серых берегов Норвегии, но несмотря на всё моё внимание, она не прощала мне того, что я вырвал её из рук бледного возлюбленного. Затем случился этот проклятый шторм, который разбил и мой корабль и мои надежды, и лишил меня даже возможности видеть женщину, ради которой я так много рисковал. Может быть, она ещё может полюбить меня. Вы, сэр, - сказал он задумчиво, - надо полагать, много повидали на своём веку. Не думаете ли вы, что она может забыть этого человека и полюбить меня?
   - Мне надоела ваша история, - сказал я, отворачиваясь. - Что касается до меня, то я полагаю, что вы большой дурак. Если вы думаете, что ваша любовь может пройти, то самое лучшее для вас - развлекаться как можно больше. Если же эта страсть неизлечима, то самое лучшее, что вы можете сделать, это перерезать себе горло - таков самый простой выход из подобного положения. У меня нет больше времени рассуждать с вами.
   Сказав это, я ушёл от него и спустился к лодке. Я ни разу не оглянулся, но слышал глухой звук его шагов по песку, так как он последовал за мною.
   - Я рассказал вам начало своей истории, - сказал он, - когда-нибудь вы узнаете её конец. Хорошо бы вы сделали, если бы отпустили девушку.
   Я ничего не ответил ему, и лишь оттолкнулся от берега. Когда я отъехал на некоторое расстояние, я оглянулся назад и увидел его высокую фигуру, стоявшую на жёлтом песке и задумчиво смотревшую мне вслед. Когда я оглянулся ещё раз, несколько минут спустя, он исчез.
   В течение долгого времени после этого моя жизнь была так же правильна и монотонна, как она была до кораблекрушения. Иногда я думал, что человек из Архангельска исчез совсем, но следы, которые я видел на песке, и особенно маленькая кучка пепла от папирос, однажды найденная мною за холмиком, с которого можно было видеть дом, доказывали, что, хотя и невидимый, но он всё ещё был по соседству. Мои отношения с русской девушкой оставались теми же, что и прежде. Старая Мэдж сначала несколько ревниво относилась к её присутствию и, казалось, боялась, что она отнимет у неё ту маленькую власть, которой она пользовалась в моём доме. Постепенно, однако же, по мере того, как она убеждалась в моём крайнем равнодушии, она примирилась с положением и, как я уже говорил, извлекала из него выгоду, так как наша гостья выполняла за неё многие домашние работы.
   Теперь я подхожу к концу своего рассказа, который я начал гораздо больше для своего собственного развлечения, чем для развлечения кого бы то ни было. Конец этого странного эпизода, в котором играли роль эти русские, был такой же бурный и внезапный, как и его начало. События одной единственной ночи избавили меня от всех моих беспокойств и оставили меня ещё раз одного с моими книгами и моими занятиями, оставили таким, каким я был до вторжения этих чужестранцев. Позвольте мне попытаться описать, как это случилось.
   Я был целый день занят тяжёлой утомительной работой, так что вечером решился сделать длительную прогулку. Когда я вышел из дома, моё внимание было привлечено видом моря. Оно лежало передо мной, словно полоса стекла. Ни малейшей ряби не было видно на его поверхности. Но воздух был полон тем не поддающимся описанию стонущим шумом, о котором я упоминал раньше, - шумом, производившим такое впечатление, как будто бы духи всех тех, кто лежит под этими предательскими волнами, шлют мрачное предостережение о грядущих тревогах своим братьям во плоти. Жёны рыбаков на этом берегу знают значение этого дикого шума и тоскливым взором ищут тёмные паруса, идущие к берегу. Услышав этот шум, я вернулся домой и посмотрел на барометр. Он опустился ниже 29 градусов. Тогда я понял, что нас ожидает бурная ночь.
   У подошвы холмов, где я прогуливался в этот вечер, было темно и холодно, но вершины их были облиты розово-красным светом, а море освещено заходящим солнцем. На небе не было видно сколько-нибудь значительных туч, глухой стон моря становился всё громче и сильнее. Далеко к востоку я увидел бриг, шедший в Уик.
   Было очевидно, что его капитан как и я, принял к сведению указания природы и спешил укрыться в гавани. Позади него длинная, мрачная полоса тумана низко стлалась над водою, скрывая горизонт. "Надо торопиться, - подумал я, - иначе ветер может подняться раньше, чем я вернусь домой".
   Я был по крайней мере в полумиле от дома, когда внезапно остановился и, затаив дыхание, стал прислушиваться. Мой слух так привык к звукам природы, к вздохам бриза, к рыданию волн, что всякий другой звук был слышен мне на большом расстоянии. Я ждал, весь превратившись в слух. Да, это опять был продолжительный крик отчаяния, нёсшийся над песками, которому вторило эхо между холмами позади меня, - жалобный призыв на помощь. Он был слышен со стороны моего дома. Я повернулся и побежал назад по направлению к дому настолько быстро, насколько мог, увязая в песке, перескакивая через камни. Мрачные мысли толпились у меня в голове.
   Около четверти мили от дома есть высокая дюна, с которой видна вся окрестность. Когда я достиг вершины этой дюны, я остановился на минуту. Вот старое серое строение, вот - лодка. Всё казалось в том виде, в каком было, когда я уходил из дома. Но в то время, как я смотрел, пронзительный крик повторился громче прежнего, и вслед за тем высокая фигура вышла из моей двери - фигура русского моряка. На его плече была белая фигура девушки. Даже теперь он, казалось, нёс её нежно и с благоговением. Я слышал дикие крики девушки и видел её отчаянные усилия вырваться из его объятий. Позади них семенила моя старая экономка, стойкая и верная, как старая собака, которая не может больше кусаться, но всё-таки огрызается беззубыми дёснами на незваного гостя. Она еле-еле плелась вслед за похитителем, размахивая длинными тонкими руками и осыпая его, без сомнения, градом шотландских ругательств и проклятий. С одного взгляда мне стало понятным, что он направляется к лодке. В моей душе родилась внезапная надежда, что я могу успеть пересечь ему дорогу. Я побежал к берегу, что было сил. По дороге я всунул в револьвер патрон. Я решил, что это будет последнее вторжение чужеземца.
   Но я явился слишком поздно. К тому времени, как я добежал до берега моря, он был в ста ярдах от него, лодка летела всё дальше и дальше с каждым взмахом его мощных рук. Я издал дикий крик бессильного гнева и заметался по пляжу взад и вперёд, словно безумный; он повернулся и увидел меня. Привстав со своего сиденья, он сделал мне изящный поклон и махнул рукой. Это не был торжествующий или насмешливый жест. Даже в своей ярости и раздражении я не мог не заметить, что то было торжественное и вежливое прощание. Затем он опять сел за вёсла, и маленькая лодка быстро понеслась через бухту. Солнце уже зашло, оставив на воде тёмную красную полосу, слившуюся с пурпуровым туманом на горизонте. Постепенно лодка делалась всё меньше и меньше по мере того, как шла по этой мрачной полосе. Потом она превратилась в простое пятно на поверхности пустынного моря. Это неясное туманное пятно также исчезло, и мрак опустился над ним, мрак, который никогда больше не рассеется.
   Почему же я шагал по пустынному берегу, разгорячённый и сердитый, как волк, у которого отняли его детёныша? Потому ли, что я полюбил эту русскую девушку? Нет, тысячу раз нет! Я не из тех, которые из-за белого личика и голубых глазок способны изменять весь ход своих мыслей и своего существования. Сердце моё было не затронуто. Но гордость - гордость была жестоко уязвлена. Подумать только, что я был неспособен защитить беспомощное существо, умолявшее меня спасти его, полагавшееся на меня! Вот что заставляло болезненно биться моё сердце и кровь приливать к голове.
   В эту ночь с моря поднялся сильный ветер, и бурные волны бушевали на берегу, как будто бы хотели увлечь его за собою в океан. Шум и грохот бури гармонировали с моим настроением.
   Всю ночь я бродил взад и вперёд, весь мокрый от брызг волн и дождя, смотря на сверкавшую пену прибоя и прислушиваясь к шуму бури. Горькое чувство кипело в груди моей при мысли о русском. Я присоединил свой слабый голос к громкому завыванию бури. "Если бы только он возвратился! - кричал я, сжимая кулаки. Если бы только он возвратился!"
   Он возвратился. Когда серый свет утра забрезжил на востоке и осветил громадную пустыню жёлтых волн с быстро несущимися над ними тёмными тучами, я вновь увидел его. В нескольких стах ярдах от меня на песке лежал длинный тёмный предмет, выброшенный на берег яростью волн. Это была моя лодка, сильно повреждённая. Немного дальше в мелкой воде колыхалось что-то неопределённое, бесформенное, запутавшееся в голышах и водорослях. Я сразу увидел, что это был русский, лежавший лицом книзу и мёртвый. Я бросился в воду и вытащил его на берег. Только после того, как я перевернул его, я увидел, что она была под ним; его мёртвые руки обнимали её, его искалеченное тело всё ещё стояло между нею и яростью бури. Казалось, что свирепое море могло отнять у него жизнь, но при всём своём могуществе не было в состоянии оторвать этого человека, жившего одной только мыслью, от женщины которую он любил. Некоторые признаки указывали, что в течение этой страшной ночи ветреный ум женщины познал, наконец, цену верного сердца и сильной руки, которые боролись за неё и охраняли её так нежно. Чем иначе можно было объяснить, что её маленькая головка приютилась так нежно на его широкой груди, поскольку её золотые волосы переплелись с его развевающейся бородой. Откуда также была эта светлая улыбка беспредельного счастья и торжества, которую сама смерть не могла согнать с его смуглого лица? Я думаю, что смерть была для него светлее, чем вся его жизнь. Мэдж и я похоронили их на берегу пустынного Северного моря. Они лежат в одной могиле, вырытой глубоко в желтом песке. Странные вещи будут происходить на свете вокруг них. Пусть возникают и падают целые государства, гибнут династии, начинаются и прекращаются войны - эти два существа, равнодушные ко всему на свете, будут вечно обнимать друг друга в своей уединённой могиле на берегу шумного океана. Ни крест, ни символ не отмечают этого места отдыха, но старая Мэдж иногда кладет на могилу дикие цветы, разбросанные по песку, а когда я прохожу мимо во время своей ежедневной прогулки, я думаю об этой странной чете, которая пришла издалека и нарушила на короткое время скучное однообразие моей мрачной жизни.