Дойл Артур Конан. Трагедия с 'Короско'

   - Теперь я вижу, возлюбленные чада мои, что вы вполне готовы вступить в лоно ислама, да и пора: сигнал гласит, что вскоре мы должны выступать. А приказание эмира Абдеррахмана было такого рода, чтобы вы приняли то или другое решение прежде, чем мы покинем эти колодцы!
   - Но, отец мой, я бы желал получить от вас еще некоторые разъяснения, сказал Фардэ, стараясь протянуть время. - Мне доставляет истинное наслаждение слушать ваши поучения: они несравненно выше тех, какие мы слышали от других проповедников!
   Но на этот раз хитрая уловка француза не удалась; мулла уже поднялся со своего места, и в единственном глазу его мелькнуло подозрение.
   - Дальнейшие разъяснения, - отвечал он, - я могу дать вам потом, так как мы будем продолжать путешествие вместе до Хартума! - с этими словами он отошел к костру и, нагнувшись с торжественной важностью тучного человека, взял два полуобгорелых сука, которые и положил накрест на землю перед пленными. Дервиши собрались сюда толпой, подстрекаемые любопытством и желая видеть, как неверные будут приняты в лоно ислама. Они стояли неподвижно, опершись на свои длинные копья в полумраке надвигающихся сумерек, а за их спинами вздымались длинные шеи и грациозные головы верблюдов.
   - Ну, - произнес мулла, и голос его уже не звучал ласково и убедительно, как раньше, - теперь у вас уже не остается времени для размышлений. Смотрите: здесь, на земле, из этих двух суков я сделал крест - этот смешной и глупый, суеверный символ вашей прежней веры. Вы должны попрать его своими ногами в знак того, что отрекаетесь от него; затем должны поцеловать Коран в знак того, что принимаете его. А если еще нуждаетесь в моих поучениях, то я с радостью преподам их впоследствии!
   Теперь все четверо мужчин и три женщины поднялись, чтобы идти навстречу ожидавшей их участи. За исключением только мисс Адамс и миссис Бельмонт, никто из них не имел серьезных и глубоких религиозных убеждений, а некоторые даже упорно отрицали все, что олицетворял собою этот символ креста. Но в каждом из них говорило самолюбие европейца, гордость белой расы, заставлявшая возмущаться подобным поступком, как отречение от веры своих отцов и попрание символа этой веры. И вот самолюбие, это вовсе не христианское побуждение, готово было превратить всех этих совсем неверующих и нерелигиозных людей в добровольных мучеников за веру Христа. Густолиственные вершины пальм тихо шелестели над ними в воздухе; откуда-то издали доносились звуки бешеного голоса верблюда, мчавшегося по пустыне.
   - Что-то приближается! - шепнул Кочрэнь французу. - Постарайтесь протянуть еще хоть минут пять, Фардэ; от этого, быть может, зависит наше спасение!
   Фардэ едва заметно утвердительно кивнул головою и, обращаясь к драгоману, начал:
   - Передай этому святому отцу, что я совершенно готов принять его учение, а также и все остальные, но только мы желали бы, чтобы он подтвердил нам это учение каким-нибудь чудом, как это может сделать каждая истинная религия! Пусть он совершит чудо, какое-нибудь знамение, которое бы воочию убедило нас, что ислам - самая могущественная и самая сильная религия!
   Известно, что при всей своей сдержанности и важности арабы таят в себе немалое любопытство. Шепот в толпе показал что слова француза задели их всех за живое; каждому из них захотелось тоже увидеть чудо. Мулла растерянно оглянулся, но затем, оправившись от овладевшего было им смущения, отвечал:
   - Такие дела, как чудесные знамения и чудеса, - во власти Аллаха, и нам не предоставлено права нарушать Его законы. Но если сами вы можете представить нам подобные доказательства правоты своей веры, то пусть мы станем свидетелями их!
   Француз торжественно выступил вперед и, подняв вверх руку, в которой у него ничего не было, снял большой блестящий финик с бороды самого муллы. Этот финик он проглотил на глазах у всех и в тот же момент снова достал его из локтя своей левой руки. Он уже не раз давал подобные представления на самом "Короско" для увеселения своих спутников и всегда вызывал смех и шутки с их стороны, так как нельзя было сказать, чтобы он был особенно ловок в этом деле. Но теперь от этого нехитрого искусства могла зависеть судьба всех их. Глухой шепот удивления и восхищения пробежал среди собравшихся кругом арабов и усилился еще более, когда вслед за тем Фардэ вынул такой же финик из ноздрей одного из верблюдов и потом засунул его в ухо, где он, по-видимому, совершенно исчез. Что все эти чудеса совершались посредством появления из рукава и исчезновения в рукаве фокусника, конечно, не было секретом для европейцев. Но полумрак сумерек весьма благоприятствовал успеху monsieur Фардэ, и его восхищенные зрители до того увлеклись его искусством, что даже не заметили, как какой-то человек верхом на верблюде осторожно проехал между стволами пальм и скрылся во мгле. Все обошлось бы, быть может, вполне благополучно, если бы Фардэ, возгордившись своей удачей, не вздумал повторить еще раз своего фокуса и при этом неловком движении не выронил финика раньше времени из руки, обнаружив таким образом свой секрет. Он хотел было поправиться и повторить еще раз опыт, но уже было поздно: мулла сказал что-то одному арабу, и тот ударил Фардэ толстым древком своего копья по спине.
   - Довольно с нас этой детской забавы, - гневно воскликнул мулла, - что мы, ребята малые, что ли, что ты стараешься обмануть нас такими штуками?! Вот крест и вот Коран, что из двух выбираете вы?
   Фардэ беспомощно оглянулся на своих сотоварищей по несчастью.
   - Я ничего более не могу сделать! Вы просили пяти минут отсрочки, я доставил их вам; больше я ничего не в силах сделать! - обратился он к полковнику Кочрэню.
   - И, быть может, этого довольно! - ответил тот. - Вот и оба эмира! добавил он.
   В это время всадник, бешеная скачка которого по пустыне доносилась все время до слуха пленных, теперь подскакал к двум эмирам и сделал им какое-то краткое донесение, ткнув при этом указательным пальцем в том направлении, откуда он примчался. Обменявшись несколькими словами между собой, эмиры направились к той группе, центром которой являлись пленные. Высоко подняв над головою руку, величавый седобородый эмир обратился к арабам с отрывистой, краткой, но воодушевленной речью, на которую те отвечали дружным хором, и огонь, горевший в его больших, гордых и жестоких черных глазах, отразился в глазах каждого из слушавших его арабов. Казалось, эти люди не только готовы были, не задумываясь, идти на смерть, как каждый добрый солдат, но даже не желали для себя ничего лучшего, чем кровавая смерть, если только при этом и их руки могли быть обагрены кровью.
   - Пленники приняли уже правую веру? - спросил эмир, окинув их своим жестоким, беспощадным взглядом.
   Мулла, видимо, дорожил своей репутацией и потому не хотел сознаваться в неудаче.
   - Они только что собирались принять ислам, когда...
   - Ну, так отложим это на время, мулла! - сказал эмир Абдеррахман и затем, обращаясь к арабам, отдал какое-то приказание.
   В одно мгновение все они кинулись к своим верблюдам, и эмир Вад Ибрагим тотчас же покинул оазис, ускакав вперед с значительной частью арабов. Остальные были уже все на своих верблюдах, совершенно готовые тронуться в путь в любой момент и держа ружья наготове.
   - Что случилось? - спросил Бельмонт.
   - Дела идут хорошо! Право, я начинаю думать, что мы благополучно выберемся изо всей этой каши, - сказал Кочрэнь. - Как видно, египетский верблюжий отряд идет за нами по горячему следу.
   - А вы почему знаете?
   - Что же иначе могло взволновать их в такой степени?
   - Ах, полковник, неужели вы серьезно полагаете, что мы будем спасены?! воскликнула Сади.
   Все они были до того измучены, что нервы и сами ощущения их как будто притупились. Но теперь, когда новый луч надежды начинал прокрадываться в их души, вместе с ним пробуждалось и страдание, подобно тому, как с возвращением чувствительности в отмороженном члене возобновляется мучительная боль.
   - Будем надеяться, что они прибудут сюда в достаточном числе! - заметил Бельмонт, который теперь также начинал волноваться.
   - Конечно, но мы, во всяком случае, в руках Божьих! - с кротостью и покорностью успокаивала его жена. - Встань рядом со мной на колени, Джон, и станем молиться, дорогой мой! Пусть даже это будет в последний раз в этой жизни. Помолимся, Джон, чтобы - на земле или в небесах - мы с тобою не были разлучены!
   - Не делайте этого! Не делайте! - закричал им Кочрэнь встревоженным голосом, заметив, что мулла не спускал своего единственного глаза со своих предполагаемых неофитов. Но было уже поздно: супруги опустились на колени и, осенив себя крестом, молитвенно сложили руки и стали молиться. Бессильное бешенство исказило жирное, заплывшее лицо муллы при этом явном доказательстве бесплодности его стараний. Он обратился к эмиру и сказал ему что-то.
   - Встаньте! Встаньте! - молящим голосом кричал Мансур. - Если вам дорога жизнь, встаньте! Он просит приказать немедленно казнить вас!
   - Пусть он делает, что хочет! - сказал спокойно ирландец. - Мы встанем, когда окончим свою молитву, но не раньше!
   Эмир внимательно слушал муллу, не спуская злых и жестоких глаз с двух коленопреклоненных фигур, затем отдал какие-то приказания. Спустя минуту были подведены четыре оседланных верблюда. Остальные вьючные животные, на которых ехали пленные, так и остались не оседланными, словно о них забыли.
   - Полно же безумствовать, Бельмонт, - крикнул Кочрэнь, - все зависит теперь от того, чтобы не прогневать муллу, а вы как будто нарочно раздражаете его! Встаньте, миссис Бельмонт, вы всегда были женщиной благоразумной! Точно нельзя молиться в душе, не стоя на коленях на глазах у всех?!
   - Mon Dieu! Mon Dieu! - восклицал француз, пожимая плечами. - Виданы ли когда такие непрактичные люди? Voila! Encore! - добавил он, увидав, что и обе американки, старая и молодая, также опустились на колени и, закрыв лица руками, погрузились в молитву.
   - Право, точно верблюды, - один ляжет, и все лягут!.. Было ли когда-либо что-нибудь глупее этого!
   Но теперь и мистер Стефенс незаметно опустился на колени подле Сади. На ногах оставались только полковник Кочрэнь и Фардэ. Полковник взглянул на француза вопросительно и, пожав плечами, произнес:
   - А в сущности, не глупо ли, в самом деле, молившись всю жизнь, не молиться именно теперь, когда нам не на кого более надеяться, как только на Господа и на благость Провидения?! - с этими словами и он склонил колено по-военному и опустил голову на грудь.
   Monsieur Фардэ с недоумением окинул взглядом всех своих коленопреклоненных друзей, затем глаза его перебежали на арабов и гневные лица эмира и муллы, и как будто что-то возмутилось в нем.
   - Sapristi! - Черт побери! - воскликнул он вполголоса. - Да что, они думают, что француз боится их?! Нет!.. - И, перекрестившись широким крестом, он встал рядом с другими на колени, склонив голову.
   Эмир обернулся к мулле с насмешливою улыбкой, взглядом и рукою указал на результаты его увещаний, затем подозвал к себе одного араба и отдал ему приказание. Все четверо мужчин были тотчас же схвачены, и всем им связали руки. Фардэ громко вскрикнул при этом, так как веревка врезалась в его свежую рану, причиняя нестерпимую боль. Остальные позволили связать себя молча, сохраняя чувство собственного достоинства.
   - Вы погубили все дело! - воскликнул Мансур. - Право, я боюсь, что вы погубили даже и меня. А женщин увезут, для них предназначены эти три верблюда!
   - Ну нет! Этого никогда не будет! Мы не хотим, чтобы нас разлучали! закричал Бельмонт и принялся страшно рваться, чтобы освободить свои руки. Но он сильно ослабел за это время, и двое арабов легко сдержали его за локти.
   - Не волнуйся, не беспокойся, дорогой Джон! Они могут причинить тебе вред если ты будешь выбиваться! - крикнула ему жена, которую другие арабы насильно сажали на верблюда. - Они мне ничего не сделают! Не борись, прошу тебя!..
   Видя, что женщин увели от них и посадили на верблюдов, все четверо мужчин были в отчаянии; это было для них теперь всего ужаснее. Сади и ее тетушка почти потеряли сознание от страха, только миссис Бельмонт сохраняла полное присутствие духа и спокойное, ласковое, улыбающееся мужу лицо. Верблюдов, на которых они находились, подняли на ноги и отвели под пальмы - как раз туда, где стояли мужчины.
   - Нора, дорогая, у меня есть револьвер в кармане, - сказал Бельмонт, подняв глаза на жену, - я бы, кажется, душу прозакладывал за то, чтобы иметь возможность передать его тебе!
   - Не беспокойся обо мне, Джон, дорогой мой, оставь его себе, он еще может тебе пригодиться, а я ничего не боюсь. С тех пор, как мы с тобою помолились, мне кажется, ничего дурного с нами не случится! - С этими словами мужественная женщина, наклонившись к Сади, принялась ее утешать и успокаивать.
   Приземистый, тучный араб, исполняющий роль помощника у эмира Ибрагима, теперь присоединился к старому эмиру и мулле, и все трое стали вместе совещаться о чем-то, время от времени поглядывая на своих пленных. Наконец, эмир подозвал Мансура и сказал ему что-то.
   - Эмир желает знать, кто из вас четверых самый богатый? - перевел драгоман, обращаясь к четырем мужчинам.
   - Зачем ему это знать? - спросил Кочрэнь.
   - Очень просто, он желает убедиться, кого из вас всего выгоднее оставить в живых для выкупа!
   - Я полагаю, что это мы должны обсудить между собой. Но, мне думается, эта счастливая доля суждена Стефенсу, который, если не ошибаюсь, самый богатый из нас!
   - Я этого не знаю, - запротестовал Стефенс, - и как бы там ни было, отнюдь не желаю для себя иной участи, чем для всех остальных!
   Эмир снова заговорил что-то своим резким, грубым голосом.
   - Он говорит, - сказал Мансур, - что вьючные верблюды выбились из сил, и что имеется еще всего один, который в состоянии следовать за караваном! Он предоставляет этого верблюда одному из вас, а кому - это он предлагает решить вам самим. Причем, кто богаче всех, будет иметь преимущество над остальными!
   - Скажи ему, что мы все одинаково богаты!
   - В таком случае, вы должны сейчас же решить, кому из вас достанется верблюд!
   - А что будет с остальными?
   Драгоман пожал плечами.
   - Вот что, - сказал полковник, - если только одному из нас суждено спастись, то я полагаю, что все вы, друзья, согласитесь, что по справедливости мы должны предоставить верблюда Бельмонту, так как у него здесь жена, а мы все - одинокие!
   - Да, да! Это так! - воскликнул Фардэ.
   - Мне тоже кажется, что это справедливо! - согласился Стефенс.
   - Нет, господа, я не согласен на такое исключение: или все спасемся, или все вместе погибнем! Или всем плыть, или всем потонуть! - отвечал ирландец.
   Кто-то заметил, что следовало бы предложить верблюда Кочрэню, так как он старейший, но полковник на это страшно рассердился.
   - Можно подумать, что восьмидесятилетний! - воскликнул он. - Такого рода любезность является совершенно непрошеной!
   - Ну, в таком случае, откажемся все от этого благополучия!
   - Да, но это не будет очень разумно! Вы забываете, господа, что они увозят наших дам; для них было бы, несомненно, лучше, чтобы хотя один из нас был с ними! - проговорил француз.
   Все в недоумении взглянули друг на друга. Фардэ был действительно прав, но как же быть? Все недоумевали. Тогда сам эмир пришел им на помощь.
   - Если они не могут решить между собой, - сказал он, - то пусть за них решит судьба! Пусть тянут жребий!
   - Лучше придумать трудно! - сказал Кочрэнь, и его товарищи утвердительно кивнули головами.
   Тогда к ним подошел мулла; из жирного кулака его торчали четыре полоски пальмовой коры.
   - Тот, у кого окажется самая длинная полоска, поедет на верблюде! - заявил мулла через Мансура.
   Оставшиеся еще здесь дервиши спешились вокруг и с горбов своих верблюдов смотрели на происходившую под пальмами сцену. Красноватое пламя костра озаряло розовым светом лица пленных; лицо же эмира, стоявшего спиной к костру и лицом к пленным, оставалось в тени. За спиною четверых пленников стояли четыре араба, над ними возвышались головы верблюдов, на которых сидели женщины, со смертельным страхом следившие за группой мужчин.
   Бельмонт стоял с края, и ему первому пришлось тянуть жребий. Но тот кусочек коры, за который он ухватился, был до того мал, что остался у него в руке, едва он до него коснулся. За ним была очередь Фардэ; его полоска оказалась длиннее полоски Бельмонта; полоска же полковника Кочрэня была вдвое больше двух предыдущих, взятых вместе. После всех стал тянуть свой жребий Стефенс, но его полоска оказалась немногим длиннее полоски Бельмонта, так что право на верблюда осталось за Кочрэнем.
   - Я с охотой предоставляю свое право вам, Бельмонт, - сказал Кочрэнь, - у меня нет ни жены, ни семьи, и едва ли есть даже истинные друзья. Поезжайте с вашей женой, а я останусь здесь!
   - Нет! Нет! На то был уговор! Каждому своя судьба, тут дело было начистоту. Это ваше счастье!
   - Эмир приказал сейчас же садиться! - сказал Мансур, и араб потащил полковника за связанные руки к ожидавшему его верблюду.
   - Он останется сзади, - обратился эмир к своему помощнику, - и женщины также!
   - А этого пса, драгомана?
   - Его оставьте с остальными!
   - А с ними как быть?
   - Всех умертвить! - и эмир ускакал во весь опор, догоняя свой отряд
   Глава IX
   Так как ни один из трех пленных не понимал ни слова по-арабски, то и слова эмира остались бы для них непонятны, если бы не отчаянные жесты и возгласы драгомана. После всего его низкопоклонства, ренегатства, всяческого прислуживания арабам, в конце концов худшие его опасения должны были сбыться. С криком отчаяния кинулся он на землю, моля и прося о пощаде, цепляясь за край одежды эмира своими судорожно скрюченными пальцами. Но тот ногой отшвырнул его, как собаку.
   Между тем весь лагерь засуетился. Теперь уже и отряд старого эмира, и сам эмир покинули место привала. Вокруг пленных оставалось всего человек двенадцать арабов с тучным, коренастым парнем, помощником эмира Вад Ибрагима, и кривым муллой. Они не садились на верблюдов, так как должны были участвовать в казни.
   Трое пленных по одному виду и выражению лиц этих людей поняли, что им остается недолго ждать. Руки у них все еще были связаны на спине, но арабы их уже не держали, так что они имели возможность обернуться и проститься с женщинами.
   - Все, как видно, кончено, Нора, - произнес Бельмонт, - это, конечно, обидно, когда была возможность спасения. Но что делать?! Все, что мы могли сделать, мы уже сделали!
   Теперь жена его впервые дала над собой волю своему горю; она судорожно всхлипывала, закрыв лицо руками.
   - Не плачь, моя маленькая женушка! Мы с тобой хорошо прожили свое время и всегда были счастливы. Передай мой привет всем друзьям, там, дома. Ты там найдешь на свою долю достаточно и даже с избытком: все бумаги у меня в порядке...
   - Ах, Джон, Джон! Зачем ты говоришь мне об этом?! Я без тебя не буду жить!
   И горе жены сломило мужество этого сильного мужчины; он спрятал лицо свое в косматой шерсти ее верблюда, и слезы покатились по его щекам.
   Между тем мистер Стефенс подошел к верблюду Сади, - и та увидела его измученное, исстрадавшееся лицо и обращенный к ней взгляд.
   - Вы не бойтесь ни за себя, ни за тетю, - начал он, - я уверен, что вам удастся бежать от этих арабов! Кроме того, полковник Кочрэнь будет заботиться о вас. Египетская кавалерия не может быть далеко теперь, они скоро вас нагонят. Я надеюсь, что вам дадут вдоволь напиться прежде, чем вы покинете эти колодцы. Я бы желал отдать вашей тетушке мою куртку, но боюсь, что не смогу снять ее с себя: руки у меня связаны. Мне так жаль, что ей будет холодно под утро. Пусть она сохранит и прибережет к утру немного хлеба от ужина, чтобы скушать его ранним утром. Это немного облегчит ее...
   Стефенс говорил совершенно спокойно, как будто дело шло о сборах на пикник. И невольное чувство удивления и восхищения этим человеком шевельнулось в груди молодой девушки.
   - Какой вы хороший человек! - воскликнула она. - Я никогда еще не видала другого такого человека. А еще говорят о святых! Вы же стоите теперь перед самым лицом смерти и думаете только о нас, заботитесь только о нас... - Голос ее дрожал от волнения.
   - Мне хотелось бы сказать вам еще одну вещь, Сади, если только вы мне позволите. Я бы умер спокойнее после того. Уже много раз я все собирался поговорить об этом с вами, но боялся, что вы будете смеяться: ведь вы никогда ничего всерьез не принимали. Не правда ли? Но теперь я уже почти неживой человек и потому могу сказать все, что у меня на душе!
   - Ах нет, не говорите так, мистер Стефенс! - воскликнула Сади.
   - Не буду, если это вас расстраивает. Как я уже сказал вам, мне было бы легче умереть, если бы вы об этом знали, но я не хочу быть эгоистом и в этом отношении; если бы я мог думать, что это омрачит вашу жизнь, то предпочел бы вам ничего не говорить!
   - Что же вы хотели сказать мне?
   - Я хотел только вам сказать, как я вас любил с того самого момента, как увидел вас... Я, конечно, сознавал, что это смешно, и потому никогда не говорил вам и никому другому, не желая казаться смешным. Но теперь, когда это все равно никакого значения иметь не может, я желал бы, чтобы вы, Сади, об этом знали. Вы, быть может, поверите мне, если я скажу, что эти последние дни, когда мы все время были неразлучны, были бы лучшими и счастливейшими днями моей жизни, если бы вы, Сади, не мучились, не страдали!
   Девушка сидела, бледная и безмолвная, и смотрела вниз широко раскрытыми, удивленными глазами на своего взволнованного собеседника. Она не знала, что ей делать и что сказать в ответ на это любовное признанье чуть ли не в минуту смерти. Все это казалось совершенно непонятным ее детскому сердцу, и вместе с тем она чувствовала, что это нечто высокое и прекрасное.
   - Я ничего не скажу вам больше, - продолжал Стефенс, - так как вижу, что это только смущает и утомляет вас. Но я хотел, чтобы вы об этом знали. Теперь довольно. Благодарю, что вы так терпеливо выслушали меня. Прощайте, Сади! Я не могу протянуть к вам моей руки, но, быть может, вы протянете мне свою.
   Сади протянула ему свою руку, и он почтительно и с глубоким чувством поцеловал ее. Затем он отошел и встал на свое прежнее место.
   В течение всей своей деловой жизни, полной постоянной борьбы и успеха, Стефенс, еще ни разу не испытывал такого чувства спокойного удовлетворения, такого радостного довольства, как в эти минуты, когда над головой у него висела смерть. И все это потому, что любовь - это всесильное чувство, изменяющее все кругом, омрачающее или просветляющее в известный момент целый мир, - это единственное совершенное в мире чувство, способное захватить всецело все существо человека. Сами муки становятся наслаждением, и нужда представляется комфортом, и сама смерть является желанной, когда в душе заговорит голос всесильной любви. Так и у Стефенса в душе было такое ликование, которого не могли смутить близость смерти и свирепые лица палачей. Все это стушевалось в его воображении, превращалось в ничто в сравнении с великой, всепоглощающей радостью, что отныне "она" уже не может смотреть на него, как на случайного знакомого, и в течение всей своей жизни она будет вспоминать о нем.
   Полковник Кочрэнь сидел на своем верблюде и упорно не отводил глаз от бесконечной пустыни, лежащей по направлению к Нилу.
   "Неужели, - думал он, - нет никакой надежды на спасение? Неужели погоня не настигнет нас до самого Хартума?"
   Очевидно, те арабы, что толпились около пленных, должны были остаться здесь когда остальные, сидевшие уже на верблюдах, должны были сопровождать трех женщин и его. Но чего Кочрэнь никак не мог понять, так это того, почему палачи до сих пор медлят. Явилось одно предположение, а именно, что они, по свойственной восточным народам утонченной жестокости, выжидали, когда египетская кавалерия будет близко, чтобы эти еще не остывшие трупы их жертв были, так сказать, оскорблением, брошенным в лицо врагу.
   Но если так, то сопровождать их должны были не более двенадцати арабов, и полковник стал оглядываться кругом, не увидит ли сзади них дружественного им Типпи-Тилли. Но добродушного негра не было видно! Если бы он и шесть его товарищей были здесь, и если бы Бельмонт мог высвободить свои руки и вооружиться своим револьвером, то им, пожалуй, могло бы удаться выбраться из беды. Но нет, - все сторожившие пленников, все до единого были арабы баггара, люди неподкупные и прежде и превыше всего кровожадные. Типпи-Тилли и остальные, вероятно, уже отправились с передовым отрядом.
   - Прощайте, друзья! - крикнул Кочрэнь дрогнувшим, надорванным голосом. Господь благослови и сохрани вас!
   В этот самый момент один негр дернул за уздечку его верблюда и погнал его вслед за остальными. Женщины ехали следом, почти не сознавая и не видя ничего перед собой. Но их отъезд был настоящим облегчением для трех обреченных на смерть мужчин.