Страница:
— Тогда и тебе уже придется довольствоваться простенькими холщовыми платьицами, — усмехнулся Каупервуд.
Для Каупервуда прелесть этой поездки заключалась отнюдь не в соборах, деревушках и харчевнях, а в необычайной восприимчивости Беренис, ее способности чувствовать красоту и жадно впитывать новые впечатления. Ну какая из его знакомых женщин, будь у нее возможность поехать весной в Париж и в Европу, предпочла бы такой поездке осмотр каких-то английских соборов? Но Беренис была не такая, как все. Казалось, она умела находить в самой себе источники радости, в которых она черпала то, что ей было нужно.
В Рочестере их водил гид, который рассказывал им о короле Иоанне, Вильяме Руфусе, Симоне де Монфоре, Уоте Тайлере; Каупервуд, зевая, отмахивался от этих призраков. Они отжили свое, эти люди или какие-то непостижимые существа; по-своему насладились жизнью, потворствуя своим прихотям и желаниям, и давно уже обратились в ничто, как случится и со всеми нами, кто живет на земле. Куда приятнее смотреть на солнечные блики, сверкающие на реке, дышать свежим весенним воздухом. Даже и Беренис как будто была несколько разочарована будничным видом этого мертвого великолепия.
Но в Кентербери настроение у всех сразу изменилось, даже у миссис Картер, которая, признаться, отнюдь не интересовалась тонкостями церковной архитектуры.
— Ах, вот здесь мне очень нравится! — неожиданно заявила она, когда они вышли на узкую извилистую кентерберийскую уличку.
— Как бы мне хотелось знать, какой из этих дорог шли пилигримы! — сказала Беренис. — Может быть, как раз этой? Смотрите-ка, вот он, собор!
И она показала на башню и стрельчатые арки, выступавшие вдалеке за крышей какого-то каменного здания.
— Недурно, — заметил Каупервуд. — И денек сегодня выдался подходящий… Ну как, сначала позавтракаем или будем наслаждаться собором?
— Сначала собор, — заявила Беренис.
— А потом довольствоваться холодной закуской, — язвительно заметила миссис Картер.
— Мама! — негодующе воскликнула Беренис; — И тебе не стыдно, в Кентербери!
— Ну, я достаточно хорошо знаю эти английские гостиницы. Лучше совсем не ходить к столу, чем прийти последней; всегда надо стараться прийти первой.
— Вот вам религия в тысяча девятисотом году, — усмехнулся Каупервуд. — Пасует перед какой-то деревенской гостиницей!
— Я ни одного слова не говорила против религии! — возмутилась миссис Картер. — Церкви — это совсем другое, ничего они общего с верой не имеют.
Кентербери. Монастырская ограда Х века. Извилистые горбатые улички. А за стенами — тишина, величественные, потемневшие от времени шпили, башни, массивные контрфорсы собора. Галки взлетают с криком, ссорясь друг с дружкой из-за места повыше. А какое множество могил, склепов, надгробных памятников — Генрих IV, Фома Бекет, архиепископ Лод, гугеноты и Эдуард — Черный Принц. Беренис никак нельзя было оторвать от всего этого. Кучки туристов с проводниками медленно бродили среди могил, переходя от памятника к памятнику. В склепе под маленькой часовней, где когда-то скрывались гугеноты, где они совершали богослужения и сами пряли себе одежду, Беренис долго стояла задумавшись, с путеводителем в руке. И так же долго она стояла у могилы Фомы Бекета, погребенного на том самом месте, где он был убит.
Каупервуд, которому казалось вполне достаточным иметь общее представление о соборе, с трудом сдерживал зевоту. Что ему до этих давно истлевших мужчин и женщин, когда он так полно живет настоящим.
Походив немного, он незаметно выбрался за ограду. Ему доставляло больше удовольствия смотреть на тенистую зелень парка, бродить по дорожкам, обсаженным цветами, и отсюда поглядывать на собор. Эти тяжелые арки и башни, цветные стекла, вся эта старательно украшенная церковная обитель несомненно являла величественное зрелище, но ведь все это создано трудами, упорством, усилиями и стремлениями таких же себялюбцев, ожесточенно отстаивавших свои интересы, как и он сам. А сколько кровопролитных войн вели они между собой из-за этого самого собора! И вот теперь они мирно покоятся в его ограде, осененные благодатью, глубоко чтимые — благородные мертвецы. Но разве человек может быть по-настоящему благороден? Была ли на свете хоть одна бесспорно благородная душа? Трудно поверить. Люди живут убийством, все без исключения. И предаются похоти, чтобы воспроизводить себе подобных. Подлинная история человечества — это, в сущности, войны, корыстолюбие, тщеславие, жестокость, алчность, пороки, и только слабые придумывают себе какого-то бога, спасителя, к которому они взывают о помощи. А сильные пользуются этой верой в бога, чтобы порабощать слабых, и с помощью как раз вот таких храмов и святынь, как эта… Так размышлял Каупервуд, прогуливаясь по дорожкам, чувствую себя даже как-то подавленным этой бесплодной красотой возвышавшейся перед ним старинной обители.
Но достаточно ему было взглянуть на Беренис, внимательно разглядывавшую по ту сторону ограды какую-нибудь надпись на кресте или могильную плиту, чтобы обрести привычное равновесие духа; Бывали минуты, вот как сейчас, когда в Беренис появлялось что-то почти отрешенное, какая-то внутренняя сосредоточенная духовная красота, которая затмевала в ней блеск языческой современности, придающей ей ослепительную яркость огненно-красного цветка. Возможно, думал Каупервуд, ее увлечение этими истертыми памятниками и призраками прошлого и при этом такая любовь к роскоши сродни его собственному увлечению живописью и той радости, какую он испытывает от сознания своей силы. Если так, он готов отнестись с уважением к ее чувствам. Ему тут же пришлось проявить это на деле, потому что, когда их паломничество окончилось и они уже собирались идти обедать, Беренис неожиданно заявила:
— Мы вернемся сюда после обеда. Вечером будет молодой месяц.
— Вот как! — удивленно протянул Каупервуд.
Миссис Картер зевнула и сказала, что она ни за что больше не пойдет. Она после обеда приляжет отдохнуть у себя в комнате.
— Хорошо, мама, — уступила Беренис, — но Фрэнк ради спасения своей души должен непременно пойти.
— Вот до чего дошло, — оказывается, у меня есть душа! — снисходительно пошутил Каупервуд.
— Итак, вечером, после непритязательного обеда в гостинице, они пошли вдвоем по сумеречным улицам. Когда они вошли в черные резные ворота монастырской ограды, тоненький белый серпик молодого месяца в темно-синем куполе неба казался каким-то резным орнаментом на верхушке шпиля, венчавшим высокий стройный силуэт собора. Сначала, повинуясь прихоти Беренис, Каупервуд покорно смотрел на все, что она ему показывала, но внезапно его захватило ее волнение. Какое же счастье быть молодым, так волноваться, так остро чувствовать каждый оттенок краски, звук, форму и всю непостижимую бессмысленность человеческой деятельности.
Но мысли Беренис были поглощены не только забытыми образами далекого прошлого, мечтами, надеждами, страхами, которые созидали все это, но и загадочной беспредельностью вечно безгласного времени и пространства. Ах, если бы все это можно было объять! Вооружиться знанием, проникнуть пытливой мыслью, найти какой-то смысл, оправдание жизни! Неужели и ее собственная жизнь сведется всего-навсего к трезвой, расчетливой, бездушной решимости занять какое-то общественное положение или заставить признать себя как личность? Что пользы от этого ей или кому-то другому? Разве это принесет красоту, вдохновенье? Вот здесь… сейчас… в этом месте, пронизанном воспоминаниями прошлого и лунным светом, что-то говорит ее сердцу… словно предлагая ей мир… покой… одиночество… стремление создать нечто невыразимо прекрасное, что наполнит ее жизнь, сделает ее осмысленной и значительной.
Боже, какие нелепые мечты… Этот лунный свет заворожил ее. Чего ей еще желать! У нее есть все, что только может желать женщина.
— Пойдем, Фрэнк! — сказала она, чувствуя, как что-то оборвалось в ее душе, как это пронзившее ее ощущение красоты вдруг исчезло. — Пойдем в гостиницу.
34
35
Для Каупервуда прелесть этой поездки заключалась отнюдь не в соборах, деревушках и харчевнях, а в необычайной восприимчивости Беренис, ее способности чувствовать красоту и жадно впитывать новые впечатления. Ну какая из его знакомых женщин, будь у нее возможность поехать весной в Париж и в Европу, предпочла бы такой поездке осмотр каких-то английских соборов? Но Беренис была не такая, как все. Казалось, она умела находить в самой себе источники радости, в которых она черпала то, что ей было нужно.
В Рочестере их водил гид, который рассказывал им о короле Иоанне, Вильяме Руфусе, Симоне де Монфоре, Уоте Тайлере; Каупервуд, зевая, отмахивался от этих призраков. Они отжили свое, эти люди или какие-то непостижимые существа; по-своему насладились жизнью, потворствуя своим прихотям и желаниям, и давно уже обратились в ничто, как случится и со всеми нами, кто живет на земле. Куда приятнее смотреть на солнечные блики, сверкающие на реке, дышать свежим весенним воздухом. Даже и Беренис как будто была несколько разочарована будничным видом этого мертвого великолепия.
Но в Кентербери настроение у всех сразу изменилось, даже у миссис Картер, которая, признаться, отнюдь не интересовалась тонкостями церковной архитектуры.
— Ах, вот здесь мне очень нравится! — неожиданно заявила она, когда они вышли на узкую извилистую кентерберийскую уличку.
— Как бы мне хотелось знать, какой из этих дорог шли пилигримы! — сказала Беренис. — Может быть, как раз этой? Смотрите-ка, вот он, собор!
И она показала на башню и стрельчатые арки, выступавшие вдалеке за крышей какого-то каменного здания.
— Недурно, — заметил Каупервуд. — И денек сегодня выдался подходящий… Ну как, сначала позавтракаем или будем наслаждаться собором?
— Сначала собор, — заявила Беренис.
— А потом довольствоваться холодной закуской, — язвительно заметила миссис Картер.
— Мама! — негодующе воскликнула Беренис; — И тебе не стыдно, в Кентербери!
— Ну, я достаточно хорошо знаю эти английские гостиницы. Лучше совсем не ходить к столу, чем прийти последней; всегда надо стараться прийти первой.
— Вот вам религия в тысяча девятисотом году, — усмехнулся Каупервуд. — Пасует перед какой-то деревенской гостиницей!
— Я ни одного слова не говорила против религии! — возмутилась миссис Картер. — Церкви — это совсем другое, ничего они общего с верой не имеют.
Кентербери. Монастырская ограда Х века. Извилистые горбатые улички. А за стенами — тишина, величественные, потемневшие от времени шпили, башни, массивные контрфорсы собора. Галки взлетают с криком, ссорясь друг с дружкой из-за места повыше. А какое множество могил, склепов, надгробных памятников — Генрих IV, Фома Бекет, архиепископ Лод, гугеноты и Эдуард — Черный Принц. Беренис никак нельзя было оторвать от всего этого. Кучки туристов с проводниками медленно бродили среди могил, переходя от памятника к памятнику. В склепе под маленькой часовней, где когда-то скрывались гугеноты, где они совершали богослужения и сами пряли себе одежду, Беренис долго стояла задумавшись, с путеводителем в руке. И так же долго она стояла у могилы Фомы Бекета, погребенного на том самом месте, где он был убит.
Каупервуд, которому казалось вполне достаточным иметь общее представление о соборе, с трудом сдерживал зевоту. Что ему до этих давно истлевших мужчин и женщин, когда он так полно живет настоящим.
Походив немного, он незаметно выбрался за ограду. Ему доставляло больше удовольствия смотреть на тенистую зелень парка, бродить по дорожкам, обсаженным цветами, и отсюда поглядывать на собор. Эти тяжелые арки и башни, цветные стекла, вся эта старательно украшенная церковная обитель несомненно являла величественное зрелище, но ведь все это создано трудами, упорством, усилиями и стремлениями таких же себялюбцев, ожесточенно отстаивавших свои интересы, как и он сам. А сколько кровопролитных войн вели они между собой из-за этого самого собора! И вот теперь они мирно покоятся в его ограде, осененные благодатью, глубоко чтимые — благородные мертвецы. Но разве человек может быть по-настоящему благороден? Была ли на свете хоть одна бесспорно благородная душа? Трудно поверить. Люди живут убийством, все без исключения. И предаются похоти, чтобы воспроизводить себе подобных. Подлинная история человечества — это, в сущности, войны, корыстолюбие, тщеславие, жестокость, алчность, пороки, и только слабые придумывают себе какого-то бога, спасителя, к которому они взывают о помощи. А сильные пользуются этой верой в бога, чтобы порабощать слабых, и с помощью как раз вот таких храмов и святынь, как эта… Так размышлял Каупервуд, прогуливаясь по дорожкам, чувствую себя даже как-то подавленным этой бесплодной красотой возвышавшейся перед ним старинной обители.
Но достаточно ему было взглянуть на Беренис, внимательно разглядывавшую по ту сторону ограды какую-нибудь надпись на кресте или могильную плиту, чтобы обрести привычное равновесие духа; Бывали минуты, вот как сейчас, когда в Беренис появлялось что-то почти отрешенное, какая-то внутренняя сосредоточенная духовная красота, которая затмевала в ней блеск языческой современности, придающей ей ослепительную яркость огненно-красного цветка. Возможно, думал Каупервуд, ее увлечение этими истертыми памятниками и призраками прошлого и при этом такая любовь к роскоши сродни его собственному увлечению живописью и той радости, какую он испытывает от сознания своей силы. Если так, он готов отнестись с уважением к ее чувствам. Ему тут же пришлось проявить это на деле, потому что, когда их паломничество окончилось и они уже собирались идти обедать, Беренис неожиданно заявила:
— Мы вернемся сюда после обеда. Вечером будет молодой месяц.
— Вот как! — удивленно протянул Каупервуд.
Миссис Картер зевнула и сказала, что она ни за что больше не пойдет. Она после обеда приляжет отдохнуть у себя в комнате.
— Хорошо, мама, — уступила Беренис, — но Фрэнк ради спасения своей души должен непременно пойти.
— Вот до чего дошло, — оказывается, у меня есть душа! — снисходительно пошутил Каупервуд.
— Итак, вечером, после непритязательного обеда в гостинице, они пошли вдвоем по сумеречным улицам. Когда они вошли в черные резные ворота монастырской ограды, тоненький белый серпик молодого месяца в темно-синем куполе неба казался каким-то резным орнаментом на верхушке шпиля, венчавшим высокий стройный силуэт собора. Сначала, повинуясь прихоти Беренис, Каупервуд покорно смотрел на все, что она ему показывала, но внезапно его захватило ее волнение. Какое же счастье быть молодым, так волноваться, так остро чувствовать каждый оттенок краски, звук, форму и всю непостижимую бессмысленность человеческой деятельности.
Но мысли Беренис были поглощены не только забытыми образами далекого прошлого, мечтами, надеждами, страхами, которые созидали все это, но и загадочной беспредельностью вечно безгласного времени и пространства. Ах, если бы все это можно было объять! Вооружиться знанием, проникнуть пытливой мыслью, найти какой-то смысл, оправдание жизни! Неужели и ее собственная жизнь сведется всего-навсего к трезвой, расчетливой, бездушной решимости занять какое-то общественное положение или заставить признать себя как личность? Что пользы от этого ей или кому-то другому? Разве это принесет красоту, вдохновенье? Вот здесь… сейчас… в этом месте, пронизанном воспоминаниями прошлого и лунным светом, что-то говорит ее сердцу… словно предлагая ей мир… покой… одиночество… стремление создать нечто невыразимо прекрасное, что наполнит ее жизнь, сделает ее осмысленной и значительной.
Боже, какие нелепые мечты… Этот лунный свет заворожил ее. Чего ей еще желать! У нее есть все, что только может желать женщина.
— Пойдем, Фрэнк! — сказала она, чувствуя, как что-то оборвалось в ее душе, как это пронзившее ее ощущение красоты вдруг исчезло. — Пойдем в гостиницу.
34
В то время как Каупервуд и Беренис осматривали старинные английские соборы, Эйлин с Толлифером наслаждались сутолокой парижских кафе, модных магазинов и разных увеселительных заведений.
Как только Толлиферу стало известно, что Эйлин едет в Париж, он тотчас же выехал из Лондона и, опередив ее на сутки, подготовил к ее приезду целую программу самых разнообразных развлечений, с помощью которых он надеялся задержать ее здесь как можно дольше. Он знал, что Эйлин не первый раз в столице Франции, что в прежние годы, когда Каупервуду самому было приятно доставить ей удовольствие, он возил ее по всяким модным курортам, она побывала с ним во многих городах Европы. Эйлин часто вспоминала об этой счастливой поре своей жизни. И здесь эти воспоминания вставали перед ней на каждом шагу.
Однако в обществе Толлифера ей не приходилось скучать. Вечером в день приезда он зашел к ней в отель «Ритц», где она остановилась со своей горничной. Эйлин была несколько растеряна и втайне недоумевала — зачем она, собственно, сюда приехала? Конечно, ей хотелось съездить в Париж, но ведь она мечтала поехать с Каупервудом. Правда, на этот раз у нее не было никаких оснований сомневаться в том, что супруг ее действительно занят по горло — он так много рассказывал ей о своих лондонских делах и о них столько шумели в прессе. Как-то раз она встретила Сиппенса в вестибюле отеля «Сесиль», и он, захлебываясь от восторга, стал рассказывать ей обо всех этих запутанных делах, которыми сейчас поглощен Каупервуд.
— Да если он это дело доведет до конца, он, миссис Каупервуд, прямо весь город перевернет! — сказал Сиппенс. — Боюсь только, как бы он не слишком заработался, — добавил он, хотя, сказать по правде, если он чего-нибудь и боялся, так отнюдь не этого. — Ведь он уж не так молод… Но знаете, по-моему, с годами он сделался еще энергичнее и проворней.
— Да, я знаю, знаю! — отвечала ему Эйлин. — Что бы вы мне ни сказали о Фрэнке, это для меня не новость. Такой уж это человек, у него всегда будут дела, пока в могилу не ляжет.
Этот разговор с Сиппенсом несколько успокоил Эйлин. Разумеется, он говорил правду, — а все-таки в душе у нее шевелилось подозрение: как «и занят Каупервуд, а наверно у него есть какая-нибудь женщина… может быть, эта Беренис Флеминг. Но кто бы там ни был, она. Эйлин, — миссис Фрэнк Каупервуд. Она утешалась сознанием, что где бы и когда бы ни произнесли ее имя, все оборачивались и с интересом смотрели на нее: в магазинах, отелях, ресторанах. А потом еще этот Брюс Толлифер… Едва только она приехала, и уж он тут как тут. И какой красивый, обаятельный.
— А вы все-таки послушались моего совета, — весело сказал он, входя в комнату. — Ну, теперь, раз уж вы здесь, я беру на себя полную ответственность за вас. Если вы в настроении, извольте немедленно одеваться к обеду. Я пригласил кое-кого из моих друзей, и мы хотим отпраздновать ваш приезд. Вы знаете Сидни Брэйнерда из Нью-Йорка?
— Да, — отвечала Эйлин в полном смятении чувств.
Она знала понаслышке, что Брэйнерды — люди очень богатые и с видным общественным положением Миссис Брейнерд, сколько она могла припомнить, это Мэриголд Шумэкер из Филадельфии.
— Миссис Брэйнерд сейчас здесь, в Париже, — продолжал Толлифер. — Она и еще кое-кто из ее друзей обедают с нами сегодня у «Максима». А потом мы поедем к одному презабавному аргентинцу. Он вам очень понравится, я уверен. Вы как думаете, через час вы будете готовы? — и он повернулся на каблуках с видом человека, который предвкушает очень весело провести вечер.
— Я думаю! — смеясь, отвечала Эйлин. — Но если вы хотите, чтобы я успела, вы должны сию же минуту уйти.
— Превосходно! — отвечал Толлифер. — Удаляюсь! Мне бы хотелось видеть вас во всем белом, если у вас есть, и, знаете, темно-красные розы. Вы будете просто ослепительны!
Эйлин даже вспыхнула от такой фамильярности. Какой, однако, самоуверенный этот кабальеро!..
— Хорошо, надену, — задорно улыбнувшись, отвечала она. — Если только мне удастся найти это платье.
— Великолепно! Итак, я возвращаюсь за вами ровно через час. А пока — до свиданья!
Он поклонился и исчез. Одеваясь, Эйлин снова и снова задавала себе вопрос — как объяснить это внезапное, настойчивое и самоуверенное ухаживанье Толлифера? По всему видно, что он не без денег. Но с такими прекрасными связями и знакомствами… чего он, собственно, добивается от нее? И почему эта миссис Брэйнерд принимает участие в вечеринке, которая устраивается, по-видимому, не ради нее? Но, как ни смущали ее все эти противоречивые мысли, все-таки дружба с Толлифером — какие бы у него там ни были виды — прельщала и радовала ее. Если даже это просто расчетливый авантюрист, домогающийся денег, как и многие другие, — во всяком случае он очень умен, прекрасно держит себя, и потом у него столько изобретательности по части всяких развлечений и такие возможности, каких ни у кого из тех, с кем она встречалась последние годы, и в помине не было. Все это были такие неинтересные люди, и их манеры иной раз страшно раздражали ее.
— Готовы? — весело воскликнул Толлифер, входя к ней ровно через час и окидывая взглядом ее белое платье и темные розы у пояса. — Если мы сейчас выедем, мы будем как раз во-время. Миссис Брэйнерд приедет со своим приятелем — греком, молодым банкиром. А ее подруга миссис Джюди Торн — я, правда, ее не знаю — приведет с собой настоящего арабского шейха Ибрагима Аббасбея, который бог ведает зачем приехал сюда в Париж. Но хорошо, что он хоть говорит по-английски. И грек тоже.
Толлифер был несколько возбужден и держал себя в высшей степени непринужденно. Он важно разгуливал по комнате, опьяненный сознанием, что вот наконец-то он снова чувствует себя по-настоящему в форме. Он очень насмешил Эйлин, когда вдруг ни с того ни с сего начал возмущаться меблировкой ее номера.
— Вы только посмотрите на эти портьеры! Вот на всем этом они здесь и наживаются! А сейчас, когда я подымался в лифте, он весь скрипел. Представить себе что-нибудь подобное в Нью-Йорке! И ведь это именно такие люди, как вы, и дают им возможность грабить.
— Разве уж здесь так плохо? — чувствуя себя польщенной, улыбнулась Эйлин. — А я, признаться, даже не обратила внимания. Да и где, собственно, можно было бы еще остановиться?
Он ткнул пальцем в шелковый абажур высокой алебастровой лампы.
— Смотрите, винное пятно! А вот кто-то тушил папироски об этот так называемый гобелен. И я, знаете, не удивляюсь!
Эйлин очень забавляла эта истинно мужская придирчивость.
— Да полно вам, — смеясь, сказала она. — Мы могли бы попасть в какую-нибудь гостиницу, где во сто раз хуже. И, знаете, мы заставляем ждать ваших гостей.
— Да, верно. Интересно, пробовал ли когда-нибудь этот шейх наше американское виски? Вот мы сейчас это узнаем!
Ресторан «Максим» в 1900 году. Навощенные до зеркального блеска черные полы отражают красные, в помпейском стиле, стены, вызолоченный потолок и переливающиеся огни трех огромных хрустальных люстр с бесчисленными подвесками. Массивные входные двери и еще дверь в глубине; все остальное пространство вдоль стен уставлено красновато-коричневыми диванчиками, и перед каждым маленький уютный столик, сервированный для ужина. Интимная, типично французская атмосфера, — она словно завладевает вашими чувствами, рассудком и погружает вас в сладостное забытье, которого все жаждут, все ищут в наши дни и обретают только в одном единственном месте — в Париже. Едва только вы входите — вы сразу переноситесь в какой-то блаженный мир видений: лица, типы, костюмы, пестрая сутолока, смешение всех национальностей, пышный парад богатства, славы, титулов, могущества, власти — и все это туго затянуто в привычную, традиционную форму светских условностей, кичится ими и вместе с тем жаждет освободиться от них. Потому-то и стекается сюда эта роскошная публика, ибо здесь, не нарушая светской благопристойности, она может вдосталь насладиться непристойным зрелищем — главной приманкой программы светских увеселений.
Эйлин, замирая от восторга, с любопытством смотрела на всю эту публику, чувствуя, что и на нее тоже смотрят. Как, собственно, и предвидел Толлифер, друзья его несколько запоздали.
— Наверно, этот шейх плутает где-нибудь, он первый раз в Париже, — сказал он.
Но через несколько минут появились две пары — миссис Брэйнерд со своим греком и миссис Торн со своим арабом. Шейх привлек всеобщее внимание, по столикам пронесся шепот, послышались возгласы, — ему смотрели вслед, оборачивались. Толлифер с важным видом принялся командовать полудюжиной официантов, которые, как мухи, кружили вокруг стола.
Шейх, к великому удовольствию Толлифера, сразу устремился к Эйлин. Ее округлые формы, золотистые волосы и белая кожа пленили его сильней, чем тонкая и менее пышная грация миссис Брэйнерд или миссис Торн. Он никого не замечал, кроме Эйлин, и, усевшись около нее, стал атаковать ее учтивейшими расспросами. Откуда она приехала? А ее супруг — он, наверное, тоже миллионер, как и все американцы? Не подарит ли она ему на память одну из своих роз? Ему так нравится этот темно-красный цвет! Была ли она когда-нибудь в Аравии? Ей бы наверное понравилась кочевая жизнь бедуинов. Аравия необычайно красивая страна!
Эйлин, чувствуя на себе пристальный взгляд его пылающих черных глаз, поглядывала на его смуглое лицо с длинным горбатым носом, красиво подстриженной холеной бородкой — и сладко робела. Представить себя возлюбленной такого человека… Что сталось бы с ней, если бы она действительно поехала в Аравию и попала в лапы такого чудовища? И хотя она улыбалась и отвечала на все его вопросы, ей было приятно чувствовать, что Толлифер и его друзья — здесь рядом, несмотря на то, что их насмешливые взгляды немножко задевали ее.
Шейх Ибрагим, выяснив, что она пробудет в Париже несколько дней, просил разрешения нанести визит… Он привез свою лошадь на парижские скачки, на Большой приз. Миссис Каупервуд должна непременно пойти с ним, поглядеть на его лошадку. А потом, может быть, они где-нибудь пообедают вместе. Она, конечно, остановилась в отеле «Ритц»? А-а… а он… у него особняк на улице Сайд, около Булонского леса.
Во время этой сцены Толлифер всеми силами старался очаровать Мэриголд, а та, кокетничая, подшучивала над его романтической привязанностью к Эйлин, хотя характер этой привязанности был для нее совершенно очевиден.
— Скажите, Брюс, — поддразнивала она его, — что же нам теперь, бедняжкам, останется делать, раз вы завели себе такую необъятно пышную пассию?
— Если речь идет о вас, вам стоит только шепнуть мне, и я к вашим услугам. Не могу похвастаться, чтобы меня так уж сильно осаждали.
— Вот как! Неужели бедняжка так одинок?
— Да, одинок. И больше, чем вы можете предположить, — грустно отвечал он. — А как же насчет вашего супруга? Он ничего не будет иметь против постороннего вмешательства?
— Ну, об этом можно не беспокоиться, — отвечала она, улыбаясь и подзадоривая его. — Просто он подвернулся мне прежде, чем я встретилась с вами. А кстати, ну-ка, напомните, сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись с вами в последний раз?
— Да немало. А кто виноват? Но скажите мне, что это за разговоры о вашей яхте?
— Ах, это о моем капитане? Клянусь вам, просто шкипер на жалованье. Не хотите ли отправиться со мной в кругосветное плаванье?
Толлифер почувствовал себя в затруднительном положении. В кои-то веки ему подвернулся такой замечательный случай, то, о чем он мечтал всю жизнь, но сейчас он никак не может этим воспользоваться — потому что, если он откажется от взятого им на себя обязательства, все его благополучие сразу кончится, все полетит к черту.
— Охотно, — сказал он посмеиваясь, — надеюсь, вы не завтра отплываете?
— О нет!
— Но, если это серьезно, то, смотрите, берегитесь!
— Уверяю вас, никогда в жизни я не была более серьезна! — отвечала она.
— Посмотрим. Во всяком случае обещайте позавтракать со мной как-нибудь на этой неделе. Хорошо? А потом мы с вами прокатимся в Тюильри.
Подали счет, Толлифер расплатился, и они уехали.
Полночь. У Сабиналя. Как всегда полным-полно народу. Рулетка. Карты. Танцы. Оживленные группы и томно уединяющиеся парочки. Сабиналь сам вышел приветствовать Толлифера и его друзей и предложил расположиться в его собственных апартаментах до часу ночи, пока не приедет труппа русских танцовщиц и певцов.
У Сабиналя была недурная коллекция драгоценных камней, средневекового итальянского стекла и серебра, редких восточных тканей самой необычной расцветки. Но гораздо более сильное впечатление, чем все его коллекции, которые он показывал как бы между прочим, с очаровательной небрежностью, производил он сам: вкрадчивая, похожая на Мефистофеля, загадочная личность, от которой словно исходил какой-то магнетический ток, странная неуловимая сила, действующая, как наркотик. Он перевидал за свою жизнь столько интересных людей, бывал в таких любопытнейших местах. Осенью он намерен отправиться в путешествие. Закроет на время свой особняк и уедет на Восток собирать всякие редкости, которые потом перепродаст частным коллекционерам. Такие поездки приносят ему недурной доход!
Сабиналь прямо обворожил Эйлин, да и всех остальных. Ей ужасно понравился этот особнячок. Тем более что Толлифер никому из них не обмолвился ни словом о коммерческих началах этого интимного заведения. Разумеется, он потом пошлет чек Сабиналю, но они-то все ушли в полной уверенности, что Сабиналь просто его близкий друг!
Как только Толлиферу стало известно, что Эйлин едет в Париж, он тотчас же выехал из Лондона и, опередив ее на сутки, подготовил к ее приезду целую программу самых разнообразных развлечений, с помощью которых он надеялся задержать ее здесь как можно дольше. Он знал, что Эйлин не первый раз в столице Франции, что в прежние годы, когда Каупервуду самому было приятно доставить ей удовольствие, он возил ее по всяким модным курортам, она побывала с ним во многих городах Европы. Эйлин часто вспоминала об этой счастливой поре своей жизни. И здесь эти воспоминания вставали перед ней на каждом шагу.
Однако в обществе Толлифера ей не приходилось скучать. Вечером в день приезда он зашел к ней в отель «Ритц», где она остановилась со своей горничной. Эйлин была несколько растеряна и втайне недоумевала — зачем она, собственно, сюда приехала? Конечно, ей хотелось съездить в Париж, но ведь она мечтала поехать с Каупервудом. Правда, на этот раз у нее не было никаких оснований сомневаться в том, что супруг ее действительно занят по горло — он так много рассказывал ей о своих лондонских делах и о них столько шумели в прессе. Как-то раз она встретила Сиппенса в вестибюле отеля «Сесиль», и он, захлебываясь от восторга, стал рассказывать ей обо всех этих запутанных делах, которыми сейчас поглощен Каупервуд.
— Да если он это дело доведет до конца, он, миссис Каупервуд, прямо весь город перевернет! — сказал Сиппенс. — Боюсь только, как бы он не слишком заработался, — добавил он, хотя, сказать по правде, если он чего-нибудь и боялся, так отнюдь не этого. — Ведь он уж не так молод… Но знаете, по-моему, с годами он сделался еще энергичнее и проворней.
— Да, я знаю, знаю! — отвечала ему Эйлин. — Что бы вы мне ни сказали о Фрэнке, это для меня не новость. Такой уж это человек, у него всегда будут дела, пока в могилу не ляжет.
Этот разговор с Сиппенсом несколько успокоил Эйлин. Разумеется, он говорил правду, — а все-таки в душе у нее шевелилось подозрение: как «и занят Каупервуд, а наверно у него есть какая-нибудь женщина… может быть, эта Беренис Флеминг. Но кто бы там ни был, она. Эйлин, — миссис Фрэнк Каупервуд. Она утешалась сознанием, что где бы и когда бы ни произнесли ее имя, все оборачивались и с интересом смотрели на нее: в магазинах, отелях, ресторанах. А потом еще этот Брюс Толлифер… Едва только она приехала, и уж он тут как тут. И какой красивый, обаятельный.
— А вы все-таки послушались моего совета, — весело сказал он, входя в комнату. — Ну, теперь, раз уж вы здесь, я беру на себя полную ответственность за вас. Если вы в настроении, извольте немедленно одеваться к обеду. Я пригласил кое-кого из моих друзей, и мы хотим отпраздновать ваш приезд. Вы знаете Сидни Брэйнерда из Нью-Йорка?
— Да, — отвечала Эйлин в полном смятении чувств.
Она знала понаслышке, что Брэйнерды — люди очень богатые и с видным общественным положением Миссис Брейнерд, сколько она могла припомнить, это Мэриголд Шумэкер из Филадельфии.
— Миссис Брэйнерд сейчас здесь, в Париже, — продолжал Толлифер. — Она и еще кое-кто из ее друзей обедают с нами сегодня у «Максима». А потом мы поедем к одному презабавному аргентинцу. Он вам очень понравится, я уверен. Вы как думаете, через час вы будете готовы? — и он повернулся на каблуках с видом человека, который предвкушает очень весело провести вечер.
— Я думаю! — смеясь, отвечала Эйлин. — Но если вы хотите, чтобы я успела, вы должны сию же минуту уйти.
— Превосходно! — отвечал Толлифер. — Удаляюсь! Мне бы хотелось видеть вас во всем белом, если у вас есть, и, знаете, темно-красные розы. Вы будете просто ослепительны!
Эйлин даже вспыхнула от такой фамильярности. Какой, однако, самоуверенный этот кабальеро!..
— Хорошо, надену, — задорно улыбнувшись, отвечала она. — Если только мне удастся найти это платье.
— Великолепно! Итак, я возвращаюсь за вами ровно через час. А пока — до свиданья!
Он поклонился и исчез. Одеваясь, Эйлин снова и снова задавала себе вопрос — как объяснить это внезапное, настойчивое и самоуверенное ухаживанье Толлифера? По всему видно, что он не без денег. Но с такими прекрасными связями и знакомствами… чего он, собственно, добивается от нее? И почему эта миссис Брэйнерд принимает участие в вечеринке, которая устраивается, по-видимому, не ради нее? Но, как ни смущали ее все эти противоречивые мысли, все-таки дружба с Толлифером — какие бы у него там ни были виды — прельщала и радовала ее. Если даже это просто расчетливый авантюрист, домогающийся денег, как и многие другие, — во всяком случае он очень умен, прекрасно держит себя, и потом у него столько изобретательности по части всяких развлечений и такие возможности, каких ни у кого из тех, с кем она встречалась последние годы, и в помине не было. Все это были такие неинтересные люди, и их манеры иной раз страшно раздражали ее.
— Готовы? — весело воскликнул Толлифер, входя к ней ровно через час и окидывая взглядом ее белое платье и темные розы у пояса. — Если мы сейчас выедем, мы будем как раз во-время. Миссис Брэйнерд приедет со своим приятелем — греком, молодым банкиром. А ее подруга миссис Джюди Торн — я, правда, ее не знаю — приведет с собой настоящего арабского шейха Ибрагима Аббасбея, который бог ведает зачем приехал сюда в Париж. Но хорошо, что он хоть говорит по-английски. И грек тоже.
Толлифер был несколько возбужден и держал себя в высшей степени непринужденно. Он важно разгуливал по комнате, опьяненный сознанием, что вот наконец-то он снова чувствует себя по-настоящему в форме. Он очень насмешил Эйлин, когда вдруг ни с того ни с сего начал возмущаться меблировкой ее номера.
— Вы только посмотрите на эти портьеры! Вот на всем этом они здесь и наживаются! А сейчас, когда я подымался в лифте, он весь скрипел. Представить себе что-нибудь подобное в Нью-Йорке! И ведь это именно такие люди, как вы, и дают им возможность грабить.
— Разве уж здесь так плохо? — чувствуя себя польщенной, улыбнулась Эйлин. — А я, признаться, даже не обратила внимания. Да и где, собственно, можно было бы еще остановиться?
Он ткнул пальцем в шелковый абажур высокой алебастровой лампы.
— Смотрите, винное пятно! А вот кто-то тушил папироски об этот так называемый гобелен. И я, знаете, не удивляюсь!
Эйлин очень забавляла эта истинно мужская придирчивость.
— Да полно вам, — смеясь, сказала она. — Мы могли бы попасть в какую-нибудь гостиницу, где во сто раз хуже. И, знаете, мы заставляем ждать ваших гостей.
— Да, верно. Интересно, пробовал ли когда-нибудь этот шейх наше американское виски? Вот мы сейчас это узнаем!
Ресторан «Максим» в 1900 году. Навощенные до зеркального блеска черные полы отражают красные, в помпейском стиле, стены, вызолоченный потолок и переливающиеся огни трех огромных хрустальных люстр с бесчисленными подвесками. Массивные входные двери и еще дверь в глубине; все остальное пространство вдоль стен уставлено красновато-коричневыми диванчиками, и перед каждым маленький уютный столик, сервированный для ужина. Интимная, типично французская атмосфера, — она словно завладевает вашими чувствами, рассудком и погружает вас в сладостное забытье, которого все жаждут, все ищут в наши дни и обретают только в одном единственном месте — в Париже. Едва только вы входите — вы сразу переноситесь в какой-то блаженный мир видений: лица, типы, костюмы, пестрая сутолока, смешение всех национальностей, пышный парад богатства, славы, титулов, могущества, власти — и все это туго затянуто в привычную, традиционную форму светских условностей, кичится ими и вместе с тем жаждет освободиться от них. Потому-то и стекается сюда эта роскошная публика, ибо здесь, не нарушая светской благопристойности, она может вдосталь насладиться непристойным зрелищем — главной приманкой программы светских увеселений.
Эйлин, замирая от восторга, с любопытством смотрела на всю эту публику, чувствуя, что и на нее тоже смотрят. Как, собственно, и предвидел Толлифер, друзья его несколько запоздали.
— Наверно, этот шейх плутает где-нибудь, он первый раз в Париже, — сказал он.
Но через несколько минут появились две пары — миссис Брэйнерд со своим греком и миссис Торн со своим арабом. Шейх привлек всеобщее внимание, по столикам пронесся шепот, послышались возгласы, — ему смотрели вслед, оборачивались. Толлифер с важным видом принялся командовать полудюжиной официантов, которые, как мухи, кружили вокруг стола.
Шейх, к великому удовольствию Толлифера, сразу устремился к Эйлин. Ее округлые формы, золотистые волосы и белая кожа пленили его сильней, чем тонкая и менее пышная грация миссис Брэйнерд или миссис Торн. Он никого не замечал, кроме Эйлин, и, усевшись около нее, стал атаковать ее учтивейшими расспросами. Откуда она приехала? А ее супруг — он, наверное, тоже миллионер, как и все американцы? Не подарит ли она ему на память одну из своих роз? Ему так нравится этот темно-красный цвет! Была ли она когда-нибудь в Аравии? Ей бы наверное понравилась кочевая жизнь бедуинов. Аравия необычайно красивая страна!
Эйлин, чувствуя на себе пристальный взгляд его пылающих черных глаз, поглядывала на его смуглое лицо с длинным горбатым носом, красиво подстриженной холеной бородкой — и сладко робела. Представить себя возлюбленной такого человека… Что сталось бы с ней, если бы она действительно поехала в Аравию и попала в лапы такого чудовища? И хотя она улыбалась и отвечала на все его вопросы, ей было приятно чувствовать, что Толлифер и его друзья — здесь рядом, несмотря на то, что их насмешливые взгляды немножко задевали ее.
Шейх Ибрагим, выяснив, что она пробудет в Париже несколько дней, просил разрешения нанести визит… Он привез свою лошадь на парижские скачки, на Большой приз. Миссис Каупервуд должна непременно пойти с ним, поглядеть на его лошадку. А потом, может быть, они где-нибудь пообедают вместе. Она, конечно, остановилась в отеле «Ритц»? А-а… а он… у него особняк на улице Сайд, около Булонского леса.
Во время этой сцены Толлифер всеми силами старался очаровать Мэриголд, а та, кокетничая, подшучивала над его романтической привязанностью к Эйлин, хотя характер этой привязанности был для нее совершенно очевиден.
— Скажите, Брюс, — поддразнивала она его, — что же нам теперь, бедняжкам, останется делать, раз вы завели себе такую необъятно пышную пассию?
— Если речь идет о вас, вам стоит только шепнуть мне, и я к вашим услугам. Не могу похвастаться, чтобы меня так уж сильно осаждали.
— Вот как! Неужели бедняжка так одинок?
— Да, одинок. И больше, чем вы можете предположить, — грустно отвечал он. — А как же насчет вашего супруга? Он ничего не будет иметь против постороннего вмешательства?
— Ну, об этом можно не беспокоиться, — отвечала она, улыбаясь и подзадоривая его. — Просто он подвернулся мне прежде, чем я встретилась с вами. А кстати, ну-ка, напомните, сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись с вами в последний раз?
— Да немало. А кто виноват? Но скажите мне, что это за разговоры о вашей яхте?
— Ах, это о моем капитане? Клянусь вам, просто шкипер на жалованье. Не хотите ли отправиться со мной в кругосветное плаванье?
Толлифер почувствовал себя в затруднительном положении. В кои-то веки ему подвернулся такой замечательный случай, то, о чем он мечтал всю жизнь, но сейчас он никак не может этим воспользоваться — потому что, если он откажется от взятого им на себя обязательства, все его благополучие сразу кончится, все полетит к черту.
— Охотно, — сказал он посмеиваясь, — надеюсь, вы не завтра отплываете?
— О нет!
— Но, если это серьезно, то, смотрите, берегитесь!
— Уверяю вас, никогда в жизни я не была более серьезна! — отвечала она.
— Посмотрим. Во всяком случае обещайте позавтракать со мной как-нибудь на этой неделе. Хорошо? А потом мы с вами прокатимся в Тюильри.
Подали счет, Толлифер расплатился, и они уехали.
Полночь. У Сабиналя. Как всегда полным-полно народу. Рулетка. Карты. Танцы. Оживленные группы и томно уединяющиеся парочки. Сабиналь сам вышел приветствовать Толлифера и его друзей и предложил расположиться в его собственных апартаментах до часу ночи, пока не приедет труппа русских танцовщиц и певцов.
У Сабиналя была недурная коллекция драгоценных камней, средневекового итальянского стекла и серебра, редких восточных тканей самой необычной расцветки. Но гораздо более сильное впечатление, чем все его коллекции, которые он показывал как бы между прочим, с очаровательной небрежностью, производил он сам: вкрадчивая, похожая на Мефистофеля, загадочная личность, от которой словно исходил какой-то магнетический ток, странная неуловимая сила, действующая, как наркотик. Он перевидал за свою жизнь столько интересных людей, бывал в таких любопытнейших местах. Осенью он намерен отправиться в путешествие. Закроет на время свой особняк и уедет на Восток собирать всякие редкости, которые потом перепродаст частным коллекционерам. Такие поездки приносят ему недурной доход!
Сабиналь прямо обворожил Эйлин, да и всех остальных. Ей ужасно понравился этот особнячок. Тем более что Толлифер никому из них не обмолвился ни словом о коммерческих началах этого интимного заведения. Разумеется, он потом пошлет чек Сабиналю, но они-то все ушли в полной уверенности, что Сабиналь просто его близкий друг!
35
Толлифер еще раз почувствовал всю важность возложенного на него поручения, получив на третий день после приезда Эйлин две тысячи долларов из парижского отделения Центрального нью-йоркского кредитного общества, которое еще в Нью-Йорке рекомендовало ему держать связь сих лондонским и парижским отделениями.
С Эйлин все обстояло как нельзя лучше. Она явно была расположена к нему. Когда он часов через пять после их визита к Сабиналю позвонил ей по телефону и предложил пойти куда-нибудь позавтракать, он безошибочно мог заключить по ее тону, что она рада его звонку. Ее и в самом деле радовала эта дружеская близость с человеком, который по всей видимости действительно интересовался ею. В некоторых отношениях он даже чем-то напоминал ей прежнего Каупервуда: такой энергичный, заботливый и такой веселый.
Толлифер, посвистывая, отошел от телефона. Он и сам теперь относился к Эйлин несколько теплее и сердечнее, чем в то время, когда он еще только вступал в свои обязанности. Узнав ее ближе, он понял, что любовь Каупервуда была для нее всем в жизни и что ей нелегко примириться с такой утратой. Он и сам нередко бывал в удрученном состоянии — ведь ему тоже приходилось мириться со своим положением, и он искренне сочувствовал ей.
Накануне, у Сабиналя, когда Мэриголд и миссис Тори как будто ненароком не замечали ее и болтали друг с дружкой, он ловил на ее лице беспомощное и растерянное выражение. Он даже ненадолго увел ее из-за этого к рулеточному колесу. Безусловно, опекать ее нелегкое дело, но это его обязанность и от успеха в этом деле зависит вся его будущность.
Но, боже, рассуждал он сам с собой: ведь ей надо похудеть по меньшей мере фунтов на двадцать. И одеться как следует. И научиться держать себя с людьми. Она слишком робка. Ей надо внушить уважение к самой себе, тогда и другие будут ее уважать. «Если я не сумею этого сделать, мне от нее будет больше вреда, чем пользы, сколько бы мне ни платили».
Толлифер, если ему чего-нибудь хотелось, умел добиваться своего. Он решил не откладывать дела в долгий ящик. Задавшись целью воздействовать на Эйлин и полагая, что успех этого дела в значительной степени зависит от собственной его изящной внешности, он надел свой лучший костюм и постарался придать себе как нельзя более элегантный вид.
Когда он последний раз поглядел на себя в зеркало, он невольно усмехнулся, сравнив себя с тем жалким субъектом, каким он был всего полгода назад в Нью-Йорке. Розали Харриген! Эта убогая комнатенка, и его отчаянные усилия найти заработок…
Его квартира в Булонском лесу была всего в нескольких минутах ходьбы от отеля «Ритц». Когда он вышел из подъезда и зашагал по залитой утренним солнцем улице, всякий, глядя на него, сказал бы, что это беспечный парижанин, баловень судьбы. Он перебирал в уме разные модные ателье, парикмахерские и белошвейные мастерские, которым он рекомендует заняться Эйлин. Вот как раз здесь рядом, за углом — Клодель Ришар. Надо отвести ее к Ришару! Пусть он внушит ей, что она должна сбросить ну хотя бы фунтов двадцать лишнего жиру. И тогда он придумает для нее такие туалеты, что все будут смотреть на нее с завистью — она первая введет в моду новую модель Ришара! А вон там, на бульваре Осман, ателье Краусмейера. Его модельная обувь вне всякой конкуренции. Толлифер позаботился разузнать обо всем этом заранее. А на улице Мира — какие безделушки, духи, какие драгоценности! А на улице Дюпон — знаменитые салоны красоты. И самый привилегированный из них — салон Сары Шиммель. Эйлин необходимо познакомиться с ней…
В летнем ресторане Наташи Любовской, откуда открывался вид на парк и на собор Парижской богоматери, за стаканчиком замороженного кофе и гоголь-моголем а ля Суданов Толлифер посвящал Эйлин в тайны парижских вкусов и в новинки мод. Слышала ли она, что Тереза Бьянка, знаменитая испанская танцовщица, танцует в туфельках Краусмейера? А Франческа, младшая дочь герцога Толле, тоже покровительствует ему, она носит только его обувь. А знает Эйлин, какие чудеса по части восстановления женской красоты проделывает эта Сара Шиммель? И он приводил примеры, называл имена.
С Эйлин все обстояло как нельзя лучше. Она явно была расположена к нему. Когда он часов через пять после их визита к Сабиналю позвонил ей по телефону и предложил пойти куда-нибудь позавтракать, он безошибочно мог заключить по ее тону, что она рада его звонку. Ее и в самом деле радовала эта дружеская близость с человеком, который по всей видимости действительно интересовался ею. В некоторых отношениях он даже чем-то напоминал ей прежнего Каупервуда: такой энергичный, заботливый и такой веселый.
Толлифер, посвистывая, отошел от телефона. Он и сам теперь относился к Эйлин несколько теплее и сердечнее, чем в то время, когда он еще только вступал в свои обязанности. Узнав ее ближе, он понял, что любовь Каупервуда была для нее всем в жизни и что ей нелегко примириться с такой утратой. Он и сам нередко бывал в удрученном состоянии — ведь ему тоже приходилось мириться со своим положением, и он искренне сочувствовал ей.
Накануне, у Сабиналя, когда Мэриголд и миссис Тори как будто ненароком не замечали ее и болтали друг с дружкой, он ловил на ее лице беспомощное и растерянное выражение. Он даже ненадолго увел ее из-за этого к рулеточному колесу. Безусловно, опекать ее нелегкое дело, но это его обязанность и от успеха в этом деле зависит вся его будущность.
Но, боже, рассуждал он сам с собой: ведь ей надо похудеть по меньшей мере фунтов на двадцать. И одеться как следует. И научиться держать себя с людьми. Она слишком робка. Ей надо внушить уважение к самой себе, тогда и другие будут ее уважать. «Если я не сумею этого сделать, мне от нее будет больше вреда, чем пользы, сколько бы мне ни платили».
Толлифер, если ему чего-нибудь хотелось, умел добиваться своего. Он решил не откладывать дела в долгий ящик. Задавшись целью воздействовать на Эйлин и полагая, что успех этого дела в значительной степени зависит от собственной его изящной внешности, он надел свой лучший костюм и постарался придать себе как нельзя более элегантный вид.
Когда он последний раз поглядел на себя в зеркало, он невольно усмехнулся, сравнив себя с тем жалким субъектом, каким он был всего полгода назад в Нью-Йорке. Розали Харриген! Эта убогая комнатенка, и его отчаянные усилия найти заработок…
Его квартира в Булонском лесу была всего в нескольких минутах ходьбы от отеля «Ритц». Когда он вышел из подъезда и зашагал по залитой утренним солнцем улице, всякий, глядя на него, сказал бы, что это беспечный парижанин, баловень судьбы. Он перебирал в уме разные модные ателье, парикмахерские и белошвейные мастерские, которым он рекомендует заняться Эйлин. Вот как раз здесь рядом, за углом — Клодель Ришар. Надо отвести ее к Ришару! Пусть он внушит ей, что она должна сбросить ну хотя бы фунтов двадцать лишнего жиру. И тогда он придумает для нее такие туалеты, что все будут смотреть на нее с завистью — она первая введет в моду новую модель Ришара! А вон там, на бульваре Осман, ателье Краусмейера. Его модельная обувь вне всякой конкуренции. Толлифер позаботился разузнать обо всем этом заранее. А на улице Мира — какие безделушки, духи, какие драгоценности! А на улице Дюпон — знаменитые салоны красоты. И самый привилегированный из них — салон Сары Шиммель. Эйлин необходимо познакомиться с ней…
В летнем ресторане Наташи Любовской, откуда открывался вид на парк и на собор Парижской богоматери, за стаканчиком замороженного кофе и гоголь-моголем а ля Суданов Толлифер посвящал Эйлин в тайны парижских вкусов и в новинки мод. Слышала ли она, что Тереза Бьянка, знаменитая испанская танцовщица, танцует в туфельках Краусмейера? А Франческа, младшая дочь герцога Толле, тоже покровительствует ему, она носит только его обувь. А знает Эйлин, какие чудеса по части восстановления женской красоты проделывает эта Сара Шиммель? И он приводил примеры, называл имена.