Страница:
– Точно знаю – у Барсадзе она, – вдруг пробубнила Катька. – Наверняка любовь-морковь, петрушатся у него в Солнцеве, а мы тут с ума сходим. Сейчас еще и Стеллу Эрнандовну до смерти напугаем.
– У Барсадзе телефон есть, – возразила я. – Вандка бы звякнула. Не маленькая, должна понимать, что мы тут с ума сходим.
– Может, он ей и звякнуть не дает! Забыла, кто он? Говорила я ей – не вяжись с бандитом, застрелит когда-нибудь и не больно расстроится! Небось придушил и в Москву-реку сбросил, холера черномордая…
В Доме культуры дрожал весь второй этаж – репетиция фламенко была в разгаре. Пройдя по пустой темной галерее, мы подошли к дверям зала, из-за которых гремела гитарная музыка, и просунули носы в щель.
Огромный зал изначально предназначался для балетных занятий. Одна стена была сплошь зеркальной, и из-за этого мне показалось, что внутри находится не меньше пятидесяти танцовщиц. При беглом пересчете их оказалось двенадцать – молодых, тоненьких, в развевающихся юбках, от расцветок которых у меня зарябило в глазах. Все двенадцать яростно дробили каблуками пол, били в ладоши и запрокидывали головы под гортанное «Оле!». Стелла Суарес с сигаретой в зубах ходила вдоль стены и резкими хлопками отбивала ритм. У окна стоял высокий парень, со спины показавшийся мне похожим на Тони. Но он обернулся на скрип двери, и я увидела незнакомое лицо.
Стелла развернулась к нам всем корпусом.
– В чем дело? – Голос ее был таким же резким, как движения, с заметным акцентом. – Идет репетиция!
– Стелла Эрнандовна, мы к вам… – проблеяла Катька. – Нам поговорить…
– Прием в студию окончен. Освободите зал!
– Извините, мы по делу, – вмешалась я, придав голосу тот металл, который обычно использовался при беседах со злостными неплательщиками. – Это касается Ванды Андреевой, она у вас работала. Мы ее подруги.
– Подруги? – густые брови Суарес насмешливо приподнялись. – А… Налоговая полиция?
– Инспекция, – кротко поправила Катька. – Понимаете, Ванда пропала… Уже неделя как нигде нету… Вы не знаете, где она?
Смуглое лицо Стеллы застыло. Она молча побарабанила пальцами по дверному косяку. Мельком я увидела удивленные рожицы танцовщиц, повернувшихся к нам.
– Хорошо. Через двадцать минут мы закончим. Подождите.
Нетерпеливым жестом Суарес указала на узенькую банкетку у стены и, сразу забыв о нас, зашагала к стайке танцовщиц.
– Никуда не годится! Что с вами сегодня? Замерзли, что ли? Все сначала! За мной пошли все вместе! Роман – работаешь со мной!
Не дожидаясь музыки, она вскинула руки над головой и пошла вперед, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Ей было не меньше сорока, но с первых же шагов ее танца я поняла – этим юным кукушкам можно отдыхать. Прямая спина, длинная шея, тонкие черные брови над опущенными глазами, четкие, отточенные движения делали Стеллу Суарес красавицей. Резкий взмах рук, поворот, изгиб стройного тела – и бешеная дробь каблуков.
– Оле! Пальмас! – Все двенадцать пошли за ней, как стадо молодых кобылиц. Половина огромного зала утонула в метели из красных, желтых, зеленых юбок. Высокий парень, стоявший у стены, вдруг шагнул к Стелле и, взмахнув руками, так припечатал каблуком паркет, что звук отразился от потолка. Та раскружилась волчком, пронеслась мимо, чудом не задев его лица, и дальше они танцевали вместе.
Я следила за Суарес с восхищением и легкой завистью. Было очевидно, что танец доставляет ей огромное наслаждение – несмотря на то, что она наверняка проделывала это изо дня в день почти всю жизнь. Ее лицо горело, черные глаза светились таким дикарским огнем, что делалось жутко. И как она смотрела на этого парня, который годился ей в сыновья! Как он следил за ее взглядом, предупреждал каждое движение, каждый едва заметный поворот головы! Кармен, бешеная, сумасшедшая. Которой не сорок, а семнадцать лет.
Танец окончился так же внезапно, как и начался. Стелла остановилась, и сразу замерли остальные.
– Молодец, уже лучше, – было небрежно брошено заулыбавшемуся парню. – Наташа!
Тоненькая хрупкая девочка торопливо подошла к ней.
– Следила? Смотрела? Давайте дальше сами. И не бойся каблуков. Больше силы, удар – сильнее! Работай фанданго! Пошли!
Вскоре репетиция закончилась. Девушки, смеясь и толкаясь, побежали переодеваться – мне в нос ударил крепкий запах духов и пота. Парень задержался: Стелла что-то яростно втолковывала ему, размахивая зажженной сигаретой перед самым его носом и стуча кулаком по стене. Он покорно слушал, кивал и наконец царственным жестом был отпущен с миром. Зал опустел. Гремя ведром, вошла уборщица.
– Баба Люба, я задержусь, – сурово сказала Стелла. – Не закрывайте пока.
– Как скажете, Стеллочка. – Казалось, бабка вот-вот отдаст честь, вытянувшись со шваброй во фрунт.
– Идемте.
Когда из тесной, плохо освещенной артистической выбежала последняя танцовщица, нам было указано на хлипкие стулья.
– Кофе? – предложила Суарес не терпящим возражений тоном. На столе появилась банка «Эспрессо», сахар, кипятильник, вазочка с печеньем. Стелла снова закурила и, выпустив в открытую форточку мощную струю дыма, повернулась к нам: – Так я вас слушаю.
Мы переглянулись. По лицу Катьки было отчетливо видно, что держать речь она не в состоянии.
– Ванда пропала, – осторожно сказала я. – Мы ищем ее. Вы что-нибудь знаете, Стелла Эрнандовна?
– Как пропала? – В ее голосе послышалась досада. – Куда? Вы звонили Моралесу?
– Она у него? – обрадовалась я.
– Не знаю. Я давно его не видела.
– Как? – растерялась я. – Ведь совсем недавно был концерт, в «России», кажется. Ванда танцевала в массовке, а Тони…
Суарес вдруг бросила сигарету. Резко опустилась на стул. Черные блестящие глаза уткнулись в меня почти со злостью.
– Вы в самом деле подруги? Ванда не выходит на сцену седьмой год!
Это было похуже удара пыльным мешком. С минуту я не могла выжать из себя ни слова, сидя, как дура, с открытым ртом. Катька рядом со мной пискнула: «Господи…» – и одним духом втянула в себя кофе. Тот оказался горячим, Катька выругалась, утробно икнула, и от этого звука я пришла в себя:
– Катька, с ума сошла, осторожней… Стелла Эрнандовна, но… как это? Ванда сама говорила нам… Ведь был же концерт в «России»?
– Был, – подтвердила Стелла. – У нас, у «Эстреллы». А Ванду я видела в зале. С ней был какой-то грузин, два метра ростом. За кулисы они не пришли.
– И она… за шесть лет ни разу не выступала? – глупо повторила я. – Даже в массовке?
– Нет, – жестко сказала Суарес. Сильно, по-мужски затянулась, отошла к окну, за которым сыпал снег. Мы с Катькой тупо глядели друг на дружку. Сказать нам было нечего. Со стены на нас, словно издеваясь, смотрела старая афиша ансамбля «Эстрелла»: шестнадцатилетняя Ванда в алом костюме с блестками на руках Моралеса. Странно было видеть ее улыбающейся.
– Это ты – Нина? – спросила вдруг Суарес, повернувшись ко мне. Я удивилась:
– Да… Откуда вы знаете?
– Ванда рассказывала. – Она подошла, пристально посмотрела мне в лицо. Чуть усмехнулась. – Она говорила: будь я как Нинка – никто бы от испанки не отличил. Ты никогда не танцевала?
– Нет. – Мне был неприятен ее острый взгляд. Стелла явно это заметила, но не торопилась отводить глаза.
– Встань, пожалуйста. Ну встань, прошу тебя!
Я пожала плечами. Поднялась. Суарес бегло осмотрела меня с ног до головы.
– Как ты держишь спину, девочка? Прямее! Плечи назад! Подними руки!
– Как? – растерялась я.
– Вот так! – она резко вскинула кисти над головой. Я неуверенно повторила ее жест, чувствуя, что становлюсь смешной, и стараясь не встречаться глазами с Катькой.
– Топни ногой.
– Но…
– Ударь каблуком! Со всей силы! Ну – заснула, что ли?
Последним вопросом она вывела меня из себя окончательно, и я шарахнула об пол каблуком так, что задребезжали стекла. Что себе позволяет эта вобла?! Я государственный налоговый инспектор, в конце концов!
– Браво, – удовлетворенно сказала Суарес, садясь на стул. – Тебе обязательно надо танцевать. Прием в студию уже закончен, но тебя я возьму. Приходи завтра к семи.
– Но, Стелла Эрнандовна… – опешила я. – Я же работаю… Я никогда не собиралась… И потом – мне уже двадцать четыре…
– Ерунда, – отрезала она. – Необязательно быть профессионалом. Мастеров я тренирую по утрам. В выходные вечером – тех, кто просто любит танцевать. У меня в группе пятидесятилетние пляшут! Тебе двадцать четыре, ты девчонка – а как ты стоишь? Как ты ходишь?! О чем я тебя попросила? Пустяки – выпрямиться и поднять руки, ты и то не смогла сразу! Я научу тебя двигаться – больше ничего.
Слушать это было обидно, но я понимала, что Суарес права. О какой осанке может идти речь, если день-деньской сидишь над бумагами? Во всем нашем отделе одна Ванда могла похвастаться прямыми плечами и идеальной линией спины. Ванда… Значит, она рассказывала обо мне Суарес? Значит, они общались?
– Она была лучше всех, – не поворачиваясь, сказала Стелла, и я поняла, что она тоже думает о Ванде. – Когда мы были в Андалузии, я возила ее к своим друзьям в Морон-де-ла-Фронтера. Они сказали: «Подходит». Вы представляете, что это значит, когда в Андалузии говорят: «Подходит»?!! Это – мировой уровень! У нее было лучшее сапатеадо, какое только может быть, – здесь, в России, конечно. Она танцевала «кон дуэнде»… – Стелла нахмурилась, пощелкала пальцами, явно соображая, как перевести для нас непонятное слово. – Значит: с чертом в крови! Я никогда не видела, чтобы байлаора[1] ТАК работала. До часу ночи! В этом самом зале! Пока охрана не выгоняла! – Она швырнула непотушенную сигарету в угол. Та описала в воздухе светящуюся дугу, свалилась за вешалку и погасла. Стелла заходила из угла в угол. – Сейчас у меня работает дуэт, Наташа с Романом, вы их видели. Как, по-вашему?
– Очень хорошо! – в один голос сказали мы с Катькой.
– Полное дерьмо! – отрезала Стелла. – Merda! Готовлю их к конкурсу – и просто плакать хочется. Если бы она хоть наполовину – как Ванда… Не то! Совсем не то! Ни к черту, не то! – Сев на стул, она нервным движением потянулась за новой сигаретой.
– Стелла Эрнандовна… – я воспользовалась минутной паузой. – Как вы думаете, она может быть у Тони?
– Может, – отрывисто сказала Суарес. Сдернув со спинки стула сумочку, она достала записную книжку, небрежно встряхнула ее, и та сама открылась на нужном месте. Если бы не серьезность положения, я бы рассмеялась: даже предметы слушались Стеллу Суарес.
Телефон Моралеса молчал. Сначала Стелла ждала, потом повернула трубку к нам, и я отчетливо услышала долгие безнадежные гудки.
– Стелла Эрнандовна, а разве Тони тоже больше не работает?
Суарес повернулась, не вынимая изо рта сигареты. Оранжевая вспышка осветила ее лицо, мелькнула в сузившихся глазах.
– «Работает»… – процедила она. – Да он никогда не знал, что это такое – работать! Ему все само давалось. Отец – цыган из Морон-де-ла-Фронтера, значит, все, что надо, – уже в крови… У этого парня ноги ходили с трех лет! Над чем ему было работать? Ванда месяцами над техникой билась, а у него все – с первого раза. И конечно, он лучше ее был, что говорить… Но тащила его она! На каждую репетицию – чуть не за руку! Лишние полчаса поработать – с уговорами! Не получается движение, нужно повторить – почти истерика! Паршивец… Красив необыкновенно, танцевал как бог, пластика, техника, морда – все!.. А мозгов совершенно не было, никаких! Я за месяц до концерта начинала его упрашивать: «Антонио, не пей, парень, никаких шлюх до конкурса»… А он на все и на всех плевал! В девяносто пятом был международный фестиваль в Севилье, «Феста де фламенко», среди профессионалов. Все – на иголках, волнуются, репетируют, а Моралес прямо накануне куда-то пропал! На Ванде лица не было! Я сама чуть с ума не сошла – ведь целая программа летит, год работы! Весь ансамбль не спал ночь, висели на окнах – ждали. А этот мерзавец является утром, пьяный и с разбитой мордой! Подрался где-то в баре! Сразу после этого нужно было его выгнать…
Я взглянула на афишу. Смуглое лицо Тони было повернуто в профиль, рука Ванды лежала на его черных блестящих волосах. Белозубая улыбка, широкие плечи, тонкая талия. На такого женщины должны были вешаться гроздьями.
Стелла тоже покосилась на афишу.
– Когда это случилось с Вандой, я сразу поняла – Моралес пропал. Что он мог без нее? Ну да, была другая партнерша, неплохая даже… Но – оказалась с характером, и абсолютная дура при этом. Через месяц рассорились к черту, он ее избил. Я чуть не на коленях перед ней стояла, чтоб она забрала заявление из милиции! А то посадили бы прямо перед всероссийским конкурсом… – Стелла вдруг выругалась не по-русски и умолкла. Мы растерянно молчали. За окном сыпал снег, в артистической стоял полумрак, который разгоняли лишь красный свет сигареты и тусклая лампочка у стены.
– Ванда просто плакала от него. Сама уже не танцевала, но еще года два его пыталась подгонять. Приходила на концерты, на репетиции… Я ее упрашивала – не ходи, она же мучилась… Не слушала. Ничего не слушала. Один раз она даже вышла с ним на сцену…
– И?..
– И чуть не упала! – лицо Стеллы исказилось. Она с такой яростью прижала сигарету в пепельнице, что раздавила ее в дымящуюся труху. – Он едва ее поймал! Во фламенко все – на ударе, все – на ногах, как можно было делать сапатеадо со сломанными пальцами? Это же, кроме всего прочего, страшная боль! Больше я ее ни разу не выпустила. Но на концерты она всегда приходила. Сидела в зале и смотрела. Бедная моя девочка…
Это вырвалось у нее внезапно и горько. Стелла отвернулась, провела пальцами по лицу. Устало взглянула на нас.
– Тони в прошлом году не допустили к конкурсу «Фламенко де Булерьяс». Знала я, конечно, что он кретин, но что настолько… Принял допинг, какой-то наркотик. Из ансамбля я его вышвырнула в тот же день. И больше не видела.
– Ясно… – пробормотала я.
– Что вам ясно?! – вдруг взорвалась Стелла. – Вы ее подруги – так как же вы не знаете ничего? Ее нет целую неделю, а вы не знаете? Да найдите хотя бы этого грузина, черт возьми, кто он?!
– Это Георгий Барсадзе, – зло сказала я. – Вор в законе.
– Что?! Этого только не хватало… – С минуту Суарес молчала. Затем глухо спросила: – Она впуталась во что-то? Да? Что-то серьезное?
– Мы не знаем. – Что я еще могла ответить? Наступило молчание.
Катька, о которой я совсем забыла, толкнула меня локтем в бок. Я обернулась. Она выразительно постучала пальцем по запястью.
– Стелла Эрнандовна, мы пойдем. Уже поздно.
Суарес проводила нас до дверей артистической.
– Не заблудитесь. Третья дверь направо, лестница. Потом – по коридору, там светло. Не переломайте ноги.
Мы были уже внизу, когда нас снова окликнул резкий голос:
– Когда найдется – позвоните мне! Обязательно! Слышите – непременно! Днем я здесь, ночью – звоните домой!
– Позвоним, – пообещала я. В кармане лежал адрес Моралеса и телефон Стеллы, рядом хмуро сопела Катька, в голове был полный винегрет.
На темной улице хлопьями валил снег. На остановке, кроме нас, не было никого. Троллейбус не торопился подходить, и вскоре стоящая напротив меня Катька была похожа на сердитого снеговика с красным замерзшим носом и в платке с бахромой.
– Чего ты надулась? – глядя в сторону, спросила я.
– И в мыслях нет.
– Я же вижу.
– А раз видишь – чего спрашиваешь? – вдруг огрызнулась Катька. – Сука она, Вандка! Подруга называется! Шесть лет нам врала! Танцует она, как же, выходит в массовке! Звезда наша, блин, незаходящая! И как я сразу не догадалась? Если б танцевала – сидела бы она в нашей богадельне с бумажками, дожидайся! Фря несчастная… Все Бесу расскажу – может, успокоится наконец-то! А то сам из-за этой фифы не женится и другим жить не дает! Ненормальная, ей лечиться надо было, а не налоги собирать…
В том, что Яшка «успокоится», я сильно сомневалась. Тем не менее сказала:
– Не смей.
– Что-о? – Катька повернулась ко мне, сузив глаза. Назревал скандал.
– Ты что, не понимаешь?! Она же психованная! Шесть лет, с ума сойти! И ведь придумывать же все это надо было! Ах, выступаем в ЦДРИ, ах, выступаем в Колонном зале! То-то она нас ни на один концерт не пригласила! А мы, как дуры, уши развешивали! В дурдоме ей самое место, вот так, ага! Интересно, а если бы мы без приглашения явились? Как бы она, прима наша, выкручивалась?!
Катька орала безобразным визгливым голосом, который Бес метко называл «ножом по унитазу». Редкие прохожие недоуменно оборачивались, я морщилась, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Наконец мне это удалось:
– А почему ты к этой психованной на Бесов жаловаться бегала? А?! Ну вспомни, вспомни! А кто ей в коленки плакался, что они тебе жизни не дают? А кто тебе сопли вытирал, когда тебя Пашка Филимонов бросил? Что? Забыла, да?
– Не забыла, – стушевалась Катька. Помолчала, насупилась. – Но все равно же паскудство это, Нинк… Зачем врать было? Перед нами-то чего выпендриваться?
Возразить на это было трудно. В молчании мы доехали до дома, условились созвониться завтра и разошлись.
На кухне царила идиллия: бабуля с Осадчим сидели за столом и, дымя в две сигареты, сражались в дурака. Понаблюдав некоторое время за игрой, я заметила, что бабуля передергивает. Петька явно об этом догадывался, но почему-то строил из себя лопуха и ненатурально удивлялся:
– Что это сегодня не фартит совсем? Софья Павловна, вы меня без получки оставите!
– Мальчик, не везет в игре – везет в любви, – утешала бабуля, лихо прикупая козырей. – Ниночка, ну как? Марсианка наша не нашлась?
– Нет. – Я ушла к себе. Зажгла торшер, вытащила из сумки папку с рисунками, которую утром забрала из квартиры Ванды, и залезла с ногами на диван. Нужно было подумать.
Марсианка, Марсианка… Как вышло, что мы ни о чем не знали? Один за другим мне вспоминались наши разговоры.
– Ванда, можно у тебя переночевать?
– Ночуй, пожалуйста, только меня не будет. Я на концерте.
– Ванда, приходи к нам, мы с мамкой «Наполеон» печем.
– Катька, завтра у меня концерт вечером.
– Вандка, в кино не хочешь? В «Авроре» с твоим Аль Пачино чего-то крутят.
– Бесик, в другой раз, мы программу работаем.
Для чего, зачем ей нужно было обманывать нас – ближайших друзей? Куда она уезжала на самом деле? Связано ли это с найденными рисунками?
Ванда не была верующей, это я знала наверняка. В ее квартире не висело ни одной иконы, она никогда не ходила в церковь. Более того, ее страшно раздражал тяжеленный золотой крест, отягощающий грудь старшего Беса.
– Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!
– Какой такой мелкий? – оскорблялся Бес. – Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!
– Неважно. Это грех – для красоты носить крест.
– Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.
Последнее почему-то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.
Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что-то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить – что.
Скрипнула дверь, вошел Осадчий.
– Продулся вчистую, – сообщил он. – Шулер твоя бабка.
– Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?
– Знаю. Метро уже закрыто.
– Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.
– Нино-о-он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…
– Если у меня что?..
– Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!
– Не жми из меня слезу. – Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.
– Сколько мы уже в разводе?
– Нинон, ну что ты, ей-богу…
– Я спрашиваю – сколько?
– Ну, второй год…
– Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей-то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.
– То-то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?
– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.
– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.
– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?
– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.
– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?
– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.
– Дай-ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.
– Ну что?
– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.
Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.
– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!
Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?
– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…
Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.
– Катька… Катька говорит, что она – сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.
– Черт ее знает… Да-а-а… – Петька явно был растерян не меньше меня. – Может, у нее мания величия была? А мы не знали?
– Боже мой… – пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. – Осадчий, прекрати.
– А что я делаю? – Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. – Тебе с распущенными лучше. И правда – шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.
– Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! – Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.
– Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь – я виноват…
– Одолжение мне делаешь?
– Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…
– Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.
Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.
Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.
Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:
– У Барсадзе телефон есть, – возразила я. – Вандка бы звякнула. Не маленькая, должна понимать, что мы тут с ума сходим.
– Может, он ей и звякнуть не дает! Забыла, кто он? Говорила я ей – не вяжись с бандитом, застрелит когда-нибудь и не больно расстроится! Небось придушил и в Москву-реку сбросил, холера черномордая…
В Доме культуры дрожал весь второй этаж – репетиция фламенко была в разгаре. Пройдя по пустой темной галерее, мы подошли к дверям зала, из-за которых гремела гитарная музыка, и просунули носы в щель.
Огромный зал изначально предназначался для балетных занятий. Одна стена была сплошь зеркальной, и из-за этого мне показалось, что внутри находится не меньше пятидесяти танцовщиц. При беглом пересчете их оказалось двенадцать – молодых, тоненьких, в развевающихся юбках, от расцветок которых у меня зарябило в глазах. Все двенадцать яростно дробили каблуками пол, били в ладоши и запрокидывали головы под гортанное «Оле!». Стелла Суарес с сигаретой в зубах ходила вдоль стены и резкими хлопками отбивала ритм. У окна стоял высокий парень, со спины показавшийся мне похожим на Тони. Но он обернулся на скрип двери, и я увидела незнакомое лицо.
Стелла развернулась к нам всем корпусом.
– В чем дело? – Голос ее был таким же резким, как движения, с заметным акцентом. – Идет репетиция!
– Стелла Эрнандовна, мы к вам… – проблеяла Катька. – Нам поговорить…
– Прием в студию окончен. Освободите зал!
– Извините, мы по делу, – вмешалась я, придав голосу тот металл, который обычно использовался при беседах со злостными неплательщиками. – Это касается Ванды Андреевой, она у вас работала. Мы ее подруги.
– Подруги? – густые брови Суарес насмешливо приподнялись. – А… Налоговая полиция?
– Инспекция, – кротко поправила Катька. – Понимаете, Ванда пропала… Уже неделя как нигде нету… Вы не знаете, где она?
Смуглое лицо Стеллы застыло. Она молча побарабанила пальцами по дверному косяку. Мельком я увидела удивленные рожицы танцовщиц, повернувшихся к нам.
– Хорошо. Через двадцать минут мы закончим. Подождите.
Нетерпеливым жестом Суарес указала на узенькую банкетку у стены и, сразу забыв о нас, зашагала к стайке танцовщиц.
– Никуда не годится! Что с вами сегодня? Замерзли, что ли? Все сначала! За мной пошли все вместе! Роман – работаешь со мной!
Не дожидаясь музыки, она вскинула руки над головой и пошла вперед, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Ей было не меньше сорока, но с первых же шагов ее танца я поняла – этим юным кукушкам можно отдыхать. Прямая спина, длинная шея, тонкие черные брови над опущенными глазами, четкие, отточенные движения делали Стеллу Суарес красавицей. Резкий взмах рук, поворот, изгиб стройного тела – и бешеная дробь каблуков.
– Оле! Пальмас! – Все двенадцать пошли за ней, как стадо молодых кобылиц. Половина огромного зала утонула в метели из красных, желтых, зеленых юбок. Высокий парень, стоявший у стены, вдруг шагнул к Стелле и, взмахнув руками, так припечатал каблуком паркет, что звук отразился от потолка. Та раскружилась волчком, пронеслась мимо, чудом не задев его лица, и дальше они танцевали вместе.
Я следила за Суарес с восхищением и легкой завистью. Было очевидно, что танец доставляет ей огромное наслаждение – несмотря на то, что она наверняка проделывала это изо дня в день почти всю жизнь. Ее лицо горело, черные глаза светились таким дикарским огнем, что делалось жутко. И как она смотрела на этого парня, который годился ей в сыновья! Как он следил за ее взглядом, предупреждал каждое движение, каждый едва заметный поворот головы! Кармен, бешеная, сумасшедшая. Которой не сорок, а семнадцать лет.
Танец окончился так же внезапно, как и начался. Стелла остановилась, и сразу замерли остальные.
– Молодец, уже лучше, – было небрежно брошено заулыбавшемуся парню. – Наташа!
Тоненькая хрупкая девочка торопливо подошла к ней.
– Следила? Смотрела? Давайте дальше сами. И не бойся каблуков. Больше силы, удар – сильнее! Работай фанданго! Пошли!
Вскоре репетиция закончилась. Девушки, смеясь и толкаясь, побежали переодеваться – мне в нос ударил крепкий запах духов и пота. Парень задержался: Стелла что-то яростно втолковывала ему, размахивая зажженной сигаретой перед самым его носом и стуча кулаком по стене. Он покорно слушал, кивал и наконец царственным жестом был отпущен с миром. Зал опустел. Гремя ведром, вошла уборщица.
– Баба Люба, я задержусь, – сурово сказала Стелла. – Не закрывайте пока.
– Как скажете, Стеллочка. – Казалось, бабка вот-вот отдаст честь, вытянувшись со шваброй во фрунт.
– Идемте.
Когда из тесной, плохо освещенной артистической выбежала последняя танцовщица, нам было указано на хлипкие стулья.
– Кофе? – предложила Суарес не терпящим возражений тоном. На столе появилась банка «Эспрессо», сахар, кипятильник, вазочка с печеньем. Стелла снова закурила и, выпустив в открытую форточку мощную струю дыма, повернулась к нам: – Так я вас слушаю.
Мы переглянулись. По лицу Катьки было отчетливо видно, что держать речь она не в состоянии.
– Ванда пропала, – осторожно сказала я. – Мы ищем ее. Вы что-нибудь знаете, Стелла Эрнандовна?
– Как пропала? – В ее голосе послышалась досада. – Куда? Вы звонили Моралесу?
– Она у него? – обрадовалась я.
– Не знаю. Я давно его не видела.
– Как? – растерялась я. – Ведь совсем недавно был концерт, в «России», кажется. Ванда танцевала в массовке, а Тони…
Суарес вдруг бросила сигарету. Резко опустилась на стул. Черные блестящие глаза уткнулись в меня почти со злостью.
– Вы в самом деле подруги? Ванда не выходит на сцену седьмой год!
Это было похуже удара пыльным мешком. С минуту я не могла выжать из себя ни слова, сидя, как дура, с открытым ртом. Катька рядом со мной пискнула: «Господи…» – и одним духом втянула в себя кофе. Тот оказался горячим, Катька выругалась, утробно икнула, и от этого звука я пришла в себя:
– Катька, с ума сошла, осторожней… Стелла Эрнандовна, но… как это? Ванда сама говорила нам… Ведь был же концерт в «России»?
– Был, – подтвердила Стелла. – У нас, у «Эстреллы». А Ванду я видела в зале. С ней был какой-то грузин, два метра ростом. За кулисы они не пришли.
– И она… за шесть лет ни разу не выступала? – глупо повторила я. – Даже в массовке?
– Нет, – жестко сказала Суарес. Сильно, по-мужски затянулась, отошла к окну, за которым сыпал снег. Мы с Катькой тупо глядели друг на дружку. Сказать нам было нечего. Со стены на нас, словно издеваясь, смотрела старая афиша ансамбля «Эстрелла»: шестнадцатилетняя Ванда в алом костюме с блестками на руках Моралеса. Странно было видеть ее улыбающейся.
– Это ты – Нина? – спросила вдруг Суарес, повернувшись ко мне. Я удивилась:
– Да… Откуда вы знаете?
– Ванда рассказывала. – Она подошла, пристально посмотрела мне в лицо. Чуть усмехнулась. – Она говорила: будь я как Нинка – никто бы от испанки не отличил. Ты никогда не танцевала?
– Нет. – Мне был неприятен ее острый взгляд. Стелла явно это заметила, но не торопилась отводить глаза.
– Встань, пожалуйста. Ну встань, прошу тебя!
Я пожала плечами. Поднялась. Суарес бегло осмотрела меня с ног до головы.
– Как ты держишь спину, девочка? Прямее! Плечи назад! Подними руки!
– Как? – растерялась я.
– Вот так! – она резко вскинула кисти над головой. Я неуверенно повторила ее жест, чувствуя, что становлюсь смешной, и стараясь не встречаться глазами с Катькой.
– Топни ногой.
– Но…
– Ударь каблуком! Со всей силы! Ну – заснула, что ли?
Последним вопросом она вывела меня из себя окончательно, и я шарахнула об пол каблуком так, что задребезжали стекла. Что себе позволяет эта вобла?! Я государственный налоговый инспектор, в конце концов!
– Браво, – удовлетворенно сказала Суарес, садясь на стул. – Тебе обязательно надо танцевать. Прием в студию уже закончен, но тебя я возьму. Приходи завтра к семи.
– Но, Стелла Эрнандовна… – опешила я. – Я же работаю… Я никогда не собиралась… И потом – мне уже двадцать четыре…
– Ерунда, – отрезала она. – Необязательно быть профессионалом. Мастеров я тренирую по утрам. В выходные вечером – тех, кто просто любит танцевать. У меня в группе пятидесятилетние пляшут! Тебе двадцать четыре, ты девчонка – а как ты стоишь? Как ты ходишь?! О чем я тебя попросила? Пустяки – выпрямиться и поднять руки, ты и то не смогла сразу! Я научу тебя двигаться – больше ничего.
Слушать это было обидно, но я понимала, что Суарес права. О какой осанке может идти речь, если день-деньской сидишь над бумагами? Во всем нашем отделе одна Ванда могла похвастаться прямыми плечами и идеальной линией спины. Ванда… Значит, она рассказывала обо мне Суарес? Значит, они общались?
– Она была лучше всех, – не поворачиваясь, сказала Стелла, и я поняла, что она тоже думает о Ванде. – Когда мы были в Андалузии, я возила ее к своим друзьям в Морон-де-ла-Фронтера. Они сказали: «Подходит». Вы представляете, что это значит, когда в Андалузии говорят: «Подходит»?!! Это – мировой уровень! У нее было лучшее сапатеадо, какое только может быть, – здесь, в России, конечно. Она танцевала «кон дуэнде»… – Стелла нахмурилась, пощелкала пальцами, явно соображая, как перевести для нас непонятное слово. – Значит: с чертом в крови! Я никогда не видела, чтобы байлаора[1] ТАК работала. До часу ночи! В этом самом зале! Пока охрана не выгоняла! – Она швырнула непотушенную сигарету в угол. Та описала в воздухе светящуюся дугу, свалилась за вешалку и погасла. Стелла заходила из угла в угол. – Сейчас у меня работает дуэт, Наташа с Романом, вы их видели. Как, по-вашему?
– Очень хорошо! – в один голос сказали мы с Катькой.
– Полное дерьмо! – отрезала Стелла. – Merda! Готовлю их к конкурсу – и просто плакать хочется. Если бы она хоть наполовину – как Ванда… Не то! Совсем не то! Ни к черту, не то! – Сев на стул, она нервным движением потянулась за новой сигаретой.
– Стелла Эрнандовна… – я воспользовалась минутной паузой. – Как вы думаете, она может быть у Тони?
– Может, – отрывисто сказала Суарес. Сдернув со спинки стула сумочку, она достала записную книжку, небрежно встряхнула ее, и та сама открылась на нужном месте. Если бы не серьезность положения, я бы рассмеялась: даже предметы слушались Стеллу Суарес.
Телефон Моралеса молчал. Сначала Стелла ждала, потом повернула трубку к нам, и я отчетливо услышала долгие безнадежные гудки.
– Стелла Эрнандовна, а разве Тони тоже больше не работает?
Суарес повернулась, не вынимая изо рта сигареты. Оранжевая вспышка осветила ее лицо, мелькнула в сузившихся глазах.
– «Работает»… – процедила она. – Да он никогда не знал, что это такое – работать! Ему все само давалось. Отец – цыган из Морон-де-ла-Фронтера, значит, все, что надо, – уже в крови… У этого парня ноги ходили с трех лет! Над чем ему было работать? Ванда месяцами над техникой билась, а у него все – с первого раза. И конечно, он лучше ее был, что говорить… Но тащила его она! На каждую репетицию – чуть не за руку! Лишние полчаса поработать – с уговорами! Не получается движение, нужно повторить – почти истерика! Паршивец… Красив необыкновенно, танцевал как бог, пластика, техника, морда – все!.. А мозгов совершенно не было, никаких! Я за месяц до концерта начинала его упрашивать: «Антонио, не пей, парень, никаких шлюх до конкурса»… А он на все и на всех плевал! В девяносто пятом был международный фестиваль в Севилье, «Феста де фламенко», среди профессионалов. Все – на иголках, волнуются, репетируют, а Моралес прямо накануне куда-то пропал! На Ванде лица не было! Я сама чуть с ума не сошла – ведь целая программа летит, год работы! Весь ансамбль не спал ночь, висели на окнах – ждали. А этот мерзавец является утром, пьяный и с разбитой мордой! Подрался где-то в баре! Сразу после этого нужно было его выгнать…
Я взглянула на афишу. Смуглое лицо Тони было повернуто в профиль, рука Ванды лежала на его черных блестящих волосах. Белозубая улыбка, широкие плечи, тонкая талия. На такого женщины должны были вешаться гроздьями.
Стелла тоже покосилась на афишу.
– Когда это случилось с Вандой, я сразу поняла – Моралес пропал. Что он мог без нее? Ну да, была другая партнерша, неплохая даже… Но – оказалась с характером, и абсолютная дура при этом. Через месяц рассорились к черту, он ее избил. Я чуть не на коленях перед ней стояла, чтоб она забрала заявление из милиции! А то посадили бы прямо перед всероссийским конкурсом… – Стелла вдруг выругалась не по-русски и умолкла. Мы растерянно молчали. За окном сыпал снег, в артистической стоял полумрак, который разгоняли лишь красный свет сигареты и тусклая лампочка у стены.
– Ванда просто плакала от него. Сама уже не танцевала, но еще года два его пыталась подгонять. Приходила на концерты, на репетиции… Я ее упрашивала – не ходи, она же мучилась… Не слушала. Ничего не слушала. Один раз она даже вышла с ним на сцену…
– И?..
– И чуть не упала! – лицо Стеллы исказилось. Она с такой яростью прижала сигарету в пепельнице, что раздавила ее в дымящуюся труху. – Он едва ее поймал! Во фламенко все – на ударе, все – на ногах, как можно было делать сапатеадо со сломанными пальцами? Это же, кроме всего прочего, страшная боль! Больше я ее ни разу не выпустила. Но на концерты она всегда приходила. Сидела в зале и смотрела. Бедная моя девочка…
Это вырвалось у нее внезапно и горько. Стелла отвернулась, провела пальцами по лицу. Устало взглянула на нас.
– Тони в прошлом году не допустили к конкурсу «Фламенко де Булерьяс». Знала я, конечно, что он кретин, но что настолько… Принял допинг, какой-то наркотик. Из ансамбля я его вышвырнула в тот же день. И больше не видела.
– Ясно… – пробормотала я.
– Что вам ясно?! – вдруг взорвалась Стелла. – Вы ее подруги – так как же вы не знаете ничего? Ее нет целую неделю, а вы не знаете? Да найдите хотя бы этого грузина, черт возьми, кто он?!
– Это Георгий Барсадзе, – зло сказала я. – Вор в законе.
– Что?! Этого только не хватало… – С минуту Суарес молчала. Затем глухо спросила: – Она впуталась во что-то? Да? Что-то серьезное?
– Мы не знаем. – Что я еще могла ответить? Наступило молчание.
Катька, о которой я совсем забыла, толкнула меня локтем в бок. Я обернулась. Она выразительно постучала пальцем по запястью.
– Стелла Эрнандовна, мы пойдем. Уже поздно.
Суарес проводила нас до дверей артистической.
– Не заблудитесь. Третья дверь направо, лестница. Потом – по коридору, там светло. Не переломайте ноги.
Мы были уже внизу, когда нас снова окликнул резкий голос:
– Когда найдется – позвоните мне! Обязательно! Слышите – непременно! Днем я здесь, ночью – звоните домой!
– Позвоним, – пообещала я. В кармане лежал адрес Моралеса и телефон Стеллы, рядом хмуро сопела Катька, в голове был полный винегрет.
На темной улице хлопьями валил снег. На остановке, кроме нас, не было никого. Троллейбус не торопился подходить, и вскоре стоящая напротив меня Катька была похожа на сердитого снеговика с красным замерзшим носом и в платке с бахромой.
– Чего ты надулась? – глядя в сторону, спросила я.
– И в мыслях нет.
– Я же вижу.
– А раз видишь – чего спрашиваешь? – вдруг огрызнулась Катька. – Сука она, Вандка! Подруга называется! Шесть лет нам врала! Танцует она, как же, выходит в массовке! Звезда наша, блин, незаходящая! И как я сразу не догадалась? Если б танцевала – сидела бы она в нашей богадельне с бумажками, дожидайся! Фря несчастная… Все Бесу расскажу – может, успокоится наконец-то! А то сам из-за этой фифы не женится и другим жить не дает! Ненормальная, ей лечиться надо было, а не налоги собирать…
В том, что Яшка «успокоится», я сильно сомневалась. Тем не менее сказала:
– Не смей.
– Что-о? – Катька повернулась ко мне, сузив глаза. Назревал скандал.
– Ты что, не понимаешь?! Она же психованная! Шесть лет, с ума сойти! И ведь придумывать же все это надо было! Ах, выступаем в ЦДРИ, ах, выступаем в Колонном зале! То-то она нас ни на один концерт не пригласила! А мы, как дуры, уши развешивали! В дурдоме ей самое место, вот так, ага! Интересно, а если бы мы без приглашения явились? Как бы она, прима наша, выкручивалась?!
Катька орала безобразным визгливым голосом, который Бес метко называл «ножом по унитазу». Редкие прохожие недоуменно оборачивались, я морщилась, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Наконец мне это удалось:
– А почему ты к этой психованной на Бесов жаловаться бегала? А?! Ну вспомни, вспомни! А кто ей в коленки плакался, что они тебе жизни не дают? А кто тебе сопли вытирал, когда тебя Пашка Филимонов бросил? Что? Забыла, да?
– Не забыла, – стушевалась Катька. Помолчала, насупилась. – Но все равно же паскудство это, Нинк… Зачем врать было? Перед нами-то чего выпендриваться?
Возразить на это было трудно. В молчании мы доехали до дома, условились созвониться завтра и разошлись.
На кухне царила идиллия: бабуля с Осадчим сидели за столом и, дымя в две сигареты, сражались в дурака. Понаблюдав некоторое время за игрой, я заметила, что бабуля передергивает. Петька явно об этом догадывался, но почему-то строил из себя лопуха и ненатурально удивлялся:
– Что это сегодня не фартит совсем? Софья Павловна, вы меня без получки оставите!
– Мальчик, не везет в игре – везет в любви, – утешала бабуля, лихо прикупая козырей. – Ниночка, ну как? Марсианка наша не нашлась?
– Нет. – Я ушла к себе. Зажгла торшер, вытащила из сумки папку с рисунками, которую утром забрала из квартиры Ванды, и залезла с ногами на диван. Нужно было подумать.
Марсианка, Марсианка… Как вышло, что мы ни о чем не знали? Один за другим мне вспоминались наши разговоры.
– Ванда, можно у тебя переночевать?
– Ночуй, пожалуйста, только меня не будет. Я на концерте.
– Ванда, приходи к нам, мы с мамкой «Наполеон» печем.
– Катька, завтра у меня концерт вечером.
– Вандка, в кино не хочешь? В «Авроре» с твоим Аль Пачино чего-то крутят.
– Бесик, в другой раз, мы программу работаем.
Для чего, зачем ей нужно было обманывать нас – ближайших друзей? Куда она уезжала на самом деле? Связано ли это с найденными рисунками?
Ванда не была верующей, это я знала наверняка. В ее квартире не висело ни одной иконы, она никогда не ходила в церковь. Более того, ее страшно раздражал тяжеленный золотой крест, отягощающий грудь старшего Беса.
– Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!
– Какой такой мелкий? – оскорблялся Бес. – Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!
– Неважно. Это грех – для красоты носить крест.
– Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.
Последнее почему-то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.
Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что-то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить – что.
Скрипнула дверь, вошел Осадчий.
– Продулся вчистую, – сообщил он. – Шулер твоя бабка.
– Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?
– Знаю. Метро уже закрыто.
– Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.
– Нино-о-он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…
– Если у меня что?..
– Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!
– Не жми из меня слезу. – Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.
– Сколько мы уже в разводе?
– Нинон, ну что ты, ей-богу…
– Я спрашиваю – сколько?
– Ну, второй год…
– Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей-то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.
– То-то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?
– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.
– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.
– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?
– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.
– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?
– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.
– Дай-ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.
– Ну что?
– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.
Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.
– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!
Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?
– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…
Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.
– Катька… Катька говорит, что она – сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.
– Черт ее знает… Да-а-а… – Петька явно был растерян не меньше меня. – Может, у нее мания величия была? А мы не знали?
– Боже мой… – пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. – Осадчий, прекрати.
– А что я делаю? – Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. – Тебе с распущенными лучше. И правда – шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.
– Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! – Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.
– Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь – я виноват…
– Одолжение мне делаешь?
– Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…
– Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.
Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.
Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.
Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:
Я придвинула к себе телефон и набрала номер Моралеса. В трубке слышались те же длинные гудки, что и вчера: Тони наверняка ночевал не дома.
– Меня не любишь ты – так что ж,
Зато тебя люблю я!
Тебя люблю – так берегись
Любви-и-и моей!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента