– Ну, знал, – вздохнул Илья. Что толку было врать?
– А коли знал, мог бы и сказать по дружбе. Может, по-другому бы все пошло. – Впервые за весь разговор Кузьма повернулся к Илье. Нехорошо, жестко усмехнулся. – Я понимаю… Вы, конечно, таборные, концы друг у друга хороните, но… мог бы и сказать.
Илья молчал, понимая, что теперь, после стольких лет, бесполезно и объяснять, и оправдываться. Да и Варька наверняка не раз ему говорила, как было дело с Данкой, – видать, не помогло.
– Так что, Илья, думай себе, что хочешь, но не тебе меня судить. Вроде ничем ты меня не лучше – а повезло в жизни кругом. За жену твою весь хор девок отдать не жалко. Детей твоих еще не видал, но говорят, хорошие. А раз так… Сытый голодного не разумеет.
Кузьма поднялся, вышел. Хлопнула дверь в сенях. Илья сидел на нарах, глядя в пол. Сзади к нему подошла Варька.
– Ты… ты, пожалуйста, не сердись на него, – сдавленно сказала она, и Илья понял, что сестра плачет. – Стыдно ему, а показать не хочет, вот и кидается на людей. На меня утром тоже орал… Он о тебе сколько раз вспоминал, все ждал, что свидитесь, а ты его вон каким вчера увидел… Думаешь, ему сейчас хорошо? И про Данку… Он знает, что ты не виноват, я ему говорила, да только… Ну что ты с ним поделаешь? Не сердись, Илья.
– Да я понимаю, – мрачно сказал Илья. – Ну надо ж так было… Столько лет, дэвлалэ! Из-за курвы! Ведь всегда знал, что она – курва. Если бы не ты тогда… Это ведь ты, чертова баба, не дала мне все про про Данку Кузьме рассказать! Говорил мне отец – никогда баб не слушай…
Всхлипнув, Варька зарыдала в голос. Илья тронул было ее за плечо, но она, не поворачиваясь, обеими руками отмахнулась от него. Пожав плечами, Илья встал, вышел.
У открытой двери на улицу стояли Кузьма и Митро. Последний что-то тихо и зло говорил, стуча кулаком по дверному косяку. Кузьма молчал, смотрел себе под ноги. Наконец Митро сплюнул, умолк, обнял упирающегося Кузьму за плечи и потащил его на залитый солнцем двор. Дверь за цыганами захлопнулась, и в доме снова воцарилась звенящая утренняя тишина.
Вечером должны были ехать в ресторан. Целый день Илья наблюдал за сборами жены и дочери. Настя подгоняла на себя и Дашку платья, укладывала дочери прическу, хваталась то за иглу, то за шкатулку с украшениями, то за гитару, и в глазах ее мелькал давно забытый блеск, которого Илья уже столько лет не видел и не думал вновь увидеть у жены. Дашке, казалось, было все равно, хотя материю нового платья она ощупывала с интересом. В комнату то и дело вбегала Маргитка, лезла помогать Насте, тараторила о последних фасонах, размахивала модным журналом, завистливо щелкала языком, глядя на распущенные Дашкины волосы. Изредка Илья ловил на себе ее пристальный взгляд. Казалось, девчонка хочет о чем-то спросить. Но едва заметив, что Илья смотрит на нее, Маргитка быстро отворачивалась и продолжала трещать о модах.
В девятом часу вечера все собрались внизу, в большой зале. Илья сидел на диване, настраивал гитару, следил за входящими цыганами и цыганками. Маргитка явилась последней, сбежав по лестнице со второго этажа.
– Мама! Где моя шаль с кистями?! – завопила она на весь дом. Поймав взгляд Ильи, осеклась, нахмурила густые, как у мужчины, брови.
А он не сразу сумел отвести глаза, пораженный ее нарядом. Семнадцать лет назад хоровые цыганки одевались на выступление в ресторан по-русски, в шелковые и атласные платья, поверх которых накидывали цветные шали, волосы укладывали в высокие прически, украшали себя жемчужными ожерельями до пояса, дорогими брошами. А Маргитка стояла на ступеньке лестницы одетая как таборная цыганка-болгарка. Длинная красная юбка с оборкой была сшита из легкого шелка, кофта с широкими рукавами, какие Илья видел в котлярских таборах, была подобрана в тон. В косы ее были вплетены мелкие монетки, и на шее висело монисто. Такого, однако, не было и у котляр: Илья знал, что монисто могли носить только замужние женщины.
– Рот закрой, морэ, – усмехнулся кто-то за его спиной.
Вздрогнув, Илья обернулся, увидел Митро, смутился:
– Да я, морэ, это… вот… Как ты дочь-то одел? Раньше вроде не было такого.
– Я одел? Сама захотела! Насмотрелась на Илонкину родню, каждый год ведь наезжают табунами! Да, по чести сказать, я беды не вижу. Помнишь, как мы с тобой в котлярский табор ездили Илонку воровать? Тогда этих болгар и знать никто не знал, а сейчас их полным-полно стало, как весна – стадами вокруг Москвы ездят! Господа в ихние таборы наезжают, на баб любуются, а потом в ресторане к нам с глупостями пристают: почему у вас цыганки не по-цыгански одеты? Объяснять я им, что ли, буду? Поговорили с Яковом Васильичем, решили – если господам так нравится, пусть девки по-котлярски одеваются, хоть для пляски. И, знаешь, хорошо пошло! Певицы-то по-старому, в платьях, сидят, а плясуньи все в юбки с оборками позалезали и монет на себя понавешали. Господа довольны, сил нет: настоящих цыганок им предоставили.
Илья недоверчиво покачал головой, хотя в душе вынужден был признать, что выглядит котлярский наряд лучше некуда – по крайней мере на Маргитке. А через минуту в дверь щебечущей стайкой влетели дочери Стешки от десяти до шестнадцати лет – все в таких же юбках и кофтах, с монетками в волосах. За ними солидно протиснулась сама Стешка, утирающая пот со лба.
– Эй, чаялэ,[21] поспокойнее, мать совсем загнали! Здорово, Илья. Ну – вздрогнем сегодня, едешь с нами?
– Да уж, сестрица, тряхнем стариной, – в тон ей ответил Илья.
– Э-э… Смотри, чтоб не отвалилась старина-то!
Цыгане заржали. Илья тоже улыбнулся, подумав о том, что Стешку Дмитриеву не изменили ни замужество, ни дети – как была язва сибирская, так и осталась.
– Господи… – вдруг тихо ахнул рядом с ним Митро.
Илья поднял голову и увидел спускающихся сверху жену и дочь.
Настя шла впереди, одной рукой придерживая подол платья, а другой держа за локоть Дашку. Черный блестящий атлас делал ее стройнее и выше, накинутая через плечо шаль была сколота бирюзовой брошью, и в этом наряде Настя казалась моложе на десять лет. Волосы ее были уложены в тяжелый, отливающий вороненой синевой узел, черные глаза блестели по-молодому живо, на губах играла уверенная улыбка. Илья невольно встал с дивана и, стоя, как и все, с открытым ртом, отчетливо понял: вот теперь его Настя на своем месте. Дашка шла за ней, осторожно придерживаясь за перила, стараясь не наступить на подол белого платья, выгодно оттенявшего ее смуглое строгое лицо.
– Ну, пхэнори… – только и сказал Митро, делая шаг к лестнице.
А больше ничего сказать он не успел, потому что хлопнула дверь с улицы, и в залу влетел запыхавшийся, размахивающий гитарой Кузьма.
– Что, собрались уже? Слава богу, поспел! – На его физиономии была широкая улыбка, сощуренные глаза весело блестели, и о том, что Илья видел утром, напоминал лишь изжелта-черный синяк под левым глазом. Вспомнив о том, как утром Кузьма и Митро вдвоем ушли из дома, Илья подивился: слово, что ли, петушиное знает Арапо? Как ему удалось всего за день привести этого хитрованца в божий вид?
– Ой, Кузьма, это ты? – тихо спросила Настя.
Кузьма поднял глаза, охнул, смешался, шагнул было за спину Митро. Но Настя слетела с лестницы вихрем, как девчонка, пронеслась через всю залу и кинулась Кузьме на шею:
– Дэвлалэ! Морэ! Как же я тебя не видела давно! Дэвла, вот радость-то, а я вчера все глаза проглядела – где Кузьма, где мой дорогой? Ну, как ты, чаворо? Да что ж ты отворачиваешься, глупый, я тебе что – не родня?!
Родня, как же, подумал Илья, глядя на смущенную физиономию Кузьмы. Ее сестра двоюродная за его дядькой замужем, вот и все родство… Но Настю такие мелочи не занимали. Она смеялась, целовала Кузьму, не давала ему отвернуться (тот явно старался спрятать синяк), и в конце концов Кузьма рассмеялся сам:
– Будет, сестрица, дыру процелуешь.
– Да как же тебе не стыдно? Я тебя столько лет не видела! Не узнать, право слово, не узнать! Я тебя мальчишкой помню, а тут – смотрите, саво мурш баро![22]
Кузьма покраснел, невесело усмехнулся. Поискал взглядом Митро.
– Трофимыч, я еду?
– Да куда тебе… – неуверенно сказал Митро. – На пятак-то под глазом посмотри.
С лица Кузьмы пропала улыбка. Настя, забыв снять руки с его плеч, тревожно повернулась к брату:
– Митро, да бог с ним, с пятаком! Из второго ряда не увидят!
Митро колебался. Но в это время, на ходу оправляя темно-синий казакин, из кухни быстрым шагом вышел Яков Васильевич. Цыгане при виде его притихли.
– Сиди дома, – сказал он, едва взглянув на Кузьму.
Кузьма растерянно посмотрел на Митро. Тот пожал плечами, отвернулся. Спорить было бесполезно, это знали все.
– Отец, – вдруг сказала Настя. – Можем минуту подождать?
– Чего ждать?
– Стеша, пойдем со мной! Кузьма, живо! – Она схватила за руку Кузьму, махнула Стешке и устремилась на кухню.
– Стой! Куда? Что я тебе – соловей легкокрылый?! – запыхтела Стешка, тщетно силясь поспеть за по-прежнему тоненькой и легкой сестрой.
Яков Васильевич от неожиданности не успел возразить и стоял с удивленно поднятыми бровями, провожая взглядом Стешкину внушительную фигуру. Когда дверь на кухню захлопнулась, он сердито крякнул:
– Дожидайся теперь…
Однако долго ждать не пришлось. Через несколько минут дверь открылась. Первой выплыла довольно улыбающаяся Стешка, за ней появился Кузьма с выражением некоторого замешательства на лице, а следом вышла Настя, озабоченно внушающая:
– Только личность свою кулаком не три, а то еще хуже будет…
Синяка не было. Не было, хотя Илья трижды протер глаза. Поморгав, он повернулся к Митро, но и тот выглядел озадаченным:
– Девки, как же вы это?..
– И очень просто! – торжествовала Настя. – Тестом замазали, а сверху – мелом с кирпичом, с печи наскребли. Дай бог, не расползется до ночи.
– Вот артистки… – только и сумел сказать Митро.
Яков Васильевич молчал, с неодобрением поглядывая на Кузьму. Цыгане притихли.
– Ладно, шут с вами, – наконец сказал хоревод. – Едем.
Кузьма просиял. Настя потащила его к дверям, на ходу что-то оживленно говоря. Илья, держа за руку Дашку, шел следом. Уже в дверях они с Кузьмой встретились взглядами. Кузьма, нахмурившись, опустил глаза. Илья с досадой отвернулся. Черт знает что…
На улице было еще теплее, чем вчера. Сирень развернула листочки, между ними уже проглядывали синие соцветия, верба у крыльца вся обвесилась золотистыми сережками, и даже луна, поднимающаяся над крышами Живодерки, была теплой, желтой, весенней. Где-то на задворках томно орали коты. Со стороны церкви Великомученика Георгия доносился слабый перезвон к вечерней. На подсохших за день тротуарах оборванная детвора играла в бабки и «гречневики». К заведению мадам Данаи, покачиваясь, подъезжал рыдван, набитый пьяными приказчиками. Пахло сыростью, влажной землей. Илья шагал рядом с Настей и Дашкой, но обе не обращали на него никакого внимания, вполголоса беседуя. От нечего делать он посматривал на Маргитку. Та шла впереди с молодыми цыганками, чему-то смеялась, иногда поднимала руки – поправить волосы, и в тусклом вечернем свете на ее запястьях вспыхивали браслеты. Один раз она быстро обернулась, и Илья, захваченный врасплох, не успел отвести взгляд. Но Маргитка взглянула мельком, снова расхохоталась над чем-то, и он успокоился: не заметила.
Хозяина ресторана Осетрова не брали ни годы, ни обстоятельства. Все такой же высокий, прямой, сухопарый, с аккуратно подстриженной бородой, он лишь скупо улыбнулся на радостный возглас Митро:
– Фрол Васильич, знаешь, кто вернулся-то?
– Да уж знаем, – сдержанно ответствовал Осетров. – Настасья Яковлевна с супругом второй день в Москве. Оченно рады приветствовать.
– Да ну тебя, гриб старый, – разочарованно протянул Митро. – Скучно с тобой, ей-богу. Какая тебе сорока принесла?
– Своя агентура имеется, – без тени улыбки ответил Осетров. – Уже и господа приезжали, спрашивали: верно ли, что Смоляковы и Настя здесь?
– Какие господа? – загорелся Митро.
– Да уж всякие. – Осетров поджал губы, и стало ясно, что больше он ничего не скажет.
– Черт упрямый… – пробурчал Митро, входя вслед за Ильей в черную дверь ресторана. – Пристукнут его когда-нибудь за вредность вселенскую. Смоляко, видал, как этот антихрист свое дело развернул? Царские хоромы против прежнего, верно?
Илья не мог не согласиться. Видно было, что заведение Осетрова не так давно заново отделано и покрашено. Была заменена и вывеска, и золоченые буквы новой гласили на всю улицу: «Ресторанъ». Окна были отмыты и сверкали чистотой.
– Подожди, то ли будет, когда в зал выйдем, – усмехнулся Митро. – Право слово, лучше только в «Стрельне» да в «Яре»! У Осетрова год назад деньги завелись, наследство какое-то получил из деревни…
– Врут все про наследство, он просто… просто он купца зарезал! – неожиданно сообщила Маргитка, стоявшая у двери и слушавшая разговор.
– Какого купца? – опешил Илья.
– Проезжего, – пояснила она. – Остановился наверху в номерах, вечером в ресторане гулял, деньгами хвастался, а ночью Осетров его и…
– Не болтай, дура, чего не знаешь! – рявкнул Митро, и Маргитка неохотно умолкла. – Языки ваши сорочьи повырывать бы! Бабье бестолковое, пошла вон отсюда!
– Слушай, правда, что ли? – тихо спросил Илья, когда Маргитка ушла.
– Да шут его разберет… – проворчал Митро. – Я, конечно, напраслину не буду возводить, а только ты про Осетрова что знаешь? Ничего? Вот и я ничего. Хоть уже тридцать лет у него в кабаке глотку деру. Понимай, как знаешь.
Илья только почесал в затылке. Хозяин ресторана и в самом деле был фигурой таинственной. Доподлинно про него было известно лишь то, что в Москву он прибыл в семилетнем возрасте из Ярославской губернии, откуда издавна набирали учеников в половые. Попал в ученье к владельцу известного трактира Тестову, в совершенстве изучил ресторанное дело, поднялся от мальчишки-посудомойки до буфетчика, а затем неожиданно для всех… купил собственный трактир на Грузинской улице. Трактир был маленьким, грязным и безвестным: о нем знали лишь местные мастеровые да извозчики, наезжающие сюда с Тишинской площади «пить чай». За три года Осетров «развернул коммерцию» во всю ширь, сделал из вонючей забегаловки небольшой, но вполне приличный ресторан, завел скатерти, салфетки и серебряную посуду и, наконец, пригласил к себе цыганский хор с Грузин, бывший тогда под управлением отца Якова Васильева. Извозчики и фабричные исчезли из обновившегося зала, и в ресторан Осетрова повалила «чистая» публика. И уже тогда никто не знал, откуда у Осетрова берутся деньги. Говорили разное: и что он торгует краденым, и что в подвале у него – тайная ювелирная мастерская, где «заныканные» на Тишинке золотые вещички переплавляются в лом, и что он содержит несколько публичных домов на Цветном бульваре – и тому подобное. Подтверждения, однако, всем этим домыслам не было, а вызвать на откровенность самого Фрола Васильича не удавалось еще никому. Последнее затруднялось еще и тем, что Осетров совсем не пил и требовал того же от своих служащих. Если он видел кого-нибудь из них хоть немного выпивши на работе – следовал немедленный расчет, и любые уговоры, слезные просьбы и раскаяние были бесполезны.
Уже сворачивая в «актерскую», Илья обернулся и увидел, что Настя о чем-то говорит с Осетровым. Тот внимательно слушал, кивал и – небывалое! – улыбался в бороду. Илья, сердясь отчего-то, громко позвал жену. Та, на полуслове оборвав разговор, поспешила к нему.
Час спустя хор вышел в зал. Илье все казалось сном – давним сном из молодости, позабытой сказкой. Всего полгода он пел в московском хоре, но сейчас из памяти один за другим всплывали картинки-воспоминания. Огромный зал с красными панелями… Тяжелые занавеси, сверкающий пол, свечи, сотни огоньков, искрами отражающиеся в паркете, в деках цыганских гитар, в бокалах с вином, запах дичи, белые скатерти, шелковые платья, фрачные пары, взгляды, взгляды, взгляды… Как давно все это было. Было и прошло. Он и не думал, что когда-нибудь будет снова стоять с гитарой в руках во втором ряду вместе с Митро и Кузьмой и сзади смотреть на Настьку. Жена, однако, заняла место не в середине, как прежде, а с краю, где сидели цыганки постарше. В середине устроились молодые плясуньи, и Илья видел прямо перед собой затылок Маргитки, разделенный аккуратным пробором. Духами от девчонки разило так, что он поморщился, с досадой подумал: как Яков Васильич разрешает? Сейчас распляшется, вспотеет, еще больше вони будет.
Цыганский хор встретили вежливыми аплодисментами: вечер был в самом начале, пьяных еще не было. Яков Васильич обычной спорой походкой вышел вперед, поклонился залу, затем, повернувшись к хору, взмахнул гитарой. «Сейчас „Тройку“…» – машинально подумал Илья. И все же вздрогнул от неожиданности, когда гитары взяли дружный аккорд и три десятка голосов действительно грянули «Тройку» – так же, как и семнадцать лет назад. И голос Насти так же отчетливо слышался из первого ряда:
Сомнения Ильи разрешились быстро. Как только хор допел «Тройку» и раздались аплодисменты, седой человек быстро, но без спешки поднялся и пошел прямиком к цыганам. Яков Васильич поклонился ему:
– Добрый вечер, Владимир Антонович.
– Здравствуй, Яков Васильич. Что – слышно, поздравить тебя можно? – Военный улыбнулся, блеснув крупными белыми зубами, его лицо сразу помолодело на несколько лет, и Илья вспомнил.
В переднем ряду тихо ахнула Настя:
– Бог мой… Владимир Антонович?!
– Настя, ты ли? – Капитан Толчанинов, постаревший, но не утративший молодецкой выправки и усов, щелкнул каблуками. Он склонился над протянутой рукой Насти, поднял голову, и на мгновение его сожженное загаром лицо застыло. Увидел шрамы, догадался Илья. Но – что значит господское воспитание! – не подал и виду и взял Настю за обе руки: – Девочка! Боже мой… Вот не думал, что увижу когда-нибудь. Все говорили – ты в табор ушла. Это правда? Серж Сбежнев ужасно переживал… Кстати, что за история у вас с ним приключилась? Все ждали свадьбы, а он… Веришь ли, за семнадцать лет так и не рассказал ничего никому! Вот что значит подлинное рыцарство!
Илья стоял как на иголках. Он и сам не думал, что через столько лет не сможет спокойно слышать имя князя Сбежнева – хоть и ничего не было у него с Настькой и не любила она его никогда. Он почувствовал страшное облегчение, когда Яков Васильевич вполголоса закряхтел и Настя испуганно сказала:
– Владимир Антонович, нам с вами говорить сейчас нельзя, мы петь должны. Дождетесь конца, поедете к нам в гости? И дама ваша пусть с вами.
– Нет, мы лучше пойдем в кабинет, – решил Толчанинов, – и там поговорим без помех. А пока… – Он вытащил из кармана несколько ассигнаций. – Яков Васильич, уважь старого друга. Пусть Настя «Наглядитесь на меня» споет.
– Для вас – всегда с удовольствием, – вспыхнув, как девочка, сказала Настя.
Толчанинов улыбнулся, отошел. Напоследок взгляд его остановился на лице Ильи. Узнал, подумал тот и на всякий случай поклонился. Толчанинов усмехнулся, но ничего не сказал.
Дрогнули гитары Митро, Кузьмы и Якова Васильевича. Голос Насти взял первые ноты, и в зале стало тихо-тихо.
Краем глаза он заметил: ни за одним столом не ели и даже не прикасались к бокалам. Разговоры смолкли еще раньше. Все как один сидели, развернувшись к эстраде, все глаза были устремлены на Настю. А она, не поднимая ресниц, вела мелодию, и Илья видел, как бледнеет ее лицо, как вздрагивают пальцы, сжимающие край шали, и как бежит, непойманная, неостановленная, по щеке прозрачная слезка. Господи… Неужели вправду только мучилась она с ним столько лет?!
Последний раз вздохнула гитара Митро, замерла под потолком последняя чистая нота. Илья мельком взглянул на Якова Васильева. Тот тоже стоял бледный, и его рука, лежащая на грифе гитары, чуть заметно вздрагивала. А в следующий миг зал взорвался аплодисментами и криками: «Браво!», «Прелестно!», «Просим еще!». Настя поднялась на поклон, и Илья с облегчением перевел дыхание. Посмотрел на столик Толчанинова, но ни капитана, ни его спутницы там уже не было. Ушли в кабинет, подумал Илья и даже слегка обиделся: что это за манера – уходить, не дослушав песни? А еще поклонник старый… Но в это время хор грянул «Мороз будет», и Илье стало некогда размышлять о невоспитанности Толчанинова: пора было работать.
Вечер перевалил за вторую половину, в зале стало душно и шумно, воздух загустел, запах вином и сигарами. Уже кого-то половые аккуратно препроводили к выходу, уже пьяный купец, стуча вилкой по столу, во все горло требовал спеть «Со святыми упокой» по какой-то Эльвире, и уговаривать его двинулся через зал сам Осетров. Пора было идти по кабинетам. К Якову Васильичу подлетел юркий мальчишка и доложил, что «в первом нумере господа и барыня замучались дожидаючись».
– А коли знал, мог бы и сказать по дружбе. Может, по-другому бы все пошло. – Впервые за весь разговор Кузьма повернулся к Илье. Нехорошо, жестко усмехнулся. – Я понимаю… Вы, конечно, таборные, концы друг у друга хороните, но… мог бы и сказать.
Илья молчал, понимая, что теперь, после стольких лет, бесполезно и объяснять, и оправдываться. Да и Варька наверняка не раз ему говорила, как было дело с Данкой, – видать, не помогло.
– Так что, Илья, думай себе, что хочешь, но не тебе меня судить. Вроде ничем ты меня не лучше – а повезло в жизни кругом. За жену твою весь хор девок отдать не жалко. Детей твоих еще не видал, но говорят, хорошие. А раз так… Сытый голодного не разумеет.
Кузьма поднялся, вышел. Хлопнула дверь в сенях. Илья сидел на нарах, глядя в пол. Сзади к нему подошла Варька.
– Ты… ты, пожалуйста, не сердись на него, – сдавленно сказала она, и Илья понял, что сестра плачет. – Стыдно ему, а показать не хочет, вот и кидается на людей. На меня утром тоже орал… Он о тебе сколько раз вспоминал, все ждал, что свидитесь, а ты его вон каким вчера увидел… Думаешь, ему сейчас хорошо? И про Данку… Он знает, что ты не виноват, я ему говорила, да только… Ну что ты с ним поделаешь? Не сердись, Илья.
– Да я понимаю, – мрачно сказал Илья. – Ну надо ж так было… Столько лет, дэвлалэ! Из-за курвы! Ведь всегда знал, что она – курва. Если бы не ты тогда… Это ведь ты, чертова баба, не дала мне все про про Данку Кузьме рассказать! Говорил мне отец – никогда баб не слушай…
Всхлипнув, Варька зарыдала в голос. Илья тронул было ее за плечо, но она, не поворачиваясь, обеими руками отмахнулась от него. Пожав плечами, Илья встал, вышел.
У открытой двери на улицу стояли Кузьма и Митро. Последний что-то тихо и зло говорил, стуча кулаком по дверному косяку. Кузьма молчал, смотрел себе под ноги. Наконец Митро сплюнул, умолк, обнял упирающегося Кузьму за плечи и потащил его на залитый солнцем двор. Дверь за цыганами захлопнулась, и в доме снова воцарилась звенящая утренняя тишина.
Вечером должны были ехать в ресторан. Целый день Илья наблюдал за сборами жены и дочери. Настя подгоняла на себя и Дашку платья, укладывала дочери прическу, хваталась то за иглу, то за шкатулку с украшениями, то за гитару, и в глазах ее мелькал давно забытый блеск, которого Илья уже столько лет не видел и не думал вновь увидеть у жены. Дашке, казалось, было все равно, хотя материю нового платья она ощупывала с интересом. В комнату то и дело вбегала Маргитка, лезла помогать Насте, тараторила о последних фасонах, размахивала модным журналом, завистливо щелкала языком, глядя на распущенные Дашкины волосы. Изредка Илья ловил на себе ее пристальный взгляд. Казалось, девчонка хочет о чем-то спросить. Но едва заметив, что Илья смотрит на нее, Маргитка быстро отворачивалась и продолжала трещать о модах.
В девятом часу вечера все собрались внизу, в большой зале. Илья сидел на диване, настраивал гитару, следил за входящими цыганами и цыганками. Маргитка явилась последней, сбежав по лестнице со второго этажа.
– Мама! Где моя шаль с кистями?! – завопила она на весь дом. Поймав взгляд Ильи, осеклась, нахмурила густые, как у мужчины, брови.
А он не сразу сумел отвести глаза, пораженный ее нарядом. Семнадцать лет назад хоровые цыганки одевались на выступление в ресторан по-русски, в шелковые и атласные платья, поверх которых накидывали цветные шали, волосы укладывали в высокие прически, украшали себя жемчужными ожерельями до пояса, дорогими брошами. А Маргитка стояла на ступеньке лестницы одетая как таборная цыганка-болгарка. Длинная красная юбка с оборкой была сшита из легкого шелка, кофта с широкими рукавами, какие Илья видел в котлярских таборах, была подобрана в тон. В косы ее были вплетены мелкие монетки, и на шее висело монисто. Такого, однако, не было и у котляр: Илья знал, что монисто могли носить только замужние женщины.
– Рот закрой, морэ, – усмехнулся кто-то за его спиной.
Вздрогнув, Илья обернулся, увидел Митро, смутился:
– Да я, морэ, это… вот… Как ты дочь-то одел? Раньше вроде не было такого.
– Я одел? Сама захотела! Насмотрелась на Илонкину родню, каждый год ведь наезжают табунами! Да, по чести сказать, я беды не вижу. Помнишь, как мы с тобой в котлярский табор ездили Илонку воровать? Тогда этих болгар и знать никто не знал, а сейчас их полным-полно стало, как весна – стадами вокруг Москвы ездят! Господа в ихние таборы наезжают, на баб любуются, а потом в ресторане к нам с глупостями пристают: почему у вас цыганки не по-цыгански одеты? Объяснять я им, что ли, буду? Поговорили с Яковом Васильичем, решили – если господам так нравится, пусть девки по-котлярски одеваются, хоть для пляски. И, знаешь, хорошо пошло! Певицы-то по-старому, в платьях, сидят, а плясуньи все в юбки с оборками позалезали и монет на себя понавешали. Господа довольны, сил нет: настоящих цыганок им предоставили.
Илья недоверчиво покачал головой, хотя в душе вынужден был признать, что выглядит котлярский наряд лучше некуда – по крайней мере на Маргитке. А через минуту в дверь щебечущей стайкой влетели дочери Стешки от десяти до шестнадцати лет – все в таких же юбках и кофтах, с монетками в волосах. За ними солидно протиснулась сама Стешка, утирающая пот со лба.
– Эй, чаялэ,[21] поспокойнее, мать совсем загнали! Здорово, Илья. Ну – вздрогнем сегодня, едешь с нами?
– Да уж, сестрица, тряхнем стариной, – в тон ей ответил Илья.
– Э-э… Смотри, чтоб не отвалилась старина-то!
Цыгане заржали. Илья тоже улыбнулся, подумав о том, что Стешку Дмитриеву не изменили ни замужество, ни дети – как была язва сибирская, так и осталась.
– Господи… – вдруг тихо ахнул рядом с ним Митро.
Илья поднял голову и увидел спускающихся сверху жену и дочь.
Настя шла впереди, одной рукой придерживая подол платья, а другой держа за локоть Дашку. Черный блестящий атлас делал ее стройнее и выше, накинутая через плечо шаль была сколота бирюзовой брошью, и в этом наряде Настя казалась моложе на десять лет. Волосы ее были уложены в тяжелый, отливающий вороненой синевой узел, черные глаза блестели по-молодому живо, на губах играла уверенная улыбка. Илья невольно встал с дивана и, стоя, как и все, с открытым ртом, отчетливо понял: вот теперь его Настя на своем месте. Дашка шла за ней, осторожно придерживаясь за перила, стараясь не наступить на подол белого платья, выгодно оттенявшего ее смуглое строгое лицо.
– Ну, пхэнори… – только и сказал Митро, делая шаг к лестнице.
А больше ничего сказать он не успел, потому что хлопнула дверь с улицы, и в залу влетел запыхавшийся, размахивающий гитарой Кузьма.
– Что, собрались уже? Слава богу, поспел! – На его физиономии была широкая улыбка, сощуренные глаза весело блестели, и о том, что Илья видел утром, напоминал лишь изжелта-черный синяк под левым глазом. Вспомнив о том, как утром Кузьма и Митро вдвоем ушли из дома, Илья подивился: слово, что ли, петушиное знает Арапо? Как ему удалось всего за день привести этого хитрованца в божий вид?
– Ой, Кузьма, это ты? – тихо спросила Настя.
Кузьма поднял глаза, охнул, смешался, шагнул было за спину Митро. Но Настя слетела с лестницы вихрем, как девчонка, пронеслась через всю залу и кинулась Кузьме на шею:
– Дэвлалэ! Морэ! Как же я тебя не видела давно! Дэвла, вот радость-то, а я вчера все глаза проглядела – где Кузьма, где мой дорогой? Ну, как ты, чаворо? Да что ж ты отворачиваешься, глупый, я тебе что – не родня?!
Родня, как же, подумал Илья, глядя на смущенную физиономию Кузьмы. Ее сестра двоюродная за его дядькой замужем, вот и все родство… Но Настю такие мелочи не занимали. Она смеялась, целовала Кузьму, не давала ему отвернуться (тот явно старался спрятать синяк), и в конце концов Кузьма рассмеялся сам:
– Будет, сестрица, дыру процелуешь.
– Да как же тебе не стыдно? Я тебя столько лет не видела! Не узнать, право слово, не узнать! Я тебя мальчишкой помню, а тут – смотрите, саво мурш баро![22]
Кузьма покраснел, невесело усмехнулся. Поискал взглядом Митро.
– Трофимыч, я еду?
– Да куда тебе… – неуверенно сказал Митро. – На пятак-то под глазом посмотри.
С лица Кузьмы пропала улыбка. Настя, забыв снять руки с его плеч, тревожно повернулась к брату:
– Митро, да бог с ним, с пятаком! Из второго ряда не увидят!
Митро колебался. Но в это время, на ходу оправляя темно-синий казакин, из кухни быстрым шагом вышел Яков Васильевич. Цыгане при виде его притихли.
– Сиди дома, – сказал он, едва взглянув на Кузьму.
Кузьма растерянно посмотрел на Митро. Тот пожал плечами, отвернулся. Спорить было бесполезно, это знали все.
– Отец, – вдруг сказала Настя. – Можем минуту подождать?
– Чего ждать?
– Стеша, пойдем со мной! Кузьма, живо! – Она схватила за руку Кузьму, махнула Стешке и устремилась на кухню.
– Стой! Куда? Что я тебе – соловей легкокрылый?! – запыхтела Стешка, тщетно силясь поспеть за по-прежнему тоненькой и легкой сестрой.
Яков Васильевич от неожиданности не успел возразить и стоял с удивленно поднятыми бровями, провожая взглядом Стешкину внушительную фигуру. Когда дверь на кухню захлопнулась, он сердито крякнул:
– Дожидайся теперь…
Однако долго ждать не пришлось. Через несколько минут дверь открылась. Первой выплыла довольно улыбающаяся Стешка, за ней появился Кузьма с выражением некоторого замешательства на лице, а следом вышла Настя, озабоченно внушающая:
– Только личность свою кулаком не три, а то еще хуже будет…
Синяка не было. Не было, хотя Илья трижды протер глаза. Поморгав, он повернулся к Митро, но и тот выглядел озадаченным:
– Девки, как же вы это?..
– И очень просто! – торжествовала Настя. – Тестом замазали, а сверху – мелом с кирпичом, с печи наскребли. Дай бог, не расползется до ночи.
– Вот артистки… – только и сумел сказать Митро.
Яков Васильевич молчал, с неодобрением поглядывая на Кузьму. Цыгане притихли.
– Ладно, шут с вами, – наконец сказал хоревод. – Едем.
Кузьма просиял. Настя потащила его к дверям, на ходу что-то оживленно говоря. Илья, держа за руку Дашку, шел следом. Уже в дверях они с Кузьмой встретились взглядами. Кузьма, нахмурившись, опустил глаза. Илья с досадой отвернулся. Черт знает что…
На улице было еще теплее, чем вчера. Сирень развернула листочки, между ними уже проглядывали синие соцветия, верба у крыльца вся обвесилась золотистыми сережками, и даже луна, поднимающаяся над крышами Живодерки, была теплой, желтой, весенней. Где-то на задворках томно орали коты. Со стороны церкви Великомученика Георгия доносился слабый перезвон к вечерней. На подсохших за день тротуарах оборванная детвора играла в бабки и «гречневики». К заведению мадам Данаи, покачиваясь, подъезжал рыдван, набитый пьяными приказчиками. Пахло сыростью, влажной землей. Илья шагал рядом с Настей и Дашкой, но обе не обращали на него никакого внимания, вполголоса беседуя. От нечего делать он посматривал на Маргитку. Та шла впереди с молодыми цыганками, чему-то смеялась, иногда поднимала руки – поправить волосы, и в тусклом вечернем свете на ее запястьях вспыхивали браслеты. Один раз она быстро обернулась, и Илья, захваченный врасплох, не успел отвести взгляд. Но Маргитка взглянула мельком, снова расхохоталась над чем-то, и он успокоился: не заметила.
Хозяина ресторана Осетрова не брали ни годы, ни обстоятельства. Все такой же высокий, прямой, сухопарый, с аккуратно подстриженной бородой, он лишь скупо улыбнулся на радостный возглас Митро:
– Фрол Васильич, знаешь, кто вернулся-то?
– Да уж знаем, – сдержанно ответствовал Осетров. – Настасья Яковлевна с супругом второй день в Москве. Оченно рады приветствовать.
– Да ну тебя, гриб старый, – разочарованно протянул Митро. – Скучно с тобой, ей-богу. Какая тебе сорока принесла?
– Своя агентура имеется, – без тени улыбки ответил Осетров. – Уже и господа приезжали, спрашивали: верно ли, что Смоляковы и Настя здесь?
– Какие господа? – загорелся Митро.
– Да уж всякие. – Осетров поджал губы, и стало ясно, что больше он ничего не скажет.
– Черт упрямый… – пробурчал Митро, входя вслед за Ильей в черную дверь ресторана. – Пристукнут его когда-нибудь за вредность вселенскую. Смоляко, видал, как этот антихрист свое дело развернул? Царские хоромы против прежнего, верно?
Илья не мог не согласиться. Видно было, что заведение Осетрова не так давно заново отделано и покрашено. Была заменена и вывеска, и золоченые буквы новой гласили на всю улицу: «Ресторанъ». Окна были отмыты и сверкали чистотой.
– Подожди, то ли будет, когда в зал выйдем, – усмехнулся Митро. – Право слово, лучше только в «Стрельне» да в «Яре»! У Осетрова год назад деньги завелись, наследство какое-то получил из деревни…
– Врут все про наследство, он просто… просто он купца зарезал! – неожиданно сообщила Маргитка, стоявшая у двери и слушавшая разговор.
– Какого купца? – опешил Илья.
– Проезжего, – пояснила она. – Остановился наверху в номерах, вечером в ресторане гулял, деньгами хвастался, а ночью Осетров его и…
– Не болтай, дура, чего не знаешь! – рявкнул Митро, и Маргитка неохотно умолкла. – Языки ваши сорочьи повырывать бы! Бабье бестолковое, пошла вон отсюда!
– Слушай, правда, что ли? – тихо спросил Илья, когда Маргитка ушла.
– Да шут его разберет… – проворчал Митро. – Я, конечно, напраслину не буду возводить, а только ты про Осетрова что знаешь? Ничего? Вот и я ничего. Хоть уже тридцать лет у него в кабаке глотку деру. Понимай, как знаешь.
Илья только почесал в затылке. Хозяин ресторана и в самом деле был фигурой таинственной. Доподлинно про него было известно лишь то, что в Москву он прибыл в семилетнем возрасте из Ярославской губернии, откуда издавна набирали учеников в половые. Попал в ученье к владельцу известного трактира Тестову, в совершенстве изучил ресторанное дело, поднялся от мальчишки-посудомойки до буфетчика, а затем неожиданно для всех… купил собственный трактир на Грузинской улице. Трактир был маленьким, грязным и безвестным: о нем знали лишь местные мастеровые да извозчики, наезжающие сюда с Тишинской площади «пить чай». За три года Осетров «развернул коммерцию» во всю ширь, сделал из вонючей забегаловки небольшой, но вполне приличный ресторан, завел скатерти, салфетки и серебряную посуду и, наконец, пригласил к себе цыганский хор с Грузин, бывший тогда под управлением отца Якова Васильева. Извозчики и фабричные исчезли из обновившегося зала, и в ресторан Осетрова повалила «чистая» публика. И уже тогда никто не знал, откуда у Осетрова берутся деньги. Говорили разное: и что он торгует краденым, и что в подвале у него – тайная ювелирная мастерская, где «заныканные» на Тишинке золотые вещички переплавляются в лом, и что он содержит несколько публичных домов на Цветном бульваре – и тому подобное. Подтверждения, однако, всем этим домыслам не было, а вызвать на откровенность самого Фрола Васильича не удавалось еще никому. Последнее затруднялось еще и тем, что Осетров совсем не пил и требовал того же от своих служащих. Если он видел кого-нибудь из них хоть немного выпивши на работе – следовал немедленный расчет, и любые уговоры, слезные просьбы и раскаяние были бесполезны.
Уже сворачивая в «актерскую», Илья обернулся и увидел, что Настя о чем-то говорит с Осетровым. Тот внимательно слушал, кивал и – небывалое! – улыбался в бороду. Илья, сердясь отчего-то, громко позвал жену. Та, на полуслове оборвав разговор, поспешила к нему.
Час спустя хор вышел в зал. Илье все казалось сном – давним сном из молодости, позабытой сказкой. Всего полгода он пел в московском хоре, но сейчас из памяти один за другим всплывали картинки-воспоминания. Огромный зал с красными панелями… Тяжелые занавеси, сверкающий пол, свечи, сотни огоньков, искрами отражающиеся в паркете, в деках цыганских гитар, в бокалах с вином, запах дичи, белые скатерти, шелковые платья, фрачные пары, взгляды, взгляды, взгляды… Как давно все это было. Было и прошло. Он и не думал, что когда-нибудь будет снова стоять с гитарой в руках во втором ряду вместе с Митро и Кузьмой и сзади смотреть на Настьку. Жена, однако, заняла место не в середине, как прежде, а с краю, где сидели цыганки постарше. В середине устроились молодые плясуньи, и Илья видел прямо перед собой затылок Маргитки, разделенный аккуратным пробором. Духами от девчонки разило так, что он поморщился, с досадой подумал: как Яков Васильич разрешает? Сейчас распляшется, вспотеет, еще больше вони будет.
Цыганский хор встретили вежливыми аплодисментами: вечер был в самом начале, пьяных еще не было. Яков Васильич обычной спорой походкой вышел вперед, поклонился залу, затем, повернувшись к хору, взмахнул гитарой. «Сейчас „Тройку“…» – машинально подумал Илья. И все же вздрогнул от неожиданности, когда гитары взяли дружный аккорд и три десятка голосов действительно грянули «Тройку» – так же, как и семнадцать лет назад. И голос Насти так же отчетливо слышался из первого ряда:
Илья пел вместе со всеми, брал аккорды на гитаре, однако посматривал в зал и думал о том, как изменилась публика за прошедшие годы. Раньше у Осетрова больше купцы сидели, редко кто из дворян наезжал – на Настю да на Зинку Хрустальную, военных много было – всего год после Крымской кампании прошел. А сейчас – всякой твари по паре… Штатских в пиджаках и сюртуках – пруд пруди, и не разберешь – князь ли, граф, купец или босота разночинная… Много было женщин, которые прежде вовсе не допускались в заведение Осетрова, и женщин, как определил Илья, приличных, не гулящих, в дорогих платьях и шляпах. Военных же вовсе не видать. Илья приметил лишь одного человека в военной форме – мужчину лет шестидесяти, с сильной проседью в черных гладких волосах, с широким разворотом плеч и прямой, несмотря на годы, осанкой. Он сидел за столиком у стены, держа в руке странную, длинную и изогнутую трубку, какую Илья видел у мадьярских цыган. Когда к его столику подошел половой принять заказ, военный досадливым движением руки отослал его и продолжал рассматривать хор. С растущим удивлением Илья понял, что смотрит он аккурат на Настьку. Рядом с ним сидела дама – насколько Илье было видно из второго ряда, самая красивая во всем ресторане. В черном узком платье и шляпе с вуалеткой, она курила длинную папиросу, держа ее на отлете в тонких, смуглых, унизанных кольцами пальцах. На вид ей было около сорока, и лицо ее показалось Илье смутно знакомым. Военного он тоже, мог побожиться, где-то видел: такую трубку не забудешь. Кто же они, эти господа?
Запрягу я тройку борзых,
Темно-карих лошадей,
И помчуся в ночь морозну
К милой любушке своей!
Сомнения Ильи разрешились быстро. Как только хор допел «Тройку» и раздались аплодисменты, седой человек быстро, но без спешки поднялся и пошел прямиком к цыганам. Яков Васильич поклонился ему:
– Добрый вечер, Владимир Антонович.
– Здравствуй, Яков Васильич. Что – слышно, поздравить тебя можно? – Военный улыбнулся, блеснув крупными белыми зубами, его лицо сразу помолодело на несколько лет, и Илья вспомнил.
В переднем ряду тихо ахнула Настя:
– Бог мой… Владимир Антонович?!
– Настя, ты ли? – Капитан Толчанинов, постаревший, но не утративший молодецкой выправки и усов, щелкнул каблуками. Он склонился над протянутой рукой Насти, поднял голову, и на мгновение его сожженное загаром лицо застыло. Увидел шрамы, догадался Илья. Но – что значит господское воспитание! – не подал и виду и взял Настю за обе руки: – Девочка! Боже мой… Вот не думал, что увижу когда-нибудь. Все говорили – ты в табор ушла. Это правда? Серж Сбежнев ужасно переживал… Кстати, что за история у вас с ним приключилась? Все ждали свадьбы, а он… Веришь ли, за семнадцать лет так и не рассказал ничего никому! Вот что значит подлинное рыцарство!
Илья стоял как на иголках. Он и сам не думал, что через столько лет не сможет спокойно слышать имя князя Сбежнева – хоть и ничего не было у него с Настькой и не любила она его никогда. Он почувствовал страшное облегчение, когда Яков Васильевич вполголоса закряхтел и Настя испуганно сказала:
– Владимир Антонович, нам с вами говорить сейчас нельзя, мы петь должны. Дождетесь конца, поедете к нам в гости? И дама ваша пусть с вами.
– Нет, мы лучше пойдем в кабинет, – решил Толчанинов, – и там поговорим без помех. А пока… – Он вытащил из кармана несколько ассигнаций. – Яков Васильич, уважь старого друга. Пусть Настя «Наглядитесь на меня» споет.
– Для вас – всегда с удовольствием, – вспыхнув, как девочка, сказала Настя.
Толчанинов улыбнулся, отошел. Напоследок взгляд его остановился на лице Ильи. Узнал, подумал тот и на всякий случай поклонился. Толчанинов усмехнулся, но ничего не сказал.
Дрогнули гитары Митро, Кузьмы и Якова Васильевича. Голос Насти взял первые ноты, и в зале стало тихо-тихо.
Илья едва касался струн, зная, что и без него есть кому играть. Украдкой, словно боясь чего-то, смотрел сбоку на жену. Настя сидела очень прямо на самом краю стула, руки ее сжимали концы шали. Голос лился свободно и чисто, без усилий, но душа переворачивалась от каждого слова старинного романса. Никогда, вдруг ясно понял Илья, никогда, ни разу за все годы с ним она не пела так.
Наглядитесь на меня, очи ясные, про запас…
Краем глаза он заметил: ни за одним столом не ели и даже не прикасались к бокалам. Разговоры смолкли еще раньше. Все как один сидели, развернувшись к эстраде, все глаза были устремлены на Настю. А она, не поднимая ресниц, вела мелодию, и Илья видел, как бледнеет ее лицо, как вздрагивают пальцы, сжимающие край шали, и как бежит, непойманная, неостановленная, по щеке прозрачная слезка. Господи… Неужели вправду только мучилась она с ним столько лет?!
Последний раз вздохнула гитара Митро, замерла под потолком последняя чистая нота. Илья мельком взглянул на Якова Васильева. Тот тоже стоял бледный, и его рука, лежащая на грифе гитары, чуть заметно вздрагивала. А в следующий миг зал взорвался аплодисментами и криками: «Браво!», «Прелестно!», «Просим еще!». Настя поднялась на поклон, и Илья с облегчением перевел дыхание. Посмотрел на столик Толчанинова, но ни капитана, ни его спутницы там уже не было. Ушли в кабинет, подумал Илья и даже слегка обиделся: что это за манера – уходить, не дослушав песни? А еще поклонник старый… Но в это время хор грянул «Мороз будет», и Илье стало некогда размышлять о невоспитанности Толчанинова: пора было работать.
Вечер перевалил за вторую половину, в зале стало душно и шумно, воздух загустел, запах вином и сигарами. Уже кого-то половые аккуратно препроводили к выходу, уже пьяный купец, стуча вилкой по столу, во все горло требовал спеть «Со святыми упокой» по какой-то Эльвире, и уговаривать его двинулся через зал сам Осетров. Пора было идти по кабинетам. К Якову Васильичу подлетел юркий мальчишка и доложил, что «в первом нумере господа и барыня замучались дожидаючись».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента