Страница:
Присяжные нас оправдали, единогласно. «Морды» в телеканалах выглядели кислыми, что-то бормотали о правовой неграмотности, но люди в зале суда ликовали. Нас обнимали, поздравляли и даже пытались качать. Западные каналы показывали это крупным планом, прозрачно намекая, что русские – нация убийц.
Из армии меня все же уволили, после всего случившегося я и сам бы не остался. Я подыскивал себе занятие, как вдруг сообщили: готовится пересмотр дела. Но честные люди в России были всегда, только на больших постах их не часто встретишь. Мне вручили фальшивые документы, дали денег и велели лечь на дно.
Наверное, послушайся я, все бы утряслось. Но у каждого своя мера… Рядом со мной никого не было. Кому быть у сироты, росшего в семье тетки, где ему постоянно и с удовольствием напоминали, что он лишний рот? Вместо того чтоб тихо забиться в какую-нибудь Тмутаракань и сидеть как мышь под веником, я стал пить. Меня пытались урезонить, рассказывая о сумме, объявленной абреками за мою голову, я не верил. Я знал, что абреки любят играть на публику: они покупают вскладчину добитый джип и ездят на нем по очереди, чтоб все видели, какие они крутые. Они будут грозить вырезать вашу семью, но стоит поймать их, как начнут дрожать и мамой клясться, что просто шли мимо. Они заявят о миллионе за вашу голову, чтоб все знали, какие они мстительные, но если кто вдруг поверит и придет за деньгами, ему ответят, что он не туда зашел.
Я снова недооценил бывшего актера. Он решил, что суд по обычаю гор выигрышнее российского. Убедил спонсоров. По диаспорам в России пошла информация… Если человек сидит дома, не высовываясь за порог, найти его трудно. Продукты мне приносили, но за водкой требовалось ходить. Как сохранить инкогнито человеку, лицо которого часто и крупным планом показывали по телевизору? Когда я возвращался с очередной добавкой, ко мне подошли. Случись это месяцем раньше, я бы отбился: бандитов было всего трое, а стволами они могли маму пугать: у подъезда жилого дома стрельба – дело стремное. Милиция приехать может… Завязалась драка, и мышцы, ослабшие за месяц пьянства, подвели. Меня двинули по голове рукояткой пистолета, запихнули в машину, а уж там вкололи снотворное…
Очнулся я в яме. Где я и почему, объяснять не требовалось. В каждом ауле есть такие ямы, и не одна. Торговля людьми – давний бизнес этих мест, в девяностые он пережил невиданный подъем. Меня похитили не мстители, те бы просто убили. Пленника следовало выгодно продать, а что с ним станет, абреков не волновало. Мне предстояло жить ровно столько, сколько уйдет на торг. Судя по тому, что говорили прятавшие меня друзья, торг не должен был затянуться.
Надо мной не издевались, не били – продавцам это без нужды. Меня даже сносно кормили; не досыта, конечно, но не голодал. Похитители были разумными людьми: чем лучше выглядит товар, тем дороже стоит. Я даже не плавал в нечистотах: в яме стояло помойное ведро, куда я справлял естественные надобности. Раз в сутки ведро подымали на веревке и возвращали пустым.
О чем я думал в той яме? Ни о чем. Мелькало легкое сожаление, что не доживу до первого юбилея – в январе мне исполнялось 25. Но больше хотелось, чтоб смерть пришла быстро. Умом я понимал: это невозможно. За такие деньги и чтоб просто убить? Черноголовые устроят представление, они это любят. Будут кривляться, надувать щеки, зикр станцуют. Потом примутся резать… Однако человеку свойственно мечтать, вот я и мечтал. Убить себя я не мог – нечем. Ножа нет, бритвенного лезвия тоже, даже иголки нет – на этот счет меня обыскали тщательно. А вот шнурки на ботинках оставили. Петлю сделать было нетрудно, только за что зацепить? И все же пригодились мне те шнурки…
На седьмой день – в яме было постоянно темно, и я считал дни по вынесенным ведрам – в яму скинули лестницу. Ко мне спустился гость. Я ожидал бородатого абрека, обвешанного оружием, и на всякий случай приготовился, но это оказался старик. Маленький, тщедушный, с гладким подбородком. Даже в той ситуации меня колотнуло: «черный» – и без бороды? Лицо старика покрывали морщины, сколько ему лет, я толком не разглядел – темно было. В руках старик держал какую-то плошку с фитильком, какой от нее свет? И хорошо, что это была плошка, от фонаря я бы ослеп. Старик поставил плошку на земляной пол, сел и поджал ноги. Я подумал и устроился напротив. Плошка горела посреди, не то разделяя нас, не то объединяя.
– Ты убил женщин из прихоти? – спросил старик. Голос у него был на удивление молодой, и по-русски он говорил чисто.
Я утвердительно кивнул. Какая разница?
– Сам?
Снова кивок.
– Врешь! – спокойно сказал старик.
Я не стал спорить. Вру, так вру.
– Выгораживаешь друзей, – вздохнул гость, – берешь вину на себя. Это достойно, но лгать не к лицу воину. Расскажи, как было!
Я подумал и рассказал.
– Так я и думал! – сказал гость по завершении. – Ты всего лишь исполнил приказ. Те, кто отдал его, были правы: в машине ехали «черные вдовы».
Я удивился: абреки утверждали совершенно другое.
– Одна из погибших – моя дочь, – сказал старик и притих.
Я молча смотрел на него. Мои глаза привыкли к свету, и я разглядел: борода у гостя просто-напросто не росла, всего лишь несколько волосков.
– Они забрали ее у меня, – продолжил старик. – Выдали замуж за эту скотину эмира. Вы убили его, и я обрадовался: дочь вернется ко мне! Ее не отпустили, а я не мог им помешать. Я плакал, когда узнал, к чему ее готовят. Аллах запретил убивать невинных, дочь ждал ад. Ты уберег ее от самого страшного, однако стал моим кровником.
Я насторожился: в горах кровников режут.
– Я хочу, чтоб ты вернул мне дочь!
Старик был явно не в себе, и я успокоился.
– Покажи руку!
Я протянул ему ладонь. Он взял ее сухонькими пальчиками, развернул к огню и некоторое время рассматривал линии.
– Ты сможешь! – сказал удовлетворенно. – Ты сильный, но несчастный. Ненависть поведет тебя через страдания, а потом ты поймешь… – Он извлек из кармана кувшинчик. – Пей!
Я медлил.
– Ты боишься смерти?
Я взял кувшинчик и опорожнил. Я надеялся, что это яд. Или хотя бы водка. Это не было ни тем, ни другим. Маслянистая, пряная жидкость протекла в желудок, на мгновение меня повело. Но затем зрение вернулось, я почувствовал необыкновенную легкость в теле. Казалось, взмахни руками – и полетишь. Однако я твердо сознавал: не получится. Старик внимательно следил за мной, затем забрал кувшинчик и спрятал в одежде.
– Сегодня они сторговались, завтра ты умрешь! – сказал гость, вставая. – Ты воин, смерть встретишь достойно. Держи!
Это была «хаттабка», самодельная ручная граната, популярная у абреков. Стандартный армейский запал, облегченный заряд. Удобно носить, легко применять. Маленькая, но смертельно опасная штучка. По убойной силе уступает обычной гранате, но в радиусе пяти метров не уцелеть. Я жадно схватил оружие.
– Почему вы мне помогаете?
Он остановился у лестницы, улыбнулся. В зыбком свете плошки улыбка показалась зловещей.
– Я помогаю себе.
– Почему вы не убили меня?
– Ты получил бы искупление, а я – остался без дочери. Она у меня единственная. Тебя убьют другие. Я не хочу, чтоб тебя резали, как барана, ты этого не заслужил. Воину важно умереть достойно, скоро ты это поймешь. Соблюдай правила, и заслужишь милость.
Я не понял и показал «хаттабку»:
– Они могут узнать, кто дал ее мне.
– Никогда! – спокойно ответил старик. – Страж наверху забудет о моем приходе, а ты не скажешь. Воин, которого предали, сам не предает. Если он воин. Прощай!
В тот миг мне стало пронзительно стыдно, как будто меня уличили в постыдных мыслях…
2.
Из армии меня все же уволили, после всего случившегося я и сам бы не остался. Я подыскивал себе занятие, как вдруг сообщили: готовится пересмотр дела. Но честные люди в России были всегда, только на больших постах их не часто встретишь. Мне вручили фальшивые документы, дали денег и велели лечь на дно.
Наверное, послушайся я, все бы утряслось. Но у каждого своя мера… Рядом со мной никого не было. Кому быть у сироты, росшего в семье тетки, где ему постоянно и с удовольствием напоминали, что он лишний рот? Вместо того чтоб тихо забиться в какую-нибудь Тмутаракань и сидеть как мышь под веником, я стал пить. Меня пытались урезонить, рассказывая о сумме, объявленной абреками за мою голову, я не верил. Я знал, что абреки любят играть на публику: они покупают вскладчину добитый джип и ездят на нем по очереди, чтоб все видели, какие они крутые. Они будут грозить вырезать вашу семью, но стоит поймать их, как начнут дрожать и мамой клясться, что просто шли мимо. Они заявят о миллионе за вашу голову, чтоб все знали, какие они мстительные, но если кто вдруг поверит и придет за деньгами, ему ответят, что он не туда зашел.
Я снова недооценил бывшего актера. Он решил, что суд по обычаю гор выигрышнее российского. Убедил спонсоров. По диаспорам в России пошла информация… Если человек сидит дома, не высовываясь за порог, найти его трудно. Продукты мне приносили, но за водкой требовалось ходить. Как сохранить инкогнито человеку, лицо которого часто и крупным планом показывали по телевизору? Когда я возвращался с очередной добавкой, ко мне подошли. Случись это месяцем раньше, я бы отбился: бандитов было всего трое, а стволами они могли маму пугать: у подъезда жилого дома стрельба – дело стремное. Милиция приехать может… Завязалась драка, и мышцы, ослабшие за месяц пьянства, подвели. Меня двинули по голове рукояткой пистолета, запихнули в машину, а уж там вкололи снотворное…
Очнулся я в яме. Где я и почему, объяснять не требовалось. В каждом ауле есть такие ямы, и не одна. Торговля людьми – давний бизнес этих мест, в девяностые он пережил невиданный подъем. Меня похитили не мстители, те бы просто убили. Пленника следовало выгодно продать, а что с ним станет, абреков не волновало. Мне предстояло жить ровно столько, сколько уйдет на торг. Судя по тому, что говорили прятавшие меня друзья, торг не должен был затянуться.
Надо мной не издевались, не били – продавцам это без нужды. Меня даже сносно кормили; не досыта, конечно, но не голодал. Похитители были разумными людьми: чем лучше выглядит товар, тем дороже стоит. Я даже не плавал в нечистотах: в яме стояло помойное ведро, куда я справлял естественные надобности. Раз в сутки ведро подымали на веревке и возвращали пустым.
О чем я думал в той яме? Ни о чем. Мелькало легкое сожаление, что не доживу до первого юбилея – в январе мне исполнялось 25. Но больше хотелось, чтоб смерть пришла быстро. Умом я понимал: это невозможно. За такие деньги и чтоб просто убить? Черноголовые устроят представление, они это любят. Будут кривляться, надувать щеки, зикр станцуют. Потом примутся резать… Однако человеку свойственно мечтать, вот я и мечтал. Убить себя я не мог – нечем. Ножа нет, бритвенного лезвия тоже, даже иголки нет – на этот счет меня обыскали тщательно. А вот шнурки на ботинках оставили. Петлю сделать было нетрудно, только за что зацепить? И все же пригодились мне те шнурки…
На седьмой день – в яме было постоянно темно, и я считал дни по вынесенным ведрам – в яму скинули лестницу. Ко мне спустился гость. Я ожидал бородатого абрека, обвешанного оружием, и на всякий случай приготовился, но это оказался старик. Маленький, тщедушный, с гладким подбородком. Даже в той ситуации меня колотнуло: «черный» – и без бороды? Лицо старика покрывали морщины, сколько ему лет, я толком не разглядел – темно было. В руках старик держал какую-то плошку с фитильком, какой от нее свет? И хорошо, что это была плошка, от фонаря я бы ослеп. Старик поставил плошку на земляной пол, сел и поджал ноги. Я подумал и устроился напротив. Плошка горела посреди, не то разделяя нас, не то объединяя.
– Ты убил женщин из прихоти? – спросил старик. Голос у него был на удивление молодой, и по-русски он говорил чисто.
Я утвердительно кивнул. Какая разница?
– Сам?
Снова кивок.
– Врешь! – спокойно сказал старик.
Я не стал спорить. Вру, так вру.
– Выгораживаешь друзей, – вздохнул гость, – берешь вину на себя. Это достойно, но лгать не к лицу воину. Расскажи, как было!
Я подумал и рассказал.
– Так я и думал! – сказал гость по завершении. – Ты всего лишь исполнил приказ. Те, кто отдал его, были правы: в машине ехали «черные вдовы».
Я удивился: абреки утверждали совершенно другое.
– Одна из погибших – моя дочь, – сказал старик и притих.
Я молча смотрел на него. Мои глаза привыкли к свету, и я разглядел: борода у гостя просто-напросто не росла, всего лишь несколько волосков.
– Они забрали ее у меня, – продолжил старик. – Выдали замуж за эту скотину эмира. Вы убили его, и я обрадовался: дочь вернется ко мне! Ее не отпустили, а я не мог им помешать. Я плакал, когда узнал, к чему ее готовят. Аллах запретил убивать невинных, дочь ждал ад. Ты уберег ее от самого страшного, однако стал моим кровником.
Я насторожился: в горах кровников режут.
– Я хочу, чтоб ты вернул мне дочь!
Старик был явно не в себе, и я успокоился.
– Покажи руку!
Я протянул ему ладонь. Он взял ее сухонькими пальчиками, развернул к огню и некоторое время рассматривал линии.
– Ты сможешь! – сказал удовлетворенно. – Ты сильный, но несчастный. Ненависть поведет тебя через страдания, а потом ты поймешь… – Он извлек из кармана кувшинчик. – Пей!
Я медлил.
– Ты боишься смерти?
Я взял кувшинчик и опорожнил. Я надеялся, что это яд. Или хотя бы водка. Это не было ни тем, ни другим. Маслянистая, пряная жидкость протекла в желудок, на мгновение меня повело. Но затем зрение вернулось, я почувствовал необыкновенную легкость в теле. Казалось, взмахни руками – и полетишь. Однако я твердо сознавал: не получится. Старик внимательно следил за мной, затем забрал кувшинчик и спрятал в одежде.
– Сегодня они сторговались, завтра ты умрешь! – сказал гость, вставая. – Ты воин, смерть встретишь достойно. Держи!
Это была «хаттабка», самодельная ручная граната, популярная у абреков. Стандартный армейский запал, облегченный заряд. Удобно носить, легко применять. Маленькая, но смертельно опасная штучка. По убойной силе уступает обычной гранате, но в радиусе пяти метров не уцелеть. Я жадно схватил оружие.
– Почему вы мне помогаете?
Он остановился у лестницы, улыбнулся. В зыбком свете плошки улыбка показалась зловещей.
– Я помогаю себе.
– Почему вы не убили меня?
– Ты получил бы искупление, а я – остался без дочери. Она у меня единственная. Тебя убьют другие. Я не хочу, чтоб тебя резали, как барана, ты этого не заслужил. Воину важно умереть достойно, скоро ты это поймешь. Соблюдай правила, и заслужишь милость.
Я не понял и показал «хаттабку»:
– Они могут узнать, кто дал ее мне.
– Никогда! – спокойно ответил старик. – Страж наверху забудет о моем приходе, а ты не скажешь. Воин, которого предали, сам не предает. Если он воин. Прощай!
В тот миг мне стало пронзительно стыдно, как будто меня уличили в постыдных мыслях…
2.
– Павел Ксаверьевич! Господин прапорщик!
Меня трясут за плечо. Какого черта? Кто такой Павел Ксаверьевич и что он тут делает? Открываю глаза. Надо мной встревоженное лицо с вихрастой челкой. Поручик Рапота… Павел Ксаверьевич – это я.
– Вы скрежетали зубами и ругались во сне, – говорит Сергей, убирая руку с плеча. – Вам плохо? Позвать доктора?
– Все хорошо, поручик!
Он смотрит недоверчиво.
– Обычный кошмар. Вам не снятся?
Он отрицательно качает головой. Счастливчик!
– У нас с вами дело, – я чуть не сказал «мероприятие». – Уговор в силе?
– А вы… – он все еще сомневается.
Я смеюсь, и он улыбается в ответ.
– Пять минут четвертого! – Рапота щелкает крышкой часов. – Самое время!
Одеваемся и выходим в коридор. Здесь суета: ковыляют на костылях раненые, санитары несут носилки, пробегают сестры милосердия с утками и бинтами. Никому нет дела до выздоравливающих офицеров, решивших погулять. В руках у одного корзинка – тоже ничего удивительного. Выходим за ворота поместья, по пути Сергей объясняет, что эту усадьбу реквизировали у владельца под госпиталь. Идем вдоль ограды и сворачиваем в парк. Деревья вдоль дорожки старые, с частыми узловатыми ветками. Листья только-только пробиваются, но даже сейчас в парке сумрачно. Почему-то приходит на память: «Темные аллеи». Так называлась книжка, которую я читал в госпиталях. Я там читал постоянно – больше заняться было нечем…
Аллея выводит нас на берег пруда, старого, сильно заросшего, но вполне живописного. На берегу стоит беседка с ажурными стенками из тонких реек. Кое-где рейки сгнили, образовав дыры. Деревья вкруг пруда стоят грустно и молчаливо. Странно, но это не портит очарования – в увядании тоже есть красота. Почему-то решаю, что владелец поместья не слишком переживал насчет реквизиции. Во-первых, ему заплатили: при царе с этим было строго. Во-вторых… Красота красотой, но я бы здесь от тоски загнулся!
– Правда, замечательное место! – радуется поручик. – Люблю здесь бывать. Сижу, курю, мечтаю… – Он вдруг краснеет.
Делаю вид, что не обратил внимания. Разумеется, мечтает. О подвигах, славе, Оленьке. В госпиталях мы тоже мечтали. Чтоб отпуск дали или сестра приголубила. Много нас было, раненых лейтенантов, всем сестер не хватало…
Накрываю столик салфеткой и выкладываю на нее закуски. Вот ведь Тихон Ефстафьевич, и посуду не забыл! Зря грубил человеку! Тарелки, вилки, даже граненые стопки – все в двух экземплярах! Увижу в следующий раз – расцелую. А вот штопора нет! В бутылке с коньяком винная пробка.
– Разрешите, Павел Ксаверьевич!
Поручик извлекает из ножен кортик. А я и не обратил внимания, что тот болтается у него на бедре. Граненый клинок вонзается в пробку. Сергей налегает на рукоятку, проворачивает, и пробка скользит внутрь. Аплодирую, Сергей смущается.
– В отряде научили!
Надеюсь, пить там тоже научили…
Разливаю коньяк по стопкам. Полагается тост. Как здесь принято: первым говорит младший по званию? Опять выручает Сергей.
– За ваше чудесное выздоровление, Павел Ксаверьевич! Вы не представляете, как я рад! Когда читаешь в газетах списки павших офицеров… Хоть кому-то повезло!
Простодушно, но искренне. Чокаемся, выпиваем. Коньяк хорош! В последний раз я пил нечто подобное две жизни назад. Мы захватили врасплох монастырь святого Клемента, и аббат сам открыл погреб. Никто не догадался, что папист ладит пакость. В бочке, указанной аббатом, был коньяк, вернее коньячный спирт пятилетней выдержки. Мягкий, ароматный и безумно крепкий… Парни упились мгновенно, а на рассвете в монастырь ворвались драгуны герцога Лотарингского – аббат ночью отправил к ним гонца. Большую часть рейтаров зарезали сонными, я, капитан и десяток самых трезвых засели на втором этаже и отстреливались, пока были заряды. Потом… Что потом? Лотарингцы черных рейтаров в плен не брали, равно как и рейтары не брали лотарингцев. Герцог наемников не выкупал…
Поручик смотрит на меня вопросительно. Что-то я сегодня задумчив. Между первой и второй…
– Будем здоровы, Сергей Николаевич!
Третий тост за прекрасных дам. Дам поблизости не наблюдается, но все равно стоя и до дна. Стопочка на тыльной стороне запястья – прапорщик и поручик соревнуются, кто из них в большей степени гусар. За офицеров-фронтовиков – до дна! Стопочка на изгибе локтя. За военлетов – само собой! Стопочка на краю погона – там, где у птичек крылья, а у летчиков – эмблема. За докторов, что нас лечат, – обязательно, не то обидятся… Бутылка стремительно пустеет, а вместе с ней – и стол. Курица давно разорвана на части, кости обглоданы и выброшены под стол – собаки найдут. Ветчина в желудках укрыла нежную курятину. Осталась банка сардинок, Сергей пробует вскрыть ее кортиком. Не придержал бы я кортик, сардинки висели бы на всем, включая нас с поручиком. А в бутылке еще что-то болтается – долгоиграющий этот Шустов!
– Павел Кса.. кса…
– Просто Павел, Серега!
– На брудершафт?
– Непременно!
Локти едут по столу, но с третьей попытки удается выпить на брудершафт. Серега целует меня пьяно, но искренне. Закуриваем. Серый дымок нехотя тает в вечернем воздухе.
– Хорошо, Павел!
– А то, Серега!
– Можно просто Серж…
Ради таких моментов и живем.
– Приходилось летать на аэроплане, Павел?
Лезу в карман. Днем я обнаружил в нем синюю дерматиновую книжечку на французском со своей фотографией, точнее, с фотографией бывшего владельца. Французский я знаю плохо – знание языков после «воскрешения» восстанавливается медленно. В книжечке что-то про авиацию.
– «Бреве», международное летное свидетельство! – Глаза поручика сейчас окажутся на затылке. – Ты авиатор! Но почему в пехоте?
Не знаю, я же контуженый…
– Где учился? В Англии? Во Франции?
Пусть будет в Англии.
– В Хендоне, Фанборо? На чем летал: «Авро», «Сопвич», «Блек Борн»?
Я и слов таких не знаю. Пусть будет «Сопвич», «Блэкборн» мне не выговорить.
– «Сопвич-таблоид» – хороший аппарат, у соседей, в двадцать первом отряде, такой. Он пока опытный. Говорят, будут выделывать в Петрограде у Лебедева. Французские аэропланы не хуже. В нашем отряде «Фарманы» и один мой «Вуазен», недавно прислали. В школе учат на «Фарманах», а лучших выпускают на «Вуазене». – Поручик немного рисуется, похоже, что сам на фронте недавно. – Хорошие аппараты!
Этажерки с пропеллером. Видели! В кино.
Рапоту не остановить, я и не пытаюсь. Его коротенькая биография предстает во всей красе. Сын машиниста-железнодорожника, решивший выбиться в люди. Кадетский корпус, который Серж оканчивает первым в выпуске. Привилегированное Михайловское артиллерийское военное училище в Санкт-Петербурге, пардон, Петрограде. С началом войны столицу патриотично переименовали. В училище Рапота снова в числе первых, далее казус. Выпускники по окончании курса получают чин подпоручика, но государь-император при поздравлении оговорился и назвал Сергея поручиком. Никто не осмелился поправить монарха, Сергей выпущен на чин старше. Вот ведь как славно!
Везучий Серж человек! В училище я тоже был лучшим на курсе, но в мое время это не имело значения. Значение имело происхождение от «нужных» родителей, их связи…
Как лучший выпускник Сергей имел право на выбор вакансий, но он попросился в летное училище. Ему с детства хотелось в небо. К тому же летчики – это престижно! Жаль, что не может показать мне свой мундир – в отряде остался. На нем сейчас полетное обмундирование, кожаная куртка и свитер под нею… Шлем остался в палате. В шлеме тулья из пробки, а сверху прокладка из металлической сетки – для амортизации. Это, значит, если головкой приложиться… Вместо шлема на голове Сержа – пилотка с кокардой, но не защитная, а черного бархата с алыми выпушками по краям, на тулье выложен крестом серебряный галун. Всем в армии положены сапоги, а авиаторам – ботинки с кожаными крагами – «Вот, смотри, правда, красиво?» Просто очарование! Знаю ли я, сколько летных школ в России? Откуда… Две! В Гатчине и Севастополе. Еще военлетов готовят в Москве, но это не то. Гатчинская школа – самая лучшая! Разумеется, ведь именно в ней учился поручик Рапота. У него есть нагрудный знак военлета: венок из лавровых листьев с наложенными на него крыльями и скрещенными мечами. В центре гербовый щит под короной с императорским вензелем. Знак в отряде на кителе остался. Зато на серебряных погонах куртки черненые орлы – знак квалификации. Военлеты зовут их «мухами», но дорожат больше, чем наградами. Авиаторы без дипломов носят крылышки с пропеллером, их называют «утками».
Как Сергей попал в госпиталь? При посадке порыв ветра бросил аппарат вниз. Подломилось шасси, поручик вылетел из гондолы и приложился хребтом о сыру землю. Думали, перелом позвоночника, но, слава Богу, обошлось – только ушиб. Спина побаливает, но это ерунда. Разве пилоты не пристегиваются в полете? Пристегиваются только трусы, поручик не таков. Его не раз обстреливала в полетах германская воздухобойная артиллерия и даже, по ошибке, своя. А наши солдатики, как увидят аэроплан, всегда палят: думают, что германский. В отряде в начале войны экипаж чуть не погиб – свои сбили.
Сергей ждет не дождется возвращения в отряд. Летчики теперь очень нужны – они добывают сведения более точные, чем кавалерия. Они бомбят гeрманцeв, корректируют артиллерийский огонь. Наступление германцев из Восточной Пруссии обнаружили авиаторы его отряда, благодаря чему наши подготовились. Завтра он попросит его непременно выписать…
– На посошок?
Сергей подставляет стопку. Прощай, Шустов! Оставив в беседке все как есть, бредем по аллее. Сергей не умолкает. Знаю ли я, кто у него начальник отряда? Леонтий Иванович Егоров, знаменитый русский летчик, он турок в Болгарии еще в 1912-м бомбил.
Что, интересно, мы делали в Болгарии в девятьсот двенадцатом? Куда только русских не заносит!
– Представляете, государь тогда запретил военным участвовать, так Леонтий Иванович вышел в отставку и таки уехал. Наш командир строг, но справедлив, господа офицеры и нижние чины его обожают…
– Оставьте меня! Пустите!
Женский крик! И голос знакомый… Делаю стойку, как легавая на дичь. Не нравятся мне такие крики…
– Помо… – Крик обрывается. Медлить нельзя.
Срываюсь с аллеи и несусь сквозь кусты, проламывая их, как танк. Только б не ошибиться направлением! Далеко за спиной топочет поручик, бегает он куда хуже, чем летает. Влетаю на укромную полянку. Есть! На земле лежит женщина… Господи, Ольга! Подол платья задран до шеи, некто в военной форме, сопя, стаскивает с сестры милосердия белые панталончики. Уже почти стащил…
Носком сапога в бок! Насильник валится в сторону. Ба! Сам Бельский! Что ж вы, князь, так с барышней?! Еще разок – в живот! Отдохните, ваше благородие!
Оглядываюсь: за спиной застыл Сергей. Глаза у него, как блюдца.
– Помоги Ольге!
Медлит, смущенно отворачиваясь от белого женского тела. Все приходится самому. Раз – и панталончики на месте! Два – одернут подол! Три – усаживаем пострадавшую на землю. Лицо Ольги бледное, она часто дышит. Знакомые симптомы – удар в солнечное сплетение. Это где ж князь так наловчился?
Поворачиваюсь. Бельский уже стоит, морщась от боли. Внезапно лезет в карман и выхватывает пистолет. Реакция моя бессознательная. Прав был доктор – рефлексы в порядке. Пистолетик отдайте, князь, поранитесь! Передергиваю затвор и приставляю ствол к виску штабс-ротмистра. Господи, ну и перегар! Я сам пьян, но этот!
– Ты! Скотина! – Палец трепещет на спусковом крючке.
Лицо князя сереет. Спусковой крючок выбрал половину хода.
– Господин прапорщик! Пожалуйста!
Поворачиваюсь. Ольга на ногах, Рапота поддерживает ее. Лицо сестры милосердия перекошено ужасом.
– Поручик, проводите барышню! Я с князем побеседую!
Она умоляюще складывает руки на груди. Я киваю: «Не беспокойтесь!» Сергей вежливо, но настойчиво уводит Оленьку, по пути она дважды оглядывается. Когда пара исчезает за кустами, я прячу пистолет в карман. Лицо князя приобретает нормальный цвет.
– Послушайте, прапорщик! – Глаза его бегают, кончик языка лихорадочно облизывает губы. Похоже, протрезвел. – Мой дядя командует армией. Через неделю вы будете подпоручиком… Ничего особенного не произошло, ведь так? Подумаешь, пощупал жидовочку! Незачем приличного человека за нос водить! Строит недотрогу, блядь госпитальная!
Раз – и он падает навзничь. Тяжело ворочаясь, поднимается. Два – и снова спинкой о землю. Теперь комплект. Князю будет комфортно по ночам – собственные фонари под глазами. Гляди, снова поднимается ванька-встанька? В солнечное сплетение! Больно? Вот и Ольге было… Напоследок – удар по тылам! Штаб-ротмистр ныряет головой в кустарник. Курсант Петров упражнение закончил!
В палате ко мне бросается Рапота:
– Он жив?
– И даже здоров. Подлечится немного, совсем красивым станет!
Он хмыкает, но внезапно снова грустнеет.
– Проводил Ольгу?
Он кивает:
– Отвел к сестрам, плачет…
– В следующий раз подумает, с кем гулять! Жених на фронте, а она любовь крутит!
Рапота, по лицу видно, не согласен, но возразить не решается. Сажусь на койку, достаю добычу. Карманный пистолетик, калибр 6,35. На корпусе буквы FN – браунинг. Достаю обойму, выщелкиваю на одеяло патроны. Ишь ты, полная! Скажи, князь, спасибо Ольге, раскинул бы мозгами… Затвор выбрасывает из казенника последний патрон, пробую спуск – тугой. Курок сухо щелкает. Игрушка! Любовника жены пристрелить, да и то в упор. «…Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь…» Вновь заряжаю пистолет.
– Павел!
Поднимаю голову. Сергей все еще здесь.
– Я вел себя недостойно! Опоздал и Ольге не помог…
– Никогда не видел женщину без одежды?
Он кивает:
– После выпуска друзья звали в веселый дом, но я… – Он смущается.
– Постеснялся?
Он снова кивает.
Знакомо. Я тоже заканчивал училище не целованным. Друзья звали к девочкам, но денег не было.
– Бельского будут судить! – Это опять Сергей. – Мы с вами – свидетели! Его карьере конец!
Это как дядя, командующий армией, посмотрит…
– Давай спать, Серж! Глаза слипаются!
Он умолкает. Я расстегиваю пуговицы кителя. Я и в самом деле устал. Слишком много для первого дня…
Наутро в яму сбросили лестницу, и я впервые за семь дней поднялся наверх. Я опасался, что меня станут обыскивать, но абрекам это даже в голову не пришло. Продавец ручался за качество товара, какое недоверие между своими? Меня даже не связали, просто надели наручники. Причем не по-нашему – за спиной, а по-американски – впереди. Глаза тоже не стали завязывать – возвращение пленника не планировалось. Абреки нередко ведут себя как дети – большие и капризные. Дорогой мне рассказывали, что меня ждет. Бородатые кавказские джентльмены скалили зубы и смеялись. Дети любят смеяться над беспомощными…
Меня доставили на широкий луг перед большим аулом. Здесь было полно народу. Обвешанные оружием, как новогодняя елка игрушками, абреки; встречались и штатские. По рожам некоторых было видно – иностранцы. Жирные лица, платки на головах – арабы. Актер не поленился притащить спонсоров. Такое зрелище! Где еще головы публично режут?
Местные жители на лугу отсутствовали – спектакль не для них. Меня это обрадовало. Иностранцы вальяжно восседали на стульях, абреки толпились рядом. Я заметил две телекамеры – бывший актер подготовился основательно. На пригорке примостился ДШК на универсальном станке, за ним серьезный абрек – позаботились о зенитном прикрытии.
Меня подвели к толпе, актер стал рассказывать о моих преступлениях. Переводчик трещал, арабы важно кивали. Актер, наконец, умолк и сделал знак. Из толпы вышли двое. Один тащил деревянную колоду, второй нес топор и огромный тесак. Колоду установили перед зрителями, палачи с топором и тесаком стали напротив меня – шагах в пяти. По знаку актера конвой оставил пленника и присоединился к зрителям.
– Ну что, старлей, кончилась твоя служба?! – сказал актер, явно наслаждаясь моментом. – Ты будешь умирать долго, гяур!
Подбежавшие операторы стали снимать сцену: павший духом приговоренный и его жизнерадостные палачи. Операторов не торопили – картинка должна быть подробной. Пора!
Со стороны, наверное, показалось, что гяур почесал правой ногой левую. Так сказать, нервное. На самом деле носок ботинка сорвал гранату, привязанную за кольцо к щиколотке. Я отчетливо слышал, как хлопнул капсюль, поджигая запал. «Хаттабка» вывалилась из штанины, носок ботинка поддел ее и точным ударом отправил в ноги палачам. Никто ничего не понял. Я досчитал до трех и рухнул в траву…
Звук разрыва у «хаттабки» негромкий, так себе – хлопок. Поэтому в толпе не сообразили. Когда я вскочил, палачи, стеная, лежали на траве, зрители смотрели на них, выпучив глаза. В три прыжка я подлетел к раненым и выхватил у одного «стечкин» – пистолет я сразу приметил. Абреки не солдаты, оружие носят заряженным. Я очень надеялся, что это так, со скованными руками передернуть затвор трудно. Сдвинув предохранитель, я упал на колено…
Планируя операцию, я понимал, что могу рассчитывать на пять секунд. В худшем случае – три. Именно столько требуется, чтоб осознать происходящее и поднять оружие. Недостаток времени требовал выбора цели. Поначалу я считал ею актера, но на лугу передумал. По горским обычаям за безопасность гостей несет ответственность хозяин – тот, кто созывал на праздник. Смерть гостей актеру не простят. Не стоит убивать покойника дважды. И еще… Абреки воюют за деньги шейхов. Много им отвалят, как шейхов убьют? Замять происшествие не удастся – операторы снимают даже сейчас. Ну, и, в-третьих… Мне очень не нравились бородатые, жирные рожи…
Меня трясут за плечо. Какого черта? Кто такой Павел Ксаверьевич и что он тут делает? Открываю глаза. Надо мной встревоженное лицо с вихрастой челкой. Поручик Рапота… Павел Ксаверьевич – это я.
– Вы скрежетали зубами и ругались во сне, – говорит Сергей, убирая руку с плеча. – Вам плохо? Позвать доктора?
– Все хорошо, поручик!
Он смотрит недоверчиво.
– Обычный кошмар. Вам не снятся?
Он отрицательно качает головой. Счастливчик!
– У нас с вами дело, – я чуть не сказал «мероприятие». – Уговор в силе?
– А вы… – он все еще сомневается.
Я смеюсь, и он улыбается в ответ.
– Пять минут четвертого! – Рапота щелкает крышкой часов. – Самое время!
Одеваемся и выходим в коридор. Здесь суета: ковыляют на костылях раненые, санитары несут носилки, пробегают сестры милосердия с утками и бинтами. Никому нет дела до выздоравливающих офицеров, решивших погулять. В руках у одного корзинка – тоже ничего удивительного. Выходим за ворота поместья, по пути Сергей объясняет, что эту усадьбу реквизировали у владельца под госпиталь. Идем вдоль ограды и сворачиваем в парк. Деревья вдоль дорожки старые, с частыми узловатыми ветками. Листья только-только пробиваются, но даже сейчас в парке сумрачно. Почему-то приходит на память: «Темные аллеи». Так называлась книжка, которую я читал в госпиталях. Я там читал постоянно – больше заняться было нечем…
Аллея выводит нас на берег пруда, старого, сильно заросшего, но вполне живописного. На берегу стоит беседка с ажурными стенками из тонких реек. Кое-где рейки сгнили, образовав дыры. Деревья вкруг пруда стоят грустно и молчаливо. Странно, но это не портит очарования – в увядании тоже есть красота. Почему-то решаю, что владелец поместья не слишком переживал насчет реквизиции. Во-первых, ему заплатили: при царе с этим было строго. Во-вторых… Красота красотой, но я бы здесь от тоски загнулся!
– Правда, замечательное место! – радуется поручик. – Люблю здесь бывать. Сижу, курю, мечтаю… – Он вдруг краснеет.
Делаю вид, что не обратил внимания. Разумеется, мечтает. О подвигах, славе, Оленьке. В госпиталях мы тоже мечтали. Чтоб отпуск дали или сестра приголубила. Много нас было, раненых лейтенантов, всем сестер не хватало…
Накрываю столик салфеткой и выкладываю на нее закуски. Вот ведь Тихон Ефстафьевич, и посуду не забыл! Зря грубил человеку! Тарелки, вилки, даже граненые стопки – все в двух экземплярах! Увижу в следующий раз – расцелую. А вот штопора нет! В бутылке с коньяком винная пробка.
– Разрешите, Павел Ксаверьевич!
Поручик извлекает из ножен кортик. А я и не обратил внимания, что тот болтается у него на бедре. Граненый клинок вонзается в пробку. Сергей налегает на рукоятку, проворачивает, и пробка скользит внутрь. Аплодирую, Сергей смущается.
– В отряде научили!
Надеюсь, пить там тоже научили…
Разливаю коньяк по стопкам. Полагается тост. Как здесь принято: первым говорит младший по званию? Опять выручает Сергей.
– За ваше чудесное выздоровление, Павел Ксаверьевич! Вы не представляете, как я рад! Когда читаешь в газетах списки павших офицеров… Хоть кому-то повезло!
Простодушно, но искренне. Чокаемся, выпиваем. Коньяк хорош! В последний раз я пил нечто подобное две жизни назад. Мы захватили врасплох монастырь святого Клемента, и аббат сам открыл погреб. Никто не догадался, что папист ладит пакость. В бочке, указанной аббатом, был коньяк, вернее коньячный спирт пятилетней выдержки. Мягкий, ароматный и безумно крепкий… Парни упились мгновенно, а на рассвете в монастырь ворвались драгуны герцога Лотарингского – аббат ночью отправил к ним гонца. Большую часть рейтаров зарезали сонными, я, капитан и десяток самых трезвых засели на втором этаже и отстреливались, пока были заряды. Потом… Что потом? Лотарингцы черных рейтаров в плен не брали, равно как и рейтары не брали лотарингцев. Герцог наемников не выкупал…
Поручик смотрит на меня вопросительно. Что-то я сегодня задумчив. Между первой и второй…
– Будем здоровы, Сергей Николаевич!
Третий тост за прекрасных дам. Дам поблизости не наблюдается, но все равно стоя и до дна. Стопочка на тыльной стороне запястья – прапорщик и поручик соревнуются, кто из них в большей степени гусар. За офицеров-фронтовиков – до дна! Стопочка на изгибе локтя. За военлетов – само собой! Стопочка на краю погона – там, где у птичек крылья, а у летчиков – эмблема. За докторов, что нас лечат, – обязательно, не то обидятся… Бутылка стремительно пустеет, а вместе с ней – и стол. Курица давно разорвана на части, кости обглоданы и выброшены под стол – собаки найдут. Ветчина в желудках укрыла нежную курятину. Осталась банка сардинок, Сергей пробует вскрыть ее кортиком. Не придержал бы я кортик, сардинки висели бы на всем, включая нас с поручиком. А в бутылке еще что-то болтается – долгоиграющий этот Шустов!
– Павел Кса.. кса…
– Просто Павел, Серега!
– На брудершафт?
– Непременно!
Локти едут по столу, но с третьей попытки удается выпить на брудершафт. Серега целует меня пьяно, но искренне. Закуриваем. Серый дымок нехотя тает в вечернем воздухе.
– Хорошо, Павел!
– А то, Серега!
– Можно просто Серж…
Ради таких моментов и живем.
– Приходилось летать на аэроплане, Павел?
Лезу в карман. Днем я обнаружил в нем синюю дерматиновую книжечку на французском со своей фотографией, точнее, с фотографией бывшего владельца. Французский я знаю плохо – знание языков после «воскрешения» восстанавливается медленно. В книжечке что-то про авиацию.
– «Бреве», международное летное свидетельство! – Глаза поручика сейчас окажутся на затылке. – Ты авиатор! Но почему в пехоте?
Не знаю, я же контуженый…
– Где учился? В Англии? Во Франции?
Пусть будет в Англии.
– В Хендоне, Фанборо? На чем летал: «Авро», «Сопвич», «Блек Борн»?
Я и слов таких не знаю. Пусть будет «Сопвич», «Блэкборн» мне не выговорить.
– «Сопвич-таблоид» – хороший аппарат, у соседей, в двадцать первом отряде, такой. Он пока опытный. Говорят, будут выделывать в Петрограде у Лебедева. Французские аэропланы не хуже. В нашем отряде «Фарманы» и один мой «Вуазен», недавно прислали. В школе учат на «Фарманах», а лучших выпускают на «Вуазене». – Поручик немного рисуется, похоже, что сам на фронте недавно. – Хорошие аппараты!
Этажерки с пропеллером. Видели! В кино.
Рапоту не остановить, я и не пытаюсь. Его коротенькая биография предстает во всей красе. Сын машиниста-железнодорожника, решивший выбиться в люди. Кадетский корпус, который Серж оканчивает первым в выпуске. Привилегированное Михайловское артиллерийское военное училище в Санкт-Петербурге, пардон, Петрограде. С началом войны столицу патриотично переименовали. В училище Рапота снова в числе первых, далее казус. Выпускники по окончании курса получают чин подпоручика, но государь-император при поздравлении оговорился и назвал Сергея поручиком. Никто не осмелился поправить монарха, Сергей выпущен на чин старше. Вот ведь как славно!
Везучий Серж человек! В училище я тоже был лучшим на курсе, но в мое время это не имело значения. Значение имело происхождение от «нужных» родителей, их связи…
Как лучший выпускник Сергей имел право на выбор вакансий, но он попросился в летное училище. Ему с детства хотелось в небо. К тому же летчики – это престижно! Жаль, что не может показать мне свой мундир – в отряде остался. На нем сейчас полетное обмундирование, кожаная куртка и свитер под нею… Шлем остался в палате. В шлеме тулья из пробки, а сверху прокладка из металлической сетки – для амортизации. Это, значит, если головкой приложиться… Вместо шлема на голове Сержа – пилотка с кокардой, но не защитная, а черного бархата с алыми выпушками по краям, на тулье выложен крестом серебряный галун. Всем в армии положены сапоги, а авиаторам – ботинки с кожаными крагами – «Вот, смотри, правда, красиво?» Просто очарование! Знаю ли я, сколько летных школ в России? Откуда… Две! В Гатчине и Севастополе. Еще военлетов готовят в Москве, но это не то. Гатчинская школа – самая лучшая! Разумеется, ведь именно в ней учился поручик Рапота. У него есть нагрудный знак военлета: венок из лавровых листьев с наложенными на него крыльями и скрещенными мечами. В центре гербовый щит под короной с императорским вензелем. Знак в отряде на кителе остался. Зато на серебряных погонах куртки черненые орлы – знак квалификации. Военлеты зовут их «мухами», но дорожат больше, чем наградами. Авиаторы без дипломов носят крылышки с пропеллером, их называют «утками».
Как Сергей попал в госпиталь? При посадке порыв ветра бросил аппарат вниз. Подломилось шасси, поручик вылетел из гондолы и приложился хребтом о сыру землю. Думали, перелом позвоночника, но, слава Богу, обошлось – только ушиб. Спина побаливает, но это ерунда. Разве пилоты не пристегиваются в полете? Пристегиваются только трусы, поручик не таков. Его не раз обстреливала в полетах германская воздухобойная артиллерия и даже, по ошибке, своя. А наши солдатики, как увидят аэроплан, всегда палят: думают, что германский. В отряде в начале войны экипаж чуть не погиб – свои сбили.
Сергей ждет не дождется возвращения в отряд. Летчики теперь очень нужны – они добывают сведения более точные, чем кавалерия. Они бомбят гeрманцeв, корректируют артиллерийский огонь. Наступление германцев из Восточной Пруссии обнаружили авиаторы его отряда, благодаря чему наши подготовились. Завтра он попросит его непременно выписать…
– На посошок?
Сергей подставляет стопку. Прощай, Шустов! Оставив в беседке все как есть, бредем по аллее. Сергей не умолкает. Знаю ли я, кто у него начальник отряда? Леонтий Иванович Егоров, знаменитый русский летчик, он турок в Болгарии еще в 1912-м бомбил.
Что, интересно, мы делали в Болгарии в девятьсот двенадцатом? Куда только русских не заносит!
– Представляете, государь тогда запретил военным участвовать, так Леонтий Иванович вышел в отставку и таки уехал. Наш командир строг, но справедлив, господа офицеры и нижние чины его обожают…
– Оставьте меня! Пустите!
Женский крик! И голос знакомый… Делаю стойку, как легавая на дичь. Не нравятся мне такие крики…
– Помо… – Крик обрывается. Медлить нельзя.
Срываюсь с аллеи и несусь сквозь кусты, проламывая их, как танк. Только б не ошибиться направлением! Далеко за спиной топочет поручик, бегает он куда хуже, чем летает. Влетаю на укромную полянку. Есть! На земле лежит женщина… Господи, Ольга! Подол платья задран до шеи, некто в военной форме, сопя, стаскивает с сестры милосердия белые панталончики. Уже почти стащил…
Носком сапога в бок! Насильник валится в сторону. Ба! Сам Бельский! Что ж вы, князь, так с барышней?! Еще разок – в живот! Отдохните, ваше благородие!
Оглядываюсь: за спиной застыл Сергей. Глаза у него, как блюдца.
– Помоги Ольге!
Медлит, смущенно отворачиваясь от белого женского тела. Все приходится самому. Раз – и панталончики на месте! Два – одернут подол! Три – усаживаем пострадавшую на землю. Лицо Ольги бледное, она часто дышит. Знакомые симптомы – удар в солнечное сплетение. Это где ж князь так наловчился?
Поворачиваюсь. Бельский уже стоит, морщась от боли. Внезапно лезет в карман и выхватывает пистолет. Реакция моя бессознательная. Прав был доктор – рефлексы в порядке. Пистолетик отдайте, князь, поранитесь! Передергиваю затвор и приставляю ствол к виску штабс-ротмистра. Господи, ну и перегар! Я сам пьян, но этот!
– Ты! Скотина! – Палец трепещет на спусковом крючке.
Лицо князя сереет. Спусковой крючок выбрал половину хода.
– Господин прапорщик! Пожалуйста!
Поворачиваюсь. Ольга на ногах, Рапота поддерживает ее. Лицо сестры милосердия перекошено ужасом.
– Поручик, проводите барышню! Я с князем побеседую!
Она умоляюще складывает руки на груди. Я киваю: «Не беспокойтесь!» Сергей вежливо, но настойчиво уводит Оленьку, по пути она дважды оглядывается. Когда пара исчезает за кустами, я прячу пистолет в карман. Лицо князя приобретает нормальный цвет.
– Послушайте, прапорщик! – Глаза его бегают, кончик языка лихорадочно облизывает губы. Похоже, протрезвел. – Мой дядя командует армией. Через неделю вы будете подпоручиком… Ничего особенного не произошло, ведь так? Подумаешь, пощупал жидовочку! Незачем приличного человека за нос водить! Строит недотрогу, блядь госпитальная!
Раз – и он падает навзничь. Тяжело ворочаясь, поднимается. Два – и снова спинкой о землю. Теперь комплект. Князю будет комфортно по ночам – собственные фонари под глазами. Гляди, снова поднимается ванька-встанька? В солнечное сплетение! Больно? Вот и Ольге было… Напоследок – удар по тылам! Штаб-ротмистр ныряет головой в кустарник. Курсант Петров упражнение закончил!
В палате ко мне бросается Рапота:
– Он жив?
– И даже здоров. Подлечится немного, совсем красивым станет!
Он хмыкает, но внезапно снова грустнеет.
– Проводил Ольгу?
Он кивает:
– Отвел к сестрам, плачет…
– В следующий раз подумает, с кем гулять! Жених на фронте, а она любовь крутит!
Рапота, по лицу видно, не согласен, но возразить не решается. Сажусь на койку, достаю добычу. Карманный пистолетик, калибр 6,35. На корпусе буквы FN – браунинг. Достаю обойму, выщелкиваю на одеяло патроны. Ишь ты, полная! Скажи, князь, спасибо Ольге, раскинул бы мозгами… Затвор выбрасывает из казенника последний патрон, пробую спуск – тугой. Курок сухо щелкает. Игрушка! Любовника жены пристрелить, да и то в упор. «…Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь…» Вновь заряжаю пистолет.
– Павел!
Поднимаю голову. Сергей все еще здесь.
– Я вел себя недостойно! Опоздал и Ольге не помог…
– Никогда не видел женщину без одежды?
Он кивает:
– После выпуска друзья звали в веселый дом, но я… – Он смущается.
– Постеснялся?
Он снова кивает.
Знакомо. Я тоже заканчивал училище не целованным. Друзья звали к девочкам, но денег не было.
– Бельского будут судить! – Это опять Сергей. – Мы с вами – свидетели! Его карьере конец!
Это как дядя, командующий армией, посмотрит…
– Давай спать, Серж! Глаза слипаются!
Он умолкает. Я расстегиваю пуговицы кителя. Я и в самом деле устал. Слишком много для первого дня…
* * *
Странное существо человек. Шесть дней я мечтал о самоубийстве, но как только получил возможность его осуществить, так сразу передумал. Не знаю, на что рассчитывал гость, вручая мне «хаттабку», но я решил действовать по своему плану. Я не мог отомстить предавшим меня генералам, но сорвать праздник бывшему актеру попробовать стоило.Наутро в яму сбросили лестницу, и я впервые за семь дней поднялся наверх. Я опасался, что меня станут обыскивать, но абрекам это даже в голову не пришло. Продавец ручался за качество товара, какое недоверие между своими? Меня даже не связали, просто надели наручники. Причем не по-нашему – за спиной, а по-американски – впереди. Глаза тоже не стали завязывать – возвращение пленника не планировалось. Абреки нередко ведут себя как дети – большие и капризные. Дорогой мне рассказывали, что меня ждет. Бородатые кавказские джентльмены скалили зубы и смеялись. Дети любят смеяться над беспомощными…
Меня доставили на широкий луг перед большим аулом. Здесь было полно народу. Обвешанные оружием, как новогодняя елка игрушками, абреки; встречались и штатские. По рожам некоторых было видно – иностранцы. Жирные лица, платки на головах – арабы. Актер не поленился притащить спонсоров. Такое зрелище! Где еще головы публично режут?
Местные жители на лугу отсутствовали – спектакль не для них. Меня это обрадовало. Иностранцы вальяжно восседали на стульях, абреки толпились рядом. Я заметил две телекамеры – бывший актер подготовился основательно. На пригорке примостился ДШК на универсальном станке, за ним серьезный абрек – позаботились о зенитном прикрытии.
Меня подвели к толпе, актер стал рассказывать о моих преступлениях. Переводчик трещал, арабы важно кивали. Актер, наконец, умолк и сделал знак. Из толпы вышли двое. Один тащил деревянную колоду, второй нес топор и огромный тесак. Колоду установили перед зрителями, палачи с топором и тесаком стали напротив меня – шагах в пяти. По знаку актера конвой оставил пленника и присоединился к зрителям.
– Ну что, старлей, кончилась твоя служба?! – сказал актер, явно наслаждаясь моментом. – Ты будешь умирать долго, гяур!
Подбежавшие операторы стали снимать сцену: павший духом приговоренный и его жизнерадостные палачи. Операторов не торопили – картинка должна быть подробной. Пора!
Со стороны, наверное, показалось, что гяур почесал правой ногой левую. Так сказать, нервное. На самом деле носок ботинка сорвал гранату, привязанную за кольцо к щиколотке. Я отчетливо слышал, как хлопнул капсюль, поджигая запал. «Хаттабка» вывалилась из штанины, носок ботинка поддел ее и точным ударом отправил в ноги палачам. Никто ничего не понял. Я досчитал до трех и рухнул в траву…
Звук разрыва у «хаттабки» негромкий, так себе – хлопок. Поэтому в толпе не сообразили. Когда я вскочил, палачи, стеная, лежали на траве, зрители смотрели на них, выпучив глаза. В три прыжка я подлетел к раненым и выхватил у одного «стечкин» – пистолет я сразу приметил. Абреки не солдаты, оружие носят заряженным. Я очень надеялся, что это так, со скованными руками передернуть затвор трудно. Сдвинув предохранитель, я упал на колено…
Планируя операцию, я понимал, что могу рассчитывать на пять секунд. В худшем случае – три. Именно столько требуется, чтоб осознать происходящее и поднять оружие. Недостаток времени требовал выбора цели. Поначалу я считал ею актера, но на лугу передумал. По горским обычаям за безопасность гостей несет ответственность хозяин – тот, кто созывал на праздник. Смерть гостей актеру не простят. Не стоит убивать покойника дважды. И еще… Абреки воюют за деньги шейхов. Много им отвалят, как шейхов убьют? Замять происшествие не удастся – операторы снимают даже сейчас. Ну, и, в-третьих… Мне очень не нравились бородатые, жирные рожи…