Страница:
Самолет вдруг затрясло, двигатель зловеще чихнул.
Мелькнуло: опережение зажигания! И левой рукой Митя подвинул голубоватый рычаг. Мотор перестало знобить, он заработал мощно, уверенно. Однако Митя особенно придирчиво продолжал его прослушивать, меняя режимы то резко, то плавно. Знал, что все время думает об отце, и не хотел по рассеянности допустить какую-нибудь ошибку. Наконец перевел двигатель на малые обороты, выбросил руки по обе стороны кабины...
Техник с мотористом сразу же нырнули под крылья "ишачка", убрали тормозные колодки от носков лыж и снова вернулись к консолям крыльев. Надо было еще немного покачать самолет, чтобы освободить полозья лыж, похожих скорее на сигарообразные поплавки гидропланов, - могли ведь примерзнуть, пока опробовался мотор.
Митя машинально рулил в сопровождении моториста. Вдруг каким-то невероятным, даже призрачным показалось это письмо инженера Дегтярева. И сразу захотелось вынуть его из планшета, убедиться... Ведь еще вчера Митя прикидывал возможные сроки возвращения отца, собирался давать вторую телеграмму. Но что-то его не пускало, он все откладывал, да так и не отправил.
Потому что как только приходила мысль о несчастье, он тут же себя и одергивал. Неужели предчувствовал?
Нет, если и теперь не может поверить, уж тогда-то тем более!
Митя продолжал рулить, не думая о предстоящем вылете, пока едва не напоролся на флажки у линии предварительного старта. Лишь тогда заставил себя сосредоточиться на задании. И в голове снова зазвучал голос Левшина: "Лейтенанту Ледневу полет в зону номер пять для выполнения семнадцатого упражнения..."
Вот и взлет. Самолет заскользил по снегу. Все быстрее, быстрее. Темное кольцо капота начало наклоняться, постепенно открывая летное поле. Наконец встало привычно по горизонту... Впившись взглядом в контрольный ориентир, которым на этот раз ему служила башенка приангарного здания, Митя строго держал ножные педали, не позволял машине сойти с прямой. И всем телом ощутил отрыв. Тотчас на глазах у него ожил капот - полез было вверх. Но Митя двинул ручку вперед, заставил "ишачка" еще немного пронестись над самой землей, чтобы набрать запас скорости, не уйти в полет безоружным перед любым порывом ветра. Лишь убедившисьскорость достаточна, Митя разрешил "ишачку" нацелиться в небо: начал набор высоты.
И сейчас же опять ушел в мысли об отце.
Вот вспомнилось, как еще совсем маленьким, еще в Петрограде, наверно в начале первой мировой войны, он тихонько пролезает под стульями. Зачем? Его уложили спать, но он знает: сейчас папа будет играть на рояле, а мама - петь. И Митя хочет послушать. А чтобы пробраться в гостиную, где стоит рояль, надо вылезти из кровати, пройти через переднюю, неслышно прошмыгнуть под стоящие у стены стулья и под ними проползти к роялю, задача вполне по силам пятилетнему Мите.
Там уж можно свернуться калачиком, натянуть на ноги длинную ночную рубашку и... слушать. Тогда еще мама любила отца (а как можно не любить его?), и Митя ее любил. Она прекрасно пела. Особенно нравилась Мите "Колыбельная" Чайковского: "...не буди ребенка, пронеситесь тучи черные сторонкой..." - под нее так радостно засыпалось!
А потом, уже в Москве, Митя нередко просиживал целые вечера подряд, слушая игру отца. Сонаты Бетховена сменялись этюдами или полонезами Шопена, "Картинками с выставки" Мусоргского... Отец, обладая абсолютным слухом, легко перелагал для рояля симфонические произведения.
В детстве Митя, опять-таки стремясь во всем подражать отцу, учился играть на рояле. И даже исполнял уже в четыре руки с отцом "Лесного царя" Шуберта. Мите так нравилась в этой пьесе особая близость сына с отцом... Но с тринадцати-четырнадцати лет Митя увлекся общественной работой, целые дни пропадал в школе. А к музыке стал относиться как к помехе в более важном деле. Отец, наверно, огорчался, но виду не подавал...
Митя вспоминал, вспоминал...
Набирая высоту, безотчетно отметил: пройден перекресток дороги, показалась та самая излучина Москвыреки... И когда "ишачок" очутился над нужным ориентиром, для Мити словно сигнальный звонок прозвучал - он взглянул на высотомер и убедился: заданная высота достигнута одновременно с выходом в зону номер пять.
Вспышка профессиональной гордости оторвала Митю от тягостных раздумий. К тому же он как бы всей спиной ощущал нацеленный на него с аэродрома бинокль Левшина. Да, несмотря ни на что, лейтенант Леднев должен хорошо выполнить последнее упражнение ввода в строй.
Сознание собственной умелости подхлестывало, заставляло выполнять каждую следующую фигуру высшего пилотажа лучше, чем предыдущую. И они как бы плавно превращались одна в другую. Митя рассчитывал очередность фигур так, чтобы те естественно вытекали одна из другой, чтобы на них тратился минимум времени, терялось наименьшее количество пустого пути, проходимого самолетом. Из переворота через крыло он сразу переходил в боевой разворот, из мертвой петли - в иммельман. И в штопор срывался то с переворота через крыло, то с мелкого виража. И, выводя из штопора после разного числа витков, тут же начинал либо двойную бочку, либо горку. Все это ему удавалось делать безотчетно, в силу той непроизвольной согласованности своих движений в воздухе, которая и составляет основу летного автоматизма. Но как раз поэтому мозг не был занят полностью, и Митя продолжал невольно думать все о том же...
Нечаянно, а скорее всего бессознательно повинуясь свойственному летчику чувству времени, Митя скользнул взглядом но циферблату часов. Благодаря удачной последовательности выполнения фигур успел закончить упражнение на две минуты раньше срока!
Но и о предстоящем (а главное-точном) выходе на третью полосу полигона нельзя было забывать. И о заходе на посадку, о ней самой. Он, конечно, прекрасно помнил: третья полоса начинается вон в том невысоком сосняке. Стоят на просеках раскрашенные клетками щиты - словно демонстрационные шахматные доски. Штурманская новинка! Для тех, кто не может сам найти свой аэродром. А Митя - с закрытыми глазами!..
Самолет чисто прошел третью полосу полигона, вышел к аэродрому. Митя правильно рассчитал заход на посадку, вовремя перевел "ишачка" в режим планирования. Вот только, может быть, чересчур крутого? Зато обещающего настоящий истребительский шик-низкий подвод к земле на повышенной скорости.
Под убаюкивающее однообразие постепенного снижения снова всплыло в памяти...
Нет, он и не пытался вспомнить, где был, что делал шестого ноября - в день смерти отца. Почему-то все искал подтверждение словам инженера Дегтярева:
"...казалось, ни о каком несчастье думать не приходится". В свой последний отпуск из летной школы Митя заметил, что отец сильно сдал.
...Вот они выходят с отцом из подъезда их дома у Боровицких ворот Кремля. А к остановке на Моховой приближается трамвай. Этот тридцать четвертый номер ходит довольно редко, зато прямо через центр к трем вокзалам. И отец, ни на минуту не задумываясь над тем, как он будет выглядеть - высокий старик весьма почтенного, даже респектабельного вида, - кричит Мите: "Бежим!" И действительно, бежит! Пусть некрасиво-у него, наверно, болят ноги в суставах... И Мите за него неловко, стыдно, даже больно. Стыдно, что сам он, Митя, бежит легко, спортивно-чемпион летной школы на все длинные дистанции. И единственное, что он может сделать и делает для отца, - не обгоняет его. А вместе с тем Мите приятно, что отец еще способен по-молодому загораться самой задачей, что весь он переполнен желанием догнать трамвай.
Вот отец вскакивает на ходу в уже тронувшийся вагон. И Митя вскакивает вслед за ним, и его мучительно ранят насмешливые взгляды пассажиров-Мите неудобно за отца. Хотя отец вовсе не смешон-доволен, весел, ему приятна эта маленькая победа. И минутная Митина боль снимается, он тоже заражается радостью отца...
Если бы все это можно было вернуть теперь-какое было бы счастье! Нет, невозвратимо...
Все время, пока Митя планировал, снег лежал под самолетом словно плоское пикейное одеяло, где-то глубоко внизу. А тут внезапно встал отвесной стеной под самым носом! Мгновенно мелькнуло: "Подошел с углом!
Не выбрал, не выровнял..." И тотчас Митя быстрым, но плавным движением взял ручку на себя. И взмолился:
"Ну же, выходи!" И откинулся всем телом - прямо вжался в спинку сиденья. Словно надеялся хотя бы чутьчуть сдвинуть назад центр тяжести помочь "ишачку"
поскорее вырваться из смертельно опасного угла, с которым сам же подвел машину к земле.
Но уже в следующее мгновение стена снега наклонилась и стала падать-открыла взгляду радостно яркое небо. А вслед за тем Митя ощутил обеими ступнями ног, упертыми в педали, легкий толчок. Удивительно легкий - совсем не тот страшный удар, которого ждал.
И сразу же за ним - скольжение! Бешено быстрое, но все-таки скольжение!
Конечно, спасли лыжи. Их передние концы не воткнулись, не зарылись. Порошу на летном поле задели только задки лыж, опущенные много ниже носков. А резиновые жгуты амортизаторов, поддерживающие носки задранными кверху, не лопнули - растянулись. И позволили лыжам плавно коснуться снега, помогли им скользнуть. Ну и сам снег - мягкий, глубокий... Вмялся, принял на себя часть удара...
Да, сработал привычный автоматизм летчика. Не зря ввели в строй лейтенанта Леднева. Хотя никакой автоматизм не помог бы, если бы он подошел с еще чуть большим углом. "Ишачок" задел бы винтом за землю, запахал и пошел бы кувыркаться через голову. Ну, в крайнем случае вместо мягкого приземления подпрыгнул бы - отмочил грандиозного "козла", пришлось бы прямо с прыжка давать газ, уходить на второй круг. Не обобрался бы лейтенант Леднев насмешек, надолго бы опозорился...
А так - вроде произвел настоящую истребительскую посадку - на скорости.
Митю постепенно отпускало. И пробег кончился. Он развернулся на нейтральную полосу, заметил: комэск не приседает, по коленям себя не хлопает - должно быть, отвлекся другими делами, когда Митя с углом шел к земле. Но Виктор... К "ишачку" подбежал моторист, взялся, как всегда, за консоль крыла для сопровождения рулящей машины. Он уже подсоблял обычному развороту на линию предварительного старта... И тут рядом с открытой кабиной очутился Левшин. Митя сразу перевел двигатель на малые обороты. "Ишачок" остановился.
Виктор нагнулся к Мите, сказал тихо:
- Еще раз этак зазеваешься-больше об Испании не заикайся. С таким углом к земле подошел! Говорил ведь, что свежий снег скрадывает глубину, мешает высоту определить. Если б садился не первым, были бы уже на летном поле лыжные следы-ты бы вовремя спохватился. Зато теперь не на словах-на опыте понял.
Митя не успел ничего сказать. С другой стороны в кабину "ишачка" всунулся дежурный по полетам, крикнул:
- Лейтенанта Леднева вызывает командир эскадрильи!
И побежал дальше-еще кому-то что-то передавать.
А Виктор сказал просто:
- Что ж, вылезай, беги! Я отрулю машину на стоянку.
Значит, комэск все видел? Митя отстегивал ремни, выбирался из кабины, а в голове звучало одно и то же:
"...полностью разделяю ваше горе".
Он уже забыл, что пять минут назад едва не разбился.
1975
Мелькнуло: опережение зажигания! И левой рукой Митя подвинул голубоватый рычаг. Мотор перестало знобить, он заработал мощно, уверенно. Однако Митя особенно придирчиво продолжал его прослушивать, меняя режимы то резко, то плавно. Знал, что все время думает об отце, и не хотел по рассеянности допустить какую-нибудь ошибку. Наконец перевел двигатель на малые обороты, выбросил руки по обе стороны кабины...
Техник с мотористом сразу же нырнули под крылья "ишачка", убрали тормозные колодки от носков лыж и снова вернулись к консолям крыльев. Надо было еще немного покачать самолет, чтобы освободить полозья лыж, похожих скорее на сигарообразные поплавки гидропланов, - могли ведь примерзнуть, пока опробовался мотор.
Митя машинально рулил в сопровождении моториста. Вдруг каким-то невероятным, даже призрачным показалось это письмо инженера Дегтярева. И сразу захотелось вынуть его из планшета, убедиться... Ведь еще вчера Митя прикидывал возможные сроки возвращения отца, собирался давать вторую телеграмму. Но что-то его не пускало, он все откладывал, да так и не отправил.
Потому что как только приходила мысль о несчастье, он тут же себя и одергивал. Неужели предчувствовал?
Нет, если и теперь не может поверить, уж тогда-то тем более!
Митя продолжал рулить, не думая о предстоящем вылете, пока едва не напоролся на флажки у линии предварительного старта. Лишь тогда заставил себя сосредоточиться на задании. И в голове снова зазвучал голос Левшина: "Лейтенанту Ледневу полет в зону номер пять для выполнения семнадцатого упражнения..."
Вот и взлет. Самолет заскользил по снегу. Все быстрее, быстрее. Темное кольцо капота начало наклоняться, постепенно открывая летное поле. Наконец встало привычно по горизонту... Впившись взглядом в контрольный ориентир, которым на этот раз ему служила башенка приангарного здания, Митя строго держал ножные педали, не позволял машине сойти с прямой. И всем телом ощутил отрыв. Тотчас на глазах у него ожил капот - полез было вверх. Но Митя двинул ручку вперед, заставил "ишачка" еще немного пронестись над самой землей, чтобы набрать запас скорости, не уйти в полет безоружным перед любым порывом ветра. Лишь убедившисьскорость достаточна, Митя разрешил "ишачку" нацелиться в небо: начал набор высоты.
И сейчас же опять ушел в мысли об отце.
Вот вспомнилось, как еще совсем маленьким, еще в Петрограде, наверно в начале первой мировой войны, он тихонько пролезает под стульями. Зачем? Его уложили спать, но он знает: сейчас папа будет играть на рояле, а мама - петь. И Митя хочет послушать. А чтобы пробраться в гостиную, где стоит рояль, надо вылезти из кровати, пройти через переднюю, неслышно прошмыгнуть под стоящие у стены стулья и под ними проползти к роялю, задача вполне по силам пятилетнему Мите.
Там уж можно свернуться калачиком, натянуть на ноги длинную ночную рубашку и... слушать. Тогда еще мама любила отца (а как можно не любить его?), и Митя ее любил. Она прекрасно пела. Особенно нравилась Мите "Колыбельная" Чайковского: "...не буди ребенка, пронеситесь тучи черные сторонкой..." - под нее так радостно засыпалось!
А потом, уже в Москве, Митя нередко просиживал целые вечера подряд, слушая игру отца. Сонаты Бетховена сменялись этюдами или полонезами Шопена, "Картинками с выставки" Мусоргского... Отец, обладая абсолютным слухом, легко перелагал для рояля симфонические произведения.
В детстве Митя, опять-таки стремясь во всем подражать отцу, учился играть на рояле. И даже исполнял уже в четыре руки с отцом "Лесного царя" Шуберта. Мите так нравилась в этой пьесе особая близость сына с отцом... Но с тринадцати-четырнадцати лет Митя увлекся общественной работой, целые дни пропадал в школе. А к музыке стал относиться как к помехе в более важном деле. Отец, наверно, огорчался, но виду не подавал...
Митя вспоминал, вспоминал...
Набирая высоту, безотчетно отметил: пройден перекресток дороги, показалась та самая излучина Москвыреки... И когда "ишачок" очутился над нужным ориентиром, для Мити словно сигнальный звонок прозвучал - он взглянул на высотомер и убедился: заданная высота достигнута одновременно с выходом в зону номер пять.
Вспышка профессиональной гордости оторвала Митю от тягостных раздумий. К тому же он как бы всей спиной ощущал нацеленный на него с аэродрома бинокль Левшина. Да, несмотря ни на что, лейтенант Леднев должен хорошо выполнить последнее упражнение ввода в строй.
Сознание собственной умелости подхлестывало, заставляло выполнять каждую следующую фигуру высшего пилотажа лучше, чем предыдущую. И они как бы плавно превращались одна в другую. Митя рассчитывал очередность фигур так, чтобы те естественно вытекали одна из другой, чтобы на них тратился минимум времени, терялось наименьшее количество пустого пути, проходимого самолетом. Из переворота через крыло он сразу переходил в боевой разворот, из мертвой петли - в иммельман. И в штопор срывался то с переворота через крыло, то с мелкого виража. И, выводя из штопора после разного числа витков, тут же начинал либо двойную бочку, либо горку. Все это ему удавалось делать безотчетно, в силу той непроизвольной согласованности своих движений в воздухе, которая и составляет основу летного автоматизма. Но как раз поэтому мозг не был занят полностью, и Митя продолжал невольно думать все о том же...
Нечаянно, а скорее всего бессознательно повинуясь свойственному летчику чувству времени, Митя скользнул взглядом но циферблату часов. Благодаря удачной последовательности выполнения фигур успел закончить упражнение на две минуты раньше срока!
Но и о предстоящем (а главное-точном) выходе на третью полосу полигона нельзя было забывать. И о заходе на посадку, о ней самой. Он, конечно, прекрасно помнил: третья полоса начинается вон в том невысоком сосняке. Стоят на просеках раскрашенные клетками щиты - словно демонстрационные шахматные доски. Штурманская новинка! Для тех, кто не может сам найти свой аэродром. А Митя - с закрытыми глазами!..
Самолет чисто прошел третью полосу полигона, вышел к аэродрому. Митя правильно рассчитал заход на посадку, вовремя перевел "ишачка" в режим планирования. Вот только, может быть, чересчур крутого? Зато обещающего настоящий истребительский шик-низкий подвод к земле на повышенной скорости.
Под убаюкивающее однообразие постепенного снижения снова всплыло в памяти...
Нет, он и не пытался вспомнить, где был, что делал шестого ноября - в день смерти отца. Почему-то все искал подтверждение словам инженера Дегтярева:
"...казалось, ни о каком несчастье думать не приходится". В свой последний отпуск из летной школы Митя заметил, что отец сильно сдал.
...Вот они выходят с отцом из подъезда их дома у Боровицких ворот Кремля. А к остановке на Моховой приближается трамвай. Этот тридцать четвертый номер ходит довольно редко, зато прямо через центр к трем вокзалам. И отец, ни на минуту не задумываясь над тем, как он будет выглядеть - высокий старик весьма почтенного, даже респектабельного вида, - кричит Мите: "Бежим!" И действительно, бежит! Пусть некрасиво-у него, наверно, болят ноги в суставах... И Мите за него неловко, стыдно, даже больно. Стыдно, что сам он, Митя, бежит легко, спортивно-чемпион летной школы на все длинные дистанции. И единственное, что он может сделать и делает для отца, - не обгоняет его. А вместе с тем Мите приятно, что отец еще способен по-молодому загораться самой задачей, что весь он переполнен желанием догнать трамвай.
Вот отец вскакивает на ходу в уже тронувшийся вагон. И Митя вскакивает вслед за ним, и его мучительно ранят насмешливые взгляды пассажиров-Мите неудобно за отца. Хотя отец вовсе не смешон-доволен, весел, ему приятна эта маленькая победа. И минутная Митина боль снимается, он тоже заражается радостью отца...
Если бы все это можно было вернуть теперь-какое было бы счастье! Нет, невозвратимо...
Все время, пока Митя планировал, снег лежал под самолетом словно плоское пикейное одеяло, где-то глубоко внизу. А тут внезапно встал отвесной стеной под самым носом! Мгновенно мелькнуло: "Подошел с углом!
Не выбрал, не выровнял..." И тотчас Митя быстрым, но плавным движением взял ручку на себя. И взмолился:
"Ну же, выходи!" И откинулся всем телом - прямо вжался в спинку сиденья. Словно надеялся хотя бы чутьчуть сдвинуть назад центр тяжести помочь "ишачку"
поскорее вырваться из смертельно опасного угла, с которым сам же подвел машину к земле.
Но уже в следующее мгновение стена снега наклонилась и стала падать-открыла взгляду радостно яркое небо. А вслед за тем Митя ощутил обеими ступнями ног, упертыми в педали, легкий толчок. Удивительно легкий - совсем не тот страшный удар, которого ждал.
И сразу же за ним - скольжение! Бешено быстрое, но все-таки скольжение!
Конечно, спасли лыжи. Их передние концы не воткнулись, не зарылись. Порошу на летном поле задели только задки лыж, опущенные много ниже носков. А резиновые жгуты амортизаторов, поддерживающие носки задранными кверху, не лопнули - растянулись. И позволили лыжам плавно коснуться снега, помогли им скользнуть. Ну и сам снег - мягкий, глубокий... Вмялся, принял на себя часть удара...
Да, сработал привычный автоматизм летчика. Не зря ввели в строй лейтенанта Леднева. Хотя никакой автоматизм не помог бы, если бы он подошел с еще чуть большим углом. "Ишачок" задел бы винтом за землю, запахал и пошел бы кувыркаться через голову. Ну, в крайнем случае вместо мягкого приземления подпрыгнул бы - отмочил грандиозного "козла", пришлось бы прямо с прыжка давать газ, уходить на второй круг. Не обобрался бы лейтенант Леднев насмешек, надолго бы опозорился...
А так - вроде произвел настоящую истребительскую посадку - на скорости.
Митю постепенно отпускало. И пробег кончился. Он развернулся на нейтральную полосу, заметил: комэск не приседает, по коленям себя не хлопает - должно быть, отвлекся другими делами, когда Митя с углом шел к земле. Но Виктор... К "ишачку" подбежал моторист, взялся, как всегда, за консоль крыла для сопровождения рулящей машины. Он уже подсоблял обычному развороту на линию предварительного старта... И тут рядом с открытой кабиной очутился Левшин. Митя сразу перевел двигатель на малые обороты. "Ишачок" остановился.
Виктор нагнулся к Мите, сказал тихо:
- Еще раз этак зазеваешься-больше об Испании не заикайся. С таким углом к земле подошел! Говорил ведь, что свежий снег скрадывает глубину, мешает высоту определить. Если б садился не первым, были бы уже на летном поле лыжные следы-ты бы вовремя спохватился. Зато теперь не на словах-на опыте понял.
Митя не успел ничего сказать. С другой стороны в кабину "ишачка" всунулся дежурный по полетам, крикнул:
- Лейтенанта Леднева вызывает командир эскадрильи!
И побежал дальше-еще кому-то что-то передавать.
А Виктор сказал просто:
- Что ж, вылезай, беги! Я отрулю машину на стоянку.
Значит, комэск все видел? Митя отстегивал ремни, выбирался из кабины, а в голове звучало одно и то же:
"...полностью разделяю ваше горе".
Он уже забыл, что пять минут назад едва не разбился.
1975