Страница:
В тексте Мор смотрелся серьезным, непроницаемым, хотя еще в заголовке назвал свое сочинение «забавным». Ведь он верил, что Христос спасет людей, а не какой-то вождь Утоп. Одни современники так и поняли книжку: то есть как шутку, цель которой развлечь, потешить бездной человеческой глупости. Другие читатели, подивившись, решили, что Мор пишет о реальном острове, о чем спрашивали его в письмах. А он туманно отвечал, что лишь невинно описал то, что ему рассказывали свидетели, что «в книге не было никакого обмана». Третьим он говорил, что Утопия находится в Новом Свете, – об Америке тогда немного знали, и в любую чушь оттуда публика в Европе готова была поверить. Короче говоря, Мор пудрил мозги коллегам, как сделал бы на его месте любой писатель.
Несуразности в этом загадочном сочинении удивляют с самого начала. Не может быть, чтобы автор их не заметил, значит, они вкраплены сознательно. Предшественников у Мора было немало, но на них он смотрел иронично. Например, в трактате Блаженного Августина «О граде Божьем» счастье, как и положено, на небе. Некоторые современники и в «Утопии» увидели обычный образец сверхумеренной христианской жизни, рай. Но у Мора этот рай – на земле. Впрочем, о государстве Утопия скептику Мору, якобы, рассказывает некий путешественник Гитлодей. Имя рассказчику Мор дал не случайное: «гитлодей» по-гречески значит «вздорный болтун».
Рукопись «Утопии» написана на латинском, известной стала на английском, при этом жители Утопии «ведут свое начало от греков, а язык их почти персидский». Для пущей правдоподобности Мор даже придумал липовый алфавит. Хвалят остров за всеобщую трудовую повинность и скромность на началах равенства, но труд тут принудителен. Даже в путешествии, издевается Мор, утопийцы обязаны работать, если остановились на месте более чем на один день. А как вам нравится его мысль, что утопийцам разрешены только два вида удовольствия: первое – есть и пить, второе – опорожняться? Культурный уровень жителей счастливого острова своеобразен: они вообще долго не знали, что такое книга и даже что такое бумага. Путешественник Гитлодей привез и показал дикарям эти чудеса.
Мор хочет быть нелепым. Бедность сама собой исчезнет, едва полностью уничтожить деньги. Тут обругиваются все прочие страны, которые живут богаче. Ну где это видано, что богато одетых послов, прибывших на остров из других стран, превращают в рабов? «Весь мир должен перенять систему утопийцев», -после всего заявляет автор «Утопии».
В письме к Петру Эгидею он прямо назвал свое сочинение «сказкой». С благословения Эразма он обвел вокруг пальца всю ученую Европу. Даже ироничный Рабле сперва не понял, вступил с Мором в полемику. Никто в те времена не думал, что слово «утопия» зачинает новый жанр прозы, в котором -мир вверх ногами, мистификация, дураковаляние. А Маркс с Энгельсом, заимствовав едва ли не все факты у Мора, стали кроить и шить свою теорию на полном серьезе. У создателей умопомрачительной системы коммунизма было плохо с чувством юмора.
На самом деле, так называемые основоположники научного коммунизма вовсе не были марксистами. Они – мористы, поскольку, как показывает исторический опыт, пытаясь научно истолковать сатиру, сами стали утопистами. Поглядите, коли не лень: в коммунистической программе Маркса и Энгельса все основные положения списаны с «Утопии». Марксисты-мористы спутали пародию с теорией. То, что коммунисты взяли на вооружение, была карикатура, абсурдная выкладка жизни на выдуманном острове. Стало быть, «передовое» учение в основе своей – компиляция сатиры Томаса Мора.
Краеугольный камень Маркса – вопрос о собственности. Мор без хитростей заявляет: здесь «всё принадлежит всем». Средневековый коммуняка Рафаэль Гитлодей говорит: «Я полностью убежден, что распределить все поровну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собственность». Мор возражает: «А мне, – говорю, – кажется напротив: никогда не будет возможно жить благополучно там, где все общее. Ибо как получится всего вдоволь, если каждый станет увертываться от труда?»
Мор не только был оппонентом выдуманного им самим первобытного социалиста Гитлодея, но в последнем трактате «Диалог об утешении» прямо защищал частную собственность и капитализм. Однако именно к реальным мыслям Мора Маркс, Энгельс и их последователи оказались глухи. Сатирическая книжица стала превращаться в многоактовую трагикомедию.
Нонсенс идеологии, экстрагированной из иронии в том, что она предложила вернуться на пять тысяч лет назад к первобытно-общинному строю. В «Утопии» Мор прямо говорит: «Нельзя устроить, чтобы все было хорошо, раз не все люди хороши». Марксисты, создавая свою идеальную утопию, полностью игнорировали человеческую природу.
«Во всем есть доза глупости. Миссия сатирика – помочь нам ее увидеть», – провозгласил Эразм Роттердамский. Эту миссию Мор выполнил. Хотел бы он сам жить в своем идеальном государстве? Отрицательный ответ после всех его насмешек не вызывает у нас сомнения.
Почему же сочинение Мора, настолько прозрачное и настолько «против», было воспринято социалистами девятнадцатого века с муравьиной серьезностью в качестве единственного пути для всего человечества?
Русское чудо как еще одна похвала глупости
За утопистами шли, извините за выражение, программисты Маркс и Энгельс, а за ними реализаторы. «Будущая Вавилонская башня стала идеалом и, с другой стороны, страхом всего человечества, – писал ясновидец Достоевский за сорок лет до Октябрьской революции. – Но за мечтателями явились вскоре уже другие учения, простые и понятные всем, вроде: «Ограбить богатых, залить мир кровью, а там как-нибудь само собой всё устроится». Ох, не любил Достоевский утопистов! При этом обвинял католическую церковь в том, что она породила в Европе социализм. А значит, винил Мора.
Отчего же мир клюнул на пластмассовую наживку? Те, кто использовали утопистов как своих предтечей, вовсе не думали о справедливости для всех, понимая, что реализовать розовую мечту можно только через деспотию, через абсолютный контроль сверху донизу. В «Утопии» заложен вождь, тот, кто диктует, кто знает, как надо жить всем. Лидеры жаждали только власти, а уравниловка с оболваниванием – лучшее средство достичь цели.
Не случайно Мор (о чем я еще не сказал) предопределил и главное: как технически из рутинной жизни попасть в утопическую, из живой в искусственную. Сделал всё сам великий вождь Утоп. Он захватил остров (слышите? За-хва-тил!) и – «скопище грубого и дикого народа» объявил счастливцами. Затем Утоп воздвиг, так сказать, до-Берлинскую стену: прорыл пропасть, чтобы морем отделиться от континента. Рыть «заставили» жителей и воинов. Успех «поверг в ужас соседей».
Мор старался убедить человечество в том, чего не должно быть на земле, отвратить людей от желания стать пчелами или муравьями, хотел показать, что получится, если людей принудят так жить. Ему не вняли. Роковой вопрос ХХ века: почему могла произойти революция (читай: утопюция)? Ответ получается: из-за недостатка чувства юмора.
«Утопия не догма, а руководство к действию, – решили русские экстремисты. – Настало время утопизации всей страны». – «Я же пошутил! – кричал Мор с того света». Но они рвались вперед. Первым делом себя они произвели в траниборов и сифогрантов. Они же стали духовенством (то есть идеологами).
Сейчас читать Мора вдвойне смешно, ибо кажется, что сие – литературная мистификация, что писано это о стране Советов. Чиновник деспотического аппарата, Мор показал эволюцию власти, хихикая и потирая от удовольствия руки. Смеялся, когда шел на эшафот, но когда там, на небе, услышал о реализации своей язвительной насмешки, наверное, заплакал.
Мор говорил о двух справедливостях – для простого народа и для власти. Вторая справедливость «величественней, чем народная, а также и гораздо свободнее ее. Ей все можно, кроме того, что не угодно ей самой». В книжной «Утопии» хорошо только одному человеку – властителю Утопу. А реальная Утопия – тоталитарное государство, которое не могло бы продержаться без единой партии власти и тайной полиции. Для западного наблюдателя это cold hell(холодный ад) – очевидно, в отличие от кипящих котлов и раскаленных сковородок в традиционном аду. Для нас – сковородочный быт, растянувшийся на три четверти столетия.
Советские философы (в точности по Мору) рассуждали о счастье: оно состоит «в чем-нибудь одном или же во многом?» Шестичасовой рабочий день, как на острове Утопия, одно время решили внедрять в советской республике. Вскоре идея была удушена. Работа стала называться «трудовой фронт», выезды бригад из города на картошку «десантом». Начальники-филархи посылали разнарядки– сколько народу отправить на сбор урожая. (Я пробовал объяснять это студентам: американцы ничего не поняли, зато китайцы и вьетнамцы дружно хохотали.) При этом утопийцы, по Мору, «не изобрели ни одного-единственного, проницательнейшим образом продуманного правила», зато оказались «весьма сведущи в полете и движении небесных тел».
А откуда гениальный Ленин заимствовал мысль, что при коммунизме из золота будут делать унитазы? «Из золота и серебра не только в общих дворцах, но и в частных домах, – пишет Мор, – повсюду делают они ночные горшки». Грабителям вдевают золотые кольца в уши, надевают золотые кольца на пальцы, золотые ожерелья на шею и на голову золотые венки, чтобы воры насытились богатством. А бриллиантами играют дети. Этого, надо признать, мы в Советском Союзе не успели осуществить.
Вдруг Мор поражает нас опять: после благодарений всевышнему и администрации жители проводят остаток дня – нет, не в молитвах, но – в усердных военных упражнениях. Стало быть, подготовка к войнам и сами войны – неотъемлемая каждодневная часть счастливой жизни.
На врагов умные начальники Утопии стараются натравить соседние народы, чтобы на своей территории не воевать. Утопийцы освобождают этих соседей от тирании. Делают они это «исключительно по человеколюбию». Но гуманная цель – распространить на весь мир власть Утопа. Чаще всего, объясняет Мор, народы других стран обращаются к с просьбой установить у них такой же справедливый строй.
Не брезгуют утопийские лидеры организованными заговорами для свержения и уничтожения неугодного правительства в чужой стране. На государства, отказавшиеся жить по законам утопийцев, идут войной, и война эта справедливая, так как только глупцы не хотят перенять счастливый образ жизни. Когда враги уничтожены, освобожденные народы умоляют, чтобы утопянские начальники ими командовали. Тамошние жители легко и с удовольствием переключаются на экспортированные правила существования.
Утопийцы нанимают иноземных солдат и шпионов во вражеских странах. На войну набирают добровольцев, и сражения длятся «до взаимного уничтожения» («И, как один, умрем в борьбе за это»). Оккупациями похваляются, устраивают дни победы и ставят в честь побед памятники. Героям, совершившим важные для государства деяния, воздвигают на площади статуи и поют:
Я другой такой страны не знаю,
где так вольно дышит человек.
Впрочем, лучше процитируем Мора дословно:
Нигде нет вольнее народа,
Нигде нет счастливей страны.
Хотя ленинизм был по существу всеохватной реализацией сочиненного Мором посмешища, мелкие отклонения все же имели место. Жители «Утопии» отвергают охоту как кровожадное удовольствие. А Ленин в сибирской ссылке пристрастился к охоте, поэтому в советской республике ее не запретили, и все вожди (простите за тавтологию) охотно охотились.
Жилища на острове у Мора коммунальные и проходные. Муж и жена не могут остаться наедине. Всё насквозь должно просматриваться. Соглядатай без труда проникает в любой дом, чтобы наблюдать за тем, что вы делаете. Прозрачные стены возникнут у идеалиста с топором в руках Чернышевского в романе «Что делать?» – для солнца, а скептик Замятин в романе «Мы» вернет моровскую модель в проверенное русло: прозрачные стены для того, чтобы контролировать обитателей. Идея сперва пошла еще дальше в послереволюционных мечтаниях. Пролетарский прожектёр Щёкин предложил стеклянную одежду, чтобы всем были видны все украшения человека, которые он назвал «полорганами».
Однако чересчур вольные песенки решили запретить, когда объявили, что на одной шестой части земли утопия построена. Больше того, придумали, что она должна пустить корни в русскую историю. Иными словами, пора доказать: у нас не с Запада пришедшие идеи, а исконные русские, с пещерных времен, – ведь о социализме мечтали наши предки в Древней Руси. И даже – что наши утопические идеи использовали на Западе. Поэтому простые мысли богословских рукописей, вроде «всё нам общее сотворил Господь» стали называть «русским коммунистическим утопическим государством». Оказалось, «коммунистами мыслились образующие его новые люди». Это про средние века.
И пошли писать диссертации о том, что все пункты программ социализма на Руси разработаны давным-давно, и раньше всех: и равноправие, и всеобщая трудовая повинность, и свобода совести, и передача земли народу, и бесплатное всеобщее образование. Лишь косность проклятая помешала осуществлению всего этого, ведь за раскол, за всякие чуждые идеи в Московии назначалось «битье кнутом».
Вспомнили польского уроженца Квирина Кульмана. Тот через полвека после Мора загорелся идеей объединить человечество в единое христианское царство на земле на основах общего имущества, свободы и равенства. Сперва Кульман двинулся в Константинополь с надеждой обратить турок в христианство, но там султан приказал дать ему сто ударов по пяткам. Позже в Амстердаме Кульман познакомился с живописцем Отто Гениным. Отец того Отто служил чиновником в Москве.
У Кульмана родилась идея создания счастливого «северного царства» на Руси. Через Гениных энтузиаст отправил «Послание московским царям», а затем, не дождавшись ответа, сам подался туда. В Москве у Кульмана нашлись сторонники. Купец Кондратий Нодерман сделался агитатором кульмановской идеи создания рая на Руси, о чем донесли властям. Кульмана и Нодермана доставили в приказ, пытали как еретиков, а затем сожгли вместе с сочинениями, которых, кажется, по неграмотности и не прочитали. Генина тоже посадили, он отравился (или его отравили) в тюрьме.
Реальность российская больше смахивала на ад, чем на рай. Как писал очевидец, «погублено вашей братьи невинно и миллионы наберутся, а сколько на каторге, в неволе, в заточении находится неповинных людей, счислить нельзя! Сколько ж выгнали господа за границу: все края, все царства наполнены российского народа, а в Россию кто пришел, разве который из виселицы сорвавшись».
Суть того, что обсуждалось англичанами в начале XVI века: тирания и моральная ответственность тирана – не занимала у нас умы ни в XVII веке, ни при императоре Петре I. Тирания была полная. «Утопия» попала в Петербург сначала на французском языке. В царствие Екатерины Великой вышел ее перевод под удачным названием, соответствующим замыслу Мора, – «Нигдения». Автора обозвали Фомой Морием Англичанином.
Никакого резонанса этих публикаций в источниках я не обнаружил. Обсуждать «Утопию» и восторгаться ею начали русские марксисты. Между прочим, Лев Толстой прочитал ее в переводе молодого историка Е.Тарле и тоже воспринял серьезно: идея толстовской общины родилась под влиянием Мора. У нас нет доказательств, что Ленин чего-либо слышал о древних русских утопистах. Его интересовал пропитанный Мором Маркс.
Зато после советский академик Михаил Алексеев решил в угоду власти приблизить выдуманный Мором остров к России: в «Утопии», дескать, описана южнославянская община, стало быть, на заре своей истории наши предки уже построили кое-что социалистическое. В значках утопийского алфавита Алексеев усмотрел близость к глаголице, от которой до кириллицы один шаг. В отряд социалистов-утопистов зачислили Белинского, Добролюбова, Огарева, Герцена, Писарева, не говоря уж о Чернышевском. Всем утопистам скопом, включая, конечно, Мора власти отгрохали памятник в центре Москвы.
В СССР «Утопия» регулярно переиздавалась большими тиражами. Только тут она получила «подлинно научную оценку». Западных ученых поделили на «правильных» и «неправильных», Мора назвали «коммунистом», утопян – «трудящимися», у которых «братство людей труда». Всё стало архисерьезно. Мор, хотя и проявил кое в чем «классовую ограниченность», оказался наш, советский. Бяки буржуазные ученые пытались исказить его идеи, – центральная мысль множества академических трудов.
Серьезно ли воспринимали Мора советские историки на закате великой утопии? Безусловно. Все еще называли его труд «призывом к революции» и даже «проектом переустройства общества на коммунистических началах». Торжества в СССР по случаю пятисотлетия со дня рождения Мора должны были укрепить мировое сознание в вековечности передовой идеи, когда она уже смердила на весь земной шар. И вся советская масса гонялась, как законченный чудак, за туманом. Да и теперь еще некоторые рвутся, как мотыльки к пламени.
А ведь у Мора были и ироничные последователи вроде Джонатана Свифта, а также Самьюэл Батлер с его злым романом «Нигде» ( Erewhon– искаженный перевертыш nowhere). И российские антиутопии-предупреждения появились одновременно с идеями реализаторов. Смеялся над этим Щедрин в «Истории одного города», резко писал Достоевский в «Бесах». То, что было непонятно марксистам, трезво сообразил простой имперский цензор Соколов, предлагая разрешить «Утопию» к печати. «Современные социалисты и коммунисты, – написал он, – едва ли могут гордиться этим первоисточником».
Возлюбив Мора всей своей целеустремленной душой, агитпроп постановил: больше никаких утопий не надо, мы решили все вопросы человечества. Мор должен сохраняться на вечные времена. Прочие утопии регистрировались в картотеке на Лубянке. Туда прикладывались образцы шрифтов пишущих машинок, на которых утопии писались. По шрифтам находили независимых утопистов и размещали в Лефортовской тюрьме. Там утопистам было удобнее мечтать о светлом будущем.
Поскольку жизнь за границами советской Утопии была лучше, стали строить железный занавес, дабы внутри люди думали, что снаружи еще хуже, чем у них. Употребляли огромные средства, чтоб помешать жизни вокруг, разрушить ее. Экстримизм меры не знает. Вот уж, поистине, от утопии до террора один шаг.
Приезжая в Советский Утопюз, интуристы с удивлением узнавали, что тут, как заметил Мор, «даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в настоящем известном нам мире». И – утопийцы «не разбирают вопроса об истинном счастье». А чего разбирать: если сидишь в счастье, то не чирикай.
Рассуждать о будущем блаженстве стало частью аппарата пропаганды. Настоящее было серым, но доказывалось, что жертвы необходимы ради внуков и правнуков. Обещали справедливость и равенство для всех, а возвели на набережной в Москве в конце двадцатых годов дом правительства для себя, ставший их тюрьмой. В шестидесятых годах опять решили строить дома нового коммунистического быта, но и это превратилось в склоку коммунальных кухонь. Утопия оказалась «Титаником».
Кстати, происхождение слова «утопить» в русских этимологических словарях отсутствует; посему будем считать, что происходит оно от слова «утопия», и мы, жители Утопии, по-русски – утопийцы, утопяне, утопленники или, проще, утопцы. Мы рождены, чтоб Мора сделать былью.
«Утопия» Мора как Гулаг
Итак, на острове Утопия существует коммунистический труд и коммунистическое распределение продуктов. Мор в карнавальной маске, но вдруг проговаривается, называя утопийцев «глупой толпой», подозревающей начальство острова в плутовстве.
Поступки Мора, государственного чиновника, и его «Утопия» не приводятся к общему знаменателю. Смеясь над утопийцами, в реальной жизни Мор превращался и в полицейского детектива, и в прокурора. В его времена клеймили, ставили у позорного столба, а чаще вешали за разные провинности легко и быстро. Некоторые авторы считают, что Мор ничем не отличался от своих жестоких современников. Он ненавидел протестантов, и казни их методом сожжения на костре считал нормальными. По его распоряжению их сажали в ту тюрьму Tower, где после он оказался сам. Уничтожал он и их дома. В «Диалоге, касающемся ересей» Мор говорил, что сжигает их не от имени Бога, но от имени государства. Впрочем, церковь и власть, борясь с ересью, работали плечом к плечу.
В тот год, когда Мор сочинял «Утопию», его великий современник и инструктор политиков последующих времен Никколо Макиавелли задавал вопрос: что лучше – любовь или страх? И отвечал: лучше и то, и другое, но если приходится выбирать, то страх надежнее.
Гуманизм Мора был своеобразным. Счастье на острове было фасадом, за которым скрывалась унылая реальность: «принципы пользы и удобства», принуждение к труду. «Грязную» работу (например, забивать скот) на острове выполняют рабы. Неужели рабовладение – неотъемлемый элемент благополучия? За каждой общиной закреплены рабы. Им запрещено привозить в город что-либо грязное, чтобы не было плохого запаха. Рабы, по Мору, «получают приказ временно рубить материал на дому и обтесывать и полировать камни». Тут самое изумительное слово «временно», означавшее в советских условиях десять, пятнадцать или двадцать пять лет и – не «на дому».
Мы приходим к неизбежному заключению, что идеальная реализация любой утопии, ее синтез есть трудовой концентрационный лагерь с доской над входом: «Труд делает человека свободным».
Один английский утопист в середине ХХ века предложил для тяжелого труда воспитывать обезьян, которые заменят рабочих. Но в советской системе раньше его решили, что выгоднее рабочих заставлять жить и работать в клетках.
Рабства в чистом виде на Руси и вообще у славян никогда не было. Крепостное право было не многим веселее, но его отменили за полвека до Октябрьской революции. Идея восстановить его в советской республике первому пришла на ум Троцкому. Реализация Утопии началась в его трудовых армиях. Потом появились острова счастливой жизни вроде Соловков и специальные поселения Гулага. И пошло.
Мор – ясновидец. На острове Утопия нет возможности для безделья, все на виду под круглосуточным наблюдением и с охраной. Рабство на счастливом острове – норма жизни. Количество рабов он не сосчитал (пишет «много»). Английские биографы Мора полагают, что только в городах острова имелось 200 тысяч рабов.
Важнейшее открытие автора «Утопии», что рабство – это путь трудового перевоспитания. Процесс происходит исключительно в цепях, а труд – самый тяжелый. Осужденных на казнь, которых приходится перевоспитывать, на острове становится все больше. Исправившихся преступников «народ» может простить и реабилитировать, но таких примеров Мор не приводит. Мы-то знаем, что в реальной утопии рабский лагерный труд выносил на своих плечах идею светлого будущего – зачем же прощать? Рабы закованы в цепи и постоянно заняты работой. «Люди вручную выкорчевывают лес в одном месте, – пишет Мор, – и насаждают его в другом». В общем, «украсим родину садами».
Рабство у Мора – альтернатива смертной казни. «Утопия» вроде бы против смерти: ценность человеческой жизни абсолютна, Бог запрещает убивать. А рабство полезно, и за любой проступок тут заковывают в цепи. Страх в Утопии – могучий фактор государства. Страх чего? Наказания. Страх смерти. Однако мертвый индивид государству не выгоден материально и с точки зрения примера для других, поэтому сомневающихся в дарованном властью счастье судят публично и делают рабами. А вот возмущающихся рабов уже уничтожают, как диких животных.
За тайные разговоры о политике в Утопии полагается смерть. Если житель острова Утопия отправился за границу самовольно, то его выслеживают, возвращают и жестоко наказывают. Если бежишь второй раз, превращают в раба. Власти выкупают иностранцев, приговоренных на родине к смертной казни, и тоже делают рабами. Тяжело больных уговаривают покончить самоубийством (например, умереть от голода) или отравиться. Трупы всех самоубийц-добровольцев выбрасывают в болото.
В Утопии поддерживается постоянный страх прихода чужих, шпиономания достигает апогея. А самим утопийцам война помогает привозить на остров рабов-чужестранцев. Иностранцы, по Мору, стремятся попасть в рабство в счастливую страну. Вспомним десятки тысяч наивных американцев, приехавших в СССР строить коммунизм в 20-30-е годы. Большинство из них оказалось в Гулаге, как и сотни тысяч пленных немцев после Второй мировой войны.
Интересно понимают ситуацию мои американские студенты сегодня, в начале ХХI века. Выяснял я их мнение об экономической целесообразности лагерного труда. Большинство высказалось в том смысле, что труд был, конечно, малопроизводительным, но почти бесплатным и потому эффективным, ведь значительная часть советской индустрии была построена зеками в сравнительно короткие сроки. Другие аспекты никто не упомянул.
Несуразности в этом загадочном сочинении удивляют с самого начала. Не может быть, чтобы автор их не заметил, значит, они вкраплены сознательно. Предшественников у Мора было немало, но на них он смотрел иронично. Например, в трактате Блаженного Августина «О граде Божьем» счастье, как и положено, на небе. Некоторые современники и в «Утопии» увидели обычный образец сверхумеренной христианской жизни, рай. Но у Мора этот рай – на земле. Впрочем, о государстве Утопия скептику Мору, якобы, рассказывает некий путешественник Гитлодей. Имя рассказчику Мор дал не случайное: «гитлодей» по-гречески значит «вздорный болтун».
Рукопись «Утопии» написана на латинском, известной стала на английском, при этом жители Утопии «ведут свое начало от греков, а язык их почти персидский». Для пущей правдоподобности Мор даже придумал липовый алфавит. Хвалят остров за всеобщую трудовую повинность и скромность на началах равенства, но труд тут принудителен. Даже в путешествии, издевается Мор, утопийцы обязаны работать, если остановились на месте более чем на один день. А как вам нравится его мысль, что утопийцам разрешены только два вида удовольствия: первое – есть и пить, второе – опорожняться? Культурный уровень жителей счастливого острова своеобразен: они вообще долго не знали, что такое книга и даже что такое бумага. Путешественник Гитлодей привез и показал дикарям эти чудеса.
Мор хочет быть нелепым. Бедность сама собой исчезнет, едва полностью уничтожить деньги. Тут обругиваются все прочие страны, которые живут богаче. Ну где это видано, что богато одетых послов, прибывших на остров из других стран, превращают в рабов? «Весь мир должен перенять систему утопийцев», -после всего заявляет автор «Утопии».
В письме к Петру Эгидею он прямо назвал свое сочинение «сказкой». С благословения Эразма он обвел вокруг пальца всю ученую Европу. Даже ироничный Рабле сперва не понял, вступил с Мором в полемику. Никто в те времена не думал, что слово «утопия» зачинает новый жанр прозы, в котором -мир вверх ногами, мистификация, дураковаляние. А Маркс с Энгельсом, заимствовав едва ли не все факты у Мора, стали кроить и шить свою теорию на полном серьезе. У создателей умопомрачительной системы коммунизма было плохо с чувством юмора.
На самом деле, так называемые основоположники научного коммунизма вовсе не были марксистами. Они – мористы, поскольку, как показывает исторический опыт, пытаясь научно истолковать сатиру, сами стали утопистами. Поглядите, коли не лень: в коммунистической программе Маркса и Энгельса все основные положения списаны с «Утопии». Марксисты-мористы спутали пародию с теорией. То, что коммунисты взяли на вооружение, была карикатура, абсурдная выкладка жизни на выдуманном острове. Стало быть, «передовое» учение в основе своей – компиляция сатиры Томаса Мора.
Краеугольный камень Маркса – вопрос о собственности. Мор без хитростей заявляет: здесь «всё принадлежит всем». Средневековый коммуняка Рафаэль Гитлодей говорит: «Я полностью убежден, что распределить все поровну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собственность». Мор возражает: «А мне, – говорю, – кажется напротив: никогда не будет возможно жить благополучно там, где все общее. Ибо как получится всего вдоволь, если каждый станет увертываться от труда?»
Мор не только был оппонентом выдуманного им самим первобытного социалиста Гитлодея, но в последнем трактате «Диалог об утешении» прямо защищал частную собственность и капитализм. Однако именно к реальным мыслям Мора Маркс, Энгельс и их последователи оказались глухи. Сатирическая книжица стала превращаться в многоактовую трагикомедию.
Нонсенс идеологии, экстрагированной из иронии в том, что она предложила вернуться на пять тысяч лет назад к первобытно-общинному строю. В «Утопии» Мор прямо говорит: «Нельзя устроить, чтобы все было хорошо, раз не все люди хороши». Марксисты, создавая свою идеальную утопию, полностью игнорировали человеческую природу.
«Во всем есть доза глупости. Миссия сатирика – помочь нам ее увидеть», – провозгласил Эразм Роттердамский. Эту миссию Мор выполнил. Хотел бы он сам жить в своем идеальном государстве? Отрицательный ответ после всех его насмешек не вызывает у нас сомнения.
Почему же сочинение Мора, настолько прозрачное и настолько «против», было воспринято социалистами девятнадцатого века с муравьиной серьезностью в качестве единственного пути для всего человечества?
Русское чудо как еще одна похвала глупости
За утопистами шли, извините за выражение, программисты Маркс и Энгельс, а за ними реализаторы. «Будущая Вавилонская башня стала идеалом и, с другой стороны, страхом всего человечества, – писал ясновидец Достоевский за сорок лет до Октябрьской революции. – Но за мечтателями явились вскоре уже другие учения, простые и понятные всем, вроде: «Ограбить богатых, залить мир кровью, а там как-нибудь само собой всё устроится». Ох, не любил Достоевский утопистов! При этом обвинял католическую церковь в том, что она породила в Европе социализм. А значит, винил Мора.
Отчего же мир клюнул на пластмассовую наживку? Те, кто использовали утопистов как своих предтечей, вовсе не думали о справедливости для всех, понимая, что реализовать розовую мечту можно только через деспотию, через абсолютный контроль сверху донизу. В «Утопии» заложен вождь, тот, кто диктует, кто знает, как надо жить всем. Лидеры жаждали только власти, а уравниловка с оболваниванием – лучшее средство достичь цели.
Не случайно Мор (о чем я еще не сказал) предопределил и главное: как технически из рутинной жизни попасть в утопическую, из живой в искусственную. Сделал всё сам великий вождь Утоп. Он захватил остров (слышите? За-хва-тил!) и – «скопище грубого и дикого народа» объявил счастливцами. Затем Утоп воздвиг, так сказать, до-Берлинскую стену: прорыл пропасть, чтобы морем отделиться от континента. Рыть «заставили» жителей и воинов. Успех «поверг в ужас соседей».
Мор старался убедить человечество в том, чего не должно быть на земле, отвратить людей от желания стать пчелами или муравьями, хотел показать, что получится, если людей принудят так жить. Ему не вняли. Роковой вопрос ХХ века: почему могла произойти революция (читай: утопюция)? Ответ получается: из-за недостатка чувства юмора.
«Утопия не догма, а руководство к действию, – решили русские экстремисты. – Настало время утопизации всей страны». – «Я же пошутил! – кричал Мор с того света». Но они рвались вперед. Первым делом себя они произвели в траниборов и сифогрантов. Они же стали духовенством (то есть идеологами).
Сейчас читать Мора вдвойне смешно, ибо кажется, что сие – литературная мистификация, что писано это о стране Советов. Чиновник деспотического аппарата, Мор показал эволюцию власти, хихикая и потирая от удовольствия руки. Смеялся, когда шел на эшафот, но когда там, на небе, услышал о реализации своей язвительной насмешки, наверное, заплакал.
Мор говорил о двух справедливостях – для простого народа и для власти. Вторая справедливость «величественней, чем народная, а также и гораздо свободнее ее. Ей все можно, кроме того, что не угодно ей самой». В книжной «Утопии» хорошо только одному человеку – властителю Утопу. А реальная Утопия – тоталитарное государство, которое не могло бы продержаться без единой партии власти и тайной полиции. Для западного наблюдателя это cold hell(холодный ад) – очевидно, в отличие от кипящих котлов и раскаленных сковородок в традиционном аду. Для нас – сковородочный быт, растянувшийся на три четверти столетия.
Советские философы (в точности по Мору) рассуждали о счастье: оно состоит «в чем-нибудь одном или же во многом?» Шестичасовой рабочий день, как на острове Утопия, одно время решили внедрять в советской республике. Вскоре идея была удушена. Работа стала называться «трудовой фронт», выезды бригад из города на картошку «десантом». Начальники-филархи посылали разнарядки– сколько народу отправить на сбор урожая. (Я пробовал объяснять это студентам: американцы ничего не поняли, зато китайцы и вьетнамцы дружно хохотали.) При этом утопийцы, по Мору, «не изобрели ни одного-единственного, проницательнейшим образом продуманного правила», зато оказались «весьма сведущи в полете и движении небесных тел».
А откуда гениальный Ленин заимствовал мысль, что при коммунизме из золота будут делать унитазы? «Из золота и серебра не только в общих дворцах, но и в частных домах, – пишет Мор, – повсюду делают они ночные горшки». Грабителям вдевают золотые кольца в уши, надевают золотые кольца на пальцы, золотые ожерелья на шею и на голову золотые венки, чтобы воры насытились богатством. А бриллиантами играют дети. Этого, надо признать, мы в Советском Союзе не успели осуществить.
Вдруг Мор поражает нас опять: после благодарений всевышнему и администрации жители проводят остаток дня – нет, не в молитвах, но – в усердных военных упражнениях. Стало быть, подготовка к войнам и сами войны – неотъемлемая каждодневная часть счастливой жизни.
На врагов умные начальники Утопии стараются натравить соседние народы, чтобы на своей территории не воевать. Утопийцы освобождают этих соседей от тирании. Делают они это «исключительно по человеколюбию». Но гуманная цель – распространить на весь мир власть Утопа. Чаще всего, объясняет Мор, народы других стран обращаются к с просьбой установить у них такой же справедливый строй.
Не брезгуют утопийские лидеры организованными заговорами для свержения и уничтожения неугодного правительства в чужой стране. На государства, отказавшиеся жить по законам утопийцев, идут войной, и война эта справедливая, так как только глупцы не хотят перенять счастливый образ жизни. Когда враги уничтожены, освобожденные народы умоляют, чтобы утопянские начальники ими командовали. Тамошние жители легко и с удовольствием переключаются на экспортированные правила существования.
Утопийцы нанимают иноземных солдат и шпионов во вражеских странах. На войну набирают добровольцев, и сражения длятся «до взаимного уничтожения» («И, как один, умрем в борьбе за это»). Оккупациями похваляются, устраивают дни победы и ставят в честь побед памятники. Героям, совершившим важные для государства деяния, воздвигают на площади статуи и поют:
Я другой такой страны не знаю,
где так вольно дышит человек.
Впрочем, лучше процитируем Мора дословно:
Нигде нет вольнее народа,
Нигде нет счастливей страны.
Хотя ленинизм был по существу всеохватной реализацией сочиненного Мором посмешища, мелкие отклонения все же имели место. Жители «Утопии» отвергают охоту как кровожадное удовольствие. А Ленин в сибирской ссылке пристрастился к охоте, поэтому в советской республике ее не запретили, и все вожди (простите за тавтологию) охотно охотились.
Жилища на острове у Мора коммунальные и проходные. Муж и жена не могут остаться наедине. Всё насквозь должно просматриваться. Соглядатай без труда проникает в любой дом, чтобы наблюдать за тем, что вы делаете. Прозрачные стены возникнут у идеалиста с топором в руках Чернышевского в романе «Что делать?» – для солнца, а скептик Замятин в романе «Мы» вернет моровскую модель в проверенное русло: прозрачные стены для того, чтобы контролировать обитателей. Идея сперва пошла еще дальше в послереволюционных мечтаниях. Пролетарский прожектёр Щёкин предложил стеклянную одежду, чтобы всем были видны все украшения человека, которые он назвал «полорганами».
Однако чересчур вольные песенки решили запретить, когда объявили, что на одной шестой части земли утопия построена. Больше того, придумали, что она должна пустить корни в русскую историю. Иными словами, пора доказать: у нас не с Запада пришедшие идеи, а исконные русские, с пещерных времен, – ведь о социализме мечтали наши предки в Древней Руси. И даже – что наши утопические идеи использовали на Западе. Поэтому простые мысли богословских рукописей, вроде «всё нам общее сотворил Господь» стали называть «русским коммунистическим утопическим государством». Оказалось, «коммунистами мыслились образующие его новые люди». Это про средние века.
И пошли писать диссертации о том, что все пункты программ социализма на Руси разработаны давным-давно, и раньше всех: и равноправие, и всеобщая трудовая повинность, и свобода совести, и передача земли народу, и бесплатное всеобщее образование. Лишь косность проклятая помешала осуществлению всего этого, ведь за раскол, за всякие чуждые идеи в Московии назначалось «битье кнутом».
Вспомнили польского уроженца Квирина Кульмана. Тот через полвека после Мора загорелся идеей объединить человечество в единое христианское царство на земле на основах общего имущества, свободы и равенства. Сперва Кульман двинулся в Константинополь с надеждой обратить турок в христианство, но там султан приказал дать ему сто ударов по пяткам. Позже в Амстердаме Кульман познакомился с живописцем Отто Гениным. Отец того Отто служил чиновником в Москве.
У Кульмана родилась идея создания счастливого «северного царства» на Руси. Через Гениных энтузиаст отправил «Послание московским царям», а затем, не дождавшись ответа, сам подался туда. В Москве у Кульмана нашлись сторонники. Купец Кондратий Нодерман сделался агитатором кульмановской идеи создания рая на Руси, о чем донесли властям. Кульмана и Нодермана доставили в приказ, пытали как еретиков, а затем сожгли вместе с сочинениями, которых, кажется, по неграмотности и не прочитали. Генина тоже посадили, он отравился (или его отравили) в тюрьме.
Реальность российская больше смахивала на ад, чем на рай. Как писал очевидец, «погублено вашей братьи невинно и миллионы наберутся, а сколько на каторге, в неволе, в заточении находится неповинных людей, счислить нельзя! Сколько ж выгнали господа за границу: все края, все царства наполнены российского народа, а в Россию кто пришел, разве который из виселицы сорвавшись».
Суть того, что обсуждалось англичанами в начале XVI века: тирания и моральная ответственность тирана – не занимала у нас умы ни в XVII веке, ни при императоре Петре I. Тирания была полная. «Утопия» попала в Петербург сначала на французском языке. В царствие Екатерины Великой вышел ее перевод под удачным названием, соответствующим замыслу Мора, – «Нигдения». Автора обозвали Фомой Морием Англичанином.
Никакого резонанса этих публикаций в источниках я не обнаружил. Обсуждать «Утопию» и восторгаться ею начали русские марксисты. Между прочим, Лев Толстой прочитал ее в переводе молодого историка Е.Тарле и тоже воспринял серьезно: идея толстовской общины родилась под влиянием Мора. У нас нет доказательств, что Ленин чего-либо слышал о древних русских утопистах. Его интересовал пропитанный Мором Маркс.
Зато после советский академик Михаил Алексеев решил в угоду власти приблизить выдуманный Мором остров к России: в «Утопии», дескать, описана южнославянская община, стало быть, на заре своей истории наши предки уже построили кое-что социалистическое. В значках утопийского алфавита Алексеев усмотрел близость к глаголице, от которой до кириллицы один шаг. В отряд социалистов-утопистов зачислили Белинского, Добролюбова, Огарева, Герцена, Писарева, не говоря уж о Чернышевском. Всем утопистам скопом, включая, конечно, Мора власти отгрохали памятник в центре Москвы.
В СССР «Утопия» регулярно переиздавалась большими тиражами. Только тут она получила «подлинно научную оценку». Западных ученых поделили на «правильных» и «неправильных», Мора назвали «коммунистом», утопян – «трудящимися», у которых «братство людей труда». Всё стало архисерьезно. Мор, хотя и проявил кое в чем «классовую ограниченность», оказался наш, советский. Бяки буржуазные ученые пытались исказить его идеи, – центральная мысль множества академических трудов.
Серьезно ли воспринимали Мора советские историки на закате великой утопии? Безусловно. Все еще называли его труд «призывом к революции» и даже «проектом переустройства общества на коммунистических началах». Торжества в СССР по случаю пятисотлетия со дня рождения Мора должны были укрепить мировое сознание в вековечности передовой идеи, когда она уже смердила на весь земной шар. И вся советская масса гонялась, как законченный чудак, за туманом. Да и теперь еще некоторые рвутся, как мотыльки к пламени.
А ведь у Мора были и ироничные последователи вроде Джонатана Свифта, а также Самьюэл Батлер с его злым романом «Нигде» ( Erewhon– искаженный перевертыш nowhere). И российские антиутопии-предупреждения появились одновременно с идеями реализаторов. Смеялся над этим Щедрин в «Истории одного города», резко писал Достоевский в «Бесах». То, что было непонятно марксистам, трезво сообразил простой имперский цензор Соколов, предлагая разрешить «Утопию» к печати. «Современные социалисты и коммунисты, – написал он, – едва ли могут гордиться этим первоисточником».
Возлюбив Мора всей своей целеустремленной душой, агитпроп постановил: больше никаких утопий не надо, мы решили все вопросы человечества. Мор должен сохраняться на вечные времена. Прочие утопии регистрировались в картотеке на Лубянке. Туда прикладывались образцы шрифтов пишущих машинок, на которых утопии писались. По шрифтам находили независимых утопистов и размещали в Лефортовской тюрьме. Там утопистам было удобнее мечтать о светлом будущем.
Поскольку жизнь за границами советской Утопии была лучше, стали строить железный занавес, дабы внутри люди думали, что снаружи еще хуже, чем у них. Употребляли огромные средства, чтоб помешать жизни вокруг, разрушить ее. Экстримизм меры не знает. Вот уж, поистине, от утопии до террора один шаг.
Приезжая в Советский Утопюз, интуристы с удивлением узнавали, что тут, как заметил Мор, «даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в настоящем известном нам мире». И – утопийцы «не разбирают вопроса об истинном счастье». А чего разбирать: если сидишь в счастье, то не чирикай.
Рассуждать о будущем блаженстве стало частью аппарата пропаганды. Настоящее было серым, но доказывалось, что жертвы необходимы ради внуков и правнуков. Обещали справедливость и равенство для всех, а возвели на набережной в Москве в конце двадцатых годов дом правительства для себя, ставший их тюрьмой. В шестидесятых годах опять решили строить дома нового коммунистического быта, но и это превратилось в склоку коммунальных кухонь. Утопия оказалась «Титаником».
Кстати, происхождение слова «утопить» в русских этимологических словарях отсутствует; посему будем считать, что происходит оно от слова «утопия», и мы, жители Утопии, по-русски – утопийцы, утопяне, утопленники или, проще, утопцы. Мы рождены, чтоб Мора сделать былью.
«Утопия» Мора как Гулаг
Итак, на острове Утопия существует коммунистический труд и коммунистическое распределение продуктов. Мор в карнавальной маске, но вдруг проговаривается, называя утопийцев «глупой толпой», подозревающей начальство острова в плутовстве.
Поступки Мора, государственного чиновника, и его «Утопия» не приводятся к общему знаменателю. Смеясь над утопийцами, в реальной жизни Мор превращался и в полицейского детектива, и в прокурора. В его времена клеймили, ставили у позорного столба, а чаще вешали за разные провинности легко и быстро. Некоторые авторы считают, что Мор ничем не отличался от своих жестоких современников. Он ненавидел протестантов, и казни их методом сожжения на костре считал нормальными. По его распоряжению их сажали в ту тюрьму Tower, где после он оказался сам. Уничтожал он и их дома. В «Диалоге, касающемся ересей» Мор говорил, что сжигает их не от имени Бога, но от имени государства. Впрочем, церковь и власть, борясь с ересью, работали плечом к плечу.
В тот год, когда Мор сочинял «Утопию», его великий современник и инструктор политиков последующих времен Никколо Макиавелли задавал вопрос: что лучше – любовь или страх? И отвечал: лучше и то, и другое, но если приходится выбирать, то страх надежнее.
Гуманизм Мора был своеобразным. Счастье на острове было фасадом, за которым скрывалась унылая реальность: «принципы пользы и удобства», принуждение к труду. «Грязную» работу (например, забивать скот) на острове выполняют рабы. Неужели рабовладение – неотъемлемый элемент благополучия? За каждой общиной закреплены рабы. Им запрещено привозить в город что-либо грязное, чтобы не было плохого запаха. Рабы, по Мору, «получают приказ временно рубить материал на дому и обтесывать и полировать камни». Тут самое изумительное слово «временно», означавшее в советских условиях десять, пятнадцать или двадцать пять лет и – не «на дому».
Мы приходим к неизбежному заключению, что идеальная реализация любой утопии, ее синтез есть трудовой концентрационный лагерь с доской над входом: «Труд делает человека свободным».
Один английский утопист в середине ХХ века предложил для тяжелого труда воспитывать обезьян, которые заменят рабочих. Но в советской системе раньше его решили, что выгоднее рабочих заставлять жить и работать в клетках.
Рабства в чистом виде на Руси и вообще у славян никогда не было. Крепостное право было не многим веселее, но его отменили за полвека до Октябрьской революции. Идея восстановить его в советской республике первому пришла на ум Троцкому. Реализация Утопии началась в его трудовых армиях. Потом появились острова счастливой жизни вроде Соловков и специальные поселения Гулага. И пошло.
Мор – ясновидец. На острове Утопия нет возможности для безделья, все на виду под круглосуточным наблюдением и с охраной. Рабство на счастливом острове – норма жизни. Количество рабов он не сосчитал (пишет «много»). Английские биографы Мора полагают, что только в городах острова имелось 200 тысяч рабов.
Важнейшее открытие автора «Утопии», что рабство – это путь трудового перевоспитания. Процесс происходит исключительно в цепях, а труд – самый тяжелый. Осужденных на казнь, которых приходится перевоспитывать, на острове становится все больше. Исправившихся преступников «народ» может простить и реабилитировать, но таких примеров Мор не приводит. Мы-то знаем, что в реальной утопии рабский лагерный труд выносил на своих плечах идею светлого будущего – зачем же прощать? Рабы закованы в цепи и постоянно заняты работой. «Люди вручную выкорчевывают лес в одном месте, – пишет Мор, – и насаждают его в другом». В общем, «украсим родину садами».
Рабство у Мора – альтернатива смертной казни. «Утопия» вроде бы против смерти: ценность человеческой жизни абсолютна, Бог запрещает убивать. А рабство полезно, и за любой проступок тут заковывают в цепи. Страх в Утопии – могучий фактор государства. Страх чего? Наказания. Страх смерти. Однако мертвый индивид государству не выгоден материально и с точки зрения примера для других, поэтому сомневающихся в дарованном властью счастье судят публично и делают рабами. А вот возмущающихся рабов уже уничтожают, как диких животных.
За тайные разговоры о политике в Утопии полагается смерть. Если житель острова Утопия отправился за границу самовольно, то его выслеживают, возвращают и жестоко наказывают. Если бежишь второй раз, превращают в раба. Власти выкупают иностранцев, приговоренных на родине к смертной казни, и тоже делают рабами. Тяжело больных уговаривают покончить самоубийством (например, умереть от голода) или отравиться. Трупы всех самоубийц-добровольцев выбрасывают в болото.
В Утопии поддерживается постоянный страх прихода чужих, шпиономания достигает апогея. А самим утопийцам война помогает привозить на остров рабов-чужестранцев. Иностранцы, по Мору, стремятся попасть в рабство в счастливую страну. Вспомним десятки тысяч наивных американцев, приехавших в СССР строить коммунизм в 20-30-е годы. Большинство из них оказалось в Гулаге, как и сотни тысяч пленных немцев после Второй мировой войны.
Интересно понимают ситуацию мои американские студенты сегодня, в начале ХХI века. Выяснял я их мнение об экономической целесообразности лагерного труда. Большинство высказалось в том смысле, что труд был, конечно, малопроизводительным, но почти бесплатным и потому эффективным, ведь значительная часть советской индустрии была построена зеками в сравнительно короткие сроки. Другие аспекты никто не упомянул.