Страница:
Дружников Юрий
В гостях у Сталина без его приглашения
Юрий Дружников
В гостях у Сталина без его приглашения
Писатель один московский (опущу его фамилию, чтобы не обижать), вполне преуспевающий, а тогда молодой и целеустремленный, в начале 1953 года закончил поэму. Герой ее -- мальчик, очень трогательно выписанный, идет со свертком на Красную площадь, прямо к Спасской башне. Чтобы не возникло более современной мысли о нехороших замыслах мальчика, сразу уточню. Мальчик хотел вручить подарок Сталину и этим выразить любовь миллионов детей. Впрочем, "миллионов" -- политическая ошибка. Надо написать "всех".
Мальчика не пропустили. То есть вообще, да, пожалуйста, Сталин, как никто, любит детей. Но сейчас это исключено. Дяди даже повели глазами в неопределенное небо за кремлевскую стену: вон, видишь, окошко светится? Там день и ночь он стоит у руля. Он пишет. Когда не пишет, думает. "О всех о нас он думает в Кремле". Думает о судьбе человечества. И о тебе, мальчик. Подарок оставь. Его передадут, когда товарищ Сталин пойдет на минутку в мавзолей посоветоваться с дедушкой Лениным. Имя свое написал? Ну, и молодец, беги быстрей домой.
Тут у мальчика отрастают крылья ангела, и он, счастливый, улетает. Или ничего не отрастает. Просто, выполнив пионерский долг, герой поэмы отбывает на своих двоих. А мудрый человек в Кремле, прервав на секунду напряженный труд, подходит к окну и, щурясь от солнца, провожает мальчика теплым взором. Стереотипы гипнотизируют. Хочется написать "мальчик" без мягкого знака, как он произносил. Но не буду: ведь в трудах по языкознанию он мягкий знак не запретил. А мог бы. И никто б не пикнул.
Тема поэмы была не на все сто процентов оригинальна. Вот, например, такое же: "Сталин часто курит трубку, а кисета, может, нет. Я сошью ему на память замечательный кисет". Одна девочка в моем классе во время войны, декламируя это стихотворение, вместо слова "кисет" говорила "корсет". Другой ученик говорил "кастет". Где эти дети, я не знаю. Что касается семантики процитированной парафразы, то теория учит, что маслом кашу не испортишь. В общем виде данный сюжет давно сформулирован в полублатной песне "Мама, я Сталина люблю".
Все должны были его любить. Многие любили, -- кто теперь проведет грань? Некоторые уважают посейчас. Но речь дальше не о любви, как подумал проницательный читатель. И не о поэзии (профессор Колгейтского университета Ричард Сильвестр еще в семидесятые знакомил меня с замыслом исследования о Сталине как герое советской поэзии, хотя, насколько я знаю, так его и не опубликовал). Изучена частота восхвалений Сталина в советской прессе 30-х -40-х годов. Составлен список всех эпитетов, которыми награждали его, вроде "Великий кормчий" или "Лучший друг советских женщин". Это мы знаем. Так о чем же пойдет речь? Вопросы я ставлю вполне прозаические: почему герои поэм шли именно в Кремль? где на самом деле жил Сталин? откуда управлялась страна?
Как и все советские люди, он был где-то прописан. Не на небе. Местом тем был, действительно, Кремль. Взоры прогрессивного (и непрогрессивного) человечества были устремлены по месту его прописки, а он, подобно многим другим советским людям, жил в другом месте непрописанным. При его жизни это была стратегическая тайна, которую хранило (не считая спецслужб) весьма ограниченное число лиц.
Большинство тех, с кем он встречался по делам или без, привозили в Кремль, где он после переезда продолжал иногда бывать. Туда, где он жил, нужных лиц, особенно прибывших из-за рубежа коммунистов, доставляли в машинах с занавешенными окнами. Сопровождающие говорили: "Везем в Кремль". Такая серьезная игра. Настолько серьезная, что и много лет спустя даже для авторитетных авторов источником информации служил официальный миф. Скрупулезно точный Роберт Конквест в книге "Большой террор" (издание 1969 года) констатирует, что Сталин жил в скромной квартирке в Кремле.
Надо определенно заявить, что генсек выехал из Кремля в московский пригород в 1934 году. Квартира его в Кремле оставалась. Всегда ожидая покушения (как сегодня Арафат), он до последнего момента не говорил даже личному секретарю А.Н.Поскребышеву и начальнику охраны генералу Н.С.Власику, что едет домой. Но почти всегда уезжал в свою тайную резиденцию. Одно время этот дом предназначался для менее официальных встреч, а значительные иностранцы наносили визиты в Кремль. Потом настал период, когда он вообще перестал выезжать, а затем, подобно многим старикам, перестал и выходить из этой обители. Даже советоваться с Лениным в мавзолее перестал.
Официальные секретные бумаги называли это место "Загородный объект No 1". В телефонных переговорах, которые могли подслушать враги народа, на жаргоне охраны, приближенных и его самого Кунцевскую дачу именовали "Ближней", в отличие от других, дальних его дач. Точнее, она находилась в старинном селе Волынском, но весь этот район входил в Кунцево. Из Кремля туда, судя по некоторым источникам, строился тоннель для спецмашин, а по другим источникам -- секретная линия метро. Говорили, что Сталин проехал по тоннелю один раз, а потом ездил по Арбату и Минскому шоссе до поворота на личную дорогу.
Узнал я о кунцевском доме, попав в этот самый дом, то есть в гости к Сталину. Правда, сам хозяин за восемь месяцев до этого умер. Очутился я там в конце 1953 года. Потрясение, несмотря на легкомыслие молодости, оказалось настолько сильным, что детали впечатались в память намертво.
Дом этот позднее был упомянут в книге Светланы Аллилуевой. Нам придется сравнить то, что, конечно же, автор "Писем к другу" знала лучше, с тем, что я, однако же, видел собственными глазами. Светлана Иосифовна говорит, что оказалась последний раз в кунцевском доме в день смерти Сталина. Разночтения и те детали, которые Аллилуева забыла упомянуть, представляются важными, любопытными.
Был я студентом третьего курса историко-филологического факультета пединститута в Москве на Пироговке. Сейчас в Америке и на других материках немало выпускников нашего института, -- хоть организуй вечер встречи. Ответственной за культмассовые мероприятия в группе была тоненькая белокурая девочка Нина.
Она оперативнее других вышла замуж, само собой, за нашего однокурсника. Оказалась она жесткой, со вздорным характером, избалованной. С мужем ссорилась на лекциях, делая всю студенческую аудиторию, а иногда и профессора соучастниками семейной свары. Казалось, лекция по зарубежной литературе эпохи Возрождения читается на коммунальной кухне.
Всегда голодные, многие глотали слюни, когда в перерыве она вытаскивала из маленького зеленого чемоданчика бутерброд с красной или белой рыбкой, какой-нибудь фрукт зимой. Восемь лет прошло после войны, но многие в группе с начала войны ни разу сытно не поели. Зато общественная деятельность Нины заслуживала уважения. Она пеклась о коллективных походах в кино и музеи, о кассе взаимопомощи, в которой иногда удавалось взять взаймы рубль, если возвращен предыдущий долг. В конце ноября Нина подошла ко мне между лекциями и шепотом спросила:
-- Хочешь попасть в список желающих посетить дом Сталина?
Я выпучил глаза.
-- Скорей всего, не получится, -- поспешно прибавила она, -- но шанс есть. Никаких вопросов! Молчи, как рыба, и всегда носи с собой паспорт.
Оставалось догадываться, в чем дело: по слухам, отец Нины был начальником хозяйственного управления Кремля.
Эпоха висела странная. Сталина оплакали восемь месяцев назад. Сомкнули ряды лидеры, боясь исчезнуть поодиночке и, на всякий случай, пристрелили чересчур честолюбивого Берию. Происходили таинственные перетряски наверху. Хрущев рвался вперед, но разрыв между ним и остальными оставался легко преодолимым. Глава отдела культуры ЦК и почтенной памяти сталинский секретарь Союза советских писателей (будто был и союз несоветских писателей) Дмитрий Поликарпов вдруг оказался в опале в кабинете на Пироговке директором нашего института.
Повеселели и чуть-чуть осмелели капустники, которые мы делали с однокашниками, в том числе с Юрием Визбором, Юлием Кимом и Юрием Ряшенцевым (нас кто-то прозвал "четвероЮродные братья"). В институте вырос процент лиц с "пятым пунктом". На литературный факультет зачастили выступать писатели. Помню Федина, Твардовского, Эренбурга, Светлова (я сам его приглашал), молодого лауреата Сталинской премии Трифонова. Прекратилось славословие великого из великих, хотя в лекциях по-прежнему обильно цитировали обе его брошюры -- по языкознанию и экономике.
Боюсь перенести сегодняшний цинизм на ощущения того времени и исказить картину. Ни намека на злоупотребления Сталина сказано не было. Многое воспринималось, как и раньше, хотя Симонов позднее вспоминал, что ему тогда позвонили из ЦК и спросили: "Кто вам разрешил писать, что Сталин будет жить вечно?" Бог становился полубогом. Но посещение дома, где полубог жил, казалось ирреальным.
Тем не менее, через пару дней культорг Нина сообщила, опять по секрету, что путевка оформлена, и нас повезут в "только что открытый закрытый музей". Терминология не вызвала недоумения, суть тоже. Естественно, после смерти Сталина открывается музей. Есть же музеи других великих людей. Объявить нельзя: толпа начнет давить, как на похоронах. И требование естественное: "Паспорта! Главное, всем иметь с собой паспорта!" Кругом враги.
Падал пушистый снег. Разбрасывая мокрое снежное месиво, к скверику возле института подкатил небольшой автобус -- белый верх, голубой низ, обляпанный грязью. Шофер проверил путевку и пересчитал пальцем севших. Нас двенадцать. Окна закрыты белыми занавесками, но в щели немного видно. Проехали Киевский вокзал, оказались на Минском шоссе. С него свернули влево за Поклонную гору и сразу попали в густой лес. Ни жилья, ни людей, если не считать милиционеров, прогуливавшихся вдоль обочин и провожавших нас внимательными взглядами. Снег перестал идти. Короткий день, и без того пасмурный, рано подошел к концу.
Везли нас недолго. Никто не шутил, не смеялся. Молчали торжественно, будто на похоронах. Неожиданно автобус резко свернул, и вдруг день настал снова. Все озарилось светом прожекторов. Снег вокруг засиял, стало видно, как он по-новогоднему обвис на лапах елок. Шофер затормозил. Когда глаза привыкли, стало видно, что нас окружают офицеры в форме ГБ. Не выясняли, кто мы, уже, конечно, знали, и просто стали пересчитывать. Потом открылись ворота. Автобус въехал и снова замер.
Позади забор высотой метров пять, темно-зеленый. Внутри, на некотором расстоянии от него, еще заграждение -- из колючей проволоки. Вдоль забора узкая асфальтовая дорожка, освещаемая фонарями под черными абажурами. Сейчас бы сказал: лагерная зона.
Снова несколько человек в форме вокруг автобуса. Двое влезли в проход и берут паспорта, глядя каждому в лицо и сверяя со списком. Заглядывают под сиденья, что приводит в смущение прекрасную часть группы, стискивающую коленки. Проверяющие уходят в служебное помещение, а в автобус влезают двое молодых людей в штатском и с равнодушным видом садятся на заднее сиденье. Не двигаемся, молчим, ждем. Через некоторое время по ступенькам взбирается женщина средних лет, я бы сказал, строго-красивая. Здоровается, предупреждает:
-- Нельзя отставать ни на шаг, нельзя фотографировать, нельзя записывать, нельзя между собой разговаривать. При выходе из автобуса нельзя брать с собой никаких сумок, свертков или книг. Нельзя курить. Мужчины должны оставить шапки на сиденье.
Она делает паузу, кивает шоферу, чтобы трогался. Гебисты расступаются. Стоя на ступеньке, вполоборота к нам, женщина меняет интонацию на вполне экскурсоводскую.
-- Вы находитесь на территории, где расположен дом, в котором жил, работал и умер гениальный вождь всего прогрессивного человечества Иосиф Виссарионович Сталин. Когда товарищ Сталин выбрал участок в Кунцеве, здесь был пустырь, голое место. Лес, по которому мы едем, посажен по указанию товарища Сталина.
Заявление это казалось неправдоподобным: автобус двигался минут десять (а может, показалось, что так долго) по чистой узкой асфальтовой дороге, на которой нельзя разъехаться, по большому, настоящему лесу. Вековые сосны и ели росли то густо, то реже, но вплотную к автобусу, задевавшему с обеих сторон ветки, с которых осыпался снег.
Позже я узнал: всю округу чистили, выселяя из близлежащих деревень некоторые категории населения. В самолете с моими знакомыми в Америку летела пожилая тихая женщина. Оказалось, в начале тридцатых она жила в соседнем с Волынским селе Давыдково. К ней приехали ночью, дали семье полчаса на сборы, помогли погрузиться и вывезли в Калининскую область.
-- Может, боялись обстрела из нашей деревни, -- прокомментировала свою высылку она.
Автобус медленно продвигался вперед.
-- Здесь, -- продолжала экскурсовод, -- прорыты овраги, насыпаны холмы, и все это по личному указанию товарища Сталина, который очень любил природу. Видите, в лесу дорожки? Когда шел снег, их протаптывали, чтобы он мог гулять по лесу.
Изредка в лесу виднелись фонари, освещавшие тропинки и торчавшие из снега краны для полива. Только что был снегопад, и в лесу действительно уже были протоптаны дорожки. Для кого? Ведь любитель лесных прогулок умер еще весной. Может, просто забыли отменить приказ "топтунам"?
Незаметно на нас выплыло двухэтажное здание, окрашенное в зеленый цвет, с застекленной террасой и расчищенной от снега площадкой перед обычным парадным входом, возле которого автобус встал. Нам предлагают вылезти и стоять на месте, не двигаться. Нас пересчитывают. Автобус уезжает, и уши тотчас закладывает мертвая тишина. Дом, как явствует из объяснений экскурсовода, спроектирован архитектором Мироном Мержановым по личным указаниям Сталина и построен в 1933-34 годах. Здесь нужен комментарий.
Мержанов строил и другие дачи генсеку на Кавказе и в Крыму. Под Москвой Сталин выбрал себе богатое место в глухом лесу, в районе станции Усово, и жил там летом с 1919-го до 32-го года. Имение с дворцом в готическом стиле называлось Зубалово и принадлежало раньше нефтепромышленнику Зубалову. К мысли о выезде из Кремля Сталина, по свидетельству дочери (сам он обожал конспирацию), подтолкнуло самоубийство жены 8 ноября 1932 года. Но, думается, другим, более практическим соображением было желание отделиться от остальных партийных лидеров. Все они жили в Кремле. Ему хотелось иметь свой особый кремль, и он его построил. В благодарность Мержанова отправили а лагеря на 17 лет, и он чудом вышел живым.
Весь лес светится огнями. Дорожки тщательно расчищены, лишний снег вывезен. Справа от входа укромная небольшая дверка. Товарищ Сталин не любил парадного входа, объясняет экскурсовод. Машина подходила вплотную к этой двери, и он исчезал в ней. Что это было, думаю я теперь: скромность, революционная привычка к конспирации или чувство постоянной опасности? А может, свойство характера?
Глядим вверх, на второй этаж. Сперва второго этажа у дома не было. На крыше размещался солярий. Но владелец дома больше любил лесную прохладу. Второй этаж был пристроен в 1948 году, вспоминает дочь в книге "Двадцать писем к другу". Стояла надстройка без дела, если не считать одного приема китайской делегации. Нам экскурсовод объяснила иначе:
-- Надстройку (видите, она меньше первого этажа -- дом на доме) приказано было быстро сделать во время войны.
В ней, сказала она, жили представители генерального штаба, что, добавлю теперь я, крайне сомнительно. Может, они и оставались на ночь, когда немцы были у порога Москвы, но, конечно же, в бункере. Там, в небольшом помещении, днем и ночью решались судьбы страны, а после, когда удалось одолеть Гитлера, -- и всей Европы. Кто скажет теперь, какие идеи по этой части были его собственные, а какие родились в головах прислуживавших генералов?
Начинает смеркаться. Нас ведут вокруг дома. Вдоль застекленной террасы, укрытые от мороза рогожами выстроились кусты, припорошенные снежком. Чуть далее -- вишневые деревья, наверное, красивые, когда в цвету. Из пояснений явствует, что под рогожами розы. Садовники ухаживали за ними по указаниям хозяина дома. Сам он не любил работать в саду. Но иногда брал нож и удалял сухие ветки.
С противоположной стороны дома открывается вид на березовую рощу, тоже ведь посаженную искусственно. Там беседки. В них шезлонги, кресла. Хозяин гулял от одной беседки до другой. Туда ему приносили чай.
-- Еще до начала строительства дома, -- говорит экскурсовод, -- сюда начали перевозить двадцати- и тридцатилетние деревья из Московской и Смоленской областей. Именно тогда у товарища Сталина зародился великий план преобразования природы нашей родины.
От березовой рощи дом отделяет ложбина, похожая на широченный ров с текущим внизу ручьем. Через ров переброшен мост с толстыми перилами. Много лет спустя я узнал, что средневековая идея возродилась в мозгу человека ХХ века. Холм, на котором поставили дачу, окопали гигантским рвом, перебросив через него два моста. Рвы заполнили водой, поступающей из реки Сетуни, тщательно охранявшейся от истока до Кунцева.
По мосту, миновав березовую рощу, выходим к оранжереям. Ярко сияют стеклянные стены и крыши. Внутри на ветках грозди винограда. Виноград выращивался по личным указаниям, вина делались по рекомендациям хозяина. И в этой области он был специалистом.
-- Лучшие агрономы, садовники высокой квалификации, -- торжественно объясняла экскурсовод, -- работают тут над осуществлением агрономических идей Мичурина и Лысенко, одобренных товарищем Сталиным.
Без сомнения, они были не только высокой квалификации, но и определенных чинов. Кто еще мог тут находиться постоянно, внутри двух колец охраны -- грузинской и русской, не говоривших на общем языке? Кому еще доверили бы выращивать для него овощи и фрукты? Ведь экскурсовод пояснила, что Сталин любил питаться свежими овощами со своего огорода и давал указания, как их правильно выращивать.
Время от времени наша группа останавливается. Снег перестает похрустывать под ногами, экскурсовод умолкает, и наступает тишина. Она давит на уши. А может, это просто кажется от нервного напряжения. Все-таки 53-й. Другой, то есть зазаборный мир, здесь отсутствует. Живая природа, созданная искусственно, красива, но остается муляжом. Жизнь здесь остановилась в марте. Время умерло вместе с хозяином усадьбы. Ни птицы, ни белки на деревьях. Необитаемый остров. Ни войти, ни выйти без сопровождающих, которые у тебя за спиной. Ощущение жителя чужой планеты, хотя где-то недалеко обыкновенная Москва.
Внезапно, возвращаясь лесной дорожкой к дому, обнаруживаем, что мы не одни. Навстречу двигается другая группа, которая уже вышла из "музея". Впереди экскурсоводша -- полный двойник нашей. Позади двое -близнецы-братья. Между ними группа писателей. Узнаю Алексея Суркова, Бубеннова, Ажаева, сестру Владимира Маяковского, а рядом с ней автора незабываемой поэмы о мальчике, спешащем с подарком в Кремль.
Едва мы приближаемся к дому, человек в форме ГБ открывает парадную дверь. Экскурсоводша входит первой, последними, позади нас, двое в штатском. Здесь тепло.
-- Снимайте пальто, вешайте на вешалку. На обувь привязывайте тапочки...
Обыкновенные музейные тапочки с веревками. Будь это сегодня, кто-то обязательно спросил бы, носил ли такие тапочки Сам. Тишина в прихожей нарушалась лишь шуршанием одежды. Ощущение мавзолея.
Без пальто и в тапочках я оглядываюсь. Налево, прямо и направо двери в комнаты. Между дверями лифт. Рядом ванная и уборная. На панели лифта четыре кнопки. Значит, еще один этаж вверх и два этажа вниз. Там бункер, там или где-то еще, тоже под землей, узел правительственной связи. Нет упоминания о бункере, в котором Сталин провел опасные месяцы войны, и в книге Аллилуевой.
-- Вверху, -- произносит экскурсовод, -- теперь кинозал.
Про "внизу" не упоминает. Никто, разумеется, и не спрашивает. Теперь мы знаем, что он любил вестерны и фильмы Чаплина, которые смотрел по ночам. А больше всего любил ленты про самого себя, которые сегодня можно было бы объять общим названием "Явление Сталина народу". Мифы о нем сочинялись под его собственным неослабным контролем.
Нас вводят в комнату метров двадцати, почти без мебели, если не считать большого овального стола посередине и дивана.
-- На столе вы видите газеты за первые дни марта, -- говорит наша гидша. -- Сюда приносили по утрам почту, и он сам просматривал. Вы видите письма трудящихся о беззаветной любви к своему вождю и учителю. Эти газеты и письма товарищ Сталин прочитать не успел...
Ну, разумеется, письма о любви. О преданности. О готовности отдать за него жизнь. Письма с мольбами и горем текли по другой реке. Лишь чистый ручеек ответвлялся в эту обитель.
Возвращаемся в коридор. Обыкновенная, хотя по площади и огромная квартира. Проходим в так называемую столовую. В Москве в те времена были лучше, красивее, -- у академиков, народных артистов, лауреатов Сталинских премий. Сам раздатчик премий жил скромно. Тут сервант светлого дерева, недорогой. В нем обыкновенная посуда. Посередине, под матерчатым с кистями оранжевым абажуром, стол. Диван с круглыми валиками и высокой спинкой. Окостеневшая мода тридцатых годов. На столе ваза с яблоками. На серванте открытая бутылка "Боржоми", стакан. Холодильник -- не очень большой, знакомой формы, один из первых советских. Невысокий книжный шкаф.
За стеклянными дверцами сочинения: конечно, Маркс и Энгельс, Ленин. Для примера открыты книги. В них ученические подчеркивания цветными карандашами заученных всеми со школы цитат. Неужели сам подчеркивал? А может, подчеркнули "для музея"?
-- Здесь он обедал, -- поясняет экскурсовод.
На самом деле, как выяснится позже, чаще всего не здесь. Кстати, кухня не в доме. Еще выходя из березовой рощи, экскурсовод обратила внимание на длинный крытый переход, соединяющий дом с флигелем. Там была кухня и столовая для челяди: шоферов, охраны, официанток, садовников, поваров, генералов охраны, комендантов имения. Хозяин не любил кухонных запахов, объяснили нам тогда. Напоминали они ему о детстве с матерью-кухаркой, которое он не хотел вспоминать? Или так построили для отдаления прислуги, для его privacy (слова такого нет в русском языке)?
-- В доме было заведено, что подавальщица, которая приносила еду, сперва пробовала каждое блюдо...
Экскурсовод вдруг выговаривает это, оставив без объяснения, и сразу ведет из гостиной налево, в зал, который никак не вяжется с небольшой квартирой. Скромность хозяина несколько гипертрофируется. Зал длиной метров тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми гардинами, собирающимися на шнурах вверх, такими же, как во всех важных учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен метра на полтора от пола коричневая, отделанная карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами батареи электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев.
Позже, в воспоминаниях, Хрущев скажет, что этот зал назывался "большой столовой". Посреди зала, во всю его длину, стол. Плоскость его покрыта темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг аккуратно расставлены жесткие кресла из светлого дерева. Вдоль стен такие же кресла. На полу колоссальный ковер на весь зал, -- кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь.
-- Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро, -- торжественно произносит экскурсовод. -- Товарищ Сталин любил, чтобы каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило нас, двадцатилетних, тогда. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики? Или генсеку лень было ехать на службу? А этот "подпортретный" ритуал?
В отличие от последующих выродившихся генераций Политбюро, тогда мы знали их не только поименно, но и в лицо. Сталин при жизни Берию не отдалил. Портрета Берии не было. Значит, убрали -- единственное, что я тогда смог сообразить.
Экскурсовод опустила руку на спинку отодвинутого жесткого кресла с подлокотниками. Место это сбоку, возле угла, не во главе стола. На зеленом сукне лежат аккуратно заточенные, непользованные простой и цветной карандаши, пачечка листов чистой бумаги. Подле пепельницы покоится трубка. Известно, что он перестал курить за несколько месяцев до смерти. Но трубка лежит.
-- Товарищ Сталин любил сидеть за этим столом один и работать.
Чуть левее книга -- нетрудно узнать том из собрания сочинений Ленина. На странице отчеркнуто красным карандашом несколько строк и что-то мелко написано поперек поля. Экскурсовод прочитала надпись. Какую-то многозначительную банальность. Позже один из переводчиков Сталина отметит: "Он писал дешевой школьной ручкой тех лет, макая ее в чернильницу-непроливайку.
Позади стула у стены буфет, в котором он хранил свои бумаги, конверты с зарплатой (которую не расходовал) и лекарства, кои принимал по своему усмотрению. Например, капал в воду йод и выпивал. Врачи не могли его лечить не только потому, что их пересажали, но и потому, что указания, как во всех других областях, мог давать медицине он, а не врачи ему.
На стене китайская вышивка -- большой яркий тигр, да еще копеечные репродукции: портреты Горького и Шолохова, картина Репина "Запорожцы пишут письмо султану". Рядом несколько крупных фотографий детей. Экскурсовод комментирует:
В гостях у Сталина без его приглашения
Писатель один московский (опущу его фамилию, чтобы не обижать), вполне преуспевающий, а тогда молодой и целеустремленный, в начале 1953 года закончил поэму. Герой ее -- мальчик, очень трогательно выписанный, идет со свертком на Красную площадь, прямо к Спасской башне. Чтобы не возникло более современной мысли о нехороших замыслах мальчика, сразу уточню. Мальчик хотел вручить подарок Сталину и этим выразить любовь миллионов детей. Впрочем, "миллионов" -- политическая ошибка. Надо написать "всех".
Мальчика не пропустили. То есть вообще, да, пожалуйста, Сталин, как никто, любит детей. Но сейчас это исключено. Дяди даже повели глазами в неопределенное небо за кремлевскую стену: вон, видишь, окошко светится? Там день и ночь он стоит у руля. Он пишет. Когда не пишет, думает. "О всех о нас он думает в Кремле". Думает о судьбе человечества. И о тебе, мальчик. Подарок оставь. Его передадут, когда товарищ Сталин пойдет на минутку в мавзолей посоветоваться с дедушкой Лениным. Имя свое написал? Ну, и молодец, беги быстрей домой.
Тут у мальчика отрастают крылья ангела, и он, счастливый, улетает. Или ничего не отрастает. Просто, выполнив пионерский долг, герой поэмы отбывает на своих двоих. А мудрый человек в Кремле, прервав на секунду напряженный труд, подходит к окну и, щурясь от солнца, провожает мальчика теплым взором. Стереотипы гипнотизируют. Хочется написать "мальчик" без мягкого знака, как он произносил. Но не буду: ведь в трудах по языкознанию он мягкий знак не запретил. А мог бы. И никто б не пикнул.
Тема поэмы была не на все сто процентов оригинальна. Вот, например, такое же: "Сталин часто курит трубку, а кисета, может, нет. Я сошью ему на память замечательный кисет". Одна девочка в моем классе во время войны, декламируя это стихотворение, вместо слова "кисет" говорила "корсет". Другой ученик говорил "кастет". Где эти дети, я не знаю. Что касается семантики процитированной парафразы, то теория учит, что маслом кашу не испортишь. В общем виде данный сюжет давно сформулирован в полублатной песне "Мама, я Сталина люблю".
Все должны были его любить. Многие любили, -- кто теперь проведет грань? Некоторые уважают посейчас. Но речь дальше не о любви, как подумал проницательный читатель. И не о поэзии (профессор Колгейтского университета Ричард Сильвестр еще в семидесятые знакомил меня с замыслом исследования о Сталине как герое советской поэзии, хотя, насколько я знаю, так его и не опубликовал). Изучена частота восхвалений Сталина в советской прессе 30-х -40-х годов. Составлен список всех эпитетов, которыми награждали его, вроде "Великий кормчий" или "Лучший друг советских женщин". Это мы знаем. Так о чем же пойдет речь? Вопросы я ставлю вполне прозаические: почему герои поэм шли именно в Кремль? где на самом деле жил Сталин? откуда управлялась страна?
Как и все советские люди, он был где-то прописан. Не на небе. Местом тем был, действительно, Кремль. Взоры прогрессивного (и непрогрессивного) человечества были устремлены по месту его прописки, а он, подобно многим другим советским людям, жил в другом месте непрописанным. При его жизни это была стратегическая тайна, которую хранило (не считая спецслужб) весьма ограниченное число лиц.
Большинство тех, с кем он встречался по делам или без, привозили в Кремль, где он после переезда продолжал иногда бывать. Туда, где он жил, нужных лиц, особенно прибывших из-за рубежа коммунистов, доставляли в машинах с занавешенными окнами. Сопровождающие говорили: "Везем в Кремль". Такая серьезная игра. Настолько серьезная, что и много лет спустя даже для авторитетных авторов источником информации служил официальный миф. Скрупулезно точный Роберт Конквест в книге "Большой террор" (издание 1969 года) констатирует, что Сталин жил в скромной квартирке в Кремле.
Надо определенно заявить, что генсек выехал из Кремля в московский пригород в 1934 году. Квартира его в Кремле оставалась. Всегда ожидая покушения (как сегодня Арафат), он до последнего момента не говорил даже личному секретарю А.Н.Поскребышеву и начальнику охраны генералу Н.С.Власику, что едет домой. Но почти всегда уезжал в свою тайную резиденцию. Одно время этот дом предназначался для менее официальных встреч, а значительные иностранцы наносили визиты в Кремль. Потом настал период, когда он вообще перестал выезжать, а затем, подобно многим старикам, перестал и выходить из этой обители. Даже советоваться с Лениным в мавзолее перестал.
Официальные секретные бумаги называли это место "Загородный объект No 1". В телефонных переговорах, которые могли подслушать враги народа, на жаргоне охраны, приближенных и его самого Кунцевскую дачу именовали "Ближней", в отличие от других, дальних его дач. Точнее, она находилась в старинном селе Волынском, но весь этот район входил в Кунцево. Из Кремля туда, судя по некоторым источникам, строился тоннель для спецмашин, а по другим источникам -- секретная линия метро. Говорили, что Сталин проехал по тоннелю один раз, а потом ездил по Арбату и Минскому шоссе до поворота на личную дорогу.
Узнал я о кунцевском доме, попав в этот самый дом, то есть в гости к Сталину. Правда, сам хозяин за восемь месяцев до этого умер. Очутился я там в конце 1953 года. Потрясение, несмотря на легкомыслие молодости, оказалось настолько сильным, что детали впечатались в память намертво.
Дом этот позднее был упомянут в книге Светланы Аллилуевой. Нам придется сравнить то, что, конечно же, автор "Писем к другу" знала лучше, с тем, что я, однако же, видел собственными глазами. Светлана Иосифовна говорит, что оказалась последний раз в кунцевском доме в день смерти Сталина. Разночтения и те детали, которые Аллилуева забыла упомянуть, представляются важными, любопытными.
Был я студентом третьего курса историко-филологического факультета пединститута в Москве на Пироговке. Сейчас в Америке и на других материках немало выпускников нашего института, -- хоть организуй вечер встречи. Ответственной за культмассовые мероприятия в группе была тоненькая белокурая девочка Нина.
Она оперативнее других вышла замуж, само собой, за нашего однокурсника. Оказалась она жесткой, со вздорным характером, избалованной. С мужем ссорилась на лекциях, делая всю студенческую аудиторию, а иногда и профессора соучастниками семейной свары. Казалось, лекция по зарубежной литературе эпохи Возрождения читается на коммунальной кухне.
Всегда голодные, многие глотали слюни, когда в перерыве она вытаскивала из маленького зеленого чемоданчика бутерброд с красной или белой рыбкой, какой-нибудь фрукт зимой. Восемь лет прошло после войны, но многие в группе с начала войны ни разу сытно не поели. Зато общественная деятельность Нины заслуживала уважения. Она пеклась о коллективных походах в кино и музеи, о кассе взаимопомощи, в которой иногда удавалось взять взаймы рубль, если возвращен предыдущий долг. В конце ноября Нина подошла ко мне между лекциями и шепотом спросила:
-- Хочешь попасть в список желающих посетить дом Сталина?
Я выпучил глаза.
-- Скорей всего, не получится, -- поспешно прибавила она, -- но шанс есть. Никаких вопросов! Молчи, как рыба, и всегда носи с собой паспорт.
Оставалось догадываться, в чем дело: по слухам, отец Нины был начальником хозяйственного управления Кремля.
Эпоха висела странная. Сталина оплакали восемь месяцев назад. Сомкнули ряды лидеры, боясь исчезнуть поодиночке и, на всякий случай, пристрелили чересчур честолюбивого Берию. Происходили таинственные перетряски наверху. Хрущев рвался вперед, но разрыв между ним и остальными оставался легко преодолимым. Глава отдела культуры ЦК и почтенной памяти сталинский секретарь Союза советских писателей (будто был и союз несоветских писателей) Дмитрий Поликарпов вдруг оказался в опале в кабинете на Пироговке директором нашего института.
Повеселели и чуть-чуть осмелели капустники, которые мы делали с однокашниками, в том числе с Юрием Визбором, Юлием Кимом и Юрием Ряшенцевым (нас кто-то прозвал "четвероЮродные братья"). В институте вырос процент лиц с "пятым пунктом". На литературный факультет зачастили выступать писатели. Помню Федина, Твардовского, Эренбурга, Светлова (я сам его приглашал), молодого лауреата Сталинской премии Трифонова. Прекратилось славословие великого из великих, хотя в лекциях по-прежнему обильно цитировали обе его брошюры -- по языкознанию и экономике.
Боюсь перенести сегодняшний цинизм на ощущения того времени и исказить картину. Ни намека на злоупотребления Сталина сказано не было. Многое воспринималось, как и раньше, хотя Симонов позднее вспоминал, что ему тогда позвонили из ЦК и спросили: "Кто вам разрешил писать, что Сталин будет жить вечно?" Бог становился полубогом. Но посещение дома, где полубог жил, казалось ирреальным.
Тем не менее, через пару дней культорг Нина сообщила, опять по секрету, что путевка оформлена, и нас повезут в "только что открытый закрытый музей". Терминология не вызвала недоумения, суть тоже. Естественно, после смерти Сталина открывается музей. Есть же музеи других великих людей. Объявить нельзя: толпа начнет давить, как на похоронах. И требование естественное: "Паспорта! Главное, всем иметь с собой паспорта!" Кругом враги.
Падал пушистый снег. Разбрасывая мокрое снежное месиво, к скверику возле института подкатил небольшой автобус -- белый верх, голубой низ, обляпанный грязью. Шофер проверил путевку и пересчитал пальцем севших. Нас двенадцать. Окна закрыты белыми занавесками, но в щели немного видно. Проехали Киевский вокзал, оказались на Минском шоссе. С него свернули влево за Поклонную гору и сразу попали в густой лес. Ни жилья, ни людей, если не считать милиционеров, прогуливавшихся вдоль обочин и провожавших нас внимательными взглядами. Снег перестал идти. Короткий день, и без того пасмурный, рано подошел к концу.
Везли нас недолго. Никто не шутил, не смеялся. Молчали торжественно, будто на похоронах. Неожиданно автобус резко свернул, и вдруг день настал снова. Все озарилось светом прожекторов. Снег вокруг засиял, стало видно, как он по-новогоднему обвис на лапах елок. Шофер затормозил. Когда глаза привыкли, стало видно, что нас окружают офицеры в форме ГБ. Не выясняли, кто мы, уже, конечно, знали, и просто стали пересчитывать. Потом открылись ворота. Автобус въехал и снова замер.
Позади забор высотой метров пять, темно-зеленый. Внутри, на некотором расстоянии от него, еще заграждение -- из колючей проволоки. Вдоль забора узкая асфальтовая дорожка, освещаемая фонарями под черными абажурами. Сейчас бы сказал: лагерная зона.
Снова несколько человек в форме вокруг автобуса. Двое влезли в проход и берут паспорта, глядя каждому в лицо и сверяя со списком. Заглядывают под сиденья, что приводит в смущение прекрасную часть группы, стискивающую коленки. Проверяющие уходят в служебное помещение, а в автобус влезают двое молодых людей в штатском и с равнодушным видом садятся на заднее сиденье. Не двигаемся, молчим, ждем. Через некоторое время по ступенькам взбирается женщина средних лет, я бы сказал, строго-красивая. Здоровается, предупреждает:
-- Нельзя отставать ни на шаг, нельзя фотографировать, нельзя записывать, нельзя между собой разговаривать. При выходе из автобуса нельзя брать с собой никаких сумок, свертков или книг. Нельзя курить. Мужчины должны оставить шапки на сиденье.
Она делает паузу, кивает шоферу, чтобы трогался. Гебисты расступаются. Стоя на ступеньке, вполоборота к нам, женщина меняет интонацию на вполне экскурсоводскую.
-- Вы находитесь на территории, где расположен дом, в котором жил, работал и умер гениальный вождь всего прогрессивного человечества Иосиф Виссарионович Сталин. Когда товарищ Сталин выбрал участок в Кунцеве, здесь был пустырь, голое место. Лес, по которому мы едем, посажен по указанию товарища Сталина.
Заявление это казалось неправдоподобным: автобус двигался минут десять (а может, показалось, что так долго) по чистой узкой асфальтовой дороге, на которой нельзя разъехаться, по большому, настоящему лесу. Вековые сосны и ели росли то густо, то реже, но вплотную к автобусу, задевавшему с обеих сторон ветки, с которых осыпался снег.
Позже я узнал: всю округу чистили, выселяя из близлежащих деревень некоторые категории населения. В самолете с моими знакомыми в Америку летела пожилая тихая женщина. Оказалось, в начале тридцатых она жила в соседнем с Волынским селе Давыдково. К ней приехали ночью, дали семье полчаса на сборы, помогли погрузиться и вывезли в Калининскую область.
-- Может, боялись обстрела из нашей деревни, -- прокомментировала свою высылку она.
Автобус медленно продвигался вперед.
-- Здесь, -- продолжала экскурсовод, -- прорыты овраги, насыпаны холмы, и все это по личному указанию товарища Сталина, который очень любил природу. Видите, в лесу дорожки? Когда шел снег, их протаптывали, чтобы он мог гулять по лесу.
Изредка в лесу виднелись фонари, освещавшие тропинки и торчавшие из снега краны для полива. Только что был снегопад, и в лесу действительно уже были протоптаны дорожки. Для кого? Ведь любитель лесных прогулок умер еще весной. Может, просто забыли отменить приказ "топтунам"?
Незаметно на нас выплыло двухэтажное здание, окрашенное в зеленый цвет, с застекленной террасой и расчищенной от снега площадкой перед обычным парадным входом, возле которого автобус встал. Нам предлагают вылезти и стоять на месте, не двигаться. Нас пересчитывают. Автобус уезжает, и уши тотчас закладывает мертвая тишина. Дом, как явствует из объяснений экскурсовода, спроектирован архитектором Мироном Мержановым по личным указаниям Сталина и построен в 1933-34 годах. Здесь нужен комментарий.
Мержанов строил и другие дачи генсеку на Кавказе и в Крыму. Под Москвой Сталин выбрал себе богатое место в глухом лесу, в районе станции Усово, и жил там летом с 1919-го до 32-го года. Имение с дворцом в готическом стиле называлось Зубалово и принадлежало раньше нефтепромышленнику Зубалову. К мысли о выезде из Кремля Сталина, по свидетельству дочери (сам он обожал конспирацию), подтолкнуло самоубийство жены 8 ноября 1932 года. Но, думается, другим, более практическим соображением было желание отделиться от остальных партийных лидеров. Все они жили в Кремле. Ему хотелось иметь свой особый кремль, и он его построил. В благодарность Мержанова отправили а лагеря на 17 лет, и он чудом вышел живым.
Весь лес светится огнями. Дорожки тщательно расчищены, лишний снег вывезен. Справа от входа укромная небольшая дверка. Товарищ Сталин не любил парадного входа, объясняет экскурсовод. Машина подходила вплотную к этой двери, и он исчезал в ней. Что это было, думаю я теперь: скромность, революционная привычка к конспирации или чувство постоянной опасности? А может, свойство характера?
Глядим вверх, на второй этаж. Сперва второго этажа у дома не было. На крыше размещался солярий. Но владелец дома больше любил лесную прохладу. Второй этаж был пристроен в 1948 году, вспоминает дочь в книге "Двадцать писем к другу". Стояла надстройка без дела, если не считать одного приема китайской делегации. Нам экскурсовод объяснила иначе:
-- Надстройку (видите, она меньше первого этажа -- дом на доме) приказано было быстро сделать во время войны.
В ней, сказала она, жили представители генерального штаба, что, добавлю теперь я, крайне сомнительно. Может, они и оставались на ночь, когда немцы были у порога Москвы, но, конечно же, в бункере. Там, в небольшом помещении, днем и ночью решались судьбы страны, а после, когда удалось одолеть Гитлера, -- и всей Европы. Кто скажет теперь, какие идеи по этой части были его собственные, а какие родились в головах прислуживавших генералов?
Начинает смеркаться. Нас ведут вокруг дома. Вдоль застекленной террасы, укрытые от мороза рогожами выстроились кусты, припорошенные снежком. Чуть далее -- вишневые деревья, наверное, красивые, когда в цвету. Из пояснений явствует, что под рогожами розы. Садовники ухаживали за ними по указаниям хозяина дома. Сам он не любил работать в саду. Но иногда брал нож и удалял сухие ветки.
С противоположной стороны дома открывается вид на березовую рощу, тоже ведь посаженную искусственно. Там беседки. В них шезлонги, кресла. Хозяин гулял от одной беседки до другой. Туда ему приносили чай.
-- Еще до начала строительства дома, -- говорит экскурсовод, -- сюда начали перевозить двадцати- и тридцатилетние деревья из Московской и Смоленской областей. Именно тогда у товарища Сталина зародился великий план преобразования природы нашей родины.
От березовой рощи дом отделяет ложбина, похожая на широченный ров с текущим внизу ручьем. Через ров переброшен мост с толстыми перилами. Много лет спустя я узнал, что средневековая идея возродилась в мозгу человека ХХ века. Холм, на котором поставили дачу, окопали гигантским рвом, перебросив через него два моста. Рвы заполнили водой, поступающей из реки Сетуни, тщательно охранявшейся от истока до Кунцева.
По мосту, миновав березовую рощу, выходим к оранжереям. Ярко сияют стеклянные стены и крыши. Внутри на ветках грозди винограда. Виноград выращивался по личным указаниям, вина делались по рекомендациям хозяина. И в этой области он был специалистом.
-- Лучшие агрономы, садовники высокой квалификации, -- торжественно объясняла экскурсовод, -- работают тут над осуществлением агрономических идей Мичурина и Лысенко, одобренных товарищем Сталиным.
Без сомнения, они были не только высокой квалификации, но и определенных чинов. Кто еще мог тут находиться постоянно, внутри двух колец охраны -- грузинской и русской, не говоривших на общем языке? Кому еще доверили бы выращивать для него овощи и фрукты? Ведь экскурсовод пояснила, что Сталин любил питаться свежими овощами со своего огорода и давал указания, как их правильно выращивать.
Время от времени наша группа останавливается. Снег перестает похрустывать под ногами, экскурсовод умолкает, и наступает тишина. Она давит на уши. А может, это просто кажется от нервного напряжения. Все-таки 53-й. Другой, то есть зазаборный мир, здесь отсутствует. Живая природа, созданная искусственно, красива, но остается муляжом. Жизнь здесь остановилась в марте. Время умерло вместе с хозяином усадьбы. Ни птицы, ни белки на деревьях. Необитаемый остров. Ни войти, ни выйти без сопровождающих, которые у тебя за спиной. Ощущение жителя чужой планеты, хотя где-то недалеко обыкновенная Москва.
Внезапно, возвращаясь лесной дорожкой к дому, обнаруживаем, что мы не одни. Навстречу двигается другая группа, которая уже вышла из "музея". Впереди экскурсоводша -- полный двойник нашей. Позади двое -близнецы-братья. Между ними группа писателей. Узнаю Алексея Суркова, Бубеннова, Ажаева, сестру Владимира Маяковского, а рядом с ней автора незабываемой поэмы о мальчике, спешащем с подарком в Кремль.
Едва мы приближаемся к дому, человек в форме ГБ открывает парадную дверь. Экскурсоводша входит первой, последними, позади нас, двое в штатском. Здесь тепло.
-- Снимайте пальто, вешайте на вешалку. На обувь привязывайте тапочки...
Обыкновенные музейные тапочки с веревками. Будь это сегодня, кто-то обязательно спросил бы, носил ли такие тапочки Сам. Тишина в прихожей нарушалась лишь шуршанием одежды. Ощущение мавзолея.
Без пальто и в тапочках я оглядываюсь. Налево, прямо и направо двери в комнаты. Между дверями лифт. Рядом ванная и уборная. На панели лифта четыре кнопки. Значит, еще один этаж вверх и два этажа вниз. Там бункер, там или где-то еще, тоже под землей, узел правительственной связи. Нет упоминания о бункере, в котором Сталин провел опасные месяцы войны, и в книге Аллилуевой.
-- Вверху, -- произносит экскурсовод, -- теперь кинозал.
Про "внизу" не упоминает. Никто, разумеется, и не спрашивает. Теперь мы знаем, что он любил вестерны и фильмы Чаплина, которые смотрел по ночам. А больше всего любил ленты про самого себя, которые сегодня можно было бы объять общим названием "Явление Сталина народу". Мифы о нем сочинялись под его собственным неослабным контролем.
Нас вводят в комнату метров двадцати, почти без мебели, если не считать большого овального стола посередине и дивана.
-- На столе вы видите газеты за первые дни марта, -- говорит наша гидша. -- Сюда приносили по утрам почту, и он сам просматривал. Вы видите письма трудящихся о беззаветной любви к своему вождю и учителю. Эти газеты и письма товарищ Сталин прочитать не успел...
Ну, разумеется, письма о любви. О преданности. О готовности отдать за него жизнь. Письма с мольбами и горем текли по другой реке. Лишь чистый ручеек ответвлялся в эту обитель.
Возвращаемся в коридор. Обыкновенная, хотя по площади и огромная квартира. Проходим в так называемую столовую. В Москве в те времена были лучше, красивее, -- у академиков, народных артистов, лауреатов Сталинских премий. Сам раздатчик премий жил скромно. Тут сервант светлого дерева, недорогой. В нем обыкновенная посуда. Посередине, под матерчатым с кистями оранжевым абажуром, стол. Диван с круглыми валиками и высокой спинкой. Окостеневшая мода тридцатых годов. На столе ваза с яблоками. На серванте открытая бутылка "Боржоми", стакан. Холодильник -- не очень большой, знакомой формы, один из первых советских. Невысокий книжный шкаф.
За стеклянными дверцами сочинения: конечно, Маркс и Энгельс, Ленин. Для примера открыты книги. В них ученические подчеркивания цветными карандашами заученных всеми со школы цитат. Неужели сам подчеркивал? А может, подчеркнули "для музея"?
-- Здесь он обедал, -- поясняет экскурсовод.
На самом деле, как выяснится позже, чаще всего не здесь. Кстати, кухня не в доме. Еще выходя из березовой рощи, экскурсовод обратила внимание на длинный крытый переход, соединяющий дом с флигелем. Там была кухня и столовая для челяди: шоферов, охраны, официанток, садовников, поваров, генералов охраны, комендантов имения. Хозяин не любил кухонных запахов, объяснили нам тогда. Напоминали они ему о детстве с матерью-кухаркой, которое он не хотел вспоминать? Или так построили для отдаления прислуги, для его privacy (слова такого нет в русском языке)?
-- В доме было заведено, что подавальщица, которая приносила еду, сперва пробовала каждое блюдо...
Экскурсовод вдруг выговаривает это, оставив без объяснения, и сразу ведет из гостиной налево, в зал, который никак не вяжется с небольшой квартирой. Скромность хозяина несколько гипертрофируется. Зал длиной метров тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми гардинами, собирающимися на шнурах вверх, такими же, как во всех важных учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен метра на полтора от пола коричневая, отделанная карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами батареи электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев.
Позже, в воспоминаниях, Хрущев скажет, что этот зал назывался "большой столовой". Посреди зала, во всю его длину, стол. Плоскость его покрыта темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг аккуратно расставлены жесткие кресла из светлого дерева. Вдоль стен такие же кресла. На полу колоссальный ковер на весь зал, -- кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь.
-- Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро, -- торжественно произносит экскурсовод. -- Товарищ Сталин любил, чтобы каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило нас, двадцатилетних, тогда. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики? Или генсеку лень было ехать на службу? А этот "подпортретный" ритуал?
В отличие от последующих выродившихся генераций Политбюро, тогда мы знали их не только поименно, но и в лицо. Сталин при жизни Берию не отдалил. Портрета Берии не было. Значит, убрали -- единственное, что я тогда смог сообразить.
Экскурсовод опустила руку на спинку отодвинутого жесткого кресла с подлокотниками. Место это сбоку, возле угла, не во главе стола. На зеленом сукне лежат аккуратно заточенные, непользованные простой и цветной карандаши, пачечка листов чистой бумаги. Подле пепельницы покоится трубка. Известно, что он перестал курить за несколько месяцев до смерти. Но трубка лежит.
-- Товарищ Сталин любил сидеть за этим столом один и работать.
Чуть левее книга -- нетрудно узнать том из собрания сочинений Ленина. На странице отчеркнуто красным карандашом несколько строк и что-то мелко написано поперек поля. Экскурсовод прочитала надпись. Какую-то многозначительную банальность. Позже один из переводчиков Сталина отметит: "Он писал дешевой школьной ручкой тех лет, макая ее в чернильницу-непроливайку.
Позади стула у стены буфет, в котором он хранил свои бумаги, конверты с зарплатой (которую не расходовал) и лекарства, кои принимал по своему усмотрению. Например, капал в воду йод и выпивал. Врачи не могли его лечить не только потому, что их пересажали, но и потому, что указания, как во всех других областях, мог давать медицине он, а не врачи ему.
На стене китайская вышивка -- большой яркий тигр, да еще копеечные репродукции: портреты Горького и Шолохова, картина Репина "Запорожцы пишут письмо султану". Рядом несколько крупных фотографий детей. Экскурсовод комментирует: