Дрюон Морис. Негоже лилиям прясть (Проклятые короли - 4)

   - Ох, наш государь Людовик... - пробормотал он наконец. - Скончаться таким молодым... Я еще ему преподнес свою знаменитую книгу. А знаете, я уже четвертого короля хороню.
   Эти слова он произнес таким тоном, будто речь шла о личных его заслугах.
   - Но ежели король скончался, королева должна стать регентшей, - объявил он.
   Валуа побагровел. А он-то старался, чтобы в хранители чрева выбрали этих двух - юродивого и тупицу, надеясь, что ими будет легко вертеть; но тонкий этот расчет обернулся против него самого: именно они и чинят ему препятствия.
   - Королева не может быть регентшей, мессир сенешаль, она в тягости! крикнул Валуа. - Как же она может быть регентшей, если неизвестно еще, родится король или нет?! Взгляните сами, в состоянии ли она править государством!
   - Вы же знаете, что я ничего не вижу, - ответил старик.
   Прижав ладонь ко лбу, Клеменция думала лишь об одном: "Когда же они кончат препираться? Когда оставят меня в покое?"
   А Жуанвилль принялся рассказывать, при каких условиях после смерти короля Людовика VIII королева Бланка Кастильская, к великой радости подданных, взяла на себя бремя управления страной.
   - Мадам Бланка Кастильская... конечно, вслух об этом не говорили... не совсем отвечала тому образу беспорочности, каковой создала молва... И говорят даже, что граф Тибо де Шампань, добрый приятель мессира моего отца, служил ей верой и правдой также и на ложе...
   Приходилось терпеливо слушать. Если сенешаль сегодня забывал то, что произошло вчера, зато он в мельчайших подробностях помнил то, что ему довелось слышать в детстве. Наконец-то он нашел аудиторию, и он не желал упускать счастливого случая. По-стариковски дрожащими руками он непрерывно разглаживал свое шелковое одеяние, туго натянутое на острых коленях.
   - И даже когда наш святой государь отправился в крестовый поход, где вместе с ним был и я...
   - Королева в его отсутствие правила Парижем, если не ошибаюсь, прервал разглагольствования старца Карл Валуа.
   - Да, да, - залопотал старик.
   Первой сдалась Клеменция.
   - Будь по-вашему, дядюшка, - произнесла она, - я покорюсь вашей воле и перееду в Ситэ.
   - Мудрое решение, и, надеюсь, мессир де Жуанвилль вполне его одобрит.
   - Да... да...
   - Сейчас пойду распоряжусь. Ваш поезд будет возглавлять мой сын Филипп и наш кузен Робер Артуа.
   - Спасибо, дядюшка, большое спасибо, - проговори" ла Клеменция, чувствуя, что ее покидают силы. - А сейчас прошу вас, как милости, дайте мне помолиться в одиночестве.
   Через час во исполнение приказа графа Валуа мирный Венсеннский замок пробудился ото сна. Из каретных сараев выкатывали повозки; кнуты конюхов прохаживались по мощным крупам коней; взращенных в Перше. Слуги суетливо бегали взад я вперед; лучники, отложив в сторону оружие, взялись помогать конюхам. Впервые после кончины короля люди, говорившие чуть ли не шепотом, обрадовались поводу покричать. Если бы и впрямь какому-нибудь злодею пришла мысль посягнуть на жизнь королевы, вряд ли ему представилась бы более благоприятная минута.
   А в самом замке орудовала целая армия обойщиков: снимали со стен гобелены, скатывали ковры, выносили поставцы, столики и кофры. Свита королевы, ее придворные дамы наспех складывали свои пожитки. Первым поездом рассчитывали отправить двадцать карет, но придется сделать не меньше двух ездок, чтобы переправить все это добро.
   Клеменция Венгерская в длинном белом одеянии, к которому она еще не привыкла, бродила по покоям замка в сопровождении верного Бувилля. Повсюду пыль, запах пота, суетня, похожая на грабеж, - неизбежные спутники любого переезда. Казначей со списком в руках наблюдал за упаковкой посуды и ценных предметов, которые снесли по его распоряжению в залу и разложили на полу; здесь были блюда, кувшины для воды, дюжина золоченых кубков - дар Людовика Клеменции, а также огромная рака из чистого золота, содержащая частицу креста господня, - сооружение столь увесистое, что слуга, кряхтя, сгибался под его тяжестью, словно и впрямь шел на Голгофу.
   В покоях королевы главная кастелянша Эделина, бывшая любовница Людовика X, еще до его первого брака с Маргаритой, распоряжалась укладкой носильных вещей.
   - К чему... к чему таскать с собой все эти платья, раз все равно мне их никогда не носить! - проговорила Клеменция.
   Да и все эти драгоценности, запертые в тяжелые железные лари, эти перстни, эти редчайшие камни, которые щедро дарил ей Людовик в дни их недолгого супружества, и они тоже теперь ни к чему. Даже три короны, усыпанные изумрудами и жемчугом, слишком массивны, слишком роскошны, и не подобает вдове носить их. Отныне единственным ее украшением, да и то по истечении траура, будет гладкий золотой обруч с узором из лилий, надетый поверх белой вуали.
   "Вот и я стала белой королевой, как моя бабушка, Мария Венгерская, подумала Клеменция. - Но бабушке тогда было больше шестидесяти лет, и она дала жизнь тринадцати отпрыскам... А мой супруг так никогда и не увидит своего..."
   - Мадам, - обратилась к ней Эделина, - следовать ли мне за вами во дворец? Никаких распоряжений я не получила.
   Клеменция взглянула на эту белокурую красавицу, которая, забыв свою ревность, была ей надежным подспорьем все эти последние месяцы и особенно во время агонии Людовика. "Он имел от нее дитя и отнял у нее дочку, заточил ее в монастырь... Неужто и за этот проступок нас карает господь?" Ей казалось, что все злые поступки, совершенные Людовиком до их брака, тяжелым бременем легли ей на плечи и именно ей суждено искупить их ценою своих собственных мук. Впереди у нее целая жизнь, и слезами, молитвой и милостыней она успеет испросить у бога прощение за грехи, отягчавшие душу Людовика.
   - Нет, Эделина, нет, - прошептала она. - Не надо следовать за мной. Пусть хоть кто-нибудь, кто его любил, останется здесь.
   И после этих слов, отослав даже верного Бувилля, она удалилась в соседние апартаменты, где царило спокойствие, единственные, которые пощадила общая суматоха, в ту самую залу, где скончался ее супруг.
   От спущенных занавесей в комнате стоял полумрак. Клеменция преклонила колена у ложа, прижалась губами к парчовому покрывалу.
   Вдруг она отчетливо услышала какой-то странный звук, будто кто-то скреб ногтем по ткани. Ее охватил страх, и страх этот показал королеве, что еще не окончательно угасло в ее душе желание жить. Она застыла на месте, боясь вздохнуть. А где-то позади все слышалось это непонятное царапанье. Клеменция пугливо оглянулась. Это оказался сенешаль де-Жуанвилль, которого привели в королевские покои, и здесь, забившись в угол комнаты, он терпеливо ждал отъезда в Париж.
   2. КАРДИНАЛ, НЕ ВЕРЯЩИЙ В АД
   Июньская ночь начала бледнеть; узенькая серая полоска, прочертившая на востоке небосвод, предвещала близкую зарю, скоро она зальет своим сиянием город Лион.
   Был тот час, когда из близлежащих сел тянутся в город повозки с овощами и фруктами, когда смолкает уханье сов, не сменившееся еще чириканьем воробьев, и в этот именно час за узкими окошками парадных покоев аббатства Эне размышлял о смерти кардинал Жак Дюэз.
   С юных лет кардинал не испытывал потребности в долгом сне, а с годами и вовсе разучился спать. Ему вполне хватало трех часов сна. После полуночи он подымался с постели и усаживался перед письменным прибором. Человек острого ума, поразительных знаний во всех областях, он писал трактаты по теологии, праву, медицине и алхимии, получившие признание духовенства и ученых мужей того времени.
   В ту эпоху, когда любой - будь то последний бедняк или могущественный владыка - мечтал о золоте алхимиков, люди много говорили о трудах кардинала Дюэза, трактующих о создании эликсиров, способных вызвать трансмутацию металлов.
   "Для приготовления сего эликсира три вещи потребны, - писал кардинал в своем труде, озаглавленном "Философический эликсир", - и суть они семь металлов, семь элементов и многое прочее... Семь металлов суть солнце, луна, медь, олово, свинец, железо и ртуть; семь элементов суть серебро, сода, аммиачная соль, трехсернистый мышьяк, окись цинка, магнезия, марказит; а прочее - ртуть, кровь человеческая, кровь из волос и мочи, и моча должна быть тоже человеческая..."
   В семьдесят два года кардинал вдруг обнаружил, что остались еще кое-какие области знаний, по поводу коих он не успел высказать своего суждения, и, пока ближние его мирно почивали, творил в ночной тишине. Он один изводил больше свечей, чем вся святая обитель со всеми ее монахами.
   Долгими ночами он трудился также над обширной корреспонденцией, которую вел со множеством прелатов, аббатов, легистов, ученых, канцлеров и царствующих осой всей Европы. Секретарь и переписчики Дюэза обнаруживали поутру плоды его ночных бдений, которые они переписывали потом набело весь божий день.
   Или, изучая гороскоп своих соперников по конклаву, он сравнивал его со своим собственным гороскопом, вопрошая небесные светила, дабы в расположении их прочесть ответ на вопрос, увенчает ли его чело папская тиара. По расположению небесных светил выходило, что наиболее благоприятный срок для того - начало августа и начало сентября нынешнего года. Однако сейчас уже было десятое июня, а туман все еще не рассеялся...
   А потом наступал самый мучительный час - час предрассветный. И как бы предчувствуя, что он покинет земную юдоль именно в эти минуты, кардинал испытывал какой-то смутный страх, какое-то томление духа и тела. И чем неодолимей была телесная слабость, тем чаще возвращался он мыслью к совершенным поступкам. Память разворачивала перед ним картины необычной судьбы, его собственной судьбы... Сыч башмачника из города Кагора, проживший в безвестности до того возраста, когда большинство его сверстников уже завершали свою карьеру, он, казалось, начал жить только на сорок четвертом году, нежданно-негаданно попав по торговым делам вместе со своим дядей в Неаполь. Путешествие, жизнь на чужбине, открывшая ему Италию, - все это повлияло на Дюэза самым странным образом. Буквально через несколько дней после прибытия в Неаполь он сделался учеником наставника королевских детей и набросился на изучение отвлеченных предметов со страстью, с исступлением, с необычной легкостью усваивая сложнейшие дисциплины и так легко запоминая услышанное, что ему в этом отношении мог бы позавидовать самый одаренный подросток. Он без труда переносил и голод и бессонницу. Ломоть хлеба составлял всю его пищу в течение целого дня, и, если бы его заточили в темницу, он прижился бы и в узилище, при том, конечно, условии, что ему доставляли бы вдоволь книг. Вскоре он сделался доктором канонического права, затем права гражданского, вслед за чем пришла известность. Королевский двор в Неаполе охотно советовался с клириком из Кагора.
   На смену жажде знаний пришла жажда власти. Советник короля Карла II Анжу-Сицилийского (деда королевы Клеменции), затем секретарь тайного совета, обладатель множества церковных бенефиции, он через десять лет после своего прибытия в Италию был назначен епископом Фрежюсским и вскоре стал отправлять обязанности канцлера Неаполитанского королевства, Другими словами, стал первым министром государства, включавшего в себя Южную Италию и графство Прованское.
   Само собой разумеется, такой сказочный взлет не мог совершиться только благодаря юридическим и богословским талантам епископа Фрежюсского, особенно в той атмосфере интриг, которая парила при Неаполитанском дворе. Один факт, известный лишь немногим - ибо то была церковная тайна, свидетельствовал, что Дюэз обладает также достаточной долей коварства и хладнокровием, граничащим с наглостью.
   Несколько месяцев спустя после смерти Карла II Дюэз был послан со специальной миссией к папскому двору, как раз в то время, когда Авиньонская епархия - наиболее влиятельная во всем христианском мире, ибо там находился святой престол, - пустовала. Будучи канцлером, а следовательно, и хранителем печати, Дюэз не колеблясь написал письмо папе от имени нового неаполитанского короля Робера, в котором тот якобы просил назначить Жака Дюэза в Авиньонскую епархию. Произошло это в 1310 году. Климент V, стремясь обеспечить себе поддержку Неаполя в эти смутные времена, когда отношения папского престола с королем Франции Филиппом Красивым были достаточно натянутыми, не замедлил удовлетворить эту просьбу. Мошенничество Дюэза открылось при личной встрече папы Климента с королем Робером, когда оба не могли скрыть удивления, - первый потому, что его даже не поблагодарили за столь великую милость, а второй потому, что считал это неожиданное назначение чересчур бесцеремонным, поскольку его лишили канцлера. Но было уже поздно. Не желая устраивать бесполезного скандала, король Роберт Неаполитанский закрыл глаза на все и предпочел не рвать с человеком, занявшим в церковной иерархии один из самых высоких постов. Это оказалось всем на руку. Теперь Дюэз был кардиналом курии, и его труды изучали в университетах.
   Но как ни удивительна судьба человека, она кажется таковой лишь посторонним, тем, кто смотрит на нее со стороны. Для самого же человека безразлично, прожил ли он жизнь, заполненную до краев или безнадежно пустую, тревожную или спокойную, - любой минувший день погребен в прошлом, в прошлом, прах и пепел коего одинаково весят на любой ладони.
   К чему весь этот пыл, притязания, эта кипучая деятельность, коль скоро все это неизбежно низвергается в Потусторонность, о коей самым высоким умам и самым изощренным наукам не дано знать ничего, кроме невразумительных письмен? Стоит ли жаждать папского престола? А не разумнее ли удалиться в монастырь, отрешившись от земной суеты? Совлечь с себя гордыню знаний, равно как и тщету власти... Обрести смирение самой простодушной веры... готовиться к небытию... Ни даже подобные рассуждения становились в голове кардинала Дюэза умозрительными и отвлеченными построениями, а страх смерти превращался в юридический спор с небесами.
   "Ученые мужи уверяют нас, - думал он в это утро, - что души праведных после кончины тотчас же удостаиваются блаженного лицезрения господа, что и служит им наградой. Возможно, возможно... Но после светопреставления, когда воскресшие к жизни тела соединятся со своими душами, всех нас ждет Страшный суд. А ведь бог, который само совершенство, не может пересматривать свои собственные приговоры. Не может бог совершить ошибку и изгнать из рая избранных им праведников. Впрочем, не закономерно ли, что душа должна ликовать от созерцания господа лишь в тот момент, когда, соединившись с телом, она сама становится совершенной по своей природе? А раз так... раз так, ученые мужи заблуждаются... А раз так, то не может быть, собственно говоря, ни вечного блаженства, ни созерцания лика божьего раньше светопреставления, и бог даст нам себя лицезреть лишь после Страшного суда. Но где же до тех пор находятся души умерших? Не придется ли нам ждать sub altare Dei [у алтаря господня (лат.)], у того самого алтаря господня, о котором говорит в "Апокалипсисе" святой Иоанн?"
   Стук лошадиных копыт - явление необычное в столь ранний час - раздался у стен аббатства; копыта четко цокали по маленьким круглым валунам, которыми были вымощены главные улицы Лиона. Кардинал на миг рассеянно прислушался, затем вновь углубился в свои рассуждения, которые вели к поистине неожиданным выводам.
   "...Ибо, если рай пуст, - думал он, - это коренным образом меняет положение тех, кого мы считаем святыми или присноблаженными... Но то, что верно в отношении душ праведных, так же верно и в отношении душ грешников. Господь бог не будет карать злых раньше, чем вознаградит добрых. Ведь работник получает свою плату лишь в конце дня; точно так же и в конце света доброе семя и плевелы будут окончательно отделены друг от друга. Ни одна душа ныне не обитает в аду, коль скоро она еще не осуждена. Другими словами, ада пока не существует..."
   Такое положение вселяет бодрость в тех, кто размышляет о смерти; оно отодвигает час расплаты, не лишая надежды на жизнь вечную, и как нельзя лучше соответствует тому представлению, какое имеет о смерти большинство людей: в их понятии смерть - это падение в беспросветную бездну безмолвия, это полнейшее отсутствие сознания.
   Бесспорно, если бы подобная доктрина была публично проповедуема с церковных кафедр, она вызвали бы самый решительный отпор среди ученых мужей церкви и смутила бы бесхитростную веру народа... Да и кандидату на папский престол, пожалуй, негоже утверждать, что рай и ад необитаемы или вовсе не существуют.
   "Подождем лучше конца конклава", - решил кардинал.
   Ход его мыслей был прерван стуком в дверь - это брат привратник пришел доложить кардиналу о прибытии гонца из Парижа.
   - А кем он послан? - осведомился кардинал.
   Голос у Дюэза был глухой, тихий, монотонный, на говорил он внятно.
   - От графа Бувилля, - пояснил брат привратник. - Должно быть, гнал всю дорогу, потому что сейчас еле на ногах стоит; пока я ходил за ключами и отпирал дверь, он успел задремать, прислонившись лбом к косяку.
   - Введите его немедленно.
   И кардинал, который всего лишь пять минут назад размышлял о тщете мирских притязаний, подумал без всякого перехода: "А вдруг он послан насчет избрания папы? А вдруг двор Франции сошелся во мнениях и открыто назовет мое имя? Или же мне хотят предложить какую-либо сделку?.."
   Он поднялся с места, волнуемый любопытством и надеждами, и зашагал по комнате мелкими быстрыми шажками. Ростом и хрупким телосложением Дюэз напоминал пятнадцатилетнего мальчика, личико у него было крысиное, брови очень густые и совсем седые.
   Небо за окнами порозовело; свечи гасить еще было рано, но все-таки это уже рассвет, заря. Зловещий час суток миновал...
   Вошел приезжий, с первого же взгляда кардинал определил, что перед ним не обычный гонец. Во-первых, настоящий гонец прежде всего упал бы на колени и вручил ящичек с посланием, а этот остался стоять, правда, преклонив голову, и произнес: "Монсеньор!" И, во-вторых, французский королевский двор обычно отправлял свои послания с дюжими молодцами, как, например, с детиной Робэн-Кюис-Мариа, частенько курсировавшим между Парижем и Авиньоном. А перед Дюэзом стоял востроносый юноша, у которого слипались веки и которого даже качало от усталости. "По-моему, не иначе как маскарад... - подумал Дюэз. - Впрочем, я где-то уже видел это лицо".
   Маленькой, сухонькой ручкой он разорвал конверт, ломая печати, и сразу же почувствовал разочарование. Речь шла отнюдь не о предстоящем избрании папы, а просто содержала просьбу оказать посланному покровительство. Однако кардиналу хотелось видеть в этом благоприятное предзнаменование; когда Париж нуждается в услуге духовных властей, обращаются все-таки к нему, к Дюээу.
   - Allora, lei е il signore Guccio Baglioni? [Итак, вы синьор Гуччо Бальони? (ит.)] - спросил он, прочитав послание.
   Юноша даже вздрогнул, услышав итальянскую речь.
   - Да, монсеньор...
   - Граф Бувилль рекомендует вас мне, просит взять под свое покровительство и защитить от преследования ваших недругов.
   - О, если бы вы оказали мне эту милость, монсеньор!
   - Похоже, что вы попали в какую-то скверную историю, раз вынуждены были бежать в одежде гонца, - продолжал кардинал глухим, невыразительным голосом. - Расскажите мне, что произошло. Бувилль пишет, что вы находились в свите королевы Клеменции, когда она направлялась во Францию. Ага, припоминаю теперь, там-то я вас и видел... И вы племянник мессира Толомеи, главного капитана парижских ломбардцев. Чудесно, чудесно. Расскажите-ка вашу историю.
   Он уселся и стал машинально вертеть вращающийся пюпитр, на котором лежали книги, необходимые для его научных трудов. Сейчас, когда кардинала отпустили ночные страхи, он чувствовал себя спокойным и не прочь был отвлечься чужими делами.
   Гуччо Бальони меньше чем за четыре дня проскакал сто двадцать лье и во всем теле чувствовал усталость от бешеной скачки. Ноги ему не повиновались, в голове стоял туман, застилая взор, и он отдал бы все блага мира, лишь бы лечь, растянуться вот здесь, прямо на полу и спать... спать...
   Однако ему удалось стряхнуть с себя сонное оцепенение; ради собственной безопасности, ради своей любви, ради будущего он обязан побороть усталость, продержаться хотя бы еще несколько минут.
   - Так вот, монсеньор, я женился на девице знатного рода, - произнес он.
   Гуччо показалось, что слова эти произнес не он, а кто-то другой. И вовсе не эти слова собирался он сказать. Ему хотелось объяснить кардиналу, что на него обрушилась неслыханная беда, что он самый несчастный, самый жалкий человек во всей вселенной, что жизнь его в опасности, что он, возможно, навеки разлучен со своей женой, а жизни без нее он не мыслит, что его жену вот-вот заточат в монастырь, что в эту последнюю неделю с ними произошли такие ужасные события, налетевшие с такой жестокой внезапностью, что само время как бы прервало свой обычный ход, и что он, Гуччо, уже не принадлежит к числу живых... Но вся его трагедия, когда о ней пришлось рассказывать, свелась к коротенькой фразе: "Монсеньор, я женился на девице знатного рода".
   - Вот оно в чем дело, - пробормотал Дюэз. - А как ее имя?
   - Мари де Крессэ.
   - Крессэ, Крессэ... Не слыхал.
   - Но мне пришлось венчаться тайком, семья была против нашего брака.
   - Потому что вы ломбардец? Так... так... Понятно. Во Франции еще придерживаются отсталых взглядов. В Италии, конечно... Итак, вы хотите добиться расторжения брака?.. Но... но ведь, коль скоро венчание происходило втайне...
   - Да нет, монсеньор, я ее люблю, и она меня любит, - проговорил Гуччо. - Но ее семья узнала, что Мари в тягости, и братья бросились за мной в погоню, чуть меня не убили.
   - Что ж, они в своем праве, закон, освященный обычаем, на их стороне. В их глазах вы просто соблазнитель... А кто вас венчал?
   - Фра Винченцо.
   - Фра Винченцо? Не слыхал.
   - Хуже всего, монсеньор, что его убили. И я не могу даже доказать, что мы действительно обвенчаны. Не подумайте, монсеньор, что я трус. Я готов был с ними драться. Но дядя обратился к Бувиллю, а он...
   - А он благоразумно посоветовал вам скрыться на время.
   - Да, но ведь Мари заточат в монастырь! Скажите. монсеньор, вы могли бы ее оттуда вызволить? Скажите. увижу ли я ее вновь?
   - Слишком много вопросов за один раз, дражайший сын мой, - ответил кардинал, продолжая вращать пюпитр. - Монастырь? А может статься, ей сейчас лучше побыть в монастыре? Уповайте на безграничное милосердие господне.
   Гуччо устало понурил голову. Его черные волосы были щедро припудрены дорожной пылью.
   - А ваш дядя имеет дела с Барди? - осведомился кардинал.
   - Конечно, монсеньор, конечно. Если не ошибаюсь, Барди - ваши банкиры, - добавил Гуччо только из вежливости, почти машинально.
   - Да, они мои банкиры. Но, на мой взгляд, сейчас они не столь... не столь сговорчивы, как в былые времена... А ведь это весьма солидная компания! Повсюду у них есть свои отделения. А при малейшей просьбе им, видите ли, нужно сначала запросить Флоренцию. Словом, они столь же медлительны, как церковный суд... А среди клиентов вашего дядюшки есть прелаты?
   Мыслями Гуччо был далек от всех банков мира. В голове сгущался туман, глаза жгло как огнем.
   - Нет, большинство наших клиентов высокородные бароны, - ответил он. Граф Валуа, граф Артуа... Мы были бы весьма польщены, монсеньор...
   - Поговорим об этом потом. Сейчас вы находитесь в святой обители, под защитой ее стен. Для всех посторонних вы будете у меня в услужении. Пожалуй, лучше всего нарядить вас в сутану... Я потолкую об этом со своим капелланом. А пока скиньте-ка эту ливрею и почивайте с миром, ибо, по-моему, вам прежде всего необходимо хорошенько отдохнуть.
   Гуччо поклонился, пробормотал что-то, желая поблагодарить кардинала, и направился к дверям. Но вдруг он остановился и проговорил:
   - Я не могу пока скинуть эту ливрею, монсеньор; я должен передать еще одно поручение.
   - Кому? - спросил Дюэз, сразу насторожившись.
   - Графу Пуатье.
   - Вручите послание мне, а я тотчас же направлю к графу брата служителя...
   - Дело в том, монсеньор, что граф Бувилль очень настаивал...
   - А не известно ли вам, имеет это послание какое-нибудь отношение к конклаву?
   - Нет, монсеньор, оно послано в связи со смертью короля.
   Кардинал даже подскочил в своем кресле.
   - Как, король Людовик скончался? Но почему же вы до сих пор молчали?
   - А разве здесь об этом не знают? Я думал, что вам, монсеньор, это уже известно.
   Откровенно говоря, Гуччо вовсе так не думал. Его собственные беды, усталость как-то вытеснили из памяти это важнейшее событие. Он скакал и скакал от самого Парижа, меняя притомившихся лошадей в указанных ему монастырях, перехватывал на ходу кусок хлеба, не пускался ни с кем в разговоры и обогнал, сам того не подозревая, официальных гонцов.
   - Отчего он скончался?
   - Вот как раз это обстоятельство мессир Бувилль и поручил мне довести до сведения графа Пуатье.
   - Злодеяние? - выдохнул шепотом Дюэз.
   - Говорят, короля отравили.
   Кардинал задумался.
   - Это многое может изменять, - пробормотал он. - Регента уже назначили?
   - Не знаю, монсеньор. Когда я уезжал, прошел слух, что назначат графа Валуа...
   - Что ж, чудесно, дражайший сын мой, идите прилягте.
   - Но, монсеньор, а как же быть с графом Пуатье?
   Тонкие губы прелата тронула легкая улыбка, которую при желании можно было счесть знаком благоволения.
   - Неосторожно было бы с вашей стороны показываться в городе, не говоря уже о том, что вы просто падаете с ног от усталости, - сказал он. Давайте сюда послание; и дабы вас ни в чем не могли упрекнуть, я сам передам его по адресу.