Свои!
При виде лейтенанта Брассена в штатском приятели испустили изумленные, но радостные клики, и Франсис в наслаждением погрузился в родную стихию. Ему пожимали руки, наливали вино, кто-то орал, призывая официанта, кто-то настырно допытывался о причине маскарада, а Поль почему-то хмурился и гневно сверкал подбитым глазом. Кажется, накануне они малость повздорили с Полем… какая ерунда! Франсис обнял лучшего друга и весело похлопал его по спине. Как здорово, что он здесь. Как здорово, что они все оказались тут!
В дружеской компании Франсис был готов съесть хоть живого осьминога.
– Накидайте всего и побольше, – бросил он официанту, спросившему о начинке для пиццы. – И вина на всех!
Черт, а денег ведь после наема яхты почти не осталось. Ну да ладно, ребята заплатят.
До чего же все-таки замечательно встретить друзей! Которые не только оплатят счет и никогда не напомнят о долге, как никому не напоминал и сам Франсис, но и с удовольствием выслушают сагу о великой победе лейтенанта Брассена. Дав тем самым ему возможность в полной мере насладиться вкусом этой победы.
– … Возьмешь мою фуражку и китель, – Поль между тем оттаял и трогательно заботился о возвращении друга на корабль, – я скажу, что мне жарко, а потом…
– Так какого черта ты смылся, Франсис? – перебили его из-за соседнего стола. И тут же другой голос вырвался из общего гвалта с предположением:
– Баба?
Франсис выдержал паузу, дождался тишины и с возмущением возразил:
– Женщина!
Грянул залп общего хохота, и лейтенант Брассен смеялся вместе со всеми и громче всех, но он же первым и прекратил разгулявшееся веселье, – не совсем, конечно, однако свел гомерический смех до отдельных ухмылок, восстановил тишину и вполголоса, с шутливой конфиденциальностью начал свой рассказ. Она волшебна, она прекрасна, ради такой женщины можно пойти на все, что угодно, не то что сбежать из-под ареста, она… не делай такой физиономии, Поль… Она кинозвезда!
И кто-то не поверил, кто-то покачал головой и повел бровями, но большинство смотрели на него с откровенным восхищением, жадно ожидая подробностей, и лейтенант Брассен заново пережил волнующее приключение последних нескольких дней, со всеми препонами, разочарованиями, маленькими и большими шагами к цели, соперниками, подвигами и, наконец, мигом торжества. Голос рассказчика уже давно не был конфиденциальным, он рос, звучнел и вскоре гремел чуть ли не на всю пиццерию. Нельзя сказать, чтобы Франсис совсем ничего не опустил, не присочинил и не приукрасил, в конце концов, он морской офицер, а не летописец-документалист, и вообще, законы жанра требовали некоторой гиперболизации, как выразился бы Поль. Кстати, он играл в повествовании не последнюю роль, время от времени серьезно кивая в ответ на просьбу Франсиса подтвердить его слова. Все-таки он настоящий друг, лейтенант Риволи, и все вокруг – настоящие друзья, и жизнь продолжается, потому что прекраснейшая женщина в мире принадлежит ему, лейтенанту Брассену, и второе наслаждение после обладания ею – возможность говорить и говорить об этом…
Разумеется, он не назвал ее имени. Офицерская честь не позволяет трепать имя возлюбленной даже в самой лучшей компании… жаль, конечно.
– Это еще что, – заявил по окончании рассказа толстый Брэд, тот, что довольно точно угадал причину побега Франсиса. – Вот я в прошлом году…
Обращение к столь обветшалой древности офицеры встретили дружным смехом, однако в целом моряки были не прочь выслушать еще одну пикантную историю. Брэд говорил громогласно, местами неразборчиво из-за набитого рта, но Франсис и не стремился вникать в детали. Если честно, сейчас его гораздо больше интересовало, как побыстрее уничтожить огромный треугольный сектор пиццы, довольно пышной и густо усеянной всякой всячиной. Голод требовал свое.
– … Ничего так бабенка, и тут мне говорят, что она супруга иностранного посла! Не помню уже, какой страны, но сиськи у нее, я вам скажу…
Франсис залпом выпил бокал белого вина. Конечно, Брэд замечательный парень и тоже имеет право побыть в центре всеобщего внимания, тем более что его эпопея годовалой давности не шла ни в какое сравнение с искрометной героической повестью лейтенанта Брассена. Он не сердился ни на приятелей, позабывших на время о его существовании, ни на Брэда, вдохновенно нагромождавшего одну непристойность на другую…
– … И не снимается! Ни туда, ни сюда: заклинило, к такой-то матери!…
Просто все это было уже не то. Исчезло очарование победного триумфа в кругу товарищей, и на глазах постепенно нивелировалось и сходило на нет ощущение самой победы. Грустно. Он проглотил последний кусок пиццы. Нет, не хотелось бы так быстро расставаться с этим волшебным чувством, завоеванным с таким трудом…
– Куда ты? – спросил Поль. Остальные, увлеченные рассказом Брэда, даже не заметили, как поднялся из-за столика лейтенант Брассен.
– Пойду пройдусь. Встретимся у шлюпок.
Поль тоже встал.
– Я с тобой.
Не понимает.
– Я же сказал: встретимся у шлюпок. Береги фуражку, она мне понадобится.
Толпа на набережной по-прежнему гудела и веселилась. Франсис пересек ее наискось, вышел в темную пальмовую аллею и зашагал в сторону парка. Самое отличное место, чтобы еще раз все вспомнить, прочувствовать, проникнуться ощущением торжества. Оглушительно стрекотали сверчки и цикады, одуряюще пахли ночные растения, громко шептались и звонко целовались взасос парочки между деревьями. Он тоже мог поцеловать Лару тогда, в парке. И, возможно, на этом бы все и кончилось… нет, лейтенант Брассен не новичок в таких делах. Она пришла сама, она не могла не прийти, она сама положила руки ему на плечи, сама приблизила губы к губам на борту яхты «Мечта», в каюте с осьминогом на потолке. Сама Лара Штиль… Пусть он, Франсис, никогда и не слышал о ней раньше, – она чертовски знаменита, тут он верил на слово Полю. Да, собственно, не в том дело. Она красавица, великолепная женщина, горячая и страстная любовница! – и ведь сначала она пробовала отвергать его. Что опять-таки набавляет ей цену, цену его победы.
Внезапно ему остро, до щекотной дрожи в груди захотелось увидеть ее. Просто увидеть, хотя бы издали. Насчет завтрашнего дня он, конечно, погорячился, завтра придется снова отбывать вахту. Встретиться с Ларой получится разве что в день отплытия, когда увольнительную на берег получают все, даже неисправимые штрафники вроде матроса Жука, – и это будет уже точно прощальная встреча. В том, что она состоится, Франсис не сомневался ни на секунду, однако видеть Лару он хотел прямо сейчас. А почему бы и нет? Подойти к ее коттеджу, бросить камешек в окно… она поймет. Покажется на веранде или крыльце, а может быть, даже изыщет способ выйти на несколько минут к лейтенанту Брассену… Несколько минут черной, стрекочущей, ароматной тропической ночи – совсем немало, и при желании многое можно успеть за эти несколько минут…
Да, и он ведь, кажется, забыл ей сказать, что любит ее. Как же так вышло? Обычно он не забывал о таких вещах… Надо исправиться – тем более что, похоже, это правда.
Он услышал за спиной чьи-то торопливые шаги и слегка удивился. Парковая аллея уже давно была совершенно пустынна, даже ищущие уединения парочки безнадежно остались позади. По-видимому, этот кто-то жил в одной из приморских вилл или коттеджей и возвращался сейчас к себе. Франсис посторонился, давая ему дорогу. Узкая темная фигура прошелестела мимо – и вдруг остановилась, широко расставленными худыми ногами перегородив тропу.
– Ну вот мы и встретились, Брассен, – слегка заплетающимся языком зловеще протянула фигура.
Франсис остолбенел.
Ночь была безлунная и чернильная, однако его глаза уже достаточно освоились в темноте, чтобы довольно быстро опознать в нелепом парковом привидении живого классика нео-какого-то-там-изма, – черт, забыл! – в общем, старого знакомого, господина Винченцо Витти.
Этого еще не хватало.
– Вообще-то я спешу, – вежливо сообщил лейтенант Брассен. – Может, дадите пройти?
– Никуда ты не пройдешь.
Классик немного покачивался из стороны в сторону, напоминая останавливающийся метроном, голос его звучал нетвердо, словно смазанно, а ощутимый запах винного перегара оскорблял свежий воздух ночного приморского парка. Франсис вспомнил, – об этом говорила Лара, – что режиссер и в самом деле живет неподалеку, на одной из здешних вилл. Если он думает, что лейтенант Брассен поможет ему добраться до дому, то глубоко ошибается.
– Ты пьян, – уже без церемоний бросил Франсис. – Уйди с дороги.
– Ты тоже пьян, – отозвался Винченцо, – что уравнивает шансы.
Что?
Некоторое время Франсис молча переваривал услышанное: шансы?… какие еще шансы? – и лишь потом, вроде бы сообразив, зашелся в неудержимом раскатистом хохоте. Шансы! Морду он ему бить собирается, что ли, этот хлюпик?
Похоже на то, что Винченцо тоже зависал в той самой пиццерии, когда лейтенант делился с товарищами по оружию впечатлениями от своего победного демарша. Нет, ну надо же: идти следом от самой набережной, забраться в пустынную глушь и там возникнуть темным призраком посреди дороги и объявить, что у них равны шансы! Комедия…
Он продолжал смеяться и тогда, когда режиссер, сунув руку в карман, извлек оттуда нечто, после звонкого щелчка превратившееся в длинный, поблескивающий даже в темноте внушительного бандитского вида нож. Поножовщина еще веселее, чем просто мордобитие, тем более что в первом благородном виде спорта мало кто был равен лейтенанту Брассену. Он пожал плечами и потянулся за кортиком.
Черт!!!
Тощая фигура на тропе все еще выглядела довольно забавно, но смех почему-то застрял в горле.
– А ничего, что я без оружия? – осведомился Франсис. – Или, по твоему, это тоже уравнивает шансы?
Вместо ответа Винченцо ринулся вперед.
Франсис едва успел отпрыгнуть в сторону – реакция ни к черту, он действительно-таки порядочно набрался в пиццерии, – споткнулся, рухнул набок, с треском ломая кусты, откатился от аллеи и вскочил на ноги. Деревья и заросли кустарника спускались по склону к морю, и он уже рванулся было под их прикрытие, когда внезапная, хоть и логичная мысль взяла за шиворот и хорошенько встряхнула. От кого ты улепетываешь? Ты испугался этого лыка не вяжущего недокормыша с иголкой в руке? Да схватить его за грудки, разоружить и еще наподдать пинком под зад, чтобы не лез ни в свое дело. И кто он такой Ларе, в конце концов?!
Царапаясь о ветки, лейтенант Брассен выбрался обратно на тропу. Винченцо нигде не было видно. Что ж, браво. Во всяком случае, в благоразумии ему не откажешь. Вероятно, резкое движение несколько отрезвило режиссера, и он почел за лучшее ненавязчиво покинуть поле боя, не дожидаясь возвращения противника. Хоть бы не заплутал в парке, бедняга.
– Счастливого пути! – крикнул Франсис на случай, если Винченцо сматывался не очень быстро и еще находился в пределах досягаемости голоса. – И не путайся больше у меня под ногами! Свои личные дела я как-нибудь улажу сам, а на крайний случай у Лары, между прочим, имеется муж! А ты…
– А ты – подлец!
Он прыгнул, как кошка, откуда-то сверху, и Франсис почувствовал цепкую тяжесть на плечах, а потом в лицо ударил мелкий острый гравий аллеи, и надо было перевернуться, перевернуться во что бы то ни стало! – и это удалось сделать, стряхнув на секунду худое тело, и тут же перед самыми глазами тускло блеснуло длинное лезвие.
Они катались по земле, и в спину впивались то камни тропы, то колючие ветки кустарника, и Франсис изо всех сил сжимал тощее запястье, однако нож не желал выпадать из крепко стиснутой, словно железной кисти. И еще Винченцо немыслимым образом удерживался сверху, как ни старался лейтенант подмять его под себя, и тремя жуткими ночными светляками сверкали пронзительные черные глаза и металлическое острие.
Мерзавец, а я ведь спас тебя тогда, вытащил из расщелины, хотя мог бы… Очень захотелось озвучить эту мысль, но, высказанная сейчас, она бы очень напоминала просьбу о пощаде. Черт, но откуда столько цепкости и силы в таком хлипком мешке с костями?! И надрался, наверное, для храбрости… на мертвой хватке и молниеносных движениях режиссера выпитое никак не отразилось. Франсис из последних сил отводил от себя руку Винченцо, и кончик ножа завис в нескольких сантиметрах от шеи.
Если б это хоть был ее муж, высокий, здоровый, достойный противник, имеющий на нее права, в конце концов! Так глупо, нелепо умереть от руки жалкого ничтожества, которого Лара даже…
– Она тебя даже знать не желает, – сквозь зубы прохрипел Франсис, и нож вонзился в землю у самого его подбородка. – Ты же чуть не утопил ее тогда, на съемках, ты, гений недорезанный…
Винченцо понадобилось четверть секунды, чтобы опомниться от страшного обвинения и выдернуть нож из земли. Франсис резким рывком откатился в сторону, хотел подняться на ноги и не успел, – режиссер снова кошачьим прыжком оказался над ним, занес лезвие, – но в этот момент отброшенная вбок левая рука лейтенанта нащупала что-то гладкое в переплетении травы и веток.
Да будут благословенны любители выпить на лоне природы и зашвырнуть после бутылку в придорожные кусты!…
Франсис намертво сжал толстое стеклянное горлышко и с размаху саданул бутылкой о ствол дерева за спиной. Приглушенный звон и громкий шелест сыплющихся осколков.
И тут же почувствовал удар в грудь.
Боли не было – просто теперь наверху горели в темноте только два светляка – два черных ненавидящих глаза.
И смутно белела тощая шея с выпуклым вздрагивающим кадыком. Совсем близко.
Боли еще не было, когда он выбросил вперед чугунно-тяжелую, непослушную, чужую левую руку, сосредоточившись на этой шее, не видя и не зная ничего, кроме нее, сведя весь мир до одного огромного, ходящего ходуном кадыка…
И мощный теплый фонтан ударил в лицо, соленые брызги упали на губы, – это волна разбилась о борт яхты на резком повороте, а солнечные блики сверкали по всему безбрежному морю, и укоризненные карие глаза глядели с прекрасного лица, сплошь залепленного волосами, и трепетала в просвете между мокрыми прядями родинка над губой…
А потом и это лицо обмануло, превратившись в чье-то чужое, темное, с нахмуренными густыми бровями и крючковатым носом.
И пришла, наконец, боль.
Профессор! Он все знает, он должен помочь…
– Господин профессор, – беззвучно позвала она. И громче, уже овладевая непослушным языком:
– Господин Арриго!
Никто не отвечал. Боль постепенно отпускала, расходясь равномерными пульсирующими волнами. Кажется, она гнездилась не в животе, а где-то выше, в груди… впрочем, определить было трудно. Никогда раньше с Маршей не случалось ничего подобного. Сердечный приступ? Вроде бы они происходят как-то по-другому… Надо спросить у профессора.
Она осторожно повернула голову. Кровать Дейла Арриго была аккуратно застелена. Конечно, он же предупреждал, что сегодняшний семинар может перерасти в стихийную дискуссию и затянуться… еще он просил не запирать изнутри дверь. Днем профессор уже стоял целых четверть часа под собственным номером, тарабаня изо всех сил и ловя насмешливо-сочувственные взгляды коллег. А Марша не слышала, – нет, правда, она совсем ничего не слышала, сидя с ногами на кровати лицом к стене, мучительно пытаясь придумать, что же делать дальше…
Альберт Сон. Он словно специально прятался от нее. В гостинице он ухитрился зарегистрироваться под вымышленным именем рядового солдата из приезжей воинской части, занимая при этом отдельный номер-люкс. Когда Марше удалось, наконец, определить, где именно Сон живет, и как следует выстроить железную цепь аргументов, которыми она собиралась воздействовать на этого страшного непробиваемого человека, уже близился вечер. С отчаянной решимостью она поднялась на четвертый этаж и постучалась к драматургу. Никто не отозвался, и Марша спустилась вниз узнать у портье, уходил ли из гостиницы очень высокий бородатый мужчина в пестрой рубашке.
Не уходил. Более того, портье, проникшийся неожиданной симпатией к молоденькой любовнице профессора Арриго, – а кстати, госпожа Брассен, это правда, что биохимикам платят по две тысячи суточных в валюте?… – любезно сообщил Марше, что на данный момент во всей гостинице и нет никого, кроме нее и того самого человека. Ученые на конгрессе, солдаты в патруле, столовая уже закрыта, даже в баре санитарный день… Если Альберт Сон не лазил по чужим комнатам в отсутствие хозяев, он мог находиться только у себя.
Марша стучала долго, и нарастающее раздражение глушило волны неуверенности и страха. Если бы тогда Сон все-таки открыл дверь, она бы не растерялась. Она во что бы то ни стало заставила бы его вернуть Франсиса. Прежнего Франсиса, жизнь которого не зависит ни от каких пьес. В жизни которого скоро появится красивая синеглазая девочка по имени Изольда, или сын – нет, не Франсис, зачем нам путаница в именах? Он сам придумает имя своему сыну…
А если бы Альберт Сон не смог, – вдруг она требует в принципе невозможного? – или же не захотел этого делать…
Что ж, наверное, она бы его убила.
Но он не открыл. В конце концов, он мог лечь спать или просто задумался, отключившись от всего мира, – Марша поняла бы. Она вернулась к себе, легла пораньше с благословения профессора Арриго, так и не соорудившего ширму, а утром вскочила в пять часов и, превозмогая головокружение и тошноту, встала на страже под Соновой дверью.
В девять утра Маршу нашел там профессор и долго бушевал на радость коллегам и солдатам, безуспешно пытаясь уговорить ее вернуться к себе. А в десять явилась горничная со сменным бельем, постучала, подождала, а затем своим ключом отперла замок.
Марша успела заметить смятую постель на кровати в номере. Но Сона уже не было.
Четвертый этаж. Каким образом?!
Она выслеживала драматурга в столовой, в баре, в вестибюле, она дала взятку портье, а сама отправилась в город, на набережную – разумеется, пустая и безнадежная затея, но вдруг?!… У берега стояли яхты, и Марша вспомнила, что надо вернуть куртку и шляпу тому моряку с «Изольды»… как-нибудь потом, он никуда не денется. А вот военных кораблей в порту стало заметно меньше. Боже мой, в комендатуре ей так и не сказали, когда уходит корабль Франсиса…
Марша возвращалась в гостиницу по прямой, насквозь просматривающейся из конца в конец улице, и внезапно далеко впереди увидела яркое пятно – мужчину в пестрой рубашке. На всякий случай прибавила шагу, хотя мало ли людей в тропиках носят такие гавайки, – и тут мимо прохожего прошествовал патруль, и самый высокий из трех солдат был на голову ниже того человека…
Когда она, задыхаясь, едва держась на ногах, добежала туда, Альберт Сон уже исчез. Вообще исчез.
Словно специально прятался от нее.
… – Марша, ты здесь?
Она села на кровати. Боль уже почти отпустила, только тупо ныло в груди, словно не боль даже, а мучительная тоска. Все равно надо рассказать профессору. Хорошо, что он пришел…
– Отвернись к стене и не смотри, – между тем скомандовал он, приотворяя дверь. – Не смотри, если ты хоть немного думаешь о ребенке!
Голос Дейла Арриго звучал приглушенно и прерывался, дыхание свистело. И еще странный шуршащий звук, словно он волочил за собой какую-то тяжесть. Марша изумленно повела бровями и честно отвернулась. Профессору лучше знать.
Он шумно возился у нее за спиной, тяжело дыша, словно после марафонской пробежки, и тихо приговаривая что-то сквозь зубы на своем языке. Оглушительный визг пружин скрипучей кровати, звучный вздох огромного физического облегчения.
– Значит, так, – снова заговорил он, – надо срочно позвать Анджея. Спустись на второй этаж, номер точно напротив нашего, не дай бог, перепутаешь! Спросишь господина академика Стойчикова, пусть бежит сюда немедленно, чем бы он там не занимался. Скажешь, я зову. И не смотри!
Не отрывая взгляда от стенки, Марша набросила поверх ночной рубашки халат и выскочила за дверь. Второй этаж, номер напротив, академик Стойчиков. Она абсолютно ничего не понимала.
– И пусть возьмет инструменты! – догнал ее голос профессора.
Какие еще инструменты?…
Она сбежала по лестнице, столкнувшись с лысым стариканом-биохимиком из соседнего номера, не преминувшим откровенно заглянуть за глубокий вырез ночнушки, несколько секунд постояла в коридоре на втором этаже – тут двери располагались зеркально по отношению к третьему, и было не так-то просто сориентироваться, – и забарабанила в люкс, хотя в первую же секунду почему-то поняла, что там никого нет.
– Господин Стойчиков!
Тишина.
Она повернулась, взбежала вверх и, влетая в номер, едва не споткнулась о что-то, неожиданно подвернувшееся под ноги.
– Его там не…
Она осеклась.
Это что-то под ногами – была полная миска бледно-красной воды. Полупрозрачными медузами плавали в ней клочья расползшейся ваты, и еще несколько таких тампонов лежали на краю миски, пропитанные темной кровью.
– Я сказал: не смотри! – взвился профессор, метнувшись к Марше и за руку оттащив ее в другой конец комнаты. – Сиди на своей кровати и не оборачивайся, для тебя тут нет ничего интересного! Как его там нет?! Ты хорошо постучала? А-а, да…
Она услышала, как Дейл Арриго заскрежетал зубами и по-южному гортанно выругался.
– У них сегодня закрытие секции с банкетом, – с невыразимой ненавистью в негромком голосе пояснил он. – Все, труба. Не выживет.
Марша широко раскрыла глаза. Не оборачиваться. Но…
– Кто не выживет?!
– Не твое дело!!! – заорал профессор так, что она даже вздрогнула. – У тебя ребенок! Мне кажется, ты все время об этом забываешь! Думай о ребенке и не лезь в чужие дела!
К горлу подступил горький ком, глаза защипало, вновь запульсировал в груди клубок необъяснимой тупой боли. Почему нельзя смотреть?
И почему можно обижать ее?
Беспомощно, глотая слезы, она проговорила:
– Не смейте кричать на меня… Позвонили бы лучше туда, где банкет, пускай позовут вашего Стойчикова…
Резкое порывистое движение за спиной, гулкий лязг сорванной с рычага телефонной трубки. Автоматная очередь набираемого номера.
– Алло? Срочно найдите мне академика Анджея Стойчикова, он среди приглашенных на банкет! Срочно, я сказал! Это профессор Дейл Арриго из института Санта-Альба, и если вы немедленно не… черт, что ж они там копаются… Анджей! Живо в гостиницу, заскочишь к себе за инструментами и сразу в мой номер, помнишь, где? Да, прямо сейчас, да, необходимо!… Не телефонный разговор…
Усталый короткий звон – трубка упала на рычаг.
Глубокий вздох.
Слезы неудержимыми едкими каплями текли по щекам, пока рука профессора не приложила к ее глазам край пододеяльника. Арриго тяжело опустился на кровать рядом с Маршей и обнял ее за плечи. От него сильно пахло потом, чуть-чуть – дорогим одеколоном и еще чем-то густым и неуловимо-знакомым…
– Извини. И не оборачивайся, я тебе и так объясню, – тихо сказал он. – У меня на кровати лежит человек, он тяжело ранен, тебе вредно такое видеть. Ему необходима операция, я надеюсь, что Анджей успеет. Он был когда-то отличным хирургом, доктором без персонального кладбища, и ушел в чистую науку, когда потерял первого пациента…, – профессор оглянулся через плечо. – Если этот думает умирать, хоть бы загнулся до приезда Анджея, он же не выдержит второго раза… Черт, и еще банкет!…
– Кто этот человек? – глядя в стену, спросила Марша. – И почему бы вам не отвезти его в больницу?
Арриго взял ее лицо в руки и резко развернул к себе, широкой коричневой ладонью закрывая боковой обзор. Она видела только его глаза, два пронзительных черных угля под мохнатыми бровями.
– Вот что. Анджей – мой старый друг, ему я доверяю как себе. Тебя я почти не знаю, но раз уж ты здесь оказалась, придется и тебе довериться. Никому не говори, что у нас лежит раненый. Иначе у него будут крупные неприятности, а он… клянусь, он их не заслужил!
Она кивнула, непроизвольно опустив взгляд. Сегодня в обед профессор переоделся в элегантный серый костюм с металлическим блеском, с ослепительно-белой манишкой и стальным галстуком, который Марша уже привычно сама завязывала на нем…
Галстук всего лишь съехал набок. Пятна на манишке были кирпично-бурые, заскорузлые, а по всей правой стороне костюма – просто темные, еще влажные и, наверное, липкие… Марша заметила, что край воротника ее халата тоже окрасился красновато-коричневым, и ее замутило.
Дейл Арриго стремительно встал, дернул ее за руку, увлекая за собой, быстро провел через номер, не давая взглянуть на свою кровать, и чуть ли не впихнул в туалет.
Она еще была там, когда раздался дробный стук в дверь номера, скрип створки и приглушенный голос с легким акцентом:
– Что стряслось, Дейл?
И встречный вопрос вместо ответа:
– Много ты успел выпить на своем банкете?
И уже не совсем вопрос:
– Операция?…
Марша вышла и сразу же лицом к лицу столкнулась с невысоким человеком во фраке, седым и морщинистым, на вид лет на двадцать старше Дейла Арриго, – если бы не совершенно прямая осанка и четкие, безупречно скоординированные движения. И еще круглые прозрачные глаза не то ребенка, не то святого. Академик Стойчиков смущенно кивнул ей и перевел взгляд на профессора.
– Она беременная, – бесцеремонно бросил Арриго. – Ее надо убрать отсюда.
И тут Марша увидела…
В общем-то, почти ничего. Их фигуры закрывали ей обзор, но за ними угадывалось распростертое на постели тело мужчины. И совсем близко – загорелый подъем ноги между кроссовком и штаниной потрепанных джинсов.
Анджей Стойчиков шагнул вперед.
– Вот ключи от моего номера, госпожа, – сдержанно произнес он. – Прошу вас, посидите пока там. Это на втором этаже…
– Она знает, – перебил профессор.
Стойчиков кивнул.
– А ты останься, Дейл, будешь ассистировать.
– Разумеется!
И оба ученых отвернулись, они уже не помнили о ней. Марша вышла из номера и плотно прикрыла за собой дверь, победив неожиданно острое желание все-таки посмотреть, хоть мимолетно взглянуть на того человека на кровати. Если профессор запретил… наверное, он прав, наверное, это действительно может повредить, ей нужно думать о ребенке… Она уже почти спустилась по лестнице, когда все тело снова пронзила электрическим разрядом невыносимая резкая боль.
Это пройдет, это должно пройти, это не страшно, это уже проходило! – лихорадочно уговаривала она себя, двигаясь по стенке сквозь сплошную мглу. Надо вернуться, ей необходима помощь не меньше, чем тому раненому… но для этого нужно подняться по лестнице, что совершенно невыполнимо… Ничего, пройдет, пройдет, должно пройти… А потом они все равно придут к ней… поздно не будет, нет, ни в коем случае не будет поздно! Это не ребенок, это выше, наверное, все-таки сердечный приступ… если бы знать, насколько он опасен для ребенка…
Она добралась до двери номера академика – нет, какие ключи, какая замочная скважина в непроглядном мраке… Но дверь оказалась незаперта, и на последнем усилии Марша вползла в комнату, рухнула на кровать, сотрясаемая новым взрывом боли, и потеряла сознание.
… Когда она пришла в себя, боли не было совсем – только слабость во всем теле и необъяснимая уверенность, что все самое страшное бесповоротно осталось позади. Она осталась жива – хотя могла умереть, в этом тоже не было сомнений, – и теперь всем будет хорошо. И ей, и ребенку, и…
Зажегся свет.
– Ты спишь? – спросил профессор Арриго. – Извини, если разбудил.
– Я не спала, – ответила Марша. – А как там?…
Профессор присел на край кровати. Бледное помятое лицо, смертельно усталые глаза. Вместо окровавленного костюма он набросил махровый банный халат, открывавший коричневую грудь с курчавыми седыми волосами.
– Все нормально. Не настолько тяжелый случай, как мне казалось. Будет жить долго и счастливо, а пока спит, самое малое на ближайшие тридцать шесть часов. Анджей остался с ним, переночует на твоей кровати, если не возражаешь.
Марша села.
– Нет, конечно. А вы… то есть мы – здесь?
И утомленное лицо профессора слегка оживилось, блеснули белые зубы между узкими темными губами.
– А мы, получается, здесь. О чем уже известно госпоже Кригстон, которая совершенно случайно попалась мне сейчас по дороге, а значит – и всей делегации. Представляю, в каком виде эти перемещения будут преподнесены моей жене.
Марша улыбнулась. Ощущение безмятежной защищенности крепло, и она решила, что не стоит рассказывать профессору о тех непонятных приступах. Оконное стекло с противоположной стороны уже облепили москиты и ночные бабочки, и Дейл Арриго выключил верхний свет, оставив только тусклый торшер под теплым оранжевым абажуром.
– Вы женаты? – с небольшим опозданием удивилась Марша.
– А ты думала, почему я к тебе не пристаю? – откликнулся Арриго. – Кстати, я буду спать в кресле, не переживай. Я женат на самой прекрасной женщине в нашей долине… и во всем мире тоже. Сорок лет назад я положил из-за нее двух человек.
Марша приподняла брови.
– Как это «положили»?
Он приглушенно, но самозабвенно расхохотался.
– Дитя скучного серого асфальта! На дуэли положил, на поединке. Что, разумеется, не принято в так называемых цивилизованных странах, – он вздохнул. – Впрочем, и у меня на родине давно приравняли к обычному бытовому убийству… А жаль.
Дейл Арриго помолчал, мечтательно глядя поверх головы Марши, а потом негромко произнес:
– Вот он бы меня понял.
– Кто?
Профессор встал, в одну секунду стряхнув романтическую пелену воспоминаний. Ответил скороговоркой, с пробивающимися командными нотками.
– Тот человек, которого оперировал Анджей. Еще вопросы? Спи давай!
Тот человек… Распростертое на кровати тело, скрытое за спинами двоих ученых. Обожженая солнцем кожа высокого подъема ноги, старые кроссовки, потертые джинсы.
И невыносимая боль, дважды пронзившая грудь. Оба раза, наверное, в тот самый момент, когда…
Тот человек, он бы понял – про поединки и красивых женщин…
Марша поднялась и посмотрела в глаза профессору.
– Я хочу его увидеть. Прямо сейчас.
/…/
При виде лейтенанта Брассена в штатском приятели испустили изумленные, но радостные клики, и Франсис в наслаждением погрузился в родную стихию. Ему пожимали руки, наливали вино, кто-то орал, призывая официанта, кто-то настырно допытывался о причине маскарада, а Поль почему-то хмурился и гневно сверкал подбитым глазом. Кажется, накануне они малость повздорили с Полем… какая ерунда! Франсис обнял лучшего друга и весело похлопал его по спине. Как здорово, что он здесь. Как здорово, что они все оказались тут!
В дружеской компании Франсис был готов съесть хоть живого осьминога.
– Накидайте всего и побольше, – бросил он официанту, спросившему о начинке для пиццы. – И вина на всех!
Черт, а денег ведь после наема яхты почти не осталось. Ну да ладно, ребята заплатят.
До чего же все-таки замечательно встретить друзей! Которые не только оплатят счет и никогда не напомнят о долге, как никому не напоминал и сам Франсис, но и с удовольствием выслушают сагу о великой победе лейтенанта Брассена. Дав тем самым ему возможность в полной мере насладиться вкусом этой победы.
– … Возьмешь мою фуражку и китель, – Поль между тем оттаял и трогательно заботился о возвращении друга на корабль, – я скажу, что мне жарко, а потом…
– Так какого черта ты смылся, Франсис? – перебили его из-за соседнего стола. И тут же другой голос вырвался из общего гвалта с предположением:
– Баба?
Франсис выдержал паузу, дождался тишины и с возмущением возразил:
– Женщина!
Грянул залп общего хохота, и лейтенант Брассен смеялся вместе со всеми и громче всех, но он же первым и прекратил разгулявшееся веселье, – не совсем, конечно, однако свел гомерический смех до отдельных ухмылок, восстановил тишину и вполголоса, с шутливой конфиденциальностью начал свой рассказ. Она волшебна, она прекрасна, ради такой женщины можно пойти на все, что угодно, не то что сбежать из-под ареста, она… не делай такой физиономии, Поль… Она кинозвезда!
И кто-то не поверил, кто-то покачал головой и повел бровями, но большинство смотрели на него с откровенным восхищением, жадно ожидая подробностей, и лейтенант Брассен заново пережил волнующее приключение последних нескольких дней, со всеми препонами, разочарованиями, маленькими и большими шагами к цели, соперниками, подвигами и, наконец, мигом торжества. Голос рассказчика уже давно не был конфиденциальным, он рос, звучнел и вскоре гремел чуть ли не на всю пиццерию. Нельзя сказать, чтобы Франсис совсем ничего не опустил, не присочинил и не приукрасил, в конце концов, он морской офицер, а не летописец-документалист, и вообще, законы жанра требовали некоторой гиперболизации, как выразился бы Поль. Кстати, он играл в повествовании не последнюю роль, время от времени серьезно кивая в ответ на просьбу Франсиса подтвердить его слова. Все-таки он настоящий друг, лейтенант Риволи, и все вокруг – настоящие друзья, и жизнь продолжается, потому что прекраснейшая женщина в мире принадлежит ему, лейтенанту Брассену, и второе наслаждение после обладания ею – возможность говорить и говорить об этом…
Разумеется, он не назвал ее имени. Офицерская честь не позволяет трепать имя возлюбленной даже в самой лучшей компании… жаль, конечно.
– Это еще что, – заявил по окончании рассказа толстый Брэд, тот, что довольно точно угадал причину побега Франсиса. – Вот я в прошлом году…
Обращение к столь обветшалой древности офицеры встретили дружным смехом, однако в целом моряки были не прочь выслушать еще одну пикантную историю. Брэд говорил громогласно, местами неразборчиво из-за набитого рта, но Франсис и не стремился вникать в детали. Если честно, сейчас его гораздо больше интересовало, как побыстрее уничтожить огромный треугольный сектор пиццы, довольно пышной и густо усеянной всякой всячиной. Голод требовал свое.
– … Ничего так бабенка, и тут мне говорят, что она супруга иностранного посла! Не помню уже, какой страны, но сиськи у нее, я вам скажу…
Франсис залпом выпил бокал белого вина. Конечно, Брэд замечательный парень и тоже имеет право побыть в центре всеобщего внимания, тем более что его эпопея годовалой давности не шла ни в какое сравнение с искрометной героической повестью лейтенанта Брассена. Он не сердился ни на приятелей, позабывших на время о его существовании, ни на Брэда, вдохновенно нагромождавшего одну непристойность на другую…
– … И не снимается! Ни туда, ни сюда: заклинило, к такой-то матери!…
Просто все это было уже не то. Исчезло очарование победного триумфа в кругу товарищей, и на глазах постепенно нивелировалось и сходило на нет ощущение самой победы. Грустно. Он проглотил последний кусок пиццы. Нет, не хотелось бы так быстро расставаться с этим волшебным чувством, завоеванным с таким трудом…
– Куда ты? – спросил Поль. Остальные, увлеченные рассказом Брэда, даже не заметили, как поднялся из-за столика лейтенант Брассен.
– Пойду пройдусь. Встретимся у шлюпок.
Поль тоже встал.
– Я с тобой.
Не понимает.
– Я же сказал: встретимся у шлюпок. Береги фуражку, она мне понадобится.
Толпа на набережной по-прежнему гудела и веселилась. Франсис пересек ее наискось, вышел в темную пальмовую аллею и зашагал в сторону парка. Самое отличное место, чтобы еще раз все вспомнить, прочувствовать, проникнуться ощущением торжества. Оглушительно стрекотали сверчки и цикады, одуряюще пахли ночные растения, громко шептались и звонко целовались взасос парочки между деревьями. Он тоже мог поцеловать Лару тогда, в парке. И, возможно, на этом бы все и кончилось… нет, лейтенант Брассен не новичок в таких делах. Она пришла сама, она не могла не прийти, она сама положила руки ему на плечи, сама приблизила губы к губам на борту яхты «Мечта», в каюте с осьминогом на потолке. Сама Лара Штиль… Пусть он, Франсис, никогда и не слышал о ней раньше, – она чертовски знаменита, тут он верил на слово Полю. Да, собственно, не в том дело. Она красавица, великолепная женщина, горячая и страстная любовница! – и ведь сначала она пробовала отвергать его. Что опять-таки набавляет ей цену, цену его победы.
Внезапно ему остро, до щекотной дрожи в груди захотелось увидеть ее. Просто увидеть, хотя бы издали. Насчет завтрашнего дня он, конечно, погорячился, завтра придется снова отбывать вахту. Встретиться с Ларой получится разве что в день отплытия, когда увольнительную на берег получают все, даже неисправимые штрафники вроде матроса Жука, – и это будет уже точно прощальная встреча. В том, что она состоится, Франсис не сомневался ни на секунду, однако видеть Лару он хотел прямо сейчас. А почему бы и нет? Подойти к ее коттеджу, бросить камешек в окно… она поймет. Покажется на веранде или крыльце, а может быть, даже изыщет способ выйти на несколько минут к лейтенанту Брассену… Несколько минут черной, стрекочущей, ароматной тропической ночи – совсем немало, и при желании многое можно успеть за эти несколько минут…
Да, и он ведь, кажется, забыл ей сказать, что любит ее. Как же так вышло? Обычно он не забывал о таких вещах… Надо исправиться – тем более что, похоже, это правда.
Он услышал за спиной чьи-то торопливые шаги и слегка удивился. Парковая аллея уже давно была совершенно пустынна, даже ищущие уединения парочки безнадежно остались позади. По-видимому, этот кто-то жил в одной из приморских вилл или коттеджей и возвращался сейчас к себе. Франсис посторонился, давая ему дорогу. Узкая темная фигура прошелестела мимо – и вдруг остановилась, широко расставленными худыми ногами перегородив тропу.
– Ну вот мы и встретились, Брассен, – слегка заплетающимся языком зловеще протянула фигура.
Франсис остолбенел.
Ночь была безлунная и чернильная, однако его глаза уже достаточно освоились в темноте, чтобы довольно быстро опознать в нелепом парковом привидении живого классика нео-какого-то-там-изма, – черт, забыл! – в общем, старого знакомого, господина Винченцо Витти.
Этого еще не хватало.
– Вообще-то я спешу, – вежливо сообщил лейтенант Брассен. – Может, дадите пройти?
– Никуда ты не пройдешь.
Классик немного покачивался из стороны в сторону, напоминая останавливающийся метроном, голос его звучал нетвердо, словно смазанно, а ощутимый запах винного перегара оскорблял свежий воздух ночного приморского парка. Франсис вспомнил, – об этом говорила Лара, – что режиссер и в самом деле живет неподалеку, на одной из здешних вилл. Если он думает, что лейтенант Брассен поможет ему добраться до дому, то глубоко ошибается.
– Ты пьян, – уже без церемоний бросил Франсис. – Уйди с дороги.
– Ты тоже пьян, – отозвался Винченцо, – что уравнивает шансы.
Что?
Некоторое время Франсис молча переваривал услышанное: шансы?… какие еще шансы? – и лишь потом, вроде бы сообразив, зашелся в неудержимом раскатистом хохоте. Шансы! Морду он ему бить собирается, что ли, этот хлюпик?
Похоже на то, что Винченцо тоже зависал в той самой пиццерии, когда лейтенант делился с товарищами по оружию впечатлениями от своего победного демарша. Нет, ну надо же: идти следом от самой набережной, забраться в пустынную глушь и там возникнуть темным призраком посреди дороги и объявить, что у них равны шансы! Комедия…
Он продолжал смеяться и тогда, когда режиссер, сунув руку в карман, извлек оттуда нечто, после звонкого щелчка превратившееся в длинный, поблескивающий даже в темноте внушительного бандитского вида нож. Поножовщина еще веселее, чем просто мордобитие, тем более что в первом благородном виде спорта мало кто был равен лейтенанту Брассену. Он пожал плечами и потянулся за кортиком.
Черт!!!
Тощая фигура на тропе все еще выглядела довольно забавно, но смех почему-то застрял в горле.
– А ничего, что я без оружия? – осведомился Франсис. – Или, по твоему, это тоже уравнивает шансы?
Вместо ответа Винченцо ринулся вперед.
Франсис едва успел отпрыгнуть в сторону – реакция ни к черту, он действительно-таки порядочно набрался в пиццерии, – споткнулся, рухнул набок, с треском ломая кусты, откатился от аллеи и вскочил на ноги. Деревья и заросли кустарника спускались по склону к морю, и он уже рванулся было под их прикрытие, когда внезапная, хоть и логичная мысль взяла за шиворот и хорошенько встряхнула. От кого ты улепетываешь? Ты испугался этого лыка не вяжущего недокормыша с иголкой в руке? Да схватить его за грудки, разоружить и еще наподдать пинком под зад, чтобы не лез ни в свое дело. И кто он такой Ларе, в конце концов?!
Царапаясь о ветки, лейтенант Брассен выбрался обратно на тропу. Винченцо нигде не было видно. Что ж, браво. Во всяком случае, в благоразумии ему не откажешь. Вероятно, резкое движение несколько отрезвило режиссера, и он почел за лучшее ненавязчиво покинуть поле боя, не дожидаясь возвращения противника. Хоть бы не заплутал в парке, бедняга.
– Счастливого пути! – крикнул Франсис на случай, если Винченцо сматывался не очень быстро и еще находился в пределах досягаемости голоса. – И не путайся больше у меня под ногами! Свои личные дела я как-нибудь улажу сам, а на крайний случай у Лары, между прочим, имеется муж! А ты…
– А ты – подлец!
Он прыгнул, как кошка, откуда-то сверху, и Франсис почувствовал цепкую тяжесть на плечах, а потом в лицо ударил мелкий острый гравий аллеи, и надо было перевернуться, перевернуться во что бы то ни стало! – и это удалось сделать, стряхнув на секунду худое тело, и тут же перед самыми глазами тускло блеснуло длинное лезвие.
Они катались по земле, и в спину впивались то камни тропы, то колючие ветки кустарника, и Франсис изо всех сил сжимал тощее запястье, однако нож не желал выпадать из крепко стиснутой, словно железной кисти. И еще Винченцо немыслимым образом удерживался сверху, как ни старался лейтенант подмять его под себя, и тремя жуткими ночными светляками сверкали пронзительные черные глаза и металлическое острие.
Мерзавец, а я ведь спас тебя тогда, вытащил из расщелины, хотя мог бы… Очень захотелось озвучить эту мысль, но, высказанная сейчас, она бы очень напоминала просьбу о пощаде. Черт, но откуда столько цепкости и силы в таком хлипком мешке с костями?! И надрался, наверное, для храбрости… на мертвой хватке и молниеносных движениях режиссера выпитое никак не отразилось. Франсис из последних сил отводил от себя руку Винченцо, и кончик ножа завис в нескольких сантиметрах от шеи.
Если б это хоть был ее муж, высокий, здоровый, достойный противник, имеющий на нее права, в конце концов! Так глупо, нелепо умереть от руки жалкого ничтожества, которого Лара даже…
– Она тебя даже знать не желает, – сквозь зубы прохрипел Франсис, и нож вонзился в землю у самого его подбородка. – Ты же чуть не утопил ее тогда, на съемках, ты, гений недорезанный…
Винченцо понадобилось четверть секунды, чтобы опомниться от страшного обвинения и выдернуть нож из земли. Франсис резким рывком откатился в сторону, хотел подняться на ноги и не успел, – режиссер снова кошачьим прыжком оказался над ним, занес лезвие, – но в этот момент отброшенная вбок левая рука лейтенанта нащупала что-то гладкое в переплетении травы и веток.
Да будут благословенны любители выпить на лоне природы и зашвырнуть после бутылку в придорожные кусты!…
Франсис намертво сжал толстое стеклянное горлышко и с размаху саданул бутылкой о ствол дерева за спиной. Приглушенный звон и громкий шелест сыплющихся осколков.
И тут же почувствовал удар в грудь.
Боли не было – просто теперь наверху горели в темноте только два светляка – два черных ненавидящих глаза.
И смутно белела тощая шея с выпуклым вздрагивающим кадыком. Совсем близко.
Боли еще не было, когда он выбросил вперед чугунно-тяжелую, непослушную, чужую левую руку, сосредоточившись на этой шее, не видя и не зная ничего, кроме нее, сведя весь мир до одного огромного, ходящего ходуном кадыка…
И мощный теплый фонтан ударил в лицо, соленые брызги упали на губы, – это волна разбилась о борт яхты на резком повороте, а солнечные блики сверкали по всему безбрежному морю, и укоризненные карие глаза глядели с прекрасного лица, сплошь залепленного волосами, и трепетала в просвете между мокрыми прядями родинка над губой…
А потом и это лицо обмануло, превратившись в чье-то чужое, темное, с нахмуренными густыми бровями и крючковатым носом.
И пришла, наконец, боль.
* * *
Острая боль пронзила все тело, вырвала из сна, сотрясла страшной дрожью, и Марша вскочила было с кровати… Нет!!! Надо лежать, она где-то читала об этом, ни в коем случае нельзя совершать резких движений, только так можно спасти ребенка…Профессор! Он все знает, он должен помочь…
– Господин профессор, – беззвучно позвала она. И громче, уже овладевая непослушным языком:
– Господин Арриго!
Никто не отвечал. Боль постепенно отпускала, расходясь равномерными пульсирующими волнами. Кажется, она гнездилась не в животе, а где-то выше, в груди… впрочем, определить было трудно. Никогда раньше с Маршей не случалось ничего подобного. Сердечный приступ? Вроде бы они происходят как-то по-другому… Надо спросить у профессора.
Она осторожно повернула голову. Кровать Дейла Арриго была аккуратно застелена. Конечно, он же предупреждал, что сегодняшний семинар может перерасти в стихийную дискуссию и затянуться… еще он просил не запирать изнутри дверь. Днем профессор уже стоял целых четверть часа под собственным номером, тарабаня изо всех сил и ловя насмешливо-сочувственные взгляды коллег. А Марша не слышала, – нет, правда, она совсем ничего не слышала, сидя с ногами на кровати лицом к стене, мучительно пытаясь придумать, что же делать дальше…
Альберт Сон. Он словно специально прятался от нее. В гостинице он ухитрился зарегистрироваться под вымышленным именем рядового солдата из приезжей воинской части, занимая при этом отдельный номер-люкс. Когда Марше удалось, наконец, определить, где именно Сон живет, и как следует выстроить железную цепь аргументов, которыми она собиралась воздействовать на этого страшного непробиваемого человека, уже близился вечер. С отчаянной решимостью она поднялась на четвертый этаж и постучалась к драматургу. Никто не отозвался, и Марша спустилась вниз узнать у портье, уходил ли из гостиницы очень высокий бородатый мужчина в пестрой рубашке.
Не уходил. Более того, портье, проникшийся неожиданной симпатией к молоденькой любовнице профессора Арриго, – а кстати, госпожа Брассен, это правда, что биохимикам платят по две тысячи суточных в валюте?… – любезно сообщил Марше, что на данный момент во всей гостинице и нет никого, кроме нее и того самого человека. Ученые на конгрессе, солдаты в патруле, столовая уже закрыта, даже в баре санитарный день… Если Альберт Сон не лазил по чужим комнатам в отсутствие хозяев, он мог находиться только у себя.
Марша стучала долго, и нарастающее раздражение глушило волны неуверенности и страха. Если бы тогда Сон все-таки открыл дверь, она бы не растерялась. Она во что бы то ни стало заставила бы его вернуть Франсиса. Прежнего Франсиса, жизнь которого не зависит ни от каких пьес. В жизни которого скоро появится красивая синеглазая девочка по имени Изольда, или сын – нет, не Франсис, зачем нам путаница в именах? Он сам придумает имя своему сыну…
А если бы Альберт Сон не смог, – вдруг она требует в принципе невозможного? – или же не захотел этого делать…
Что ж, наверное, она бы его убила.
Но он не открыл. В конце концов, он мог лечь спать или просто задумался, отключившись от всего мира, – Марша поняла бы. Она вернулась к себе, легла пораньше с благословения профессора Арриго, так и не соорудившего ширму, а утром вскочила в пять часов и, превозмогая головокружение и тошноту, встала на страже под Соновой дверью.
В девять утра Маршу нашел там профессор и долго бушевал на радость коллегам и солдатам, безуспешно пытаясь уговорить ее вернуться к себе. А в десять явилась горничная со сменным бельем, постучала, подождала, а затем своим ключом отперла замок.
Марша успела заметить смятую постель на кровати в номере. Но Сона уже не было.
Четвертый этаж. Каким образом?!
Она выслеживала драматурга в столовой, в баре, в вестибюле, она дала взятку портье, а сама отправилась в город, на набережную – разумеется, пустая и безнадежная затея, но вдруг?!… У берега стояли яхты, и Марша вспомнила, что надо вернуть куртку и шляпу тому моряку с «Изольды»… как-нибудь потом, он никуда не денется. А вот военных кораблей в порту стало заметно меньше. Боже мой, в комендатуре ей так и не сказали, когда уходит корабль Франсиса…
Марша возвращалась в гостиницу по прямой, насквозь просматривающейся из конца в конец улице, и внезапно далеко впереди увидела яркое пятно – мужчину в пестрой рубашке. На всякий случай прибавила шагу, хотя мало ли людей в тропиках носят такие гавайки, – и тут мимо прохожего прошествовал патруль, и самый высокий из трех солдат был на голову ниже того человека…
Когда она, задыхаясь, едва держась на ногах, добежала туда, Альберт Сон уже исчез. Вообще исчез.
Словно специально прятался от нее.
… – Марша, ты здесь?
Она села на кровати. Боль уже почти отпустила, только тупо ныло в груди, словно не боль даже, а мучительная тоска. Все равно надо рассказать профессору. Хорошо, что он пришел…
– Отвернись к стене и не смотри, – между тем скомандовал он, приотворяя дверь. – Не смотри, если ты хоть немного думаешь о ребенке!
Голос Дейла Арриго звучал приглушенно и прерывался, дыхание свистело. И еще странный шуршащий звук, словно он волочил за собой какую-то тяжесть. Марша изумленно повела бровями и честно отвернулась. Профессору лучше знать.
Он шумно возился у нее за спиной, тяжело дыша, словно после марафонской пробежки, и тихо приговаривая что-то сквозь зубы на своем языке. Оглушительный визг пружин скрипучей кровати, звучный вздох огромного физического облегчения.
– Значит, так, – снова заговорил он, – надо срочно позвать Анджея. Спустись на второй этаж, номер точно напротив нашего, не дай бог, перепутаешь! Спросишь господина академика Стойчикова, пусть бежит сюда немедленно, чем бы он там не занимался. Скажешь, я зову. И не смотри!
Не отрывая взгляда от стенки, Марша набросила поверх ночной рубашки халат и выскочила за дверь. Второй этаж, номер напротив, академик Стойчиков. Она абсолютно ничего не понимала.
– И пусть возьмет инструменты! – догнал ее голос профессора.
Какие еще инструменты?…
Она сбежала по лестнице, столкнувшись с лысым стариканом-биохимиком из соседнего номера, не преминувшим откровенно заглянуть за глубокий вырез ночнушки, несколько секунд постояла в коридоре на втором этаже – тут двери располагались зеркально по отношению к третьему, и было не так-то просто сориентироваться, – и забарабанила в люкс, хотя в первую же секунду почему-то поняла, что там никого нет.
– Господин Стойчиков!
Тишина.
Она повернулась, взбежала вверх и, влетая в номер, едва не споткнулась о что-то, неожиданно подвернувшееся под ноги.
– Его там не…
Она осеклась.
Это что-то под ногами – была полная миска бледно-красной воды. Полупрозрачными медузами плавали в ней клочья расползшейся ваты, и еще несколько таких тампонов лежали на краю миски, пропитанные темной кровью.
– Я сказал: не смотри! – взвился профессор, метнувшись к Марше и за руку оттащив ее в другой конец комнаты. – Сиди на своей кровати и не оборачивайся, для тебя тут нет ничего интересного! Как его там нет?! Ты хорошо постучала? А-а, да…
Она услышала, как Дейл Арриго заскрежетал зубами и по-южному гортанно выругался.
– У них сегодня закрытие секции с банкетом, – с невыразимой ненавистью в негромком голосе пояснил он. – Все, труба. Не выживет.
Марша широко раскрыла глаза. Не оборачиваться. Но…
– Кто не выживет?!
– Не твое дело!!! – заорал профессор так, что она даже вздрогнула. – У тебя ребенок! Мне кажется, ты все время об этом забываешь! Думай о ребенке и не лезь в чужие дела!
К горлу подступил горький ком, глаза защипало, вновь запульсировал в груди клубок необъяснимой тупой боли. Почему нельзя смотреть?
И почему можно обижать ее?
Беспомощно, глотая слезы, она проговорила:
– Не смейте кричать на меня… Позвонили бы лучше туда, где банкет, пускай позовут вашего Стойчикова…
Резкое порывистое движение за спиной, гулкий лязг сорванной с рычага телефонной трубки. Автоматная очередь набираемого номера.
– Алло? Срочно найдите мне академика Анджея Стойчикова, он среди приглашенных на банкет! Срочно, я сказал! Это профессор Дейл Арриго из института Санта-Альба, и если вы немедленно не… черт, что ж они там копаются… Анджей! Живо в гостиницу, заскочишь к себе за инструментами и сразу в мой номер, помнишь, где? Да, прямо сейчас, да, необходимо!… Не телефонный разговор…
Усталый короткий звон – трубка упала на рычаг.
Глубокий вздох.
Слезы неудержимыми едкими каплями текли по щекам, пока рука профессора не приложила к ее глазам край пододеяльника. Арриго тяжело опустился на кровать рядом с Маршей и обнял ее за плечи. От него сильно пахло потом, чуть-чуть – дорогим одеколоном и еще чем-то густым и неуловимо-знакомым…
– Извини. И не оборачивайся, я тебе и так объясню, – тихо сказал он. – У меня на кровати лежит человек, он тяжело ранен, тебе вредно такое видеть. Ему необходима операция, я надеюсь, что Анджей успеет. Он был когда-то отличным хирургом, доктором без персонального кладбища, и ушел в чистую науку, когда потерял первого пациента…, – профессор оглянулся через плечо. – Если этот думает умирать, хоть бы загнулся до приезда Анджея, он же не выдержит второго раза… Черт, и еще банкет!…
– Кто этот человек? – глядя в стену, спросила Марша. – И почему бы вам не отвезти его в больницу?
Арриго взял ее лицо в руки и резко развернул к себе, широкой коричневой ладонью закрывая боковой обзор. Она видела только его глаза, два пронзительных черных угля под мохнатыми бровями.
– Вот что. Анджей – мой старый друг, ему я доверяю как себе. Тебя я почти не знаю, но раз уж ты здесь оказалась, придется и тебе довериться. Никому не говори, что у нас лежит раненый. Иначе у него будут крупные неприятности, а он… клянусь, он их не заслужил!
Она кивнула, непроизвольно опустив взгляд. Сегодня в обед профессор переоделся в элегантный серый костюм с металлическим блеском, с ослепительно-белой манишкой и стальным галстуком, который Марша уже привычно сама завязывала на нем…
Галстук всего лишь съехал набок. Пятна на манишке были кирпично-бурые, заскорузлые, а по всей правой стороне костюма – просто темные, еще влажные и, наверное, липкие… Марша заметила, что край воротника ее халата тоже окрасился красновато-коричневым, и ее замутило.
Дейл Арриго стремительно встал, дернул ее за руку, увлекая за собой, быстро провел через номер, не давая взглянуть на свою кровать, и чуть ли не впихнул в туалет.
Она еще была там, когда раздался дробный стук в дверь номера, скрип створки и приглушенный голос с легким акцентом:
– Что стряслось, Дейл?
И встречный вопрос вместо ответа:
– Много ты успел выпить на своем банкете?
И уже не совсем вопрос:
– Операция?…
Марша вышла и сразу же лицом к лицу столкнулась с невысоким человеком во фраке, седым и морщинистым, на вид лет на двадцать старше Дейла Арриго, – если бы не совершенно прямая осанка и четкие, безупречно скоординированные движения. И еще круглые прозрачные глаза не то ребенка, не то святого. Академик Стойчиков смущенно кивнул ей и перевел взгляд на профессора.
– Она беременная, – бесцеремонно бросил Арриго. – Ее надо убрать отсюда.
И тут Марша увидела…
В общем-то, почти ничего. Их фигуры закрывали ей обзор, но за ними угадывалось распростертое на постели тело мужчины. И совсем близко – загорелый подъем ноги между кроссовком и штаниной потрепанных джинсов.
Анджей Стойчиков шагнул вперед.
– Вот ключи от моего номера, госпожа, – сдержанно произнес он. – Прошу вас, посидите пока там. Это на втором этаже…
– Она знает, – перебил профессор.
Стойчиков кивнул.
– А ты останься, Дейл, будешь ассистировать.
– Разумеется!
И оба ученых отвернулись, они уже не помнили о ней. Марша вышла из номера и плотно прикрыла за собой дверь, победив неожиданно острое желание все-таки посмотреть, хоть мимолетно взглянуть на того человека на кровати. Если профессор запретил… наверное, он прав, наверное, это действительно может повредить, ей нужно думать о ребенке… Она уже почти спустилась по лестнице, когда все тело снова пронзила электрическим разрядом невыносимая резкая боль.
Это пройдет, это должно пройти, это не страшно, это уже проходило! – лихорадочно уговаривала она себя, двигаясь по стенке сквозь сплошную мглу. Надо вернуться, ей необходима помощь не меньше, чем тому раненому… но для этого нужно подняться по лестнице, что совершенно невыполнимо… Ничего, пройдет, пройдет, должно пройти… А потом они все равно придут к ней… поздно не будет, нет, ни в коем случае не будет поздно! Это не ребенок, это выше, наверное, все-таки сердечный приступ… если бы знать, насколько он опасен для ребенка…
Она добралась до двери номера академика – нет, какие ключи, какая замочная скважина в непроглядном мраке… Но дверь оказалась незаперта, и на последнем усилии Марша вползла в комнату, рухнула на кровать, сотрясаемая новым взрывом боли, и потеряла сознание.
… Когда она пришла в себя, боли не было совсем – только слабость во всем теле и необъяснимая уверенность, что все самое страшное бесповоротно осталось позади. Она осталась жива – хотя могла умереть, в этом тоже не было сомнений, – и теперь всем будет хорошо. И ей, и ребенку, и…
Зажегся свет.
– Ты спишь? – спросил профессор Арриго. – Извини, если разбудил.
– Я не спала, – ответила Марша. – А как там?…
Профессор присел на край кровати. Бледное помятое лицо, смертельно усталые глаза. Вместо окровавленного костюма он набросил махровый банный халат, открывавший коричневую грудь с курчавыми седыми волосами.
– Все нормально. Не настолько тяжелый случай, как мне казалось. Будет жить долго и счастливо, а пока спит, самое малое на ближайшие тридцать шесть часов. Анджей остался с ним, переночует на твоей кровати, если не возражаешь.
Марша села.
– Нет, конечно. А вы… то есть мы – здесь?
И утомленное лицо профессора слегка оживилось, блеснули белые зубы между узкими темными губами.
– А мы, получается, здесь. О чем уже известно госпоже Кригстон, которая совершенно случайно попалась мне сейчас по дороге, а значит – и всей делегации. Представляю, в каком виде эти перемещения будут преподнесены моей жене.
Марша улыбнулась. Ощущение безмятежной защищенности крепло, и она решила, что не стоит рассказывать профессору о тех непонятных приступах. Оконное стекло с противоположной стороны уже облепили москиты и ночные бабочки, и Дейл Арриго выключил верхний свет, оставив только тусклый торшер под теплым оранжевым абажуром.
– Вы женаты? – с небольшим опозданием удивилась Марша.
– А ты думала, почему я к тебе не пристаю? – откликнулся Арриго. – Кстати, я буду спать в кресле, не переживай. Я женат на самой прекрасной женщине в нашей долине… и во всем мире тоже. Сорок лет назад я положил из-за нее двух человек.
Марша приподняла брови.
– Как это «положили»?
Он приглушенно, но самозабвенно расхохотался.
– Дитя скучного серого асфальта! На дуэли положил, на поединке. Что, разумеется, не принято в так называемых цивилизованных странах, – он вздохнул. – Впрочем, и у меня на родине давно приравняли к обычному бытовому убийству… А жаль.
Дейл Арриго помолчал, мечтательно глядя поверх головы Марши, а потом негромко произнес:
– Вот он бы меня понял.
– Кто?
Профессор встал, в одну секунду стряхнув романтическую пелену воспоминаний. Ответил скороговоркой, с пробивающимися командными нотками.
– Тот человек, которого оперировал Анджей. Еще вопросы? Спи давай!
Тот человек… Распростертое на кровати тело, скрытое за спинами двоих ученых. Обожженая солнцем кожа высокого подъема ноги, старые кроссовки, потертые джинсы.
И невыносимая боль, дважды пронзившая грудь. Оба раза, наверное, в тот самый момент, когда…
Тот человек, он бы понял – про поединки и красивых женщин…
Марша поднялась и посмотрела в глаза профессору.
– Я хочу его увидеть. Прямо сейчас.
/…/