Страница:
Следует сказать, что финансистов эта история сильно тревожила. У адмирала Колчака была отнюдь не голубиная репутация. Надо было срочно что-то предпринимать. И тут они вспомнили, что князь Львов не успел вывезти из далекой Америки новенькие купюры, изготовленные для премьера Керенского. Поскольку они-то были напечатаны не на газетной бумаге, а по всем правилам, естественно было предположить, что население немедленно в эти деньги поверит и все как-нибудь да устаканится.
Связались с американцами. Помните, вы для России деньги печатали? Потрудитесь выслать.
Но американцы оказались людьми вредными и занудными. Про деньги помним, сказали они. А вот выслать никак не можем. Потому что мы их печатали для Временного правительства. А где сейчас это Временное правительство? Мы, конечно же, готовы поверить, что ваш адмирал — это и есть теперь настоящая законная власть, и охотно еще раз дадим указание нашему экспедиционному корпусу вас всячески поддерживать. А вот насчет денег — это вы бросьте. Уж больно быстро у вас там власть меняется, не уследишь. А ну как придут какие-нибудь следующие и тоже про деньги спросят, что мы им отвечать будем?
Судя по тому, какой тайной были окутаны последовавшие переговоры, сибирские финансисты предприняли кое-какие деликатные шаги. Доподлинно известно, что в результате этих шагов чуть меньше двух с половиной миллиардов рублей было погружено на военный корабль «Шеридан», отправлено во Владивосток и немедленно истрачено на текущие нужды.
Успех вдохновил финансистов. Давай, сказали они американцам, давай, ребята. Мы понимаем, что вы нам уже прислали все, что было. Но мы вам еще закажем. И без всяких там дурацких картинок с Государственной Думой, а чтобы по-нашему было, по-адмиральски. С двуглавым орлом, мечом, державой, крестом и сверху написать «Сим победиши». Чтоб не просто деньги были, а наглядная агитация.
Американцы радостно согласились. Только, говорят, нам бы насчет оплаты как-то решить. Нельзя ли, дескать, заплатить нам авансом? И тут же приступаем к делу.
С тем, чтобы заплатить, все обстояло благополучно. Дело в том, что адмирал Колчак наложил лапу на весь российский золотой запас. На то самое золото, которое, как говорят, у Колчака отбил героический интернационалист Мате Залка и спрятал где-то в глухой тайге. Так хорошо спрятал, что последующие поколения найти не смогли.
История со спрятанным золотом Адриана развлекла чрезвычайно, потому что из всех обнаруженных в библиотеке документов однозначно следовало, что золото это, до последней крупинки, Колчак преспокойно вывез в Соединенные Штаты, резонно рассудив, что там оно будет целее. И никакой Мате Залка даже рядом не стоял, и что он там прятал в глухой тайге — никому не ведомо.
Понятно было, что этим золотом и рассчитались за печатание денег.
Непонятно было другое. Почему отца так заинтересовала эта старая история. И зачем ему понадобились сведения о военном угольщике «Афакс». И почему он категорически отказывается отвечать на эти вопросы по телефону или факсу.
Глава 25
Глава 26
Глава 27
Связались с американцами. Помните, вы для России деньги печатали? Потрудитесь выслать.
Но американцы оказались людьми вредными и занудными. Про деньги помним, сказали они. А вот выслать никак не можем. Потому что мы их печатали для Временного правительства. А где сейчас это Временное правительство? Мы, конечно же, готовы поверить, что ваш адмирал — это и есть теперь настоящая законная власть, и охотно еще раз дадим указание нашему экспедиционному корпусу вас всячески поддерживать. А вот насчет денег — это вы бросьте. Уж больно быстро у вас там власть меняется, не уследишь. А ну как придут какие-нибудь следующие и тоже про деньги спросят, что мы им отвечать будем?
Судя по тому, какой тайной были окутаны последовавшие переговоры, сибирские финансисты предприняли кое-какие деликатные шаги. Доподлинно известно, что в результате этих шагов чуть меньше двух с половиной миллиардов рублей было погружено на военный корабль «Шеридан», отправлено во Владивосток и немедленно истрачено на текущие нужды.
Успех вдохновил финансистов. Давай, сказали они американцам, давай, ребята. Мы понимаем, что вы нам уже прислали все, что было. Но мы вам еще закажем. И без всяких там дурацких картинок с Государственной Думой, а чтобы по-нашему было, по-адмиральски. С двуглавым орлом, мечом, державой, крестом и сверху написать «Сим победиши». Чтоб не просто деньги были, а наглядная агитация.
Американцы радостно согласились. Только, говорят, нам бы насчет оплаты как-то решить. Нельзя ли, дескать, заплатить нам авансом? И тут же приступаем к делу.
С тем, чтобы заплатить, все обстояло благополучно. Дело в том, что адмирал Колчак наложил лапу на весь российский золотой запас. На то самое золото, которое, как говорят, у Колчака отбил героический интернационалист Мате Залка и спрятал где-то в глухой тайге. Так хорошо спрятал, что последующие поколения найти не смогли.
История со спрятанным золотом Адриана развлекла чрезвычайно, потому что из всех обнаруженных в библиотеке документов однозначно следовало, что золото это, до последней крупинки, Колчак преспокойно вывез в Соединенные Штаты, резонно рассудив, что там оно будет целее. И никакой Мате Залка даже рядом не стоял, и что он там прятал в глухой тайге — никому не ведомо.
Понятно было, что этим золотом и рассчитались за печатание денег.
Непонятно было другое. Почему отца так заинтересовала эта старая история. И зачем ему понадобились сведения о военном угольщике «Афакс». И почему он категорически отказывается отвечать на эти вопросы по телефону или факсу.
Глава 25
Черный человек
В гостиной, напоминавшей, скорее, приемную в офисе, Адриану пришлось ожидать недолго. Молодой подтянутый мужчина предложил ему на выбор чай, кофе или минеральную воду, выслушал вежливый отказ и опустился в кресло у закрытой вишневыми портьерами двери. Немного спустя через гостиную пробежал человек в белой куртке и с подносом на правой руке. На подносе стояли высокий стакан с прозрачной жидкостью и рюмка из темного металла. В гостиной запахло аптекой, человек в куртке исчез за дверью, потом появился, кивнул мужчине в кресле, тот встал, приоткрыл портьеру и сделал приглашающий жест.
В кабинете аптечный запах усилился. Он исходил от шести рюмок, точно таких же, как рюмка на подносе, выставленных в ряд под настольной лампой с зеленым абажуром.
— Остались еще две, — произнес сидящий за столом человек, — я должен принимать лекарство восемь раз в день. На этом настаивают врачи. Три года назад, из-за недосмотра прислуги, я пропустил один прием. Но я про это узнал. Теперь вынужден следить за лекарством сам. Никому нельзя доверять. Присаживайтесь. Через минуту мы сможем начать разговаривать.
Он откинулся в кресле и замолчал, а Адриан с любопытством начал осматриваться.
Зеленый абажур съедал свет. В окружающей лампу темноте чуть поблескивали стекла шкафов, набитых толстыми кожаными книгами. Рядом с огромным глобусом на каменной подставке растопырила крылья неизвестная Адриану птица. На шее у птицы висел металлический диск с какими-то знаками. Чуть поодаль горел желтый глаз допотопного лампового радиоприемника. Устройство было включено, но никаких звуков не производило. На радиоприемнике стояла мраморная голова с выпученными злобными глазами и торчащей узкой бородой. На стене за письменным столом висело огромное темное зеркало. В зеркале отражались зеленый абажур, Адриан и лысая голова хозяина кабинета. Пергаментная кожа на черепе двигалась, собираясь в складки и затем снова разглаживаясь. На Адриана пренебрежительно смотрели немигающие бело-голубые глаза, окруженные красными ободьями. Перекопанные глубокими морщинами щеки покрывала склеротическая сетка. Уголки узких губ резко убегали вниз, придавая лицу старика выражение горькой печали. Выглядывающие из черных рукавов ладони чуть заметно дрожали.
— Вы не русский, — констатировал старик, когда назначенная им минута молчания миновала.
— Американец, — подтвердил Адриан. — Но! Наша семья много прожила в России. Мы были… как это… поволжские немцы. Мы жили на… около Волги. Потом мой прадед уехал. Это было, когда произошла революция. В пятом году. Или в шестом.
Старик согласно наклонил голову.
— Правильно поступил прадед. А дальше?
Адриан удивился.
— Дальше мы стали жить в Соединенных Штатах.
Старик снова кивнул.
— Это хорошо. А дальше?
— А дальше? — Адриан задумался. — А дальше я приехал сюда.
— Вот, — сказал старик. — Зачем? В этом и есть вопрос.
Адриан довольно подробно и нудно рассказал про отцовский фонд защиты свободомыслия, про популярность Черной Книги и поддержку кубинских эмигрантов, потом про свои планы, неоценимую помощь полковника Крякина и правозащитника Шнейдермана и твердое намерение издавать газету, в которой будут всячески отстаиваться идеи свободы и приоритета личности.
— Зачем? — терпеливо спросил старик, когда Адриан закончил.
— Что зачем? — не понял Адриан.
— Зачем свобода? Зачем приоритет личности?
Адриан растерялся. Если бы хозяин кабинета спросил у него, зачем человек дышит, он вряд ли растерялся бы больше. Адриан развел руками и покраснел, на лице его появилась глупая виноватая улыбка.
Старик переменил позу. Верхняя часть лица ушла в тень, и в круге света остался только печальный рот над упрямо торчащим подбородком.
— Какое вероисповедание? — неожиданно поинтересовался он.
Адриан удивленно признался, что семья его принадлежит к протестантской церкви и сам он, по-видимому, тоже. Освещенный подбородок чуть заметно дернулся.
— Жизнь, — нравоучительно произнес старик, подняв указательный палец, — жизнь — это великая ценность. Величайшая ценность. Но не самая большая. Потому что жизнью можно заплатить за еще большую ценность. В чем задача? Надо определить самую большую ценность в мире. Только тогда можно будет оправдать человеческое существование. Если человек служит наивысшей цели, то он живет не зря. В этом смысл. В этом сверхзадача. Все религии мира, все философии мира пытались определить наивысшую цель. Назвать смысл, дать ему имя. Никому не удалось. Все потерпели поражение. Только я знаю ответ.
Адриану показалось, что хозяин слегка поврежден в рассудке, и на миг возникло сомнение — удастся ли выяснить то, за чем он, собственно, и пришел. Но волевые импульсы, бомбардирующие его с той стороны письменного стола, поневоле заставили внимательно вслушиваться в произносимые слова.
— Вот звери, — продолжал старик. — Волк будет драться за своих волчат. Медведица не даст в обиду медвежат. Даже малая птица закроет грудью птенцов. Птица, — он снова поднял палец, — отдаст свою жизнь за птенца. И волк отдаст. И медведь. Жизнь волка, единственное его достояние, не имеет для него цены, когда на другой чашке весов жизнь волчат. И с человеком то же. Только выродок не пожертвует своей жизнью во имя жизни сына. Вы следите за моей мыслью? Это значит что? Это значит, что для любого живущего жизнь его сына есть более высокая ценность, чем его собственная. Но и это не есть наивысшая ценность.
Он возвысил голос. Старческая одышка пропала бесследно, слова полились потоком, обгоняя друг друга.
— Я много думал. И я открыл ответ. Он написан в книгах, только слабые духом не могли осознать это. Праотец Авраам любил своего сына, он отдал бы за него свою жизнь. Но Господу не нужна была жизнь старика, Он требовал другую жертву. И из любви к Господу Авраам был готов сам принести в жертву сына, отдать свою плоть и кровь. Потому что любовь к Господу выше любви к сыну. Любовь к Господу превыше всего. Вот ответ. Но он не единственный. Прошли века, тысячи лет. Люди погрязли в грехе. И тогда Господь послал своего Сына на смерть и поругание, на крестные муки. Господь сам подал пример искупительной жертвы. Зачем была эта жертва? Она была необходима, чтобы спасти мир. Любовь к высшему творению своему потребовала от Господа высшей жертвы. И вот тогда я понял.
Старик наклонился вперед, и сумасшедшие глаза его заблестели в свете лампы.
— Я постиг. Если хочешь найти высший смысл, ищи кровь единоутробного сына. Там, где она пролилась, и скрыта великая тайна. И я нашел этот смысл. Я шел по следам пролитой крови. Россия стоит на крови принесенных в жертву сынов. Великий русский государь Иван Васильевич, прозванный в истории Грозным, — тут старик указал пальцем в сторону мраморной головы, — собравший великое царство и бросивший к подножию трона потомков ордынских ханов, принес небывалую жертву. Во имя государства и его мощи он своими руками, царственным посохом своим, убил собственного сына. Это было первое семя, первый камень, на котором воздвигнут был впоследствии великий храм державы российской. И мы еще увидим, как этому храму поклонятся племена и народы. Другой строитель, пришедший на смену Грозному, государь-император Петр Великий, расширивший и возвысивший империю, открывший ей мир, бросил в темницу сына своего, приказал люто пытать и казнил, чтобы для государства не было урона. И на этой крови поднялась держава. Лучший из лучших, первый из первых, генерал Раевский, когда французы были под самой столицей нашей, вывел перед пушками своих сыновей, но дарована была победа без жертвы. Величайший человек нашего века, генералиссимус Сталин во имя державы отдал своего родного сына на поругание и смерть, сказав врагам: «Я солдат на фельдмаршалов не меняю». Надо ли что-то еще говорить? Россия — это наш бог. Государство — наш бог. В нем альфа и омега, начало и конец, высший смысл бытия. Это единственно верная религия, которой служат посвященные. А неверным и еретикам — смерть. Смерть!
Старик с трудом перевел дух, постучал фарфоровыми зубами о поднесенный ко рту стакан с водой и неожиданно спокойно закончил:
— А свобода — она не нужна. И личность никакая не нужна. Бредни это все. Надо будет государству — будет личность. Не надо будет — извините. Так что здесь я с вами, молодой человек, расхожусь кардинально. Ничем-с помочь не могу. Вот так-то.
Адриан спохватился, заметив, что неизвестно сколь долго смотрит в глаза замолчавшему старику. Во рту он чувствовал противный солоноватый вкус. Онемевшей неожиданно рукой пошарил в кармане, достал визитную карточку директора библиотеки.
— Я по другому делу, — сказал он, морщась от боли в прикушенном языке. — Мне рекомендовал господин Чарный… Он сказал, что у вас может быть информация. Извините…
Старик взял визитку, отвел руку и стал вглядываться. Кожа с затылка переползла на лоб и нависла мешками над мохнатыми седыми бровями.
— Генка Чарный, — пробормотал старик, — помню, помню. Тоже… господином стал. Служить скоро некому будет, все в господа подадутся. Хорошо. Излагайте ваше дело, молодой человек.
— Понимаете, — сказал Адриан, — я много времени провел в библиотеке у господина Чарного. Я собирал материалы по… про адмирала Колчака. Это в Сибири, он был правителем. Тогда была гражданская война. И меня интересует один вопрос, я не мог найти сведений.
Старик чуть прикрыл глаза и устало кивнул.
— Понимаете. Вскоре до того, как большевики победили Колчака, во Владивосток должен был прибыть корабль. Это военный угольный корабль. Его имя «Афакс». Мне достоверно известно, что он отплыл из Соединенных Штатов, и есть его фотография. Этот корабль вез для адмирала Колчака груз. Деньги. Новые русские деньги, которые напечатали в Соединенных Штатах. Но дальше я не знаю. Он приплыл во Владивосток или нет. И если он приплыл, то где этот груз. Кто его получил. Адмирал Колчак или уже Красная армия. И что с ним потом стало. С этим грузом. Это важно.
— Зачем? — спросил старик, не открывая глаз.
— Что? — не понял Адриан.
— Зачем нужны эти сведения? И кому?
— Я не знаю, — честно признался Адриан. — Я правда не знаю. Меня попросил про это узнать отец. Он сказал, что это важно.
— Родной отец?
— Что?
— Отец тебе — родной? Не отчим?
— Отчим?
— Stepfather, — объяснил старик, обнаружив вполне приличное произношение.
Адриан замотал головой.
— Нет. Не отчим. Родной отец.
Старик задумался.
— Родной отец послал тебя, свою плоть и кровь, сюда, чтобы ты узнал про старый американский корабль. Я правильно понял?
— Да, да. Правильно.
— Это государственное дело? — спросил старик неожиданно.
— Нет. Нет, наверное. Я сначала приехал защищать свободу и права человека. А потом отец позвонил по телефону и попросил узнать про корабль. И про груз. Я думаю, что это личное дело. Personal.
— Хорошо, — сказал старик. — Я расскажу тебе про военный угольщик «Афакс». Все, что знаю. Но я удивлен. Я не понимаю, какое личное дело может быть настолько важным, что его надо поручать единокровному сыну. Это для меня загадка.
В кабинете аптечный запах усилился. Он исходил от шести рюмок, точно таких же, как рюмка на подносе, выставленных в ряд под настольной лампой с зеленым абажуром.
— Остались еще две, — произнес сидящий за столом человек, — я должен принимать лекарство восемь раз в день. На этом настаивают врачи. Три года назад, из-за недосмотра прислуги, я пропустил один прием. Но я про это узнал. Теперь вынужден следить за лекарством сам. Никому нельзя доверять. Присаживайтесь. Через минуту мы сможем начать разговаривать.
Он откинулся в кресле и замолчал, а Адриан с любопытством начал осматриваться.
Зеленый абажур съедал свет. В окружающей лампу темноте чуть поблескивали стекла шкафов, набитых толстыми кожаными книгами. Рядом с огромным глобусом на каменной подставке растопырила крылья неизвестная Адриану птица. На шее у птицы висел металлический диск с какими-то знаками. Чуть поодаль горел желтый глаз допотопного лампового радиоприемника. Устройство было включено, но никаких звуков не производило. На радиоприемнике стояла мраморная голова с выпученными злобными глазами и торчащей узкой бородой. На стене за письменным столом висело огромное темное зеркало. В зеркале отражались зеленый абажур, Адриан и лысая голова хозяина кабинета. Пергаментная кожа на черепе двигалась, собираясь в складки и затем снова разглаживаясь. На Адриана пренебрежительно смотрели немигающие бело-голубые глаза, окруженные красными ободьями. Перекопанные глубокими морщинами щеки покрывала склеротическая сетка. Уголки узких губ резко убегали вниз, придавая лицу старика выражение горькой печали. Выглядывающие из черных рукавов ладони чуть заметно дрожали.
— Вы не русский, — констатировал старик, когда назначенная им минута молчания миновала.
— Американец, — подтвердил Адриан. — Но! Наша семья много прожила в России. Мы были… как это… поволжские немцы. Мы жили на… около Волги. Потом мой прадед уехал. Это было, когда произошла революция. В пятом году. Или в шестом.
Старик согласно наклонил голову.
— Правильно поступил прадед. А дальше?
Адриан удивился.
— Дальше мы стали жить в Соединенных Штатах.
Старик снова кивнул.
— Это хорошо. А дальше?
— А дальше? — Адриан задумался. — А дальше я приехал сюда.
— Вот, — сказал старик. — Зачем? В этом и есть вопрос.
Адриан довольно подробно и нудно рассказал про отцовский фонд защиты свободомыслия, про популярность Черной Книги и поддержку кубинских эмигрантов, потом про свои планы, неоценимую помощь полковника Крякина и правозащитника Шнейдермана и твердое намерение издавать газету, в которой будут всячески отстаиваться идеи свободы и приоритета личности.
— Зачем? — терпеливо спросил старик, когда Адриан закончил.
— Что зачем? — не понял Адриан.
— Зачем свобода? Зачем приоритет личности?
Адриан растерялся. Если бы хозяин кабинета спросил у него, зачем человек дышит, он вряд ли растерялся бы больше. Адриан развел руками и покраснел, на лице его появилась глупая виноватая улыбка.
Старик переменил позу. Верхняя часть лица ушла в тень, и в круге света остался только печальный рот над упрямо торчащим подбородком.
— Какое вероисповедание? — неожиданно поинтересовался он.
Адриан удивленно признался, что семья его принадлежит к протестантской церкви и сам он, по-видимому, тоже. Освещенный подбородок чуть заметно дернулся.
— Жизнь, — нравоучительно произнес старик, подняв указательный палец, — жизнь — это великая ценность. Величайшая ценность. Но не самая большая. Потому что жизнью можно заплатить за еще большую ценность. В чем задача? Надо определить самую большую ценность в мире. Только тогда можно будет оправдать человеческое существование. Если человек служит наивысшей цели, то он живет не зря. В этом смысл. В этом сверхзадача. Все религии мира, все философии мира пытались определить наивысшую цель. Назвать смысл, дать ему имя. Никому не удалось. Все потерпели поражение. Только я знаю ответ.
Адриану показалось, что хозяин слегка поврежден в рассудке, и на миг возникло сомнение — удастся ли выяснить то, за чем он, собственно, и пришел. Но волевые импульсы, бомбардирующие его с той стороны письменного стола, поневоле заставили внимательно вслушиваться в произносимые слова.
— Вот звери, — продолжал старик. — Волк будет драться за своих волчат. Медведица не даст в обиду медвежат. Даже малая птица закроет грудью птенцов. Птица, — он снова поднял палец, — отдаст свою жизнь за птенца. И волк отдаст. И медведь. Жизнь волка, единственное его достояние, не имеет для него цены, когда на другой чашке весов жизнь волчат. И с человеком то же. Только выродок не пожертвует своей жизнью во имя жизни сына. Вы следите за моей мыслью? Это значит что? Это значит, что для любого живущего жизнь его сына есть более высокая ценность, чем его собственная. Но и это не есть наивысшая ценность.
Он возвысил голос. Старческая одышка пропала бесследно, слова полились потоком, обгоняя друг друга.
— Я много думал. И я открыл ответ. Он написан в книгах, только слабые духом не могли осознать это. Праотец Авраам любил своего сына, он отдал бы за него свою жизнь. Но Господу не нужна была жизнь старика, Он требовал другую жертву. И из любви к Господу Авраам был готов сам принести в жертву сына, отдать свою плоть и кровь. Потому что любовь к Господу выше любви к сыну. Любовь к Господу превыше всего. Вот ответ. Но он не единственный. Прошли века, тысячи лет. Люди погрязли в грехе. И тогда Господь послал своего Сына на смерть и поругание, на крестные муки. Господь сам подал пример искупительной жертвы. Зачем была эта жертва? Она была необходима, чтобы спасти мир. Любовь к высшему творению своему потребовала от Господа высшей жертвы. И вот тогда я понял.
Старик наклонился вперед, и сумасшедшие глаза его заблестели в свете лампы.
— Я постиг. Если хочешь найти высший смысл, ищи кровь единоутробного сына. Там, где она пролилась, и скрыта великая тайна. И я нашел этот смысл. Я шел по следам пролитой крови. Россия стоит на крови принесенных в жертву сынов. Великий русский государь Иван Васильевич, прозванный в истории Грозным, — тут старик указал пальцем в сторону мраморной головы, — собравший великое царство и бросивший к подножию трона потомков ордынских ханов, принес небывалую жертву. Во имя государства и его мощи он своими руками, царственным посохом своим, убил собственного сына. Это было первое семя, первый камень, на котором воздвигнут был впоследствии великий храм державы российской. И мы еще увидим, как этому храму поклонятся племена и народы. Другой строитель, пришедший на смену Грозному, государь-император Петр Великий, расширивший и возвысивший империю, открывший ей мир, бросил в темницу сына своего, приказал люто пытать и казнил, чтобы для государства не было урона. И на этой крови поднялась держава. Лучший из лучших, первый из первых, генерал Раевский, когда французы были под самой столицей нашей, вывел перед пушками своих сыновей, но дарована была победа без жертвы. Величайший человек нашего века, генералиссимус Сталин во имя державы отдал своего родного сына на поругание и смерть, сказав врагам: «Я солдат на фельдмаршалов не меняю». Надо ли что-то еще говорить? Россия — это наш бог. Государство — наш бог. В нем альфа и омега, начало и конец, высший смысл бытия. Это единственно верная религия, которой служат посвященные. А неверным и еретикам — смерть. Смерть!
Старик с трудом перевел дух, постучал фарфоровыми зубами о поднесенный ко рту стакан с водой и неожиданно спокойно закончил:
— А свобода — она не нужна. И личность никакая не нужна. Бредни это все. Надо будет государству — будет личность. Не надо будет — извините. Так что здесь я с вами, молодой человек, расхожусь кардинально. Ничем-с помочь не могу. Вот так-то.
Адриан спохватился, заметив, что неизвестно сколь долго смотрит в глаза замолчавшему старику. Во рту он чувствовал противный солоноватый вкус. Онемевшей неожиданно рукой пошарил в кармане, достал визитную карточку директора библиотеки.
— Я по другому делу, — сказал он, морщась от боли в прикушенном языке. — Мне рекомендовал господин Чарный… Он сказал, что у вас может быть информация. Извините…
Старик взял визитку, отвел руку и стал вглядываться. Кожа с затылка переползла на лоб и нависла мешками над мохнатыми седыми бровями.
— Генка Чарный, — пробормотал старик, — помню, помню. Тоже… господином стал. Служить скоро некому будет, все в господа подадутся. Хорошо. Излагайте ваше дело, молодой человек.
— Понимаете, — сказал Адриан, — я много времени провел в библиотеке у господина Чарного. Я собирал материалы по… про адмирала Колчака. Это в Сибири, он был правителем. Тогда была гражданская война. И меня интересует один вопрос, я не мог найти сведений.
Старик чуть прикрыл глаза и устало кивнул.
— Понимаете. Вскоре до того, как большевики победили Колчака, во Владивосток должен был прибыть корабль. Это военный угольный корабль. Его имя «Афакс». Мне достоверно известно, что он отплыл из Соединенных Штатов, и есть его фотография. Этот корабль вез для адмирала Колчака груз. Деньги. Новые русские деньги, которые напечатали в Соединенных Штатах. Но дальше я не знаю. Он приплыл во Владивосток или нет. И если он приплыл, то где этот груз. Кто его получил. Адмирал Колчак или уже Красная армия. И что с ним потом стало. С этим грузом. Это важно.
— Зачем? — спросил старик, не открывая глаз.
— Что? — не понял Адриан.
— Зачем нужны эти сведения? И кому?
— Я не знаю, — честно признался Адриан. — Я правда не знаю. Меня попросил про это узнать отец. Он сказал, что это важно.
— Родной отец?
— Что?
— Отец тебе — родной? Не отчим?
— Отчим?
— Stepfather, — объяснил старик, обнаружив вполне приличное произношение.
Адриан замотал головой.
— Нет. Не отчим. Родной отец.
Старик задумался.
— Родной отец послал тебя, свою плоть и кровь, сюда, чтобы ты узнал про старый американский корабль. Я правильно понял?
— Да, да. Правильно.
— Это государственное дело? — спросил старик неожиданно.
— Нет. Нет, наверное. Я сначала приехал защищать свободу и права человека. А потом отец позвонил по телефону и попросил узнать про корабль. И про груз. Я думаю, что это личное дело. Personal.
— Хорошо, — сказал старик. — Я расскажу тебе про военный угольщик «Афакс». Все, что знаю. Но я удивлен. Я не понимаю, какое личное дело может быть настолько важным, что его надо поручать единокровному сыну. Это для меня загадка.
Глава 26
Магия имен
Я где-то слышал, что благородные североамериканские индейцы относились к именам архисерьезно. Прежде чем как-то назвать новорожденного младенца, долго советовались с могущественным и всезнающим богом Маниту, привлекая для этого членов племени, специально подготовленных к общению с богом. Они считали, что у Маниту есть особый вампум, как сказали бы теперь — носитель информации о каждом живущем. И если Маниту как следует попросить, то он поковыряется в своем вампуме и порекомендует наиболее подходящее имя, которое будет максимально соответствовать записанному в Книге Судеб жизненному пути младенца.
Надо сказать, что такой подход себя оправдывал. Вот, например, известный из художественной литературы вождь могикан Чингачгук. В переводе на русский язык это означает «Большой Змей». Вполне подходящее имя для вождя. Но когда он только-только родился, никто и понятия не имел, что этот красный комочек станет вождем. Поэтому вполне могли назвать ребенка, скажем, «Дохлым Червяком». Но посоветовались с Маниту и приняли единственно правильное решение.
И сына своего Чингачгук назвал точно таким же образом и очень удачно. Он его назвал Ункасом, что переводится как «Быстроногий Олень». Если помните, в «Последнем из могикан» Ункас постоянно либо куда-то бежит, либо откуда-то прыгает. Настоящий быстроногий олень.
Поэтому индейцам было очень легко общаться друг с другом. Не возникало излишних трудностей.
— Как тебя зовут, незнакомец?
— Мое имя — Мощный Кулак.
— Приветствую тебя, Мощный Кулак. Войди в мой вигвам. Выкури со мной трубку мира. А как твое имя, незнакомец?
— Меня называют — Хилый Таз, о великий вождь.
— Скальпами воинов твоего племени, Хилый Таз, мы оборачиваем копыта наших коней. Уходи, пока женщины не прогнали тебя пинками.
И все было нормально.
Но индейцев развратили огненной водой, истребили и разогнали по резервациям, вследствие чего культура общения с богом Маниту приказала долго жить. И к именам перестали относиться серьезно. Их начали корректировать. Как хронически неисполняемые пятилетние планы.
У одной моей приятельницы был муж, слегка подвинутый на русской истории, викингах, варягах и так далее. Поэтому когда у них родился сын, он решил назвать его Харальдом. Харальд Олегович Стрельцов — нормально звучит, да? Правда, в загсе счастливого отца не сразу поняли и попросили написать специальное заявление, что он дает сыну такое имя, будучи в здравом уме. А когда Стрельцов-старший заявление написал, регистраторша вздохнула и сказала: все равно, исполнится шестнадцать лет — придет менять имя. Как в воду глядела. Через несколько лет Олег Стрельцов встретил настоящую любовь и развелся. Приятельница моя, обидевшись до чрезвычайности, всякие упоминания о Стрельцове ликвидировала под корень и дала ребенку свою фамилию. Получился Харальд Олегович Шнеерзон. Это бы еще ничего, но через какое-то время она повторно вышла замуж и, чтобы ребенок впоследствии не задавал лишних вопросов, сменила ему отчество под нового мужа. В результате возник Харальд Ермолаевич. Ребенок стал возвращаться из школы заплаканным, потому что все называли его Хераль Дерьмолаичем и никто не хотел с ним дружить. Тогда плюнули на все, назвали Иваном. Иван Ермолаевич Шнеерзон. Ну и ладно.
На самом-то деле что Харальд, что Иван, что Олегович, что Шнеерзон — все едино, потому что, когда мальчик вырос, оказалось, что мальчиком он вырос по ошибке, а на самом деле ему надо было вырасти девочкой. И эта ошибка природы была исправлена хирургическим путем, после чего у него… у нее… ладно, пусть у него, чтобы не путаться, обнаружились вокальные данные и теперь он… она… тьфу, черт… он поет песни на радио «Максимум» под именем Стефания. У нас в стране пренебрежительное отношение к именам собственным развилось чрезвычайно. Например, Петр Первый назвал вновь построенную столицу Санкт-Петербургом. Вот вы мне объясните — куда он смотрел? Я уж не говорю, что это и на трезвую голову не выговоришь, четыре согласные подряд, «нктп», тьфу! Да и вообще. Какого рожна русский город должен называться по-немецки? В великом и могучем слов не хватило? Поэтому когда началась война с германцами, город немедленно, очень патриотично и с нескрываемым удовольствием, переименовали в Петроград. И всем сразу стало легче. Питер и есть Питер. Удобно. Но когда война закончилась, произошла революция. И из Петрограда получился Ленинград. Потом прошло какое-то время, выяснилось, что революция и все, с ней связанное, было трагической ошибкой, и, дабы развязаться с проклятым наследием, опять вернулись к исходному названию. Теперь у нас есть город Санкт-Петербург, в нем Петроградская сторона, а при них Ленинградская область.
Или вот еще пример. Где-то в стране вятичей был город Вятка. Вятка — столица вятичей. Опять же после революции, когда возникла насущная необходимость увековечить имена всех и всяческих вождей, Вятку переименовали в честь известного мальчика из Уржума. И стала она называться город Киров. Ну и хорошо. Однако же кто-то из демократических властителей дум, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом столетии, отбывал в этом городе непродолжительную ссылку, каковой факт вошел во все учебники. И школьники, в силу своей малости и молодости ни про какую Вятку не слышавшие, совершенно антисоветски рапортовали на уроках, что не то Чернышевский, не то Белинский был в свое время сослан в город Киров.
Я уже не говорю про совершеннейшую трагедию с городом, именовавшимся когда-то Царицын. У этого города была исключительно тяжелая судьба, причем по причинам чисто топонимическим. Дело в том, что в гражданскую войну в окрестностях этого города процессом управлял товарищ Сталин. Это очень хорошо описано в бессмертной повести Алексея Толстого «Хлеб». Поэтому когда война закончилась, с монархическими предрассудками разобрались очевидным образом — взяли и назвали город Сталинградом. Никто же тогда не знал, что будет война с немцами и что они выйдут к Волге. А они вышли. Слева город Куйбышев. Справа город Сталинград. Какой будем брать? Конечно же, Сталинград, это ежу понятно. Политическая акция невиданной мощи — немецкие солдаты в городе Сталина. И город сровняли с землей. Потом, когда Сталин уже не мог обидеться, Сталинград тихонько переименовали в Волгоград.
Так что теперь, если кто-нибудь еще, не дай Бог, выйдет к Волге, то руководствоваться ему уже придется не политической топонимикой, а военно-стратегическими соображениями.
Сколько-то лет назад, часов в десять вечера, иду я себе по пустынной Москве, обходя лужи и преодолевая сугробы. Ночь. Улица. Фонарь (не горит). Аптека. У закрытой аптеки стоит печальный-печальный грузин в огромной кепке и с синим от холода носом. Увидел меня — обрадовался.
— Скажи, дорогой, — говорит он мне, — вот это аптека?
— Аптека, — отвечаю.
— Не работает?
— Не работает, — говорю. — Закрылась уже.
— А есть в Москве такая аптека, которая сейчас работает?
— Конечно, — говорю, — есть. Тут недалеко. На Никольской улице.
Грузин подумал и говорит:
— На Никольской?
— На Никольской.
— Слушай, раньше как называлась?
— Раньше, — говорю я ему, — Никольская улица называлась улица Двадцать пятого Октября.
— О! — говорит грузин. — Как туда проехать? На Никольскую улицу Двадцать пятого Октября?
— Это, — говорю, — легко. Сейчас спустишься в метро, доедешь до «Библиотеки», перейдешь на «Арбатскую», и одна остановка до «Площади Революции». А там рядом.
Грузин записал. Я пошел дальше, а он меня догоняет.
— Слушай, дорогой, ты сказал «Площадь Революции»?
— Да, — говорю.
— Сейчас как называется?
Надо сказать, что такой подход себя оправдывал. Вот, например, известный из художественной литературы вождь могикан Чингачгук. В переводе на русский язык это означает «Большой Змей». Вполне подходящее имя для вождя. Но когда он только-только родился, никто и понятия не имел, что этот красный комочек станет вождем. Поэтому вполне могли назвать ребенка, скажем, «Дохлым Червяком». Но посоветовались с Маниту и приняли единственно правильное решение.
И сына своего Чингачгук назвал точно таким же образом и очень удачно. Он его назвал Ункасом, что переводится как «Быстроногий Олень». Если помните, в «Последнем из могикан» Ункас постоянно либо куда-то бежит, либо откуда-то прыгает. Настоящий быстроногий олень.
Поэтому индейцам было очень легко общаться друг с другом. Не возникало излишних трудностей.
— Как тебя зовут, незнакомец?
— Мое имя — Мощный Кулак.
— Приветствую тебя, Мощный Кулак. Войди в мой вигвам. Выкури со мной трубку мира. А как твое имя, незнакомец?
— Меня называют — Хилый Таз, о великий вождь.
— Скальпами воинов твоего племени, Хилый Таз, мы оборачиваем копыта наших коней. Уходи, пока женщины не прогнали тебя пинками.
И все было нормально.
Но индейцев развратили огненной водой, истребили и разогнали по резервациям, вследствие чего культура общения с богом Маниту приказала долго жить. И к именам перестали относиться серьезно. Их начали корректировать. Как хронически неисполняемые пятилетние планы.
У одной моей приятельницы был муж, слегка подвинутый на русской истории, викингах, варягах и так далее. Поэтому когда у них родился сын, он решил назвать его Харальдом. Харальд Олегович Стрельцов — нормально звучит, да? Правда, в загсе счастливого отца не сразу поняли и попросили написать специальное заявление, что он дает сыну такое имя, будучи в здравом уме. А когда Стрельцов-старший заявление написал, регистраторша вздохнула и сказала: все равно, исполнится шестнадцать лет — придет менять имя. Как в воду глядела. Через несколько лет Олег Стрельцов встретил настоящую любовь и развелся. Приятельница моя, обидевшись до чрезвычайности, всякие упоминания о Стрельцове ликвидировала под корень и дала ребенку свою фамилию. Получился Харальд Олегович Шнеерзон. Это бы еще ничего, но через какое-то время она повторно вышла замуж и, чтобы ребенок впоследствии не задавал лишних вопросов, сменила ему отчество под нового мужа. В результате возник Харальд Ермолаевич. Ребенок стал возвращаться из школы заплаканным, потому что все называли его Хераль Дерьмолаичем и никто не хотел с ним дружить. Тогда плюнули на все, назвали Иваном. Иван Ермолаевич Шнеерзон. Ну и ладно.
На самом-то деле что Харальд, что Иван, что Олегович, что Шнеерзон — все едино, потому что, когда мальчик вырос, оказалось, что мальчиком он вырос по ошибке, а на самом деле ему надо было вырасти девочкой. И эта ошибка природы была исправлена хирургическим путем, после чего у него… у нее… ладно, пусть у него, чтобы не путаться, обнаружились вокальные данные и теперь он… она… тьфу, черт… он поет песни на радио «Максимум» под именем Стефания. У нас в стране пренебрежительное отношение к именам собственным развилось чрезвычайно. Например, Петр Первый назвал вновь построенную столицу Санкт-Петербургом. Вот вы мне объясните — куда он смотрел? Я уж не говорю, что это и на трезвую голову не выговоришь, четыре согласные подряд, «нктп», тьфу! Да и вообще. Какого рожна русский город должен называться по-немецки? В великом и могучем слов не хватило? Поэтому когда началась война с германцами, город немедленно, очень патриотично и с нескрываемым удовольствием, переименовали в Петроград. И всем сразу стало легче. Питер и есть Питер. Удобно. Но когда война закончилась, произошла революция. И из Петрограда получился Ленинград. Потом прошло какое-то время, выяснилось, что революция и все, с ней связанное, было трагической ошибкой, и, дабы развязаться с проклятым наследием, опять вернулись к исходному названию. Теперь у нас есть город Санкт-Петербург, в нем Петроградская сторона, а при них Ленинградская область.
Или вот еще пример. Где-то в стране вятичей был город Вятка. Вятка — столица вятичей. Опять же после революции, когда возникла насущная необходимость увековечить имена всех и всяческих вождей, Вятку переименовали в честь известного мальчика из Уржума. И стала она называться город Киров. Ну и хорошо. Однако же кто-то из демократических властителей дум, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом столетии, отбывал в этом городе непродолжительную ссылку, каковой факт вошел во все учебники. И школьники, в силу своей малости и молодости ни про какую Вятку не слышавшие, совершенно антисоветски рапортовали на уроках, что не то Чернышевский, не то Белинский был в свое время сослан в город Киров.
Я уже не говорю про совершеннейшую трагедию с городом, именовавшимся когда-то Царицын. У этого города была исключительно тяжелая судьба, причем по причинам чисто топонимическим. Дело в том, что в гражданскую войну в окрестностях этого города процессом управлял товарищ Сталин. Это очень хорошо описано в бессмертной повести Алексея Толстого «Хлеб». Поэтому когда война закончилась, с монархическими предрассудками разобрались очевидным образом — взяли и назвали город Сталинградом. Никто же тогда не знал, что будет война с немцами и что они выйдут к Волге. А они вышли. Слева город Куйбышев. Справа город Сталинград. Какой будем брать? Конечно же, Сталинград, это ежу понятно. Политическая акция невиданной мощи — немецкие солдаты в городе Сталина. И город сровняли с землей. Потом, когда Сталин уже не мог обидеться, Сталинград тихонько переименовали в Волгоград.
Так что теперь, если кто-нибудь еще, не дай Бог, выйдет к Волге, то руководствоваться ему уже придется не политической топонимикой, а военно-стратегическими соображениями.
Сколько-то лет назад, часов в десять вечера, иду я себе по пустынной Москве, обходя лужи и преодолевая сугробы. Ночь. Улица. Фонарь (не горит). Аптека. У закрытой аптеки стоит печальный-печальный грузин в огромной кепке и с синим от холода носом. Увидел меня — обрадовался.
— Скажи, дорогой, — говорит он мне, — вот это аптека?
— Аптека, — отвечаю.
— Не работает?
— Не работает, — говорю. — Закрылась уже.
— А есть в Москве такая аптека, которая сейчас работает?
— Конечно, — говорю, — есть. Тут недалеко. На Никольской улице.
Грузин подумал и говорит:
— На Никольской?
— На Никольской.
— Слушай, раньше как называлась?
— Раньше, — говорю я ему, — Никольская улица называлась улица Двадцать пятого Октября.
— О! — говорит грузин. — Как туда проехать? На Никольскую улицу Двадцать пятого Октября?
— Это, — говорю, — легко. Сейчас спустишься в метро, доедешь до «Библиотеки», перейдешь на «Арбатскую», и одна остановка до «Площади Революции». А там рядом.
Грузин записал. Я пошел дальше, а он меня догоняет.
— Слушай, дорогой, ты сказал «Площадь Революции»?
— Да, — говорю.
— Сейчас как называется?
Глава 27
Вагон на восток
Все очень удачно совпало. Как говорится у русских — не было счастья, да несчастье помогло. Настойчивая рекомендация Бориса Шнейдермана на время уехать из Москвы совпала с желанием немедленно использовать информацию, полученную от старика-государственника. К этому надлежит прибавить и обрывочные сведения о родственнике Иоганне (или Иване) Дице, которые содержались в пухлом конверте, врученном Адриану все тем же Шнейдерманом.
Из плохо читаемых ксерокопий Адриан узнал, что Иван Диц родился недалеко от советского города Куйбышев, в колхозе — это такое советское название фермы — «Знамя революции», в самом начале двадцатых годов. Потом с семьей что-то произошло, потому как следующий документ уже свидетельствовал о пребывании родственника в приюте для сирот. Наверное, по этим местам прошла эпидемия какой-то страшной болезни, ибо остальные четыре члена семьи исчезли бесследно. В приюте Иван Диц вырос, вступил в молодежную коммунистическую организацию «комсомол» и оттуда же, из приюта, ушел добровольцем на фронт. После войны он вернулся в Куйбышев, два года проработал на машиностроительном заводе. Почему Диц ушел с завода, Адриану понять не удалось, потому что в этом месте документ был совершенно нечитаемым. Но, судя по всему, родственник устроился трудиться на телеграф или на почту, так как следующее его место работы именовалось «почтовый ящик 3741/55-фэ». На вопрос, где находится это почтовое отделение, Шнейдерман пожал плечами и сказал, что не знает. Но думает, что где-то в Сибири.
Еще Шнейдерман рассказал про некую Анну Трубникову. Вроде бы Иван Диц собирался на ней жениться, перед тем, как ему пришлось сменить место работы. И вполне возможно, что Анна Трубникова писала ему письма. А он ей отвечал. Посему если эту Анну Трубникову найти, то она вполне может знать, где сейчас находится Иван Диц. Если он, конечно, жив. Но Шнейдерману почему-то кажется, что Иван Диц жив. И полковнику Крякину тоже так кажется. Хотя объяснить, почему им так кажется, они не могут. Просто предчувствие. Интуиция.
Адриан с удовольствием узнал, что город Куйбышев, где живет Анна Трубникова, и город Самара, куда ему надо было ехать за дальнейшими сведениями о военно-морском угольщике «Афакс», — это один и тот же город. До революции была Самара, потом стал Куйбышев, а потом опять Самара.
Кстати говоря, Денис как раз находится в этой самой Самаре, где решает очередные проблемы, и охотно поможет Адриану в его поисках. Он даже встретит Адриана в аэропорту со странным названием Куромыч.
Узнав, что до Самары от Москвы рукой подать, от самолета Адриан решительно отказался. Полет первым классом от Нью-Йорка до Москвы ему слишком хорошо запомнился, и он предпочел поезд. Тем более, что дня три назад он посмотрел по ти-ви русский фильм, где один известный актер ехал инкогнито на юг в поезде. В этом поезде было очень комфортно и весело, все пили чай, улыбались друг другу, ходили по вагону в пижамах и пели русские песни.
Кроме того, из окна поезда можно было подробно рассмотреть красивую русскую природу, которую Адриан так и не видел, поскольку из Москвы, если не считать той дурацкой ночи после презентации, ни разу не выезжал.
Сборы в дорогу много времени не заняли. Деловой костюм, дюжина рубашек, четыре галстука, смокинг — все это поместилось в металлический «Самсонайт», туда же влезли две пары туфель, носки, белье, компьютер и все остальное, по мелочи. Документы, мобильный телефон, джинсы, T-shirts, спортивные туфли «Найкс», визитные карточки и любимую книгу русского писателя Гоголя «Мертвые души» Адриан уложил в маленькую черную сумку.
Из плохо читаемых ксерокопий Адриан узнал, что Иван Диц родился недалеко от советского города Куйбышев, в колхозе — это такое советское название фермы — «Знамя революции», в самом начале двадцатых годов. Потом с семьей что-то произошло, потому как следующий документ уже свидетельствовал о пребывании родственника в приюте для сирот. Наверное, по этим местам прошла эпидемия какой-то страшной болезни, ибо остальные четыре члена семьи исчезли бесследно. В приюте Иван Диц вырос, вступил в молодежную коммунистическую организацию «комсомол» и оттуда же, из приюта, ушел добровольцем на фронт. После войны он вернулся в Куйбышев, два года проработал на машиностроительном заводе. Почему Диц ушел с завода, Адриану понять не удалось, потому что в этом месте документ был совершенно нечитаемым. Но, судя по всему, родственник устроился трудиться на телеграф или на почту, так как следующее его место работы именовалось «почтовый ящик 3741/55-фэ». На вопрос, где находится это почтовое отделение, Шнейдерман пожал плечами и сказал, что не знает. Но думает, что где-то в Сибири.
Еще Шнейдерман рассказал про некую Анну Трубникову. Вроде бы Иван Диц собирался на ней жениться, перед тем, как ему пришлось сменить место работы. И вполне возможно, что Анна Трубникова писала ему письма. А он ей отвечал. Посему если эту Анну Трубникову найти, то она вполне может знать, где сейчас находится Иван Диц. Если он, конечно, жив. Но Шнейдерману почему-то кажется, что Иван Диц жив. И полковнику Крякину тоже так кажется. Хотя объяснить, почему им так кажется, они не могут. Просто предчувствие. Интуиция.
Адриан с удовольствием узнал, что город Куйбышев, где живет Анна Трубникова, и город Самара, куда ему надо было ехать за дальнейшими сведениями о военно-морском угольщике «Афакс», — это один и тот же город. До революции была Самара, потом стал Куйбышев, а потом опять Самара.
Кстати говоря, Денис как раз находится в этой самой Самаре, где решает очередные проблемы, и охотно поможет Адриану в его поисках. Он даже встретит Адриана в аэропорту со странным названием Куромыч.
Узнав, что до Самары от Москвы рукой подать, от самолета Адриан решительно отказался. Полет первым классом от Нью-Йорка до Москвы ему слишком хорошо запомнился, и он предпочел поезд. Тем более, что дня три назад он посмотрел по ти-ви русский фильм, где один известный актер ехал инкогнито на юг в поезде. В этом поезде было очень комфортно и весело, все пили чай, улыбались друг другу, ходили по вагону в пижамах и пели русские песни.
Кроме того, из окна поезда можно было подробно рассмотреть красивую русскую природу, которую Адриан так и не видел, поскольку из Москвы, если не считать той дурацкой ночи после презентации, ни разу не выезжал.
Сборы в дорогу много времени не заняли. Деловой костюм, дюжина рубашек, четыре галстука, смокинг — все это поместилось в металлический «Самсонайт», туда же влезли две пары туфель, носки, белье, компьютер и все остальное, по мелочи. Документы, мобильный телефон, джинсы, T-shirts, спортивные туфли «Найкс», визитные карточки и любимую книгу русского писателя Гоголя «Мертвые души» Адриан уложил в маленькую черную сумку.