Асвард сел на землю и стал смотреть в море. Не оборачиваясь, он продолжал:
– А ведь она не знает всего того, что знаю я.
– Что ты знаешь? – быстро спросила Ингитора. Бедам от этого похода не предвиделось конца. – Ты говорил, что он умер от удара копьем в спину. От одного удара и не мучился. Или это не так?
– В таком деле я не постеснялся бы солгать его матери, но это правда. Он умер от одного удара в спину. Здесь дело в другом.
Ингитора молча ждала продолжения. Асварду, видно, очень хотелось поделиться.
– Я не смог один донести его до корабля, – сказал он чуть погодя. – Бьярни помогал мне. И когда мы выносили его на берег на следующей стоянке, чтобы похоронить, было то же самое.
Ингитора не ответила, но ей стало неуютно. Всякий знает, что, если мертвец кажется очень тяжелым, значит, он не будет спокойно лежать в могиле.
– Если бы я видел того славного воина, который поднял на копье подростка, почти мальчика, я бы уж не позволил ему этого сделать. Я же велел ему сидеть возле корабля! – В бессильной досаде Асвард ударил кулаком по земле. – Но в нем кровь нашего отца. Усидеть на месте во время битвы он не мог. И теперь Асгерд не утешится, даже если я перебью всю племя фьяллей с Торвардом конунгом во главе. Гейра этим не вернешь. А ее горя не облегчит то, что матери фьяллей заплачут вслед за ней. О, хоть бы Фрейр и Фрейя послали ей другого ребенка! Она еще достаточно молода.
Ингитора отвернулась: слова Асварда задели еще одно больное место. Кроме горя самой потери ей еще придется мириться с бесчестьем угасающего рода. Подлое убийство такого знатного человека, как Скельвир хёвдинг, требовало отмщения. А для мести нужен мужчина. Которого нет.
Асвард пару раз оглянулся на замолчавшую девушку. Брови ее были немного сдвинуты, пристальный взгляд устремлен в морскую даль. От морского ветра на щеках ее розовел румянец, глаза казались одного цвета с серо-голубым небом, рыжеватые, мягкого и глубокого оттенка волосы блестели. Даже горе не притупило оживленной пылкости ее нрава, которая словно бы освещала изнутри ее лицо, так что даже сейчас она казалась очень красивой, несмотря на заплаканные глаза и порозовевший кончик носа. По-прежнему в ее лице отражалось что-то твердое, светлое, устремленное вперед, как будто на ее белую кожу постоянно падает луч света из Альвхейма.
Подперев щеки кулаками, она смотрела на другой берег фьорда и совсем забыла об Асварде. Поднявшись, он побрел к усадьбе, а она даже не заметила. «Шел на бой без страха Скельвир…»
Вернулся Оттар уже в темноте, без денег и очень злой.
– Этот подлец рассказывает, что год, дескать, выдался неурожайный и он не может выделить марку серебра! – рассказывал он фру Торбьерг. – Дескать, если вам очень надо, он может наскрести два-три эйрира, но никак не больше.
– Но он же продал шерсть! – возмутилась фру Торбьерг.
– Я ему говорил, что он получил за шерсть, а он сказал, что цены упали и ему самому до весны не дожить на эти деньги.
– Но срок прошел еще летом!
– Это я тоже ему сказал. А он сказал, что ничего не может поделать. Что ему не так повезло, как он надеялся.
– Но когда-нибудь он отдавать собирается?
– Сказал, что, может быть, будущим летом.
Фру Торбьерг помолчала, усилием воли стараясь сохранить невозмутимость. Но мысли ее были совсем не спокойны.
– Вот, так и следовало ожидать! – с суровой горечью сказала она чуть погодя. – Скельвиру хёвдингу он ни за что не посмел бы так ответить! Скельвир хёвдинг пожалел его и отложил уплату до осени, а он теперь думает, что раз хозяина нет, то платить долгов вовсе не обязательно, а на тинге… Что мы сделаем с ним на тинге, две беззащитные женщины? Что я, вдова, сделаю с этой скотиной? Вызову на поединок? Теперь каждый может сделать с нами что хочет!
– А хотя бы и на поединок! – гневно ответила Ингитора. – Существует же «сиротское право», и пусть кто-нибудь посмеет мне отказать! Я им не какая-нибудь Фрида с хутора!
– Не говори ерунды! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Марка серебра – не такие уж деньги, чтобы устраивать тут целое зрелище для всей округи! Все будут только смеяться, если увидят тебя или меня с мечом в руках!
– Можно выставить бойца, – негромко подсказал Оттар.
– Кого?
– Да хотя бы меня, хозяйка. Я не стоил бы дружбы Скельвира хёвдинга, если бы не сумел одолеть такого противника, как Грим из Брема, и дал бы в обиду его жену и дочь.
– Оставь! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Этого нельзя сделать раньше тинга, тинг же только весной. А деньги нужны сейчас.
Ингитора возмущалась: она не привыкла к такому обращению, и у нее не укладывалось в голове, что какой-то там Грим из Брема, где весь двор меньше, чем их хлев, может нарушить обязательство перед самим Скельвиром хёвдингом! Даже мертвый, отец в ее глазах оставался сильным и уважаемым человеком, и она не понимала, как смеет Грим или кто-то другой идти против его воли, когда он сам даже еще не погребен! Но хоть она и была умна, в этом деле Грим Горбушка соображал получше нее.
На другой день в Льюнгвэлир приехали гости из усадьбы Мьельке: Фасти хёльд со своей матерью фру Торунн. Встречала их одна Ингитора: фру Торбьерг уехала к Асмунду хёльду в Эльвефалль, чтобы купить там хорошего бычка и свинью для завтрашнего угощения. Гостей на поминальный пир ожидалось много, продлится он не меньше трех дней, а своей скотины, которую можно было на это выделить, не хватало. Оттар, Асвард и Бьярни поехали с хозяйкой, и Ингитора осталась в доме с Траином и челядью, присматривать за приготовлениями.
– Пора и тебе руки к делу приложить! – говорила ей мать, собираясь. – Теперь нам уже не до стихов, надо за ум браться! Отец был твой, и нечего тебе сидеть, как Гудрун над Сигурдом,[10] когда я с ног сбиваюсь! Смотри, чтобы хлеб не подгорел, чтобы горох перебрали, и чтобы сливки снимали как следует, а то Асгерд сама себя не помнит и на нее надежды никакой! Чтобы доски к скамьям не поломали, у нас больше нет денег на новые, и чтобы все ковры как следует вытряхнули прежде, чем вешать. И чтобы рыбу… Ну, это знает Вигдис, это ты не умеешь, только напомни ей про селедку, и чтобы она горчицы не переложила!
У Ингиторы кружилась голова от всех этих наставлений, и ее безмерно раздражала сама необходимость во все это вникать. Никакие наказания на свете сейчас не казались ей хуже этих обязанностей помнить про селедку, ковры, хлеб, сливки! Тролли бы все это взяли! Она всегда была равнодушна к хозяйству, и ей даже как-то нелепо казалось забивать голову всей этой мелочью и бегать из курятника в погреб, а из погреба в кладовку, точно какая-нибудь Фрида с хутора, с вытаращенными от усердия глазами! В душе Ингитора считала, что свой вклад в поминальный пир внесла хвалебной песней об отце. Но даже если бы весь мир с этим согласился, ни ковры, ни селедка все равно не смогли бы сами о себе позаботиться. А тут еще Хьяльти бонд из Коровьей Горки явился на кухню с двумя какими-то троллями, принесли три мешка битой дичи, всяких там зайцев, глухарей, куропаток, и прочего и требуют, чтобы у них это все купили!
– Да ты не в прошлом ли году набил всю эту дрянь, Хьяльти? – воевала с ними Вигдис, главная распорядительница на кухне. – Да ты им в глаза посмотри – они же вот-вот провоняют!
– Да ты глянь – тут же одни самочки! – втолковывал ей плутоватый охотник. – Самые вкусные!
– Про вкусных самочек ты вон Хрольву расскажи, он тебя поймет! А мне ты зубы не заговаривай! Ты их, поди, уже полмесяца по усадьбам таскаешь, шеи вон все пересохли, глаза провалились, перо на брюхе все повылезало! Это уже только собакам выкинуть!
Хьяльти с приятелями клялись, что дичь еще шевелится, а Ингитора чуть не зарыдала от тоски: она не знала, как отличить свежую дичь от несвежей, и не имела ни малейшего желания этим заниматься! Вся эта возня, вместо того чтобы отвлечь, делала ее боль еще сильнее, и ей хотелось кричать от горя, которое, кроме самой утраты, еще и обрекает ее на все это!
Когда появились Фасти хёльд с мамашей, Ингитора даже обрадовалась, что у нее есть повод отвлечься от кухни и посидеть немножко в гриднице, где под ее присмотром и со всякими предосторожностями уже укрепили праздничные резные доски на скамьи. Сам Фасти был рослым мужчиной лет тридцати, овдовевшим три года назад; у него имелась небольшая рыжевато-русая жидкая бородка и такие же усы, из которых пухлые розовые губы выпячивались далеко вперед, как будто хотели выпутаться из растительности на простор. Фру Торунн была, наоборот, маленькой, но полной женщиной лет шестидесяти, с белым круглым лицом и карими глазами, разговорчивой, увлеченной всяческими новшествами, всегда знающей, что и как надо делать. Ингитора не сомневалась, что сегодняшнюю поездку в Льюнгвэлир, куда их звали на поминальный пир, но завтра, придумала именно она.
Усевшись, фру Торунн расхвалила убранство гридницы и тут же принялась бойко давать советы: одни из них Ингитора не понимала, другие ей казались нелепыми. У фру Торунн имелись свои способы делать все на свете, и, как ни мало понимала в хозяйстве Ингитора, даже она видела, что многие замыслы соседки никуда не годятся.
– Говорят, Грим из Брема не хочет отдавать вам свой долг? – заговорил потом Фасти хёльд. – У них тогда на кухне сидел один наш пастух, так он слышал.
– Да, какие же бессовестные люди бывают! – оживленно заговорила фру Торунн. – Какие же бессовестные, просто подумать страшно! Им бы только на чужом горе нажиться! Нет чтоб проявить участие, помочь чем-нибудь вдове и девушке! Думают: ничего, теперь на них управы нет, можно делать что хочешь! Какие же бессовестные! Этот Грим, он вообще мастер долги зажимать, ему уже никто и не давал. Скельвир хёвдинг, конечно, другое дело, ему-то попробовал бы кто не отдать!
– Мы с ним еще на тинге поговорим! – сказала Ингитора. Ей было не легче от этого «сочувствия», а совсем наоборот: каждое слово фру Торунн заново напоминало ей об их нынешнем унижении. – Если он не образумится, то мы устроим поединок!
– Ну, должно быть, расходы у вас и сейчас большие, да? Такую кучу народа накормить, это же недешево стоит!
– Конечно.
– Можно бы помочь, если бы… – неуверенно начал Фасти и посмотрел на свою мать. – Мы могли бы, из уважения к Скельвиру хёвдингу… Мы переймем его долг на себя: я дам вам марку, а Грим будет должен мне. Или еще лучше: я поеду к нему и выбью из него эти деньги! – Фасти оживился, как будто эта мысль пришла ему в голову именно сейчас.
Он посмотрел на мать, и она закивала: дескать, начал, так не останавливайся.
– Лучше бы подождать, пока фру Торбьерг будет… – заикнулся он, но фру Торунн ответила:
– Йомфру Ингиторы это скорее касается, чем фру Торбьерг. Ведь фру Торбьерг теперь причитается только ее приданое и свадебные дары, своего у нее в этом доме теперь уже нет. Тут теперь йомфру Ингитора хозяйка, она все и решает. Конечно, потом с матерью ей надо будет посоветоваться.
– Я думаю, моя мать на оба решения согласится, – заметила Ингитора. Ей казалось вполне естественным, что Фасти хёльд берет на себя труд помочь им, и ее только коробило, что они стали нуждаться в помощи посторонних.
Но оказалось, что они говорили о другом.
– Вот, йомфру, плохо вам теперь без хёвдинга! – начал снова Фасти. – Что вы остались, две женщины? Любая свинья теперь над вами издевается. Вот если бы ты замуж вышла, тогда, конечно, муж приглядел бы. Вот я, например. Приеду я к Гриму, а он мне скажет: а твое-то какое тут дело, Фасти хёльд? Знай всякий себя. А я бы ему сказал: дескать, женюсь на йомфру Ингиторе и долг в ее приданое пойдет. Вот тогда бы было как у людей.
– Что ты такое придумал? – Ингитора даже усмехнулась, как ни мало ей хотелось сейчас смеяться. – Замуж? За тебя? Чтобы ты взыскал с этого бессовестного Грима мою марку серебра? Что-то это очень странно! Ты думаешь, что я продам себя за жалкую марку серебра, чтобы ты потом с мои приданым получил в двадцать раз больше? Люди сказали бы, что я продешевила! И Грим первый бы надо мной посмеялся! Ему я пожалела марку, а все наследство и себя в придачу отдала человеку, который…
«Который ничем не лучше его!» – хотела она сказать, но воздержалась, потому что Грима уже обозвала бессовестным, а Фасти как-никак был у нее в гостях.
Фасти хёльд понял, что она имела в виду, но ничуть не обиделся, а только слегка пожал плечами:
– Все равно по-старому ты, йомфру, жить уже не будешь. Старого уж не вернешь. Я-то понимаю: раньше ты с отцом и по пирам разъезжала, и по тингам, и стихи сочиняла, и на кухне тебя никогда не видели, и всякие ярлы заморские у вас тут зимовали и на снегу боролись, кому из них ты пива вечером будешь подносить!
– Да уж, я помню, как хёвдинг говорил! – смеясь, вставила фру Торунн, и ее живые карие глаза заблестели безо всякого намека на скорбь. – Что, дескать, когда йомфру Ингиторе придет пора замуж выходить, он созовет женихов со всего Слэттенланда и устроит между ними состязание. И что, дескать, кто всех одолеет, тот и получит твою руку и усадьбу в приданое! Половину, пока он жив, и вторую, когда умрет! Да теперь чего уж вспоминать!
Ингитора едва не задохнулась от острой боли, которую вызвали в ней эти слова, и только гнев на бессовестную дуру помог ей сдержать слезы. Да уж, чего вспоминать, как счастливо она жила при отце, когда его нет и ей приходится иметь дело с такими людьми!
– Да уж, что миновало, того не вернешь! – согласился Фасти хёльд. – Был бы у тебя брат, ну, тогда другое дело. А так, мы законы-то тоже знаем. Раз наследника у Скельвира хёвдинга нет, значит, две трети конунгу пойдет, а одна треть – тебе в приданое. Вот и распоряжайся!
– Мой род достаточно знатен, чтобы я сама имела право наследовать все, чем владел мой отец! – с надменностью, которую даже усилила их бесчувственная наглость, ответила Ингитора.
– Да, но ведь сперва конунг должен это признать! Он решит, хорош твой род или не хорош, чтобы столькими-то землями распоряжаться!
– А конунги наши всегда были скуповаты! – весело подхватила фру Торунн. – И надо род вести от звезд и месяца, чтобы они признали, что девушка может сама наследовать! Две трети от такой усадьбы и конунгу пригодятся!
– Ну, и с одной третью от такого-то богатства можно много сделать! – утешил Ингитору Фасти хёльд. – А я хозяин хороший, другого про меня никто не скажет, обойди хоть всю округу до самого Эльвуса. Мне если приданое с женой взять марок десять, то я бы тоже и скотину завел, и корабль, и расторговался бы, и стал бы со временем, годов через десять, ничуть не хуже Скельвира хёвдинга. Так что, по-нашему, я тебе очень даже стоящее дело предлагаю.
– Конечно, девушке это очень даже хорошее предложение! – с веселым смехом подхватила фру Торунн, блестя своими желудево-карими глазами. – Замуж выходить надо, так чего же лучше: остаться в своей округе, где все тебя знают, уважают, среди хороших людей, с хорошим мужем!
Ингитора молчала, сжимая губы и страстно желая, чтобы говорливая фру Торунн мгновенно оказалась где-нибудь не ближе Эльвуса, и ее долговязый сынок тоже. Как объяснить барану, что он никогда не станет оленем, даже если и получит его рога в приданое за женой?
– Вот тогда можно бы и помочь! – закончил Фасти хёльд. – Ты, йомфру, поговори с матерью, как она вернется.
– Мой отец совершал более значительные подвиги, не спрашивая заранее, что он за это получит! – ответила Ингитора, и хотя она старалась говорить спокойно, в голосе ее слышалось презрение. – Он сражался, он собирал дань для конунгов, он сопровождал их в опасных походах, не торгуясь заранее, оправдает ли награда такие труды! А ты готовишься проехаться до края Сосновых Бугров и поговорить разочек с Гримом, и требуешь за это целых десять марок серебра, да еще и жену в придачу! Многие скажут, что ты дорого запрашиваешь!
– Так все равно же ты отдашь, не мне, так конунгову ярлу, что приедет за наследством! – втолковывал ей Фасти, ничуть не обижаясь, поскольку понимал, что дочь Скельвира была воспитана в баловстве и надменности, а от этого не так быстро отвыкают. – Все равно, так Хеймир конунг даст тебе жениха. Кого-нибудь, кого ты и не видела никогда, и никто тебе не обещает, что он будет лучше меня.
– Но кто же его знает, кого тебе даст в мужья конунг? – опять затараторила фру Торунн. – Может, какого-нибудь берсерка! А здесь ты точно знаешь, что Фасти – хороший хозяин, рассудительный, справедливый человек, и все в округе его уважают! И он сам тоже других уважает, не задирает нос почем зря!
Против всего этого возразить было нельзя, но почему-то при виде Фасти хёльда Ингитору томила мучительная тоска, хуже зубной боли. Ну, благоразумный, справедливый, хозяйственный! И это – та же самая кухня, ковры и тухлые зайцы каждый день, навсегда! Это все равно что старость, которая нагрянет прямо сейчас, через три месяца после того как ей исполнилось девятнадцать лет!
Разве этого она хотела? И разве этого хотел для нее Скельвир хёвдинг, отказавший уже десятку таких женихов, как Фасти? «Наверное, я никогда не выйду замуж, потому что нет на свете такого человека, ради которого я соглашусь расстаться с тобой!» – однажды сказала она отцу. «Просто этот блестящий мужчина еще не показывался у нас тут! – мудро заметил Скельвир и засмеялся. – Поверь мне: когда он тут появится, ты убежишь к нему и даже не оглянешься на своего старого отца!»
– Ну, пусть берсерка! – воскликнула Ингитора, выведенная из терпения нелепыми притязаниями гостей. – Конунг даст мне жениха, который сможет воевать не только с Гримом из Брема! Конунг даст мне жениха, который сможет не только взять наследство моего отца, но даже отомстить за него! Вот за такого человека я, может быть, и вышла бы!
– Ну, йомфру, это ты что-то несуразное придумала! – Фасти хёльд даже с некоторым удивлением покрутил головой. – Чтобы за чужого родича мстить – о таком что-то я не слышал, хотя и я тоже не из последних глупцов! Так не бывает!
Замкнутое лицо Ингиторы говорило, что ее это не волнует.
– Так ты потолкуй с матерью, – говорил ей на прощанье Фасти, ничуть не огорченный тем, что его сватовство встретили так неприветливо. – Может, решите, подумавши, что это все-таки дело подходящее.
– Благодарю, что хотели нам помочь! – уже не скрывая язвительности, провожала их Ингитора и даже поклонилась гораздо ниже, чем гости из Мьельке заслуживали. – Очень рады будем видеть вас завтра!
Ингитора сама произнесла песнь, которую сложила в память об отце, и видела, что ее творение людям нравится: все слушали очень внимательно, уважительно, с одобрением кивая. Голос ее то дрожал, то звенел от гнева, но она изо всех сил старалась держаться спокойно. Те же чувства, то гнева, то горькой боли, от которой слабели руки и ноги, она испытывала, когда сочиняла: ей хотелось как можно выше поднять и прославить подвиги отца, как последнее, что она могла для него сделать; она заново осознавала, каким выдающимся человеком был ее отец, благородный, отважный и мудрый, и горечь потери с каждым ударом сердца обновлялась и все больше колола ее в грудь.
И что будет дальше? Сегодня – последний день ее славы и торжества. Нет больше Скельвира хёвдинга, который сам сидел за столами конунгов и ярлов или приглашал их к себе, в этот самый дом. Когда ей исполнилось всего четыре года, у них гостил сам Хеймир конунг и разговаривал с ней – сама Ингитора этого не помнила, но ей рассказывали, и до сих пор в сундуке хранился маленький кубок из бледно-зеленого стекла, который он ей подарил. Теперь же новости о конунгах им будут поставлять заезжие торговцы, с опозданием на год и искаженные до нелепости. Знатных и прославленных людей она больше не увидит, их тут просто негде взять.
А кто тут есть? Есть, вот, Стейнар из Лингунберги, есть Аринбьерн сын Одда из Бломмета, есть Колль сын Барда из Недвейга – прекрасные, достойные молодые люди, которые не один год усердно ездили выражать свою дружбу хозяину Льюнгвэлира, всеми мыслимыми способами стараясь понравиться его дочери. Теперь они сидели, как нарочно, плечом к плечу – старательно умытые и причесанные, в новых цветных рубахах, кто с серебряной гривной на шее, кто с обручьями или перстнями, а Аринбьерн в первый раз закрутил наверх кончики своих молодых усов и заплел их в тонкие косички. Каждый волновался по-своему: Стейнар много ел, Колль сидел молчаливый и бледный, не сводя с Ингиторы заклинающего взгляда, Аринбьерн много и оживленно говорил. Но каждый мысленно уже видел себя женихом на ее свадьбе – будучи не глупее Фасти хёльда с его мамашей, они тоже понимали, что одна печальная перемена в жизни йомфру из Льюнгвэлира должна повлечь и другие, что кем-то она должна заменить погибшего отца.
Но Ингиторе казалось таким же нелепым выйти за кого-то из них, как снова взяться за деревянную куклу Снотру. Она не могла смириться с мыслью, что теперь она, привыкшая быть выше и сильнее всех, должна стать такой же, как все. Те мелкие заботы о хлебе и селедке, которые так отравляли ей первые дни после страшной новости, теперь станут основным содержанием ее жизни. Ей придется научиться самой отличать свежую дичь от несвежей, и узнать, как красить и как сушить шерсть, чтобы она не прокисла, и считать яйца в курятнике, может быть, даже шарить ради них в крапиве по углам двора… Но не крапива страшила Ингитору, а то, что курицы и коровы заменят в ее голове Сигурда Убийцу Дракона и валькирию Кьяру, которая в виде лебедя носилась над полем битвы, где сражался ее возлюбленный. И придется ей бросить детские мечты о возлюбленном не хуже, чем у Кьяры. Со смертью отца она утратила не только почетное положение в округе, но и право на мечты…
И кто всему виной? Ингитора глядела на лица, знакомые чуть ли не с детства, но перед глазами ее носился совсем иной образ – образ того, кого она не видела никогда! Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, теперь стал для Ингиторы важнее всех на свете. Он, убийца, как бы занял в ее мире то место, которое раньше принадлежало отцу, только о нем она и думала все эти дни. Дикое ночное нападение было подвигом как раз в его духе. Кто еще родился от квиттингской ведьмы Хердис, бывшей жены великана, предавшей и первого мужа, и родное племя ради того, чтобы выйти за Торбранда и стать кюной фьяллей? Кто еще умудрялся начать самостоятельное правление войной со священным островом Туаль, на котором каждый конунг Морского Пути получает благословение богов? У кого еще хватило наглости набиваться в мужья фрие Эрхине, верховной жрице и правительнице острова, живой богине на земле? И кто посмел ее бросить, когда она ему надоела? Про кого говорят, что он никогда не сидит дома, а все ищет себе славы за морями? Кто обложил данью половину Зеленых островов, после того как завоевал их с помощью второй половины, причем, как рассказывают, честь дочерей тамошних ригов сильно пострадала? Подло, против закона и обычая, бесчестно, не назвав себя, не дав возможности толком подготовиться, напасть на человека, который ни в чем перед ним не провинился и имел вчетверо меньше людей – вот ему и еще один небывалый подвиг!
Ингитора окликнула кормчего Бьярни. Его круглое, обветренное лицо сегодня раскраснелось сильнее обычного, а поседевшие волосы и борода от этого казались еще белее. Давно не чесанные, борода и волосы свалялись, глаза покраснели, морщины на лбу углубились, и сегодня Бьярни выглядел вполне на свои пятьдесят восемь лет, хотя был еще очень крепок для этого возраста. При всем их несходстве на его мятом, пьяном лице отражалось то же, что мучило Ингитору: смерть Скельвира хёвдинга разрушила их мир.
– Бьярни, скажи – ты встречал конунга фьяллей? – спросила Ингитора. – Торварда сына Торбранда?
– Встречал, – вяло отозвался Бьярни. Он пил с самого утра, еще пока не начался поминальный пир, и теперь был уже порядком пьян. – Скажу тебе, йомфру, мало найдется воинов по всему Морскому Пути, кто его не встречал. Да и другие – и улады, и эринны, и бьярры, и придайниты, и танны, и даже говорлины хорошо знают его. Он ни одно лето не сидит дома, а все ходит по морям и ищет подвигов.
– Какой он? Расскажи, что ты еще о нем знаешь?
– Я знаю… Торварда конунга издалека заметно. Ростом и силой он как сам Тор, пожалуй. Ни троллей, ни великанов он не боится. Еще говорят, что его мать – колдунья.
– А еще говорят, что ему покровительствует валькирия, – вступил в беседу Торкель Копыто. – В битвах она закрывает его щитом. А еще говорят, что мать-ведьма еще младенцем окунала его в кровь пещерного тролля, и теперь его шкура крепче всякой кольчуги, ее железо не берет и убить его можно только дубиной с кремневыми шишками. Ну, это я в Винденэсе от тамошних слышал, может, они и врут.
– А откуда тогда у него шрам на щеке?
– Не знаю откуда, но говорят… – Торкель ухмыльнулся. – Говорят, что однажды в бою он проглотил стрелу!
– Чтоб она встала ему поперек горла! – пожелала Ингитора.
Воображению ее рисовался облик воина огромного роста и силы; на две головы возвышаясь над толпой, он шел через поле битвы, обеими руками держа меч и круша всех направо и налево, как траву. Вот и Хельги в бою однажды так разошелся, что высоко поднятым мечом поранил лебедя-Кьяру, и она упала на землю, обливаясь кровью! И ее, Ингиторы, жизнь Торвард конунг сокрушил так же нелепо и бессмысленно, не задумавшись и даже не заметив!
– Наш Скельвир хёвдинг всегда выбирал все самое лучшее! – крикнул со своего места за столом Грим из Брема. – И врага он себе выбрал – на зависть!
Требуя долг, Оттар, естественно, упомянул о поминальном пире и не мог не пригласить человека, с которым Скельвир хёвдинг был дружен и которому даже давал в долг. И хотя выплатить долг Грим бонд не мог, от приглашения на пир он и не подумал отказаться и сейчас сидел среди гостей, в новой рубахе и в зеленых штанах, которые доказывали, что он все-таки не так невыгодно продал шерсть, как пытался уверить.
– А ведь она не знает всего того, что знаю я.
– Что ты знаешь? – быстро спросила Ингитора. Бедам от этого похода не предвиделось конца. – Ты говорил, что он умер от удара копьем в спину. От одного удара и не мучился. Или это не так?
– В таком деле я не постеснялся бы солгать его матери, но это правда. Он умер от одного удара в спину. Здесь дело в другом.
Ингитора молча ждала продолжения. Асварду, видно, очень хотелось поделиться.
– Я не смог один донести его до корабля, – сказал он чуть погодя. – Бьярни помогал мне. И когда мы выносили его на берег на следующей стоянке, чтобы похоронить, было то же самое.
Ингитора не ответила, но ей стало неуютно. Всякий знает, что, если мертвец кажется очень тяжелым, значит, он не будет спокойно лежать в могиле.
– Если бы я видел того славного воина, который поднял на копье подростка, почти мальчика, я бы уж не позволил ему этого сделать. Я же велел ему сидеть возле корабля! – В бессильной досаде Асвард ударил кулаком по земле. – Но в нем кровь нашего отца. Усидеть на месте во время битвы он не мог. И теперь Асгерд не утешится, даже если я перебью всю племя фьяллей с Торвардом конунгом во главе. Гейра этим не вернешь. А ее горя не облегчит то, что матери фьяллей заплачут вслед за ней. О, хоть бы Фрейр и Фрейя послали ей другого ребенка! Она еще достаточно молода.
Ингитора отвернулась: слова Асварда задели еще одно больное место. Кроме горя самой потери ей еще придется мириться с бесчестьем угасающего рода. Подлое убийство такого знатного человека, как Скельвир хёвдинг, требовало отмщения. А для мести нужен мужчина. Которого нет.
Асвард пару раз оглянулся на замолчавшую девушку. Брови ее были немного сдвинуты, пристальный взгляд устремлен в морскую даль. От морского ветра на щеках ее розовел румянец, глаза казались одного цвета с серо-голубым небом, рыжеватые, мягкого и глубокого оттенка волосы блестели. Даже горе не притупило оживленной пылкости ее нрава, которая словно бы освещала изнутри ее лицо, так что даже сейчас она казалась очень красивой, несмотря на заплаканные глаза и порозовевший кончик носа. По-прежнему в ее лице отражалось что-то твердое, светлое, устремленное вперед, как будто на ее белую кожу постоянно падает луч света из Альвхейма.
Подперев щеки кулаками, она смотрела на другой берег фьорда и совсем забыла об Асварде. Поднявшись, он побрел к усадьбе, а она даже не заметила. «Шел на бой без страха Скельвир…»
* * *
Возвращаясь, в воротах Ингитора разминулась с Оттаром: фру Торбьерг послала его к соседу, Гриму Горбушке на хутор Брем, который располагался на краю большого леса, называемого Сосновые Бугры. Грим бонд еще с прошлого года остался должен Скельвиру марку серебра, и теперь, перед большими расходами поминальных пиров, эта марка пришлась бы очень кстати.[9]Вернулся Оттар уже в темноте, без денег и очень злой.
– Этот подлец рассказывает, что год, дескать, выдался неурожайный и он не может выделить марку серебра! – рассказывал он фру Торбьерг. – Дескать, если вам очень надо, он может наскрести два-три эйрира, но никак не больше.
– Но он же продал шерсть! – возмутилась фру Торбьерг.
– Я ему говорил, что он получил за шерсть, а он сказал, что цены упали и ему самому до весны не дожить на эти деньги.
– Но срок прошел еще летом!
– Это я тоже ему сказал. А он сказал, что ничего не может поделать. Что ему не так повезло, как он надеялся.
– Но когда-нибудь он отдавать собирается?
– Сказал, что, может быть, будущим летом.
Фру Торбьерг помолчала, усилием воли стараясь сохранить невозмутимость. Но мысли ее были совсем не спокойны.
– Вот, так и следовало ожидать! – с суровой горечью сказала она чуть погодя. – Скельвиру хёвдингу он ни за что не посмел бы так ответить! Скельвир хёвдинг пожалел его и отложил уплату до осени, а он теперь думает, что раз хозяина нет, то платить долгов вовсе не обязательно, а на тинге… Что мы сделаем с ним на тинге, две беззащитные женщины? Что я, вдова, сделаю с этой скотиной? Вызову на поединок? Теперь каждый может сделать с нами что хочет!
– А хотя бы и на поединок! – гневно ответила Ингитора. – Существует же «сиротское право», и пусть кто-нибудь посмеет мне отказать! Я им не какая-нибудь Фрида с хутора!
– Не говори ерунды! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Марка серебра – не такие уж деньги, чтобы устраивать тут целое зрелище для всей округи! Все будут только смеяться, если увидят тебя или меня с мечом в руках!
– Можно выставить бойца, – негромко подсказал Оттар.
– Кого?
– Да хотя бы меня, хозяйка. Я не стоил бы дружбы Скельвира хёвдинга, если бы не сумел одолеть такого противника, как Грим из Брема, и дал бы в обиду его жену и дочь.
– Оставь! – Фру Торбьерг отмахнулась. – Этого нельзя сделать раньше тинга, тинг же только весной. А деньги нужны сейчас.
Ингитора возмущалась: она не привыкла к такому обращению, и у нее не укладывалось в голове, что какой-то там Грим из Брема, где весь двор меньше, чем их хлев, может нарушить обязательство перед самим Скельвиром хёвдингом! Даже мертвый, отец в ее глазах оставался сильным и уважаемым человеком, и она не понимала, как смеет Грим или кто-то другой идти против его воли, когда он сам даже еще не погребен! Но хоть она и была умна, в этом деле Грим Горбушка соображал получше нее.
На другой день в Льюнгвэлир приехали гости из усадьбы Мьельке: Фасти хёльд со своей матерью фру Торунн. Встречала их одна Ингитора: фру Торбьерг уехала к Асмунду хёльду в Эльвефалль, чтобы купить там хорошего бычка и свинью для завтрашнего угощения. Гостей на поминальный пир ожидалось много, продлится он не меньше трех дней, а своей скотины, которую можно было на это выделить, не хватало. Оттар, Асвард и Бьярни поехали с хозяйкой, и Ингитора осталась в доме с Траином и челядью, присматривать за приготовлениями.
– Пора и тебе руки к делу приложить! – говорила ей мать, собираясь. – Теперь нам уже не до стихов, надо за ум браться! Отец был твой, и нечего тебе сидеть, как Гудрун над Сигурдом,[10] когда я с ног сбиваюсь! Смотри, чтобы хлеб не подгорел, чтобы горох перебрали, и чтобы сливки снимали как следует, а то Асгерд сама себя не помнит и на нее надежды никакой! Чтобы доски к скамьям не поломали, у нас больше нет денег на новые, и чтобы все ковры как следует вытряхнули прежде, чем вешать. И чтобы рыбу… Ну, это знает Вигдис, это ты не умеешь, только напомни ей про селедку, и чтобы она горчицы не переложила!
У Ингиторы кружилась голова от всех этих наставлений, и ее безмерно раздражала сама необходимость во все это вникать. Никакие наказания на свете сейчас не казались ей хуже этих обязанностей помнить про селедку, ковры, хлеб, сливки! Тролли бы все это взяли! Она всегда была равнодушна к хозяйству, и ей даже как-то нелепо казалось забивать голову всей этой мелочью и бегать из курятника в погреб, а из погреба в кладовку, точно какая-нибудь Фрида с хутора, с вытаращенными от усердия глазами! В душе Ингитора считала, что свой вклад в поминальный пир внесла хвалебной песней об отце. Но даже если бы весь мир с этим согласился, ни ковры, ни селедка все равно не смогли бы сами о себе позаботиться. А тут еще Хьяльти бонд из Коровьей Горки явился на кухню с двумя какими-то троллями, принесли три мешка битой дичи, всяких там зайцев, глухарей, куропаток, и прочего и требуют, чтобы у них это все купили!
– Да ты не в прошлом ли году набил всю эту дрянь, Хьяльти? – воевала с ними Вигдис, главная распорядительница на кухне. – Да ты им в глаза посмотри – они же вот-вот провоняют!
– Да ты глянь – тут же одни самочки! – втолковывал ей плутоватый охотник. – Самые вкусные!
– Про вкусных самочек ты вон Хрольву расскажи, он тебя поймет! А мне ты зубы не заговаривай! Ты их, поди, уже полмесяца по усадьбам таскаешь, шеи вон все пересохли, глаза провалились, перо на брюхе все повылезало! Это уже только собакам выкинуть!
Хьяльти с приятелями клялись, что дичь еще шевелится, а Ингитора чуть не зарыдала от тоски: она не знала, как отличить свежую дичь от несвежей, и не имела ни малейшего желания этим заниматься! Вся эта возня, вместо того чтобы отвлечь, делала ее боль еще сильнее, и ей хотелось кричать от горя, которое, кроме самой утраты, еще и обрекает ее на все это!
Когда появились Фасти хёльд с мамашей, Ингитора даже обрадовалась, что у нее есть повод отвлечься от кухни и посидеть немножко в гриднице, где под ее присмотром и со всякими предосторожностями уже укрепили праздничные резные доски на скамьи. Сам Фасти был рослым мужчиной лет тридцати, овдовевшим три года назад; у него имелась небольшая рыжевато-русая жидкая бородка и такие же усы, из которых пухлые розовые губы выпячивались далеко вперед, как будто хотели выпутаться из растительности на простор. Фру Торунн была, наоборот, маленькой, но полной женщиной лет шестидесяти, с белым круглым лицом и карими глазами, разговорчивой, увлеченной всяческими новшествами, всегда знающей, что и как надо делать. Ингитора не сомневалась, что сегодняшнюю поездку в Льюнгвэлир, куда их звали на поминальный пир, но завтра, придумала именно она.
Усевшись, фру Торунн расхвалила убранство гридницы и тут же принялась бойко давать советы: одни из них Ингитора не понимала, другие ей казались нелепыми. У фру Торунн имелись свои способы делать все на свете, и, как ни мало понимала в хозяйстве Ингитора, даже она видела, что многие замыслы соседки никуда не годятся.
– Говорят, Грим из Брема не хочет отдавать вам свой долг? – заговорил потом Фасти хёльд. – У них тогда на кухне сидел один наш пастух, так он слышал.
– Да, какие же бессовестные люди бывают! – оживленно заговорила фру Торунн. – Какие же бессовестные, просто подумать страшно! Им бы только на чужом горе нажиться! Нет чтоб проявить участие, помочь чем-нибудь вдове и девушке! Думают: ничего, теперь на них управы нет, можно делать что хочешь! Какие же бессовестные! Этот Грим, он вообще мастер долги зажимать, ему уже никто и не давал. Скельвир хёвдинг, конечно, другое дело, ему-то попробовал бы кто не отдать!
– Мы с ним еще на тинге поговорим! – сказала Ингитора. Ей было не легче от этого «сочувствия», а совсем наоборот: каждое слово фру Торунн заново напоминало ей об их нынешнем унижении. – Если он не образумится, то мы устроим поединок!
– Ну, должно быть, расходы у вас и сейчас большие, да? Такую кучу народа накормить, это же недешево стоит!
– Конечно.
– Можно бы помочь, если бы… – неуверенно начал Фасти и посмотрел на свою мать. – Мы могли бы, из уважения к Скельвиру хёвдингу… Мы переймем его долг на себя: я дам вам марку, а Грим будет должен мне. Или еще лучше: я поеду к нему и выбью из него эти деньги! – Фасти оживился, как будто эта мысль пришла ему в голову именно сейчас.
Он посмотрел на мать, и она закивала: дескать, начал, так не останавливайся.
– Лучше бы подождать, пока фру Торбьерг будет… – заикнулся он, но фру Торунн ответила:
– Йомфру Ингиторы это скорее касается, чем фру Торбьерг. Ведь фру Торбьерг теперь причитается только ее приданое и свадебные дары, своего у нее в этом доме теперь уже нет. Тут теперь йомфру Ингитора хозяйка, она все и решает. Конечно, потом с матерью ей надо будет посоветоваться.
– Я думаю, моя мать на оба решения согласится, – заметила Ингитора. Ей казалось вполне естественным, что Фасти хёльд берет на себя труд помочь им, и ее только коробило, что они стали нуждаться в помощи посторонних.
Но оказалось, что они говорили о другом.
– Вот, йомфру, плохо вам теперь без хёвдинга! – начал снова Фасти. – Что вы остались, две женщины? Любая свинья теперь над вами издевается. Вот если бы ты замуж вышла, тогда, конечно, муж приглядел бы. Вот я, например. Приеду я к Гриму, а он мне скажет: а твое-то какое тут дело, Фасти хёльд? Знай всякий себя. А я бы ему сказал: дескать, женюсь на йомфру Ингиторе и долг в ее приданое пойдет. Вот тогда бы было как у людей.
– Что ты такое придумал? – Ингитора даже усмехнулась, как ни мало ей хотелось сейчас смеяться. – Замуж? За тебя? Чтобы ты взыскал с этого бессовестного Грима мою марку серебра? Что-то это очень странно! Ты думаешь, что я продам себя за жалкую марку серебра, чтобы ты потом с мои приданым получил в двадцать раз больше? Люди сказали бы, что я продешевила! И Грим первый бы надо мной посмеялся! Ему я пожалела марку, а все наследство и себя в придачу отдала человеку, который…
«Который ничем не лучше его!» – хотела она сказать, но воздержалась, потому что Грима уже обозвала бессовестным, а Фасти как-никак был у нее в гостях.
Фасти хёльд понял, что она имела в виду, но ничуть не обиделся, а только слегка пожал плечами:
– Все равно по-старому ты, йомфру, жить уже не будешь. Старого уж не вернешь. Я-то понимаю: раньше ты с отцом и по пирам разъезжала, и по тингам, и стихи сочиняла, и на кухне тебя никогда не видели, и всякие ярлы заморские у вас тут зимовали и на снегу боролись, кому из них ты пива вечером будешь подносить!
– Да уж, я помню, как хёвдинг говорил! – смеясь, вставила фру Торунн, и ее живые карие глаза заблестели безо всякого намека на скорбь. – Что, дескать, когда йомфру Ингиторе придет пора замуж выходить, он созовет женихов со всего Слэттенланда и устроит между ними состязание. И что, дескать, кто всех одолеет, тот и получит твою руку и усадьбу в приданое! Половину, пока он жив, и вторую, когда умрет! Да теперь чего уж вспоминать!
Ингитора едва не задохнулась от острой боли, которую вызвали в ней эти слова, и только гнев на бессовестную дуру помог ей сдержать слезы. Да уж, чего вспоминать, как счастливо она жила при отце, когда его нет и ей приходится иметь дело с такими людьми!
– Да уж, что миновало, того не вернешь! – согласился Фасти хёльд. – Был бы у тебя брат, ну, тогда другое дело. А так, мы законы-то тоже знаем. Раз наследника у Скельвира хёвдинга нет, значит, две трети конунгу пойдет, а одна треть – тебе в приданое. Вот и распоряжайся!
– Мой род достаточно знатен, чтобы я сама имела право наследовать все, чем владел мой отец! – с надменностью, которую даже усилила их бесчувственная наглость, ответила Ингитора.
– Да, но ведь сперва конунг должен это признать! Он решит, хорош твой род или не хорош, чтобы столькими-то землями распоряжаться!
– А конунги наши всегда были скуповаты! – весело подхватила фру Торунн. – И надо род вести от звезд и месяца, чтобы они признали, что девушка может сама наследовать! Две трети от такой усадьбы и конунгу пригодятся!
– Ну, и с одной третью от такого-то богатства можно много сделать! – утешил Ингитору Фасти хёльд. – А я хозяин хороший, другого про меня никто не скажет, обойди хоть всю округу до самого Эльвуса. Мне если приданое с женой взять марок десять, то я бы тоже и скотину завел, и корабль, и расторговался бы, и стал бы со временем, годов через десять, ничуть не хуже Скельвира хёвдинга. Так что, по-нашему, я тебе очень даже стоящее дело предлагаю.
– Конечно, девушке это очень даже хорошее предложение! – с веселым смехом подхватила фру Торунн, блестя своими желудево-карими глазами. – Замуж выходить надо, так чего же лучше: остаться в своей округе, где все тебя знают, уважают, среди хороших людей, с хорошим мужем!
Ингитора молчала, сжимая губы и страстно желая, чтобы говорливая фру Торунн мгновенно оказалась где-нибудь не ближе Эльвуса, и ее долговязый сынок тоже. Как объяснить барану, что он никогда не станет оленем, даже если и получит его рога в приданое за женой?
– Вот тогда можно бы и помочь! – закончил Фасти хёльд. – Ты, йомфру, поговори с матерью, как она вернется.
– Мой отец совершал более значительные подвиги, не спрашивая заранее, что он за это получит! – ответила Ингитора, и хотя она старалась говорить спокойно, в голосе ее слышалось презрение. – Он сражался, он собирал дань для конунгов, он сопровождал их в опасных походах, не торгуясь заранее, оправдает ли награда такие труды! А ты готовишься проехаться до края Сосновых Бугров и поговорить разочек с Гримом, и требуешь за это целых десять марок серебра, да еще и жену в придачу! Многие скажут, что ты дорого запрашиваешь!
– Так все равно же ты отдашь, не мне, так конунгову ярлу, что приедет за наследством! – втолковывал ей Фасти, ничуть не обижаясь, поскольку понимал, что дочь Скельвира была воспитана в баловстве и надменности, а от этого не так быстро отвыкают. – Все равно, так Хеймир конунг даст тебе жениха. Кого-нибудь, кого ты и не видела никогда, и никто тебе не обещает, что он будет лучше меня.
– Но кто же его знает, кого тебе даст в мужья конунг? – опять затараторила фру Торунн. – Может, какого-нибудь берсерка! А здесь ты точно знаешь, что Фасти – хороший хозяин, рассудительный, справедливый человек, и все в округе его уважают! И он сам тоже других уважает, не задирает нос почем зря!
Против всего этого возразить было нельзя, но почему-то при виде Фасти хёльда Ингитору томила мучительная тоска, хуже зубной боли. Ну, благоразумный, справедливый, хозяйственный! И это – та же самая кухня, ковры и тухлые зайцы каждый день, навсегда! Это все равно что старость, которая нагрянет прямо сейчас, через три месяца после того как ей исполнилось девятнадцать лет!
Разве этого она хотела? И разве этого хотел для нее Скельвир хёвдинг, отказавший уже десятку таких женихов, как Фасти? «Наверное, я никогда не выйду замуж, потому что нет на свете такого человека, ради которого я соглашусь расстаться с тобой!» – однажды сказала она отцу. «Просто этот блестящий мужчина еще не показывался у нас тут! – мудро заметил Скельвир и засмеялся. – Поверь мне: когда он тут появится, ты убежишь к нему и даже не оглянешься на своего старого отца!»
– Ну, пусть берсерка! – воскликнула Ингитора, выведенная из терпения нелепыми притязаниями гостей. – Конунг даст мне жениха, который сможет воевать не только с Гримом из Брема! Конунг даст мне жениха, который сможет не только взять наследство моего отца, но даже отомстить за него! Вот за такого человека я, может быть, и вышла бы!
– Ну, йомфру, это ты что-то несуразное придумала! – Фасти хёльд даже с некоторым удивлением покрутил головой. – Чтобы за чужого родича мстить – о таком что-то я не слышал, хотя и я тоже не из последних глупцов! Так не бывает!
Замкнутое лицо Ингиторы говорило, что ее это не волнует.
– Так ты потолкуй с матерью, – говорил ей на прощанье Фасти, ничуть не огорченный тем, что его сватовство встретили так неприветливо. – Может, решите, подумавши, что это все-таки дело подходящее.
– Благодарю, что хотели нам помочь! – уже не скрывая язвительности, провожала их Ингитора и даже поклонилась гораздо ниже, чем гости из Мьельке заслуживали. – Очень рады будем видеть вас завтра!
* * *
В гриднице было душно, дымили дрова в очагах, пахло жареным мясом, огненные отблески факелов непрерывно плясали по стенам, так что казалось, боги и герои, вытканные на коврах, силятся оторваться и выйти на свободу. Поминальный пир удался на славу. После того как погребальную ладью Скельвира засыпали землей, немало было съедено мяса, немало выпито пива и меда, немало сказано хвалебных слов.
Деву Битв[11] отправил Один
В дольний край на бой недолгий,
Взять велел бойца в Палаты;
Благ приказ тот Бога Власти.
Скельвир принял гибель в славе —
Сложит песню скальд неложну —
В буре Мист герой сражался,
Вражий строй косил на брани.
Родич Суль разлил сияньем
Лунный луч над темным брегом,
Враг напал, укрытый тьмою,
Против чести, волчьей тропкой.
Ингитора сама произнесла песнь, которую сложила в память об отце, и видела, что ее творение людям нравится: все слушали очень внимательно, уважительно, с одобрением кивая. Голос ее то дрожал, то звенел от гнева, но она изо всех сил старалась держаться спокойно. Те же чувства, то гнева, то горькой боли, от которой слабели руки и ноги, она испытывала, когда сочиняла: ей хотелось как можно выше поднять и прославить подвиги отца, как последнее, что она могла для него сделать; она заново осознавала, каким выдающимся человеком был ее отец, благородный, отважный и мудрый, и горечь потери с каждым ударом сердца обновлялась и все больше колола ее в грудь.
И сама она казалась не хуже своей песни: высокая, стройная, с правильными чертами лица, которое такой красивой волной оттеняли заброшенные назад блестящие рыжеватые волосы, в красном платье с поясом, вышитым золотой нитью, с двумя позолоченными застежками на плечах, соединенными ожерельем из таких же крупных позолоченных бусин, она выглядела прекрасной, как невеста на свадьбе. Но лицо ее горело пылким и строгим воодушевлением, так что на ум приходила не свадьба, а пир в Валхалле. Ингитора испытывала чувство лихорадочной приподнятости, которая была нехороша тем, что в любой миг могла перейти в лихорадочное рыдание. В прошедшие дни ей казалось, что она немного притерпелась к своей потере, но сегодня выяснилось, что ее смирение – видимость. Весь этот пышный пир давался в его честь – а самого его здесь не было, и все знали, что так и должно быть.
Бледен смерти лик ужасный —
Ливень стрел пролил на слэттов
Ведьмы сын, злодей кровавый,
С войском фьяллей вождь их Торвард.
Пиром копий[12] правил Скельвир,
Грозной дланью строй сметал он,
Вихрем дождь кровавый лился,
Волка волн блестели луны.[13]
В битве пал отважный воин —
Вечна память в сердце верном.
Скельвир принят к Богу Ратей,
Родич ведьмы будет проклят.
И что будет дальше? Сегодня – последний день ее славы и торжества. Нет больше Скельвира хёвдинга, который сам сидел за столами конунгов и ярлов или приглашал их к себе, в этот самый дом. Когда ей исполнилось всего четыре года, у них гостил сам Хеймир конунг и разговаривал с ней – сама Ингитора этого не помнила, но ей рассказывали, и до сих пор в сундуке хранился маленький кубок из бледно-зеленого стекла, который он ей подарил. Теперь же новости о конунгах им будут поставлять заезжие торговцы, с опозданием на год и искаженные до нелепости. Знатных и прославленных людей она больше не увидит, их тут просто негде взять.
А кто тут есть? Есть, вот, Стейнар из Лингунберги, есть Аринбьерн сын Одда из Бломмета, есть Колль сын Барда из Недвейга – прекрасные, достойные молодые люди, которые не один год усердно ездили выражать свою дружбу хозяину Льюнгвэлира, всеми мыслимыми способами стараясь понравиться его дочери. Теперь они сидели, как нарочно, плечом к плечу – старательно умытые и причесанные, в новых цветных рубахах, кто с серебряной гривной на шее, кто с обручьями или перстнями, а Аринбьерн в первый раз закрутил наверх кончики своих молодых усов и заплел их в тонкие косички. Каждый волновался по-своему: Стейнар много ел, Колль сидел молчаливый и бледный, не сводя с Ингиторы заклинающего взгляда, Аринбьерн много и оживленно говорил. Но каждый мысленно уже видел себя женихом на ее свадьбе – будучи не глупее Фасти хёльда с его мамашей, они тоже понимали, что одна печальная перемена в жизни йомфру из Льюнгвэлира должна повлечь и другие, что кем-то она должна заменить погибшего отца.
Но Ингиторе казалось таким же нелепым выйти за кого-то из них, как снова взяться за деревянную куклу Снотру. Она не могла смириться с мыслью, что теперь она, привыкшая быть выше и сильнее всех, должна стать такой же, как все. Те мелкие заботы о хлебе и селедке, которые так отравляли ей первые дни после страшной новости, теперь станут основным содержанием ее жизни. Ей придется научиться самой отличать свежую дичь от несвежей, и узнать, как красить и как сушить шерсть, чтобы она не прокисла, и считать яйца в курятнике, может быть, даже шарить ради них в крапиве по углам двора… Но не крапива страшила Ингитору, а то, что курицы и коровы заменят в ее голове Сигурда Убийцу Дракона и валькирию Кьяру, которая в виде лебедя носилась над полем битвы, где сражался ее возлюбленный. И придется ей бросить детские мечты о возлюбленном не хуже, чем у Кьяры. Со смертью отца она утратила не только почетное положение в округе, но и право на мечты…
И кто всему виной? Ингитора глядела на лица, знакомые чуть ли не с детства, но перед глазами ее носился совсем иной образ – образ того, кого она не видела никогда! Торвард сын Торбранда, конунг фьяллей, теперь стал для Ингиторы важнее всех на свете. Он, убийца, как бы занял в ее мире то место, которое раньше принадлежало отцу, только о нем она и думала все эти дни. Дикое ночное нападение было подвигом как раз в его духе. Кто еще родился от квиттингской ведьмы Хердис, бывшей жены великана, предавшей и первого мужа, и родное племя ради того, чтобы выйти за Торбранда и стать кюной фьяллей? Кто еще умудрялся начать самостоятельное правление войной со священным островом Туаль, на котором каждый конунг Морского Пути получает благословение богов? У кого еще хватило наглости набиваться в мужья фрие Эрхине, верховной жрице и правительнице острова, живой богине на земле? И кто посмел ее бросить, когда она ему надоела? Про кого говорят, что он никогда не сидит дома, а все ищет себе славы за морями? Кто обложил данью половину Зеленых островов, после того как завоевал их с помощью второй половины, причем, как рассказывают, честь дочерей тамошних ригов сильно пострадала? Подло, против закона и обычая, бесчестно, не назвав себя, не дав возможности толком подготовиться, напасть на человека, который ни в чем перед ним не провинился и имел вчетверо меньше людей – вот ему и еще один небывалый подвиг!
Ингитора окликнула кормчего Бьярни. Его круглое, обветренное лицо сегодня раскраснелось сильнее обычного, а поседевшие волосы и борода от этого казались еще белее. Давно не чесанные, борода и волосы свалялись, глаза покраснели, морщины на лбу углубились, и сегодня Бьярни выглядел вполне на свои пятьдесят восемь лет, хотя был еще очень крепок для этого возраста. При всем их несходстве на его мятом, пьяном лице отражалось то же, что мучило Ингитору: смерть Скельвира хёвдинга разрушила их мир.
– Бьярни, скажи – ты встречал конунга фьяллей? – спросила Ингитора. – Торварда сына Торбранда?
– Встречал, – вяло отозвался Бьярни. Он пил с самого утра, еще пока не начался поминальный пир, и теперь был уже порядком пьян. – Скажу тебе, йомфру, мало найдется воинов по всему Морскому Пути, кто его не встречал. Да и другие – и улады, и эринны, и бьярры, и придайниты, и танны, и даже говорлины хорошо знают его. Он ни одно лето не сидит дома, а все ходит по морям и ищет подвигов.
– Какой он? Расскажи, что ты еще о нем знаешь?
– Я знаю… Торварда конунга издалека заметно. Ростом и силой он как сам Тор, пожалуй. Ни троллей, ни великанов он не боится. Еще говорят, что его мать – колдунья.
– А еще говорят, что ему покровительствует валькирия, – вступил в беседу Торкель Копыто. – В битвах она закрывает его щитом. А еще говорят, что мать-ведьма еще младенцем окунала его в кровь пещерного тролля, и теперь его шкура крепче всякой кольчуги, ее железо не берет и убить его можно только дубиной с кремневыми шишками. Ну, это я в Винденэсе от тамошних слышал, может, они и врут.
– А откуда тогда у него шрам на щеке?
– Не знаю откуда, но говорят… – Торкель ухмыльнулся. – Говорят, что однажды в бою он проглотил стрелу!
– Чтоб она встала ему поперек горла! – пожелала Ингитора.
Воображению ее рисовался облик воина огромного роста и силы; на две головы возвышаясь над толпой, он шел через поле битвы, обеими руками держа меч и круша всех направо и налево, как траву. Вот и Хельги в бою однажды так разошелся, что высоко поднятым мечом поранил лебедя-Кьяру, и она упала на землю, обливаясь кровью! И ее, Ингиторы, жизнь Торвард конунг сокрушил так же нелепо и бессмысленно, не задумавшись и даже не заметив!
– Наш Скельвир хёвдинг всегда выбирал все самое лучшее! – крикнул со своего места за столом Грим из Брема. – И врага он себе выбрал – на зависть!
Требуя долг, Оттар, естественно, упомянул о поминальном пире и не мог не пригласить человека, с которым Скельвир хёвдинг был дружен и которому даже давал в долг. И хотя выплатить долг Грим бонд не мог, от приглашения на пир он и не подумал отказаться и сейчас сидел среди гостей, в новой рубахе и в зеленых штанах, которые доказывали, что он все-таки не так невыгодно продал шерсть, как пытался уверить.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента