– Я спешу, – повторила Павла, как заклинание.
Кович прошелся вокруг стола, где среди бумаг и самодельных переплетов возвышалось нечто, прикрытое белым полотенцем; вздохнул, смерил Павлу вопросительным взглядом, взялся за край ткани, будто намереваясь открыть памятник.
Под полотенцем оказалась бутылка коньяка, два изящных стаканчика и пара тарелок – одна с бутербродами, другая с конфетами. Везет мне сегодня, тупо подумала Павла.
Кович молча откупорил бутылку; Павла невольно потянула носом – она любила коньяк, но слишком мало разбиралась в нем и не могла считаться ценительницей.
– На.
Павла приняла из его рук наполовину наполненный стаканчик. Отказываться было неудобно… неблагородно было отказываться. У Ковича было сейчас такое болезненное лицо, будто он собирался пить на собственных поминках.
– Павла… Твое здоровье.
Она подумала, что в рамках сложившихся обстоятельств его тост звучит двусмысленно. Отхлебнула, как воду, раз, другой и третий – и на последнем глотке поперхнулась, закашлялась, краснея и стряхивая с глаз навернувшиеся слезы.
– Скажи честно, Павла… – Кович помолчал, ожидая, пока она откашляется. – Скажи честно, почему тебе не нравятся «Железные белки»?
Мне бы твои проблемы, подумала Павла устало.
– Отчего же не нравятся? Нравятся…
Кович вздохнул:
– Хорошо… За что тебе нравилась «Девочка…»?
Коньяк привольно разливался внутри Павлы, согревая и раслабляя, снимая стресс; сколько их было, стрессов, за сегодняшний длинный день?!
– «Девочка…» – она поискала, куда сесть, опустилась на низкую мягкую скамеечку. – Я смотрела раз двенадцать… В первом составе три раза, остальные во втором…
Кович напрягся:
– Почему?
– Потому что он был свободнее, – Павла смотрела в открытую форточку, туда, где горели в прямоугольном переплете две острые весенние звезды. – Как цепь… все звенья свободные, а держат крепко. Так и так ее поверни, она останется цепью… Не порвется… И приведет куда надо… Железная палка – тоже неплохо, но она… некрасивая… палка, и все. Она не танцует…
– А цепь танцует?
Павла огляделась в поисках своего «дипломата». Ах да, сегодня она взяла сумку… Потому что Митика…
Кович сидел напротив. На полу, скрестив ноги, поставив перед собой тарелку с бутербродами, роняя масляные крошки в складки мятых брюк:
– Значит, «Девочка и вороны» – это цепь? А «Железные белки» – всего лишь палка? А ты знаешь, что «Белки» в десять раз умнее… глубже… совершеннее? Что это не я придумал, это сотни умных людей…
– Ну и ладно, – сказала Павла устало. Минутное очарование от алкоголя прошло – она измоталась, не было сил ни спорить, ни думать, ни бояться, ей все сильнее хотелось спать.
– Кофе будешь? – спросил Кович шепотом.
Павла встрепенулась. Чашечка крепкого кофе была сейчас единственой силой, способной без потерь довести ее до дому.
– Павла… Ты знаешь, я ведь все это время в шоке. Со вчера…
Кович стоял теперь над столом – склонясь над включенным в розетку кофейником, будто желая помочь ему собственным теплом.
Он в шоке, подумала Павла, извлекая красную конфету из груды зеленых. Он в шоке, видите ли… Он, здоровый клыкастый сааг, в шоке. А я ничего – вот, с Тританом познакомилась…
– Что мы можем изменить? – спросила она меланхолично.
Чайник наконец-то вскипел и забулькал; Кович достал откуда-то пару чашек и жестяную баночку кофе.
Сколько я этой гадости сегодня выпила, подумала Павла с отвращением. Весь день кофе, кофе, кофе…
Кович нашел в шкафу одну чайную ложку. Порылся в ящике стола и нашел другую.
– Павла… Скажи честно – как тебе это удается?
– Что? – спросила Павла после паузы. Она действительно не поняла.
Кович побарабанил пальцами по столу:
– Тебе везет? Да? Это просто везение, удача, тебе везет, а, Павла?..
«Случай ярко выраженного антивиктимного поведения», – сухо сказал в Павлиной голове чужой, смутно знакомый голос.
– Вообще-то, – сказала она, глядя в чашку, – мне везет обычно, как утопленнику. То на масло сяду, то автобуса долго нет… А недавно вот крысы провода перегрызли…
Кович снова сел на пол – прямо перед Павлой:
– Ты понимаешь, ЧТО произошло? А, Павла?..
Павла помолчала. Хмыкнула, прогнусавила голосом противной дикторши:
– «Сон ее был глубок, и смерть пришла естественно!»
Воистину, короткое общение с Тританом прошло ей на пользу. Она стала свободнее обращаться с некоторыми понятиями.
Кович, впрочем, с Тританом не общался; он дернулся, как от удара:
– Ты не могла бы…
– Извините, – сказала Павла, испуганная собственным цинизмом. – Я не хотела, честно… Это… я тоже, понимаете, немножко не в себе…
– Мы с тобой оба ненормальные, – сказал Кович с горечью.
Некоторое время они думали каждый о своем – потом Кович поднял голову:
– Павла… А та машина, вчерашняя – тоже повезло?..
Павла смотрела на него непонимающе. При слове «машина» вспоминался лимузин, в которые ее усадил сегодня Тритан… и еще почему-то тюбик помады в щели тротуара.
– Какая машина?
Глаза Ковича округлились; она почему-то испугалась:
– Да какая машина-то?..
Кович заговорил, медленно и четко, будто втолковывая роль непонятливой актрисе; по мере того, как развивался его рассказ, из Павлиной головы выветривались и сегодняшний день, и усталость, и остатки хмеля. Ладони взмокли – так, что их приходилось то и дело вытирать о колени.
– Вам показалось, – сказала она наконец.
Кович усмехнулся – достаточно печально.
– Вам показалось, – пробормотала Павла почти сквозь слезы – и в этот момент вспомнила.
Да, был тюбик помады, который она выронила перед подъездом. Только он занимал в ту секунду ее мысли – только он; подобрать его казалось делом жизни, она не обратила внимание на порыв ветра, промелькнувший мимо силуэт…
Кович смотрел, как она вспоминает. С интересом смотрел – режиссеру всегда интересен процесс. Что происходит с человеком, как он меняется изнутри…
– Это случайно, – сказала Павла сама себе, а страх рос, цеплялся в нее восемнадцатью когтями, повисал на ее душе, как кошка на гардине. – Это случайно. Машина… СПЕЦИАЛЬНО на человека? Чтобы СБИТЬ? Это же… Бред. Так не бывает…
Кович пожал плечами.
– Ну, спасибо, что вы мне сказали, – пробормотала Павла в пол. – Хотя лучше бы я… Не знала, и ладно себе. Случайность…
– Случайность, – эхом отозвался Кович. – Как а Пещере. Трижды случайность… Я уж думал – может, это со МНОЙ не все в порядке?..
В дверь робко поскреблись; старушка с тряпкой заглянула – и испуганно закрыла дверь. Павла подумала, что старушка будет ждать и час и два – до утра будет ждать старушка, пока главный не наговорится, не освободит кабинет, предоставив бабушке почетное право собрать пыль, осевшую на мебель в процессе творчества…
Павла вздохнула. Кович сидел к ней боком, хмурый, какой-то жалкий, будто горный орел, который вообще-то могуч, но вот в данный конкретный момент устал и болен…
– Да вообще-то, – она улыбнулась, вдруг почувствовав превосходство своей осведомленности, – вообще-то бывают такие случаи… Антивиктимное поведение, чего проще. А потому не убивайтесь так…
В ее планы не входило рассказывать много – но она увлеклась. Кович слушал внимательно и напряженно; Павла рассказала о Доде Дарнице, о противных датчиках и идиотских вопросах, и о Тритане рассказала тоже – разумеется, ресторан «Ночь» упомянут не был.
– Это что-то вроде социальной программы, и я у них – ценный экспонат, – она улыбнулась. – Странности есть, конечно, но в целом они – очень интересные, симпатичные люди…
Рассуждая столь благосклонно, она имела в виду исключительно Тритана. Но Кович не мог этого знать.
– Ты им сказала? – негромко спросил Кович.
Павла помолчала. Переспросила осторожно:
– О чем?
Кович поднялся, опрокинув недопитую чашку кофе. Прошелся по кабинету, облокотился о письменный стол:
– О том, что мы встретились, они, надо полагать, знают. Ты говорила им о том, что мы друг друга УЗНАЛИ?
Павла молчала.
Под окном оживленно переговаривались – работники театра расползались после спектакля; кто-то засмеялся. Хлопнула дверь.
Собственно говоря, сегодня она не сказала Тритану… о Ковиче. Возможно, зря. И потом, она ведь решила сказать в следующий раз…
Кович уловил ее колебание:
– Не говори. Не стоит, Павла. Послушай… умного человека. Ну зачем мне… зачем нам это надо?.. Кого это интересует, это наши личные, интимные дела… Ты ведь не рассказываешь все подряд, с кем ты спишь?..
Павла спала с гномом, вышитым на одеяле – однако признаваться в этом Ковичу действительно не стала. Тот воспринял ее молчание как подтверждение собственным словам:
– Вот видишь… Сохрани… нашу скромную тайну. Сделай мне одолжение.
Павла молчала.
Ей не хотелось вступать в спор – но и давать обещаний не хотелось тоже.
– Я подумаю, – примирительно сказала она наконец. – Как… обернется… постараюсь.
Едва успев выйти из театра, она шарахнулась от скромной добродетельной машины, которая медленно шла по противоположной стороне улицы и абсолютно никого не трогала.
Глава третья
* * *
Сегодня Пещера жила особенно громко; белые уши сарны метались, перебирая ворох звуков, отделяя случайные от важных и простые от опасных. Она хотела – и боялась спуститься к водопою; целое стадо ее товарок не так давно встретилось там с парой голодных серых схрулей, и на какое-то время вода стала красной… Ненадолго. Течение уносит кровь, а жертвой пала всего одна, старая и больная, отягощенная годами особь, и схрули пировали над ее телом, а затем схватились за добычу с барбаком, явившимся на пир без приглашения… Звуки и отзвуки рассказали сарне, какой короткой и жестокой была схватка, как сытые схрули отступили наконец, но барбак не удовлетворился падалью – отогнав схрулей, ринулся по горячим следам уходящего стада сарн…
Она хочет жить. И она будет жить долго; она бредет переходами Пещеры, где за каждым камнем прячется смерть. А маленький зверь несет свою жизнь, как свечку, и все силы уходят на то, чтобы сохранить, спрятать от ветра ее слабый и горячий огонек.
Посреди широкого тоннеля, круто опускающегося вниз, сарна остановилась. Совсем рядом было чужое дыхание, быстрое, принадлежащее мелкому существу; совсем рядом было царапанье коготков о камень, шелест раздвигаемого мха, треск обрываемых лишайников…
У волглой стенки стоял на задних лапах тхоль. Молодой и жадный; желтоватая шкура его казалась в полумраке коричневой. Тхоль искал в зарослях мха личинки скальных червей, находил, вылавливал и ел; появление сарны заставило его на секунду отвлечься от занятия – но не более. Тхоль был голоден.
Глядя на него, сарна тоже вспомнила о голоде; мох, в котором мелкий зверь ловил своих личинок, вполне годился в пищу. Свежий мох утоляет и жажду, а ведь ей смертельно хочется пить…