Дяченко Марина и Сергей. Театр и фантастика (сборник)

   – Мама, отдай бутылку. Ну отдай! Тебе нельзя больше!
   – Господи, как мне тяжело. Знать все наперед – и ничего не уметь объяснить… Я знаю. И не могу убедить тебя. Тим, я приду на прогон, восемнадцатого, утром. И ты не сможешь помешать мне. Кон меня знает, он знает, что ты мой сын, он меня пропустит.

* * *

   Начало ночной репетиции назначено было на одиннадцать ноль-ноль. Во всем здании клуба никого не было. Дремал вахтер в запертой прихожей, на сдвинутых стульях; покачивались на сквозняке бумажные гирлянды, непременный атрибут всех смотров самодеятельности.
   – Который час?
   – Одиннадцать сорок…
   Тимур и Дрозд дежурили у входа, чтобы сразу услышать, когда Кирилл постучит в запертую стеклянную дверь. Но минуты шли, а Кирилла не было.
   Без десяти двенадцать.
   – Спокойно, Тим. Все бывает. Я в Кирюшку верю. Он придет.
   Ноль часов две минуты. Ноль часов, тридцать минут…
   В холле появилась Вита. Молча протянула карамельку Тимуру и еще одну – Дрозду.
   Ноль часов сорок минут.
   – Я его видела сегодня… то есть вчера вечером. Он был веселый, никакого намека… даже мысли не было, что он может не прийти!
   Тимур молчал.
   Еще в одиннадцать десять младший брат Кирилла, с которым Тимур говорил по телефону, утверждал, что Кир пошел на репетицию. И уже давно.
   – Иди к ребятам, – сказал Тимур Вите. – Возьми у меня в сумке термос с кофе, литровый такой, знаешь…
   – Ага, – деловито обрадовалась Вита.
   Вахтер храпел.
   Ноль часов пятьдесят девять минут…
   Тихий стук в стеклянную дверь.
   Они вскочили одновременно – Тимур и Дрозд. Осторожно, чтобы не разбудить вахтера, вынули железную скобу, соединявшую ручки дверей; Кирилл вошел странно, боком, надвинув на глаза вязанную лыжную шапочку.
   – Кир?!
   – Руку сломали, – сказал Кирилл, будто извиняясь. – Тим… Это ничего. Руку сломали, но ведь не ногу же… А морду гримом залеплю, ничего и не видно будет… А сотрясения, сказали, нет… Только руку сломали… Такая шобла, человек пять…
   Под правым глазом Кирилла растекался синяк. Щека расцарапана, губы разбиты; правая рука висела на перевязи, в лубке, и видны были синие, перепачканные гипсом пальцы.
   «Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка…»
   Тимур без сил опустился на скрипучий стул.
   – Кирюха…
   – Я в травмпункте был, – сказал Кирилл. – Сказали, сотрясения-то нет… Это же классно, Тим. Было бы сотрясение – я не играл бы, наверное… А так я могу играть. Подумаешь, мой Писатель будет в гипсе… Это даже интересно. Все подумают, что это такое художественное решение. Или можно гипс снять, а после премьеры надеть… Ты слышишь меня, Тим?
   Тимур молчал. Перед глазами у него плыли цветные пятна.

* * *

   Днем семнадцатого числа они провели последний прогон на сцене Народного клуба. Администраторша, которую никто не звал, явилась сама и уселась посреди пустого скрипучего зала.
   – Поразительно, – сказала она потом, отловив Тимура в коридоре. – Я думала, это классика…
   – А это и есть классика, – сказал Тимур.
   Администраторша недоверчиво покачала головой:
   – Какая же это классика? Она же не скучная!

* * *

   Ночь с семнадцатого на восемнадцатое Тимур опять не спал. Знал, что надо быть в форме; проглотил даже снотворное, но ядовито-желтая таблетка ухнула, будто в прорву, безо всякого эффекта.
   Он сидел на кухне над какой-то книгой – но читать не мог; смотрел на строчки и слушал, как ворочается в своей спальне мама.
   В семь часов он вышел из дому – мама была еще в постели. В половине восьмого к зданию Народного клуба подъехал крытый грузовик; Тимур проследил, чтобы декорации грузились аккуратно и ничего из реквизита не было забыто.
   В половине девятого декорации разгрузили у Кона. Несмотря на суетливый утренний час, вокруг собралось изрядное количество зевак.
   Монтировщики, с которыми Тимур договорился заранее, начали ставить декорацию ровно в девять.
   В девять тридцать к служебному ходу подтянулись бледная Оля, суровая Вита, хмурый сосредоточенный Дрозд, похудевший за последние дни Борис и Кирилл с загипсованной рукой.
   – Идем все вместе, – сказал им Тимур. – Ничего не пугаемся, ведем себя естественно… Для Кона мы – пока никто, просто приятные незнакомцы. Кон оценит нас во время спектакля… Ну, с Богом?
   И они вошли.
   Черные стрелки на зеленоватом циферблате показывали девять тридцать восемь.
   – Доброе утро, – сказал Тимур, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее. – Вот и мы… Ребята, представьтесь, скажите, как вас зовут…
   Они по очереди назвали себя. Оля была бледная до синевы, Вита, наоборот, красная, как учительские чернила. Борис тяжело дышал, Кирилл покусывал губы, и только Дрозд, казалось, ничего не чувствовал. Во всяком случае, шарящий по его лицу взгляд не причинял ему видимых неудобств.
   – Нам нужно две гримерки, – продолжал Тимур, успокаиваясь с каждым словом. – Для мужчин и для девушек…
   Звонко хлопнуло окно наверху, на лестничном пролете.
   – За мной!
   Он почувствовал себя полководцем, ведущим войска в атаку. Он провожал их, оробевших, к победе. Вел тех, кто ему доверился. Вел наверх по лестнице, к признанию, к славе.
   В темном коридоре мерцал свет. Две гримерки рядом стояли с распахнутыми дверями: та, в которой Тимур побывал в первый свой визит к Кону, и другая, побольше, на шестерых.
   Его друзья, понемногу осваиваясь, вертели головами. Послышались первые возгласы восторга; Оля разглядывала себя в зеркале, Борис плюхнулся на кожаный диван, Дрозд пробовал воду в умывальнике: и холодная, и горячая…
   Вита смотрела в окно. Тимур остановился за ее спиной: улица, в этот час многолюдная, казалась муравьиной тропой, а ведь они смотрели всего лишь со второго этажа!
   – Все зависит от точки зрения, – сказала Вита, будто прочитав его мысли.
   И Тимур согласно кивнул.

* * *

   В половину одиннадцатого они и Дроздом аккуратно разрезали гипс на руке Кирилла и помогли ему влезть в сценический сюртук. На правую руку с предосторожностями натянули перчатку – Кирилл уверял, что ему совсем не больно и что перелом пустяковый.
   Ровно в одиннадцать они начали прогон. Тимур подсознательно стремился к железной пунктуальности – ему казалось, что это должно понравится Кону.
   По команде Тимура Кон дал три звонка («Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка…»). Потом Кон поднял занавес. Потом Кон дал свет.
   Они заранее договорились с ребятами, что этот прогон будет в полную силу. Никаких скидок на новое место и новые условия; Кон делает свою техническую работу – выставляет свет, проверяет звук – а они, артисты, делают свою.
   Тимур сидел в зале – в роскошном зале с мягкими креслами, в таком уютном, интимно-театральном зале – и ничего не понимал.
   То ему казалось, что все идет наперекосяк, и новая сцена губит ребят, приигравшихся к Народному клубу. Тогда он нервничал и кричал в полный голос, забыв о предоставленном Коном микрофоне:
   – Оля, я не слышу! Громче! Борис, громче! Четче слова говори, тебя что, не учили?!
   Потом ему показалось, что спектакль выровнялся. Что ребята нашли себя в пространстве, перестали нервничать, что все идет, как надо, что Кон не может не принять такого оригинального, такого смелого, такого…
   Потом усталость взяла свое. Он сидел, механически фиксируя просчеты, записывая их на огрызок бумаги, да иногда покрикивал: «Громче!».
   Первое действие прогнали за час десять, второе – за час ноль четыре. Тимур автоматически отметил, что первое надо поджать на десять минут за счет ритма, а второе ничего, сойдет и так…
   – Тридцать минут перерыв – и собираемся у ребят в гримерке… Коля, поможешь Кириллу?
   Дрозд успокаивающе кивнул – мол, и так понятно, не волнуйся, раненого товарища не бросим. Они втянулись в кулисы – возбужденные, веселые каким-то отчаянным весельем, весельем солдат перед рукопашным боем…
   – Тима…
   Он вздрогнул. На секунду ему показалось, что это Кон обрел голос и зовет его.
   Но у Кона нет голоса.
   Тимур обернулся. У дверей в зал, в проходе между ложами, стояла мать.
   Странно, но он ничего не почувствовал. Ни удивления, ни злости.
   Подошел, мягко ступая по ковровой дорожке:
   – Привет.
   – Привет, – сказала мать. – А я из яруса смотрела…
   – Ловко, – сказал Тимур.
   – Ты знаешь, Тима, – сказала мать. – Ты… я ничего не поняла! Просто удивительно… Мне было интересно, я ни о чем не думала, даже о том, что это Кон, что ты мой сын… Но я ничего не поняла. Наверное, это хороший спектакль?
   – Я так думаю, – отозвался он устало.
   – Это… странно все… даже пугает, неожиданно… отчасти раздражает… но это все равно хороший спектакль. Да?
   Она заглядывала ему в глаза почти заискивающе. Как будто от ответа Тимура зависит, быть ли спектаклю хорошим.
   – Да, – сказал он.
   – Ребята замечательные, – сказала мать. – Особенно девочки. И этот, длинный… А у того, что Писателя играл, такая боль в глазах, такая настоящая боль…
   Тимур открыл рот, чтобы сказать про сломанную руку Кирилла. Но удержался, не сказал.
   Мать приподнялась на цыпочки, будто собираясь поцеловать его в щеку. В последний момент передумала:
   – Удачи, Тимка… Ну, удачи.

* * *

   На двери гримерки, откуда доносились голоса Дрозда и Бориса, было написано красным фломастером: «Не передумал? Можешь отказаться до третьего звонка».
   Тимур огляделся.
   Пусто. Пустой коридор. Когда сюда входили ребята, на двери еще не было этой надписи…
   Маленькая лампочка в проволочной оплетке. Не горит; вместо этого ярко сияют два плафона дневного света.
   – Не передумал, – сказал Тимур сквозь зубы. – И не надо меня пугать.

* * *

   В половине третьего он сбегал в кафе и принес обед для всех – ватрушки, сосиски в тесте, кофе, лимонад. На обратном пути у служебного входа его встретил Дегтярев.
   Тимур хотел пройти мимо, ограничившись прохладным кивком – но Дегтярев заступил ему дорогу:
   – Я видел кусочки твоего прогона…
   – Я тронут, – сказал Тимур. – Такое впечатление, что весь город собрался сегодня посмотреть «кусочки моего прогона».
   – Это занятно, – сказал Дегтярев. – Это своеобразно, даже, наверное, талантливо. Знаешь, на что похож твой спектакль? Захламленная комната, и к самым неожиданным предметам пришпилены булавкой высушенные бабочки. К старым башмакам, к скатерти, к обоям…
   Надо было идти, но Тимур стоял. Полиэтиленовый пакет с едой оттягивал руку, почти касался асфальта.
   – Да-да, – с усмешкой продолжал Дегтярев. – Пьесу-то знает каждый школьник… но даже я, который сам когда-то ее ставил, сегодня слегка удивился. Ты все вывернул наизнанку. Пьеса то о Писателе, а ты ее поставил об Ученом, который вообще-то второстепенный персонаж. Текст – побоку, мотивации – обнажить, и к каждому поступку пришпилить, как бабочку, собственный образ, ассоциацию… Задумка интересная, но получилось во многом формально, Тима. Немножко драма, немножко балет, а то и вовсе музыкальные иллюстрации. Жаль. Если бы тебе толику профессионализма…
   Тимур стоял, будто подсознательно хотел услышать… что?
   – Забавный спектакль, – с сожалением сказал Дегтярев. – Но Кон, мне кажется, его не примет.
   – Почему? – спросил Тимур. – Ты знаешь, что нравится Кону?
   Дегтярев странно улыбнулся:
   – Тима… Это ведь вовсе не секрет – что нравится Кону. Не секрет.

* * *

   Люди начали собираться загодя – уже к пяти у входа стояли, переминаясь с ноги на ногу, ловцы «входных без места».
   Кон любит премьеры. Кроме традиционно распроданных билетов, Кон пускает на премьеры студентов и актеров, да и просто самоотверженных любителей театра – они сидят на приставных местах, на ступеньках, в проходах.
   Тимур не сомневался, что те, кто бил Кирилла в темной подворотне, тоже здесь.
   Все режиссеры, чьи спектакли шли на Коне, и все артисты, занятые в этих спектаклях, на премьеры приглашались автоматически.
   Явился Дегтярев. Тимур увидел его издали – и малодушно отступил, ушел через служебный ход. Сейчас у него не было сил еще и на Дегтярева.
   Зал был заполнен до отказа. Те, у кого были билеты, сидели. Те, у кого билетов не было, мостились кто как мог; Тимур побродил по второму ярусу, рассматривая сверху знакомые и незнакомые лица, и пошел к ребятам.
   Все были готовы. Все были собраны и решительны; на лице Кирилла лежал слишком толстый слой грима, но Тимур понимал, что менять что-либо уже поздно. Если Кон примет спектакль, он скроет от зрителя эту штукатурку. Если Кон не примет спектакля…
   Тимур вырвал ненужную мысль, как вырывают седой волос.
   «Ребята! Мы на пороге успеха. Это наш самый главный шанс…»
   Но вместо этого сказал только:
   – На сцену!
   Они молча поднялись.
   Тимур шел позади всех. Поражался, как ребята ловко научились ориентироваться в недрах Кона – за один только день; вот звенит первый звонок, но публика давно уже в зале, всем не терпится, все ждут начала зрелища…
   Он повернулся и побрел в режиссерскую ложу – ту самую, где не так давно сидел Дегтярев.
   Сел в глубине; праздные взгляды зрителей то и дело шарили в поисках режиссера, Тимур не желал ничьего внимания, он ждал, пока погаснет свет…
   Второй звонок.
   Ожидание сделалось нестерпимым.
   Когда прозвенит третий – Тимур знал – все будет решено, хода назад не станет, сразу сделается легче. Но хорошо бы поскорей пережить эти последние минуты, между вторым звонком и последним, третьим…
   Вот и он. Слава Богу. Шаг сделан, а теперь – неси меня, ветер…
   Погас свет. Тимур придвинулся ближе к сцене.
   Зазвучала музыка.
   Поднялся занавес.

* * *

   – Тима, остановись! Тима, перестань! Он никогда ничего не объясняет… Пойдем!
   Тимур стоял перед дверью служебного хода и тянул ее на себя, и толкал ее, и бил ногами – но дверь не поддавалась. Кон не желал больше видеть его; длинные руки Дрозда оттаскивали Тимура прочь, в темноту, но Тимур возвращался снова – и дергал ручку, и толкал, и бил.
   – Ты сам во всем виноват, – глухо сказал Борис. – Теперь поздно…
   – Заткнись, – через плечо бросил Дрозд.
   – Это правда, Коля, – сказал Борис. – Он нас подставил. Всех.
   – Еще слово, и сверну челюсть, – сказал Дрозд так спокойно и ровно, что Борис отступил на шаг:
   – Коля… Что я маме скажу?! Если я скажу ей правду… у нее же новый приступ будет, Коль…
   Дрозд тяжело обернулся:
   – Скажи ей неправду. Скажи… Слушай, уйди, Борька! Я могу тебе рыло начистить, но стыдно же будет потом…
   Борис отошел. Сел на кромку газона, спиной к фонарному столбу.
   Тимур смотрел на закрытую дверь.
   …Начали удачно. Дрозд, игравший Ученого, укладывался точно в заданный ритм. Его партнерша Оля, которой всегда трудно давалось начало спектакля, шла за Дроздом, как овечка на привязи…
   Только чрезмерная седина на висках Дрозда почему-то отвлекала и раздражала Тимура. Он успел подумать, что надо бы точнее выверить грим…
   А потом он понял, что ничего, кроме фальшивой седины, не видит и не замечает. Что Дрозд весь соткан из фальши, что Оля говорит невнятно и тихо, что сцена безбожно затянута. Никакого действия нет и в помине, диалога нет, есть формальные слова и жесты, и зритель начинает потихоньку ерзать, скрипеть мягкими креслами, вполголоса переговариваться, нетерпеливо кашлять…
   Спектакль, еще вчера натянутый, как струна, теперь провис сырым тестом. Тимур ждал, что появление Кирилла спасет дело – но получилось еще хуже.
   Кирилл весь был будто деревянный. Сломанная рука сковывала его движения – но не было настоящей боли, так поразившей мать на утреннем прогоне. На сцене стоял неуклюжий юноша, ничего не видящий, не слышащий, существующий отдельно от партнера, говорящий заготовленный текст…
   И тогда у Тимура потемнело в глазах.
   Вот, оказывается, как это бывает.
   Вита стирала белье в ледяной воде, но энергии, так радовавшей когда-то Тимура, не было и в помине. Был наигрыш, суета, разлетающиеся грязные брызги, грохот стиральной доски, съедающий текст и Виты, и партнера…
   В зале откровенно скучали. Кое-кто ушел, не дожидаясь перерыва; пустые места зияли выбитыми зубами. Когда, наконец, рассыпающийся на ходу спектакль дотянулся до антракта, зал встретил опустившийся занавес разочарованным гудением и редкими хлопками.
   Половина зрителей сразу же рванула в гардероб – за своей одеждой. Хлопали, выпуская людей, входные двери.