Страница:
– Это сытуха, я сам добыл, – сказал Варан, которому смех гостя показался обидным.
– Запасной нет?
– Что?
– Ну как там староста говорил: горячее питье… Сухая одежда…
– Староста говорил – пусть сам и дает! – выкрикнул Варан и тут же пожалел о своей несдержанности. Добавил тоном ниже: – Нету запасной. Ничего нету. Сезон на носу. Все растратили. У меня две сестры малые. Поле маленькое. Есть рыба соленая да воды вскипятить могу. Все.
– Давай воды, – жадно потребовал горни. – Давай рыбу. Хлеб есть?
– Репс…
– Давай репс. И еще… одеяла нет у вас? Просто сухого одеяла из пуха или из шерсти…
И, не дожидаясь, пока Варан дал согласие, принялся раздеваться. С наслаждением скинул на пол куцый плащик, снял мокрую куртку, сопя, стянул странного покроя рубаху, широкую, на завязках… Варан думал, что на этом раздевание окончится, но горни, нимало не смущаясь, снял штаны и развязал подштанники, и Варан, пряча глаза, поскорее протянул ему тканое одеяло.
– Ты чего? – горни будто только сейчас заметил темно-красный румянец на лице Варана. – Ой… Извини, если чем обидел, у всех, знаешь, свои нравы… Я думал, растаю в этой мокрести, – он с отвращением поддел ногой комок дорогого костюма на полу. – Давай скорее кипяточка, а то простужусь по-настоящему, князь, думаю, не обрадуется…
Мне, что ли, перед князем отвечать за твои сопли, подумал Варан тоскливо.
– Может, есть что-то подстелить на лавку? – поинтересовался гость.
– Что?
– Ну, подстелить… Шкуру там или другое одеяло. А то холодно, знаешь, так сидеть, да и плесени полно…
Да кто ж тебя звал, скрипнул Варан зубами. Оставался бы у старосты, у него сухо… Весь поселок за эту сухость платит, и мы с отцом тоже…
– Так интересно тебе? Про бродягу, который огонь разводит? Рассказывать?
– На то и дороги, чтобы бродить, – буркнул Варан. – А у нас, господин горни, дорог нет. У нас или по морю, или вверх… Нет у нас бродяг. Все свои.
– Суровый ты. – Гость уселся наконец, но не на лавку, а на свой сундучок. – Когда поднимать меня будем? Помнишь, что староста сказал?
Стукнула дверь. Лилька, младшая, выбежала сразу на середину комнаты – и замерла, уставившись на длинноволосого горни, по шею замотанного в одеяло.
– А…
– Где мать? – сурово спросил Варан.
– В поле, – пискнула Лилька. – Сетки ставит с тетками. Велела крепежек для якорей, и второй нож, и…
– Тоська где?
– Матери помогает…
– Батя где?
– Пружину вертит… Наполовину уже закрутил, сказал, чтобы ты все кидал и шел помогать, потому как…
– Иди скажи отцу, – проговорил Варан с тяжелым сердцем, – пусть идет домой. Скажи, гости у нас. Скажи, надо быстро.
Отец все понял сразу. Пробежал глазами по писульке старосты, покосился на радужное сияние, исходящее от раскрытой грамоты, изобразил корявый поклон человека, спину гнуть вообще-то непривычного:
– Будь по-вашему, горни. Поднимем вас, не обессудьте, обыкновенным грузовым винтом. Собирайтесь… И сказал уже Варану, негромко, по-деловому:
– Ползагрузки. Рыбы для солдат заказывали – три мешка… Значит, шесть бурдюков минус три мешка рыбы и минус горни – будет четыре бурдюка… Пошевеливайся.
Варан обрадовался возможности наконец-то освободиться от приставучего горни. В нише стола отыскал очки – два прокопченных стекла в грубой металлической оправе. Плотнее затянул куртку и, не прощаясь, выскочил из дома.
Утренняя рыба плавала здесь же, в каменном бассейне, еще живая. Орудуя сачком, Варан наполнил и взвесил три мешка; дождь припустил сильнее и смыл с него чешую прежде, чем груз был доставлен, мешок за мешком, к винтовой площадке.
Пружина винта, накрученная наполовину, казалась непривычно тощей. К крюкам на корзине уже привешены были два бурдюка; Варан загрузил рыбу и потом, едва управляясь с деревянной тележкой, перевез к винту от водосборника еще два тяжеленных пузыря с водой. Он успел передохнуть и пожевать сладкой смолы, прежде чем над краем площадки показалась голова горни: чужак был бледен и задыхался. Как же, подумал Варан не без злорадства. Сто ступенек в скале – и мы уже падаем в обморок…
– Дышать… нечем, – простонал горни и уселся прямо на мокрый камень. Вслед за горни на площадку поднялся Варанов отец – тот был в два раза старше, нес на одном плече деревянный сундучок, а на другом почтовый мешок для верхних, и ровное его дыхание не сбилось ни на йоту.
– Хорошо, – сказал отец, оглядев винт и оценив проделанную Вараном работу. – Грузитесь.
Варан влез в корзину первым и устроился у мешков с еще живой, трепещущей рыбой. Отец долго ходил вокруг, проверял крепления, связки, поглаживая пружину, бормоча молитву подъемников и время от времени сплевывая через плечо. Дал в руки Варану причальный канат с тройным крюком на конце:
– Кто сегодня дежурит?
– Лысик.
– Передавай привет от меня и проверь, чтобы он все точно записал: рыбу, воду, почту… И… – Отец покосился на горни, замершего у края площадки, будто оцепеневшего при виде бесконечного серого горизонта: – И горни пусть возьмет из рук в руки… Все. Хвала Императору, лети, сынок.
Быстро потрепав Варана по плечу, отец отошел к спуска-телю. Совсем другим, бесцветным голосом позвал чужака:
– Горни, пожалуйте на взлет.
Варан не подал господинчику руки. Чихая и соскальзывая, тот с трудом влез в корзину, поискал свободного места, со страдальческим лицом пристроился опять же на сундучке. Вцепился в край корзины:
– Не перевернемся?
– С половинным навертом идем, – не удержавшись, заметил Варан. – Можем и опрокинуться, если не повезет. Шуу не дремлет, – и подмигнул отцу.
– Типун тебе на язык, – сурово сказал тот, берясь за спускатель. – С Императором… Раз, два… три!
Спускатель взвизгнул, освобождая пружину.
Пружина тупо и свирепо, как глубинное животное, рванула на себя цепь.
Цепь пошла разматываться с катушки. Над головами Варана и горни распустился цветок – прекрасный цветок растущего пропеллера; его было видно всего несколько секунд, а потом он пропал, превратившись в серое, размазанное в движении колесо. Невидимая сила вдавила Варана в тугие мешки с играющей рыбой, и площадка ухнула вниз, крохотная фигурка отца мелькнула и пропала, в ушах взревел ветер, какого никогда не бывает под тучами в межсезонье…
Еще через секунду ничего не стало видно, даже сидящего рядом горни. Воздух сделался серым и мокрым, как медуза. Варан задержал дыхание.
– Это тучи? – крикнул горни, и Варан скорее догадался о его словах, чем расслышал их. Дорога сквозь облака была для него самой неприятной частью путешествия наверх; говорили, что облака изнутри напоминают царство Шуу, и Варан готов был с этим согласиться. Вязкое, липкое, непроницаемое…
Серая мгла распалась клочьями. Проглянула синева над головой; облака вдруг вспыхнули белым, и Варан, зажмурившись, полез в нагрудный карман за очками.
Горни опять что-то закричал, нечленораздельно, захлебываясь от радости. Винт, проткнув слой облаков, вырвался с другой стороны. Облака сверкали, белые, мягкие, празднично безопасные, сухие; над головой разливалась сплошная синька, посреди которой стояло страшное белое солнце. Варан старался не поворачивать голову в его направлении.
Звук пропеллера изменился. Винт терял скорость.
– Эй, где причал? – нервно спросил горни. «Как ты мне надоел», – подумал Варан.
Большие и малые пропеллеры винта один над другим изменили очертания. Корзина поднялась еще выше и почти замерла; чуть поодаль маячила белая каменная стена, от стены тянулись, как лучи, тонкие досочки причалов, опутанные снастями, будто старческие руки жилами. Варан налег животом на рычаг, изменяя наклон главного пропеллера; корзина соскользнула ниже, подойдя к доскам почти вплотную, и тогда Варан размахнулся и забросил тройной крюк на причальную тумбу.
– Где они там, заснули?!
От скалы бежал человечек в белой рубахе, орал и размахивал руками, вот-вот, казалось, готовый сорваться в пропасть. Пропеллер еще держал обороты, но корзина опустилась ниже, чем следует. Бранясь и поминая Шуу, половинную накрутку и проклятых причальных сонь, Варан пытался самостоятельно посадить винт на жесткую скобу – но корзина проседала, и ничего не получалось.
– Эй! Держитесь там! Ща, может, перевернемся! – весело крикнул он пассажиру; маленький человечек с яично-лысой головой в последний момент успел добежать, закинуть скобу и закрепить корзину над празднично-белыми, подсвеченными солнцем облаками внизу.
– Сдурел? – набросился на него Варан. – Ты так дежуришь, да?
– А какого глиста ты сегодня поднялся? Вчера тебя не было, что ли? Вчера не ты Горюхе трындел, что послезавтра, мол, будешь, нет? А кроме тебя, мы не ждали никого…
– Дождались, – Варан поправил съехавшие очки, перевел дыхание и оглянулся на пассажира. – У нас… нет, у вас гости. Благородный горни с поручением от Императора. Прямиком к князю. Вот, – и махнул рукой в сторону бледного, какого-то очень тихого горни.
Причальная доска подрагивала, будто дышала под ногами. Внизу лежали облака – как море. Только настоящее море серое и гладкое, а тучи, если на них смотреть сверху, кажутся сказочным садом, белой тенью императорского дворца.
Причальная доска была крохотной соломинкой на краю большого порта. Над головой нависали широкие пристани; везде суетились люди, будто мальки в глубине, – подкрашивали, подтягивали, готовили к открытию сезона. Через две недели к причалам, пустовавшим всю зиму, прибудут корабли под цветными парусами. Верхние галереи примут всадников на крыламах, надутые огнем расписные шары, да мало ли какая диковина приплывет и прилетит с края света – порт примет всех, кто готов заплатить императорскими радужными деньгами…
Варанов пассажир неуклюже перелез через край корзины. Невольно присел, ощутив ненадежность причальной доски. Не оглядываясь, зашагал к скале, ко входу в портовую пещеру; шел, как истинный горни, не глядя под ноги, по ниточке над бездной. И не надевая, кстати, очков – с голым лицом шагал под солнцем, и четкая черная тень, чуть задержавшись на желтом дереве, соскальзывала в пропасть, к облакам.
– Что привез? – ворчливо спросил Лысик. – Давай считать сразу, а то знаем мы…
Варан проглотил оскорбительный намек. Первая, что ли, обида на сегодня? Скрестил руки, стоял и ждал, пока причальник закончит возиться:
– Бурдюки с водой – четыре. Полные, да? Смотри мне… Рыба, три мешка по мерке… Перевзвешу на своих весах, так и знай. Почта, это хорошо… Что за штука?
Лысик указывал на сундучок горни.
– Приезжего вещи.
– Богатенький, – Лысик почесал редкую неровную бороду. – Ну, бери и тащи.
– Отец передавал привет и велел проверить, как ты в книгу все запишешь.
– Запишу, не бойсь…
Варан не умел ходить, как ходят горни. Переступал по узенькому причалу, внутренне обмирая, покачиваясь под непривычным ветром – хоть бы перила они здесь навесили, что ли… Солнце жгло теплую куртку из сытухи, слепило глаза сквозь закопченные стекла очков. Хотелось домой, вниз.
Горни дожидался у входа. Под солнцем его плечи распрямились, волосы высохли, он стоял, выставив одну ногу вперед и подняв подбородок, будто князь на парадном портрете. Дождался, пока Лысик подошел поближе; качнулся вперед и без замаха, без единого слова ударил причальника в челюсть. Лысик охнул и сел на каменный пол в двух шагах от края пропасти.
– Ты на вахте? – спросил горни, снова приняв позу с парадного портрета, и даже сопли под опухшим носом не могли умалить его величия.
– Я… – промямлил Лысик, сразу смекнувший, кто здесь главный.
– Ответишь, – сухо пообещал горни. Повернулся и пошел в Глубь скалы, как будто бывал здесь раньше, как будто точно знал, куда надо идти.
Лысик, постанывая, поднялся. Размазал кровь по подбородку; подошел к Варану, смерил его холодным липким взглядом и, ухнув, вмазал кулаком в лицо – Варан не успел увернуться. Вспыхнули искры, полетели с потолка, будто подсвеченные солнцем дождинки. Варан обнаружил, что сидит на полу, как перед тем Лысик, и пол качается, будто перегруженная лодка.
– Ответишь, – зловеще сказал причальник над самой его головой. – Один бурдюк я с тебя списываю, как возмещение… убытков. И чтобы я тебя больше не видел здесь, щенок!
И, подхватив сундучок, поспешил вслед за горни, на ходу выкрикивая:
– Господин мой, направо! Извольте откушать, переодеться, умыться, ведь поддонки – они поддонки и есть…
Варан поднял с пола свои очки. Вытер кровь с подбородка. Ничего, подумал. Попадись ты мне в сезон.
Суетились. Паковали вещи, прятали в сухие тайники. Снимали с петель двери, обмазывали жиром ненужные в сезон инструменты, зашивали в мешки, якорили в сараях. Запасали еду на ковчеге; в последний раз осматривали поля – везде ли хорошо лежит сетка, не смоет ли донное течение первый урожай репса.
Дождь ослабел, а потом прекратился вовсе. Впервые за все межсезонье.
Дети визжали, бегали по поселку, обнимались:
– Солнышко, солнышко! Выгляни,в оконышко!
Небо явственно посветлело. Море подернулось крупной рябью.
– Живее, живее!
Варан помог матери забраться в лодку, подсадил мелюзгу одну за другой. Забрался сам, сел на весла рядом с отцом.
– Ну, с Императорской помощью, – отрывисто сказал тот. – Давай.
Берег отдалялся. Ковчег становился все ближе – кособокий поселок на воде, увешанный веревочными лестницами, с жидкими дымками, поднимавшимися из многих труб.
Лодку раскачивало. Малявок стало мутить.
– Мама, это Шуу под водой рыгает?
– Не повторяй глупостей… Это Император открыл плотину, и теперь вода поднимается.
– А почему мы так качаемся?
– Молчи…
Добрались до высокого борта ковчега. Выбрались, подняли лодку; кое-как разместились в крохотной комнатенке-каюте. За стенкой из натянутой кожи плакал соседский младенец.
Растянулись на жестких полках. Замерли, прислушиваясь, как бурлит снаружи вода.
– Ма-ам… – завела Лилька.
–Чего?
– А можно, я бусы себе куплю стеклянные?
– Можно…
– А я, – басом сказала Тоська, – ничего себе не куплю. Я денег накоплю и на большой черепахе покатаюсь. По минуте монета… По монете минута, вот так.
– Ты сперва денег накопи…
Ковчег качнуло. Еще и еще; Тоська села на лавке, закрывая рот руками:
– Ой, меня вытошнит сейчас…
– Так выйди.
– Боюсь, что смоет…
– Вараша, выйди с ней.
Варан поднялся, взял малявку за плечи, вытащил на узкий козырек над бурлящим морем; небо было совсем светлым, над морем висел туман, и полузатопленный поселок казался не настоящим, призрачным. У самого берега из-под воды торчали крыши. В доме Варана вода дошла уже до уровня стола…
Какие-то опоздавшие разгильдяи, ругаясь, выгребали от берега к ковчегу, и лодку их мотало, как перышко.
– Смотри, Вараша! Там синее!
Грязный малявкин палец с обкусанным ногтем указывал на небо.
– Смотри, там уже дырка! И в дырке синее! Это небо, небо!
Новый приступ тошноты прервал ее восторги.
Варан, не отрываясь, смотрел вверх, но не на кусочек синевы, которую он, в отличие от Тоськи, видел много раз и в межсезонье. Высоко в разрывах облаков летели, описывая широкие круги, птицы – не дойные кричайки и не дикие сытухи, а настоящие высокие птицы, пластуны или даже крыламы…
На серое, страшное, волнистое море упал первый луч солнца. Упал и утонул в тумане; ковчег мотался по волнам, уродливый с виду, но абсолютно непотопляемый. Пахло жареной рыбой. Пахло ветром. Туман расступался, и, когда он расступился совсем – поселка уже не было и не было туч. Перед ошалевшими, жмурящими глаза поддонками открылось море – синее, а не серое, небо – синее, а не серое, белая скала в пятнах первой зелени – мир горни, превратившийся в остров теперь уже среди воды, а не облаков, удивленно глядящийся в собственное неузнаваемое отражение.
Глава вторая
– Запасной нет?
– Что?
– Ну как там староста говорил: горячее питье… Сухая одежда…
– Староста говорил – пусть сам и дает! – выкрикнул Варан и тут же пожалел о своей несдержанности. Добавил тоном ниже: – Нету запасной. Ничего нету. Сезон на носу. Все растратили. У меня две сестры малые. Поле маленькое. Есть рыба соленая да воды вскипятить могу. Все.
– Давай воды, – жадно потребовал горни. – Давай рыбу. Хлеб есть?
– Репс…
– Давай репс. И еще… одеяла нет у вас? Просто сухого одеяла из пуха или из шерсти…
И, не дожидаясь, пока Варан дал согласие, принялся раздеваться. С наслаждением скинул на пол куцый плащик, снял мокрую куртку, сопя, стянул странного покроя рубаху, широкую, на завязках… Варан думал, что на этом раздевание окончится, но горни, нимало не смущаясь, снял штаны и развязал подштанники, и Варан, пряча глаза, поскорее протянул ему тканое одеяло.
– Ты чего? – горни будто только сейчас заметил темно-красный румянец на лице Варана. – Ой… Извини, если чем обидел, у всех, знаешь, свои нравы… Я думал, растаю в этой мокрести, – он с отвращением поддел ногой комок дорогого костюма на полу. – Давай скорее кипяточка, а то простужусь по-настоящему, князь, думаю, не обрадуется…
Мне, что ли, перед князем отвечать за твои сопли, подумал Варан тоскливо.
– Может, есть что-то подстелить на лавку? – поинтересовался гость.
– Что?
– Ну, подстелить… Шкуру там или другое одеяло. А то холодно, знаешь, так сидеть, да и плесени полно…
Да кто ж тебя звал, скрипнул Варан зубами. Оставался бы у старосты, у него сухо… Весь поселок за эту сухость платит, и мы с отцом тоже…
– Так интересно тебе? Про бродягу, который огонь разводит? Рассказывать?
– На то и дороги, чтобы бродить, – буркнул Варан. – А у нас, господин горни, дорог нет. У нас или по морю, или вверх… Нет у нас бродяг. Все свои.
– Суровый ты. – Гость уселся наконец, но не на лавку, а на свой сундучок. – Когда поднимать меня будем? Помнишь, что староста сказал?
Стукнула дверь. Лилька, младшая, выбежала сразу на середину комнаты – и замерла, уставившись на длинноволосого горни, по шею замотанного в одеяло.
– А…
– Где мать? – сурово спросил Варан.
– В поле, – пискнула Лилька. – Сетки ставит с тетками. Велела крепежек для якорей, и второй нож, и…
– Тоська где?
– Матери помогает…
– Батя где?
– Пружину вертит… Наполовину уже закрутил, сказал, чтобы ты все кидал и шел помогать, потому как…
– Иди скажи отцу, – проговорил Варан с тяжелым сердцем, – пусть идет домой. Скажи, гости у нас. Скажи, надо быстро.
* * *
Отец все понял сразу. Пробежал глазами по писульке старосты, покосился на радужное сияние, исходящее от раскрытой грамоты, изобразил корявый поклон человека, спину гнуть вообще-то непривычного:
– Будь по-вашему, горни. Поднимем вас, не обессудьте, обыкновенным грузовым винтом. Собирайтесь… И сказал уже Варану, негромко, по-деловому:
– Ползагрузки. Рыбы для солдат заказывали – три мешка… Значит, шесть бурдюков минус три мешка рыбы и минус горни – будет четыре бурдюка… Пошевеливайся.
Варан обрадовался возможности наконец-то освободиться от приставучего горни. В нише стола отыскал очки – два прокопченных стекла в грубой металлической оправе. Плотнее затянул куртку и, не прощаясь, выскочил из дома.
Утренняя рыба плавала здесь же, в каменном бассейне, еще живая. Орудуя сачком, Варан наполнил и взвесил три мешка; дождь припустил сильнее и смыл с него чешую прежде, чем груз был доставлен, мешок за мешком, к винтовой площадке.
Пружина винта, накрученная наполовину, казалась непривычно тощей. К крюкам на корзине уже привешены были два бурдюка; Варан загрузил рыбу и потом, едва управляясь с деревянной тележкой, перевез к винту от водосборника еще два тяжеленных пузыря с водой. Он успел передохнуть и пожевать сладкой смолы, прежде чем над краем площадки показалась голова горни: чужак был бледен и задыхался. Как же, подумал Варан не без злорадства. Сто ступенек в скале – и мы уже падаем в обморок…
– Дышать… нечем, – простонал горни и уселся прямо на мокрый камень. Вслед за горни на площадку поднялся Варанов отец – тот был в два раза старше, нес на одном плече деревянный сундучок, а на другом почтовый мешок для верхних, и ровное его дыхание не сбилось ни на йоту.
– Хорошо, – сказал отец, оглядев винт и оценив проделанную Вараном работу. – Грузитесь.
Варан влез в корзину первым и устроился у мешков с еще живой, трепещущей рыбой. Отец долго ходил вокруг, проверял крепления, связки, поглаживая пружину, бормоча молитву подъемников и время от времени сплевывая через плечо. Дал в руки Варану причальный канат с тройным крюком на конце:
– Кто сегодня дежурит?
– Лысик.
– Передавай привет от меня и проверь, чтобы он все точно записал: рыбу, воду, почту… И… – Отец покосился на горни, замершего у края площадки, будто оцепеневшего при виде бесконечного серого горизонта: – И горни пусть возьмет из рук в руки… Все. Хвала Императору, лети, сынок.
Быстро потрепав Варана по плечу, отец отошел к спуска-телю. Совсем другим, бесцветным голосом позвал чужака:
– Горни, пожалуйте на взлет.
Варан не подал господинчику руки. Чихая и соскальзывая, тот с трудом влез в корзину, поискал свободного места, со страдальческим лицом пристроился опять же на сундучке. Вцепился в край корзины:
– Не перевернемся?
– С половинным навертом идем, – не удержавшись, заметил Варан. – Можем и опрокинуться, если не повезет. Шуу не дремлет, – и подмигнул отцу.
– Типун тебе на язык, – сурово сказал тот, берясь за спускатель. – С Императором… Раз, два… три!
Спускатель взвизгнул, освобождая пружину.
Пружина тупо и свирепо, как глубинное животное, рванула на себя цепь.
Цепь пошла разматываться с катушки. Над головами Варана и горни распустился цветок – прекрасный цветок растущего пропеллера; его было видно всего несколько секунд, а потом он пропал, превратившись в серое, размазанное в движении колесо. Невидимая сила вдавила Варана в тугие мешки с играющей рыбой, и площадка ухнула вниз, крохотная фигурка отца мелькнула и пропала, в ушах взревел ветер, какого никогда не бывает под тучами в межсезонье…
Еще через секунду ничего не стало видно, даже сидящего рядом горни. Воздух сделался серым и мокрым, как медуза. Варан задержал дыхание.
– Это тучи? – крикнул горни, и Варан скорее догадался о его словах, чем расслышал их. Дорога сквозь облака была для него самой неприятной частью путешествия наверх; говорили, что облака изнутри напоминают царство Шуу, и Варан готов был с этим согласиться. Вязкое, липкое, непроницаемое…
Серая мгла распалась клочьями. Проглянула синева над головой; облака вдруг вспыхнули белым, и Варан, зажмурившись, полез в нагрудный карман за очками.
Горни опять что-то закричал, нечленораздельно, захлебываясь от радости. Винт, проткнув слой облаков, вырвался с другой стороны. Облака сверкали, белые, мягкие, празднично безопасные, сухие; над головой разливалась сплошная синька, посреди которой стояло страшное белое солнце. Варан старался не поворачивать голову в его направлении.
Звук пропеллера изменился. Винт терял скорость.
– Эй, где причал? – нервно спросил горни. «Как ты мне надоел», – подумал Варан.
Большие и малые пропеллеры винта один над другим изменили очертания. Корзина поднялась еще выше и почти замерла; чуть поодаль маячила белая каменная стена, от стены тянулись, как лучи, тонкие досочки причалов, опутанные снастями, будто старческие руки жилами. Варан налег животом на рычаг, изменяя наклон главного пропеллера; корзина соскользнула ниже, подойдя к доскам почти вплотную, и тогда Варан размахнулся и забросил тройной крюк на причальную тумбу.
– Где они там, заснули?!
От скалы бежал человечек в белой рубахе, орал и размахивал руками, вот-вот, казалось, готовый сорваться в пропасть. Пропеллер еще держал обороты, но корзина опустилась ниже, чем следует. Бранясь и поминая Шуу, половинную накрутку и проклятых причальных сонь, Варан пытался самостоятельно посадить винт на жесткую скобу – но корзина проседала, и ничего не получалось.
– Эй! Держитесь там! Ща, может, перевернемся! – весело крикнул он пассажиру; маленький человечек с яично-лысой головой в последний момент успел добежать, закинуть скобу и закрепить корзину над празднично-белыми, подсвеченными солнцем облаками внизу.
– Сдурел? – набросился на него Варан. – Ты так дежуришь, да?
– А какого глиста ты сегодня поднялся? Вчера тебя не было, что ли? Вчера не ты Горюхе трындел, что послезавтра, мол, будешь, нет? А кроме тебя, мы не ждали никого…
– Дождались, – Варан поправил съехавшие очки, перевел дыхание и оглянулся на пассажира. – У нас… нет, у вас гости. Благородный горни с поручением от Императора. Прямиком к князю. Вот, – и махнул рукой в сторону бледного, какого-то очень тихого горни.
Причальная доска подрагивала, будто дышала под ногами. Внизу лежали облака – как море. Только настоящее море серое и гладкое, а тучи, если на них смотреть сверху, кажутся сказочным садом, белой тенью императорского дворца.
Причальная доска была крохотной соломинкой на краю большого порта. Над головой нависали широкие пристани; везде суетились люди, будто мальки в глубине, – подкрашивали, подтягивали, готовили к открытию сезона. Через две недели к причалам, пустовавшим всю зиму, прибудут корабли под цветными парусами. Верхние галереи примут всадников на крыламах, надутые огнем расписные шары, да мало ли какая диковина приплывет и прилетит с края света – порт примет всех, кто готов заплатить императорскими радужными деньгами…
Варанов пассажир неуклюже перелез через край корзины. Невольно присел, ощутив ненадежность причальной доски. Не оглядываясь, зашагал к скале, ко входу в портовую пещеру; шел, как истинный горни, не глядя под ноги, по ниточке над бездной. И не надевая, кстати, очков – с голым лицом шагал под солнцем, и четкая черная тень, чуть задержавшись на желтом дереве, соскальзывала в пропасть, к облакам.
– Что привез? – ворчливо спросил Лысик. – Давай считать сразу, а то знаем мы…
Варан проглотил оскорбительный намек. Первая, что ли, обида на сегодня? Скрестил руки, стоял и ждал, пока причальник закончит возиться:
– Бурдюки с водой – четыре. Полные, да? Смотри мне… Рыба, три мешка по мерке… Перевзвешу на своих весах, так и знай. Почта, это хорошо… Что за штука?
Лысик указывал на сундучок горни.
– Приезжего вещи.
– Богатенький, – Лысик почесал редкую неровную бороду. – Ну, бери и тащи.
– Отец передавал привет и велел проверить, как ты в книгу все запишешь.
– Запишу, не бойсь…
Варан не умел ходить, как ходят горни. Переступал по узенькому причалу, внутренне обмирая, покачиваясь под непривычным ветром – хоть бы перила они здесь навесили, что ли… Солнце жгло теплую куртку из сытухи, слепило глаза сквозь закопченные стекла очков. Хотелось домой, вниз.
Горни дожидался у входа. Под солнцем его плечи распрямились, волосы высохли, он стоял, выставив одну ногу вперед и подняв подбородок, будто князь на парадном портрете. Дождался, пока Лысик подошел поближе; качнулся вперед и без замаха, без единого слова ударил причальника в челюсть. Лысик охнул и сел на каменный пол в двух шагах от края пропасти.
– Ты на вахте? – спросил горни, снова приняв позу с парадного портрета, и даже сопли под опухшим носом не могли умалить его величия.
– Я… – промямлил Лысик, сразу смекнувший, кто здесь главный.
– Ответишь, – сухо пообещал горни. Повернулся и пошел в Глубь скалы, как будто бывал здесь раньше, как будто точно знал, куда надо идти.
Лысик, постанывая, поднялся. Размазал кровь по подбородку; подошел к Варану, смерил его холодным липким взглядом и, ухнув, вмазал кулаком в лицо – Варан не успел увернуться. Вспыхнули искры, полетели с потолка, будто подсвеченные солнцем дождинки. Варан обнаружил, что сидит на полу, как перед тем Лысик, и пол качается, будто перегруженная лодка.
– Ответишь, – зловеще сказал причальник над самой его головой. – Один бурдюк я с тебя списываю, как возмещение… убытков. И чтобы я тебя больше не видел здесь, щенок!
И, подхватив сундучок, поспешил вслед за горни, на ходу выкрикивая:
– Господин мой, направо! Извольте откушать, переодеться, умыться, ведь поддонки – они поддонки и есть…
Варан поднял с пола свои очки. Вытер кровь с подбородка. Ничего, подумал. Попадись ты мне в сезон.
* * *
Как всегда, не хватало дня. Или хотя бы часа. Ну уж получаса-то всегда не хватает…Суетились. Паковали вещи, прятали в сухие тайники. Снимали с петель двери, обмазывали жиром ненужные в сезон инструменты, зашивали в мешки, якорили в сараях. Запасали еду на ковчеге; в последний раз осматривали поля – везде ли хорошо лежит сетка, не смоет ли донное течение первый урожай репса.
Дождь ослабел, а потом прекратился вовсе. Впервые за все межсезонье.
Дети визжали, бегали по поселку, обнимались:
– Солнышко, солнышко! Выгляни,в оконышко!
Небо явственно посветлело. Море подернулось крупной рябью.
– Живее, живее!
Варан помог матери забраться в лодку, подсадил мелюзгу одну за другой. Забрался сам, сел на весла рядом с отцом.
– Ну, с Императорской помощью, – отрывисто сказал тот. – Давай.
Берег отдалялся. Ковчег становился все ближе – кособокий поселок на воде, увешанный веревочными лестницами, с жидкими дымками, поднимавшимися из многих труб.
Лодку раскачивало. Малявок стало мутить.
– Мама, это Шуу под водой рыгает?
– Не повторяй глупостей… Это Император открыл плотину, и теперь вода поднимается.
– А почему мы так качаемся?
– Молчи…
Добрались до высокого борта ковчега. Выбрались, подняли лодку; кое-как разместились в крохотной комнатенке-каюте. За стенкой из натянутой кожи плакал соседский младенец.
Растянулись на жестких полках. Замерли, прислушиваясь, как бурлит снаружи вода.
– Ма-ам… – завела Лилька.
–Чего?
– А можно, я бусы себе куплю стеклянные?
– Можно…
– А я, – басом сказала Тоська, – ничего себе не куплю. Я денег накоплю и на большой черепахе покатаюсь. По минуте монета… По монете минута, вот так.
– Ты сперва денег накопи…
Ковчег качнуло. Еще и еще; Тоська села на лавке, закрывая рот руками:
– Ой, меня вытошнит сейчас…
– Так выйди.
– Боюсь, что смоет…
– Вараша, выйди с ней.
Варан поднялся, взял малявку за плечи, вытащил на узкий козырек над бурлящим морем; небо было совсем светлым, над морем висел туман, и полузатопленный поселок казался не настоящим, призрачным. У самого берега из-под воды торчали крыши. В доме Варана вода дошла уже до уровня стола…
Какие-то опоздавшие разгильдяи, ругаясь, выгребали от берега к ковчегу, и лодку их мотало, как перышко.
– Смотри, Вараша! Там синее!
Грязный малявкин палец с обкусанным ногтем указывал на небо.
– Смотри, там уже дырка! И в дырке синее! Это небо, небо!
Новый приступ тошноты прервал ее восторги.
Варан, не отрываясь, смотрел вверх, но не на кусочек синевы, которую он, в отличие от Тоськи, видел много раз и в межсезонье. Высоко в разрывах облаков летели, описывая широкие круги, птицы – не дойные кричайки и не дикие сытухи, а настоящие высокие птицы, пластуны или даже крыламы…
На серое, страшное, волнистое море упал первый луч солнца. Упал и утонул в тумане; ковчег мотался по волнам, уродливый с виду, но абсолютно непотопляемый. Пахло жареной рыбой. Пахло ветром. Туман расступался, и, когда он расступился совсем – поселка уже не было и не было туч. Перед ошалевшими, жмурящими глаза поддонками открылось море – синее, а не серое, небо – синее, а не серое, белая скала в пятнах первой зелени – мир горни, превратившийся в остров теперь уже среди воды, а не облаков, удивленно глядящийся в собственное неузнаваемое отражение.
Глава вторая
– Ты из местных, да? Поддонок?
–Да.
– А почему без очков?
– У меня глаза привыкают.
– Правда? Это хорошо…
Посетитель усмехнулся. Это был не единственный посетитель, Варан уже слышал, как за соседними столами требовательно постукивают кружками, чувствовал, как начинает злиться за стойкой замотанная мать… Но отойти никак не мог. Этот посетитель намекнул ему насчет работы, а работа – другая, не эта – была мечтой Варана вот уже целый месяц, от самого начала сезона.
Был обеденный час. Моряки, мастеровые, портнихи и прачки, торговцы, слуги – весь рабочий и праздный народ, обычно роящийся вокруг богатых путешественников, желал перекусить и выпить, стало быть, Варан должен был вертеться, как винт.
Как он вертелся вот уже целый месяц.
Все знают: кто не работает в сезон, тот в межсезонье мокнет и голодает. Но, когда мир вокруг меняется так разительно, человек, особенно молодой, не может оставаться прежним. Самый жадный скупердяй становится хоть немного, но расточительным, и самый жилистый труженик хоть немного, но лежебокой. Варана тошнило от тарелок и подносов, ему хотелось гулять по скалам, прыгать в синее море с белых камней, играть с рыбами, считать по ночам звезды…
Отец и мать открыли харчевню в одной из улочек около порта. Сложили печь, натянули навес, расставили столы и стулья, взятые в долг из чьего-то «верхнего» дома (горни, особенно небогатые, тоже хотели заработать в сезон: сдавали внаем дома и жилые пещеры, переселялись в так называемые летние резиденции, а на самом деле в шатры и палатки). Место оказалось удачным: столы в харчевне не пустовали почти никогда. С каждым днем цены потихоньку росли, и это никого не пугало: на Круглый Клык прибывали все новые и новые кошельки, готовые пролиться золотым дождем. Отец стоял у плиты, мать и Варан обслуживали, малявки торговали поделками из ракушек тут же, на крохотном базарчике. Кто поработал в сезон – в межсезонье сравнится с князем.
– Сколько, ты сказал, тебе лет?
– Семнадцать.
– Плаваешь?
– Как рыба.
– Зверей боишься?
– Нет… Каких зверей?
– Серпантер. Видел когда-нибудь?
– А, змейсов… Видел. В прошлом сезоне один парень давал покататься.
Мать у стойки делала страшные глаза и подавала тайные знаки. Посетитель вытащил из нагрудного кармана тонкий замшевый платок. Промокнул уголки рта:
– Варан, стало быть, сын Загора Одноглазого… кстати, почему он одноглазый, у него вроде оба глаза на месте?
– Прозвище.
– А-а… Жди, Варан, хорошей работы. Ответственной. Мне кто угодно не подходит, я о тебе поспрашиваю среди здешних поддонков, разузнаю… Ладно, беги. Потом договорим.
Пока Варан, осыпаемый бранью, накормил заждавшихся, притащил пива новоприбывшим и убрал с опустевших столов, таинственного посетителя и след простыл. Отец подловил Варана за кухонной перегородкой и молча отвесил затрещину, да такую, что искры из глаз посыпались.
В межсезонье наверху нет ничего, кроме раскаленных камней. Все хоронится в щели – и звери, и птицы, и люди. А хитрые растения, ктотусы и шиполисты, сидят в узеньких щелочках, где не спрячется и капля воды. Голый берег; а стоит начаться сезону – выстреливают, как из арбалета, мясистые зеленые побеги, раскрываются, подобно зонтикам, обрастают листвой, колючками, бело-розовыми цветами, одевают берег тенью, и ни горни, ни поддонки не могут узнать свой Круглый Клык. Бабочки размером с добрую сковородку кружатся над соцветьями, над водой, над пестрыми купальнями. Купальни лепятся к скале и одна к другой, не оставляя свободного места: вниз, под пенную кромку прибоя, ведут деревянные ступени, мраморные ступени, веревочные ступеньки, глиняные лесенки; кое-где насыпают на глину мелкие камушки, или неострые ракушки, или песок.
Что бы делал князь круглоклыкский, если бы не сезон? Если бы милостью природы суровый остров не превращался на три месяца в медовое царство тепла и света, неги и сытости? Хвала Императору и радужным деньгам его – море спокойно, над ним ходят крылатые патрули, и богатая знать со всего открытого мира является на Круглый Клык, чтобы изведать счастье и оставить здесь денежки…
Варан сидел на причальной доске. На той самой, хорошо знакомой, на которую много раз насаживал отцовский винт. Море покачивалось под босыми ногами, почти касаясь натруженных подошв. В море отражались звезды.
Сегодня вечером отец кричал на него. Отец боялся, что улыбчивый посетитель хочет забрать Варана в веселый дом, один из многих, что расцветали в сезон по всему Клыку.
– Ты знаешь, как он о тебе спрашивал? «Этот смазливый»! Посмей только мне от харчевни на шаг отойти…
– Он ничего такого не хочет! У него змейсы, эти… сер-пантеры!
– Для отвода глаз тебе не только змейсы – крыламы будут… Только посмей мне еще раз с ним поговорить. Шкуру спущу по колени… И молчи!
Варан понимал отца и потому почти не обижался. Веселый дом в поддонье – пугало; вон, у Торочек сманили дочку в прошлом сезоне – так и пропала девка. Говорят, осталась служить какому-то горни, а может, солдат в межсезонье развлекает…
Нет для Варана другой работы. Мелькнула рыбьим хвостом, и привет. Так всегда бывает – долгие месяцы ждешь сезона, а придет он – и хочется, чтобы поскорее закончился. Сил нет. В ушах крик, звон посуды, пьяные песни; глаза лаются. Всю ночь гулял бы, купался, нырял… Но вышли. Завтра на рассвете вставать.
Порт не спал и ночью. Там что-то стучало, скрипело, вполголоса бранилось; на рейде стояли корабли, касались звезд голыми мачтами. Варан насчитал одиннадцать огромных судов, а ведь прячутся еще за мысом… И на каждом, кроме знати, – служек целый выводок, все при деньгах, все жадные до развлечений и щедрые на плату…
Вот парочка в соседней купальне. Приезжие – у парня руки голые, у девицы подол неприлично короток, почти до колен. Целуются, не видят Варана. Наконец отлепившись друг от друга, бросают в море монетки – сперва она, потом он.
Варан ухмыльнулся в темноте. Осенью монетками засыпаны улицы и крыши; которые императорские – добавятся к доходам. Из прочих делают украшения, игрушки, грузила и блесны.
А сколько потерянных за сезон побрякушек находится потом в сточных канавах! Колечки, заколки и гребешки, кожаные купальные туфли, цепочки, тряпки…
И утопленники, правда, тоже попадаются. За сезон не бывает так, чтобы никто не утопился – спьяну или по несчастной любви. И лежит до осени на чьем-то поле такой неудачник, ждет, пока засмолят в мешок и отправят на дно теперь уже окончательно…
Варан вздохнул и, как был в одежде, без всплеска соскользнул в воду.
Обняло до самой макушки. Тепло, будто купаешься в кри-чайкином молоке. Дна нет – внизу, на страшной глубине, отцовский дом и винтовая площадка. А если опустить лицо в воду и размахивать руками – разлетаются искры, плавучие звездочки, души забытых рыб…
Море дышало. Рядом, в порту, скрипело и постукивало; ни единого тревожного звука не разнеслось над водой – но Варан вздрогнул и поднял голову.
На берегу у купальни, где минуту назад целовалась парочка, происходила теперь беззвучная возня. Кому-то зажимали рот, кому-то накидывали на голову мешок; чем безумнее становился сезон, тем больше работы было императорскому патрулю. А с двумя голубками, кажется, все кончено – найдет их кто-то осенью на крыше поросшего водорослями дома… А может, и не найдет, если течение…
– Стража! Сюда! – истошно завизжал Варан. Его визг перекрыл звуки порта, пролетел над водой, разбился о скалы, может, не услышанный никем, а может, и услышанный. – Стража! Убивают! Грабят! Сюда!
Наверху, в зарослях ктотусов, заколотили железом о железо. В порту прекратился скрип и через секунду ударил колокол.
Возня на берегу стихла. Не разбираясь, кто победил и кто жив, Варан набрал побольше воздуха и нырнул так глубоко, что запищало в правом ухе.
Хорошо хоть, одежду не бросил на берегу. По одежде его мигом выследили бы.
Ничего никому не сказал – даже отцу. Ходил от стола к столу, как медуза в глубинных водах, путал креветки с творогом, а пиво с палочками для чистки зубов, когда в дверях появился улыбчивый господин, наводивший о Варане справки.
Из-за стойки тут же появился отец, покачивая кулаками, как стальными грузилами.
Улыбчивый господин охотно напоролся на его подозрительный взгляд:
– К вам, хозяин, к вам собственнолично… Поговорить надо. Есть минутка?
Свет шел снизу, из-под воды. Снаружи светило солнце, забивалось в широкую пещеру, как сладкое пиво в разинутый рот. Просачивалось сквозь подводную решетку: выход в море был глубоко перекрыт. Хозяин не хотел, чтобы старые змейсихи отправились на прогулку и ненароком угодили в чью-то жадную пасть.
А змейсихи были очень, очень стары. Правда, определить это мог не всякий – сказывался отличный корм и бережное обращение. Вылинявшие тусклые чешуйки прятались под серебряными пластинками, под накладными самоцветами, да и порода давала себя знать – у обеих змейсих сохранилась горделивая осанка, обе сверкали глазами и раздували ноздри, так что Варану пришлось преодолеть некоторую робость, прежде чем впервые приблизиться к ним.
– Здесь у нас стойло, – сказала Нила. – В нише – скребки, щетки, всякие нужности, все в идеальном порядке, между прочим. Взял скребок – клади на место… Вот так. Чистить надо перед каждым выездом и на ночь. Кормить – два раза в день, утром и вечером, и следи, чтобы они не переедали. Когда которая нагадит – бери сеточку, дерьмо поддевай и аккуратно вот сюда, в корзину, чтобы вода в стойле не мутилась. А потом корзину – наверх. Понял?
–Да.
– А почему без очков?
– У меня глаза привыкают.
– Правда? Это хорошо…
Посетитель усмехнулся. Это был не единственный посетитель, Варан уже слышал, как за соседними столами требовательно постукивают кружками, чувствовал, как начинает злиться за стойкой замотанная мать… Но отойти никак не мог. Этот посетитель намекнул ему насчет работы, а работа – другая, не эта – была мечтой Варана вот уже целый месяц, от самого начала сезона.
Был обеденный час. Моряки, мастеровые, портнихи и прачки, торговцы, слуги – весь рабочий и праздный народ, обычно роящийся вокруг богатых путешественников, желал перекусить и выпить, стало быть, Варан должен был вертеться, как винт.
Как он вертелся вот уже целый месяц.
Все знают: кто не работает в сезон, тот в межсезонье мокнет и голодает. Но, когда мир вокруг меняется так разительно, человек, особенно молодой, не может оставаться прежним. Самый жадный скупердяй становится хоть немного, но расточительным, и самый жилистый труженик хоть немного, но лежебокой. Варана тошнило от тарелок и подносов, ему хотелось гулять по скалам, прыгать в синее море с белых камней, играть с рыбами, считать по ночам звезды…
Отец и мать открыли харчевню в одной из улочек около порта. Сложили печь, натянули навес, расставили столы и стулья, взятые в долг из чьего-то «верхнего» дома (горни, особенно небогатые, тоже хотели заработать в сезон: сдавали внаем дома и жилые пещеры, переселялись в так называемые летние резиденции, а на самом деле в шатры и палатки). Место оказалось удачным: столы в харчевне не пустовали почти никогда. С каждым днем цены потихоньку росли, и это никого не пугало: на Круглый Клык прибывали все новые и новые кошельки, готовые пролиться золотым дождем. Отец стоял у плиты, мать и Варан обслуживали, малявки торговали поделками из ракушек тут же, на крохотном базарчике. Кто поработал в сезон – в межсезонье сравнится с князем.
– Сколько, ты сказал, тебе лет?
– Семнадцать.
– Плаваешь?
– Как рыба.
– Зверей боишься?
– Нет… Каких зверей?
– Серпантер. Видел когда-нибудь?
– А, змейсов… Видел. В прошлом сезоне один парень давал покататься.
Мать у стойки делала страшные глаза и подавала тайные знаки. Посетитель вытащил из нагрудного кармана тонкий замшевый платок. Промокнул уголки рта:
– Варан, стало быть, сын Загора Одноглазого… кстати, почему он одноглазый, у него вроде оба глаза на месте?
– Прозвище.
– А-а… Жди, Варан, хорошей работы. Ответственной. Мне кто угодно не подходит, я о тебе поспрашиваю среди здешних поддонков, разузнаю… Ладно, беги. Потом договорим.
Пока Варан, осыпаемый бранью, накормил заждавшихся, притащил пива новоприбывшим и убрал с опустевших столов, таинственного посетителя и след простыл. Отец подловил Варана за кухонной перегородкой и молча отвесил затрещину, да такую, что искры из глаз посыпались.
* * *
В межсезонье наверху нет ничего, кроме раскаленных камней. Все хоронится в щели – и звери, и птицы, и люди. А хитрые растения, ктотусы и шиполисты, сидят в узеньких щелочках, где не спрячется и капля воды. Голый берег; а стоит начаться сезону – выстреливают, как из арбалета, мясистые зеленые побеги, раскрываются, подобно зонтикам, обрастают листвой, колючками, бело-розовыми цветами, одевают берег тенью, и ни горни, ни поддонки не могут узнать свой Круглый Клык. Бабочки размером с добрую сковородку кружатся над соцветьями, над водой, над пестрыми купальнями. Купальни лепятся к скале и одна к другой, не оставляя свободного места: вниз, под пенную кромку прибоя, ведут деревянные ступени, мраморные ступени, веревочные ступеньки, глиняные лесенки; кое-где насыпают на глину мелкие камушки, или неострые ракушки, или песок.
Что бы делал князь круглоклыкский, если бы не сезон? Если бы милостью природы суровый остров не превращался на три месяца в медовое царство тепла и света, неги и сытости? Хвала Императору и радужным деньгам его – море спокойно, над ним ходят крылатые патрули, и богатая знать со всего открытого мира является на Круглый Клык, чтобы изведать счастье и оставить здесь денежки…
Варан сидел на причальной доске. На той самой, хорошо знакомой, на которую много раз насаживал отцовский винт. Море покачивалось под босыми ногами, почти касаясь натруженных подошв. В море отражались звезды.
Сегодня вечером отец кричал на него. Отец боялся, что улыбчивый посетитель хочет забрать Варана в веселый дом, один из многих, что расцветали в сезон по всему Клыку.
– Ты знаешь, как он о тебе спрашивал? «Этот смазливый»! Посмей только мне от харчевни на шаг отойти…
– Он ничего такого не хочет! У него змейсы, эти… сер-пантеры!
– Для отвода глаз тебе не только змейсы – крыламы будут… Только посмей мне еще раз с ним поговорить. Шкуру спущу по колени… И молчи!
Варан понимал отца и потому почти не обижался. Веселый дом в поддонье – пугало; вон, у Торочек сманили дочку в прошлом сезоне – так и пропала девка. Говорят, осталась служить какому-то горни, а может, солдат в межсезонье развлекает…
Нет для Варана другой работы. Мелькнула рыбьим хвостом, и привет. Так всегда бывает – долгие месяцы ждешь сезона, а придет он – и хочется, чтобы поскорее закончился. Сил нет. В ушах крик, звон посуды, пьяные песни; глаза лаются. Всю ночь гулял бы, купался, нырял… Но вышли. Завтра на рассвете вставать.
Порт не спал и ночью. Там что-то стучало, скрипело, вполголоса бранилось; на рейде стояли корабли, касались звезд голыми мачтами. Варан насчитал одиннадцать огромных судов, а ведь прячутся еще за мысом… И на каждом, кроме знати, – служек целый выводок, все при деньгах, все жадные до развлечений и щедрые на плату…
Вот парочка в соседней купальне. Приезжие – у парня руки голые, у девицы подол неприлично короток, почти до колен. Целуются, не видят Варана. Наконец отлепившись друг от друга, бросают в море монетки – сперва она, потом он.
Варан ухмыльнулся в темноте. Осенью монетками засыпаны улицы и крыши; которые императорские – добавятся к доходам. Из прочих делают украшения, игрушки, грузила и блесны.
А сколько потерянных за сезон побрякушек находится потом в сточных канавах! Колечки, заколки и гребешки, кожаные купальные туфли, цепочки, тряпки…
И утопленники, правда, тоже попадаются. За сезон не бывает так, чтобы никто не утопился – спьяну или по несчастной любви. И лежит до осени на чьем-то поле такой неудачник, ждет, пока засмолят в мешок и отправят на дно теперь уже окончательно…
Варан вздохнул и, как был в одежде, без всплеска соскользнул в воду.
Обняло до самой макушки. Тепло, будто купаешься в кри-чайкином молоке. Дна нет – внизу, на страшной глубине, отцовский дом и винтовая площадка. А если опустить лицо в воду и размахивать руками – разлетаются искры, плавучие звездочки, души забытых рыб…
Море дышало. Рядом, в порту, скрипело и постукивало; ни единого тревожного звука не разнеслось над водой – но Варан вздрогнул и поднял голову.
На берегу у купальни, где минуту назад целовалась парочка, происходила теперь беззвучная возня. Кому-то зажимали рот, кому-то накидывали на голову мешок; чем безумнее становился сезон, тем больше работы было императорскому патрулю. А с двумя голубками, кажется, все кончено – найдет их кто-то осенью на крыше поросшего водорослями дома… А может, и не найдет, если течение…
– Стража! Сюда! – истошно завизжал Варан. Его визг перекрыл звуки порта, пролетел над водой, разбился о скалы, может, не услышанный никем, а может, и услышанный. – Стража! Убивают! Грабят! Сюда!
Наверху, в зарослях ктотусов, заколотили железом о железо. В порту прекратился скрип и через секунду ударил колокол.
Возня на берегу стихла. Не разбираясь, кто победил и кто жив, Варан набрал побольше воздуха и нырнул так глубоко, что запищало в правом ухе.
Хорошо хоть, одежду не бросил на берегу. По одежде его мигом выследили бы.
* * *
Ничего никому не сказал – даже отцу. Ходил от стола к столу, как медуза в глубинных водах, путал креветки с творогом, а пиво с палочками для чистки зубов, когда в дверях появился улыбчивый господин, наводивший о Варане справки.
Из-за стойки тут же появился отец, покачивая кулаками, как стальными грузилами.
Улыбчивый господин охотно напоролся на его подозрительный взгляд:
– К вам, хозяин, к вам собственнолично… Поговорить надо. Есть минутка?
Свет шел снизу, из-под воды. Снаружи светило солнце, забивалось в широкую пещеру, как сладкое пиво в разинутый рот. Просачивалось сквозь подводную решетку: выход в море был глубоко перекрыт. Хозяин не хотел, чтобы старые змейсихи отправились на прогулку и ненароком угодили в чью-то жадную пасть.
А змейсихи были очень, очень стары. Правда, определить это мог не всякий – сказывался отличный корм и бережное обращение. Вылинявшие тусклые чешуйки прятались под серебряными пластинками, под накладными самоцветами, да и порода давала себя знать – у обеих змейсих сохранилась горделивая осанка, обе сверкали глазами и раздували ноздри, так что Варану пришлось преодолеть некоторую робость, прежде чем впервые приблизиться к ним.
– Здесь у нас стойло, – сказала Нила. – В нише – скребки, щетки, всякие нужности, все в идеальном порядке, между прочим. Взял скребок – клади на место… Вот так. Чистить надо перед каждым выездом и на ночь. Кормить – два раза в день, утром и вечером, и следи, чтобы они не переедали. Когда которая нагадит – бери сеточку, дерьмо поддевай и аккуратно вот сюда, в корзину, чтобы вода в стойле не мутилась. А потом корзину – наверх. Понял?