Дяченко Марина и Сергей. Ведьмин век

   Преодолевая боль в затекших мышцах, Клав поднялся.
   Цвет песка изменился. Цвет воды изменился тоже; не том берегу, среди сосен, играли в волейбол.
   Клав досадливо закусил губу. Естественно, Дюнка поплыла-таки на тот берег, бросив слабосильного дружка в обществе учебника. И странно было бы, если при виде играющих ей не захотелось бы попрыгать с ними вместе. Ее обычная, ее ненормальная общительность…
   Он подошел к воде. Прикрыв глаза ладонью, всмотрелся с волейболистов; раз или два ему показалось, что он видит купальник змеиного цвета. Но играющие, среди которых было полно девчонок, были в джинсах и футболках, и только одна сухощавая женщина средних лет прыгала в купальных трусиках и лифчике.
   Клав разозлился. Вернулся на подстилку, сел и пододвинул к себе учебник – но читать не получалось.
   – Не переживай.
   Рядом стоял парень – совладелец самосвальной камеры. Его приятели неторопливо вьючили свои мотоциклы.
   – Не переживай, девчонке много ли надо, плюнь – и она уже обиделась…
   – Да не ссорились мы, – сказал Клав, удивленный, что снисходит до разговора с этим бестактным оболтусом.
   – Классная у тебя девчонка, – сказал парень безо всякого подвоха, совершенно искренне. – У меня тоже классная, но эта какая-то… Шальная, что ли…
   Через десять минут мотоциклы взревели, и оставшиеся дачники досадливо поморщились им вслед. Клав бродил вдоль воды.
   Ну почему она так?! Неужели неясно, что он будет волноваться? Сейчас около семи, но часы, на которые он нечаянно наступил сегодня утром, стали…

 
«Стали мои часы, стали,
Имя мое забудь, стали,
Золотой цветок в мире стали,
Пробил час, и часы стали…»
 

   Ему почему-то сделалось неприятно. Он не мог вспомнить, где вычитал эти претенциозные строчки. В журнале? В книжке? Или это Дюнка ему рассказала? У нее было такое обыкновение – с таинственным видом выдавать четверостишие и с круглыми глазами ожидать реакции Клава…
   Волейболисты на том берегу ушли из-под сосен. Последней шагала сухощавая полуголая женщина, и мяч в ее руках подпрыгивал, как живой.

* * *

   Когда стемнело, он решился наконец уйти с пустого пляжа. Дюнкина одежда осталась – взять ее с собой означало поверить.
   Дюнка придет, говорил себе Клав, Дюнка придет – и не найдет одежды. Как же она будет, в купальнике? Ночью холодно…
   Он бежал размеренной спортивной рысью, потом все же выдохся и перешел на шаг. Он только наберет телефонный номер – и сразу же вернется, и Дюнка, отжимающая волосы, возмутится: почему не дождался?!
   …В казенной комнате было накурено. Сизый дым висел над деревянными столами, над шкафами и стойками, над клеткой в углу – пустой, мирной клеткой для провинившихся перед обществом людей…
   – Еще раз имя – полностью.
   – Докия Стерх… Семнадцать лет.
   – Вы точно не ссорились?
   – Нет. Она… она никогда так не делала. Она…
   – Успокойся.
   Он закрыл глаза. Двадцать пять раз – успокойся. Здесь все спокойны, здесь каждую ночь рыдают одни люди и грязно ругаются другие, здесь даже сквозь табачный дым пахнет железом и потом, здесь невыносимо душно…
   – Третий виженский лицей… Общежитие. Комната семьдесят четыре…
   Звонок. Еще звонок. Сквозь стекло не слышно слов. Деловито шевелятся губы.
   – Что на ней было надето?
   – А?
   – Что было надето?
   Дюнкины босоножки под слоем песка. Небрежно брошенные на подстилку шорты…
   – Успокойся, мальчик. Не такое бывает… К утру придет сама.
   …И настало утро.

Глава вторая

   Автобус прибыл в Вижну с получасовым опозданием. Добравшись до первой же телефонной будки, Ивга вытащила потрепанный блокнот и надолго замерла, глядя сквозь мутное стекло неподвижными, отрешенными глазами.
   В этом городе полным-полно людей. Среди них есть немало таких, для которых словосочетание «Ивга Лис» не окажется пустым звуком. Та же Бета, с которой они на пару снимали комнату… Или Клокус, который пытался за ней ухаживать. Или хозяйка антикварного магазина на площади Роз, строгая и чопорная дама, та самая, что, однажды придержав Назара у двери, тихонько шепнула ему в самое ухо: «Это чудо, а не девушка. Не раздумывайте ни минуты»…
   В антикварный магазин без рекомендации обычно не берут. Но Ивга так вписалась в вычурный интерьер, так идеально вписалась, так здорово смотрелась среди претенциозной роскоши ее простецкая физиономия с лисьими глазами и огненной шевелюрой…
   «У тебя подходящая фамилия. Ты – лис. Лисица. Лисенок»…
   Толстенький мужчина деликатно постучал в мутное стекло:
   – Девушка, милая, вы уже поговорили? Позвольте?
   Она отошла, пропуская его к телефону. Опустилась на скамейку, сдавила в ладонях ремень потертой сумки.
   Любой из них… Любой из них. Какое будет лицо у хозяйки, когда она узнает, что в ее магазине полгода работала ведьма? Не сбегутся ли покупатели, чтобы возвратить приобретенный из Ивгиных рук товар?.. Клокус… Даже и Бета, которая выбросит, наверное, ту кепку, что давала Ивге поносить…
   Да чего же от них требовать. Если даже Назар…
   Костяшки ее пальцев побелели. Собственно, Назар еще ничего не успел сказать ей. Она приписала ему поступок, которого он не совершал… И сбежала, не соизволив даже объясниться… Как обманщица, как воровка…
   Толстячок закончил разговор. Ивга вернулась к телефону, чувствуя, как бухает сердце и увлажняются ладони.
   Длинный гудок на том конце провода. Еще… Еще…
   – Я слушаю.
   Голос папы-свекра. Ивга проглотила язык.
   – Я слушаю! – уже с раздражением.
   Ивга осторожно повесила трубку на рычаг.
   Маленькая неудача легко доводит до слез. Осознание краха приходит по капле. Постепенно.
   Она спустилась в метро и проехала туда-сюда несколько остановок; мнимая свобода сбивала с толку. Она вольна идти куда вздумается – но дверца узкой клетки уже захлопнулась, она попалась, попалась, как лисенок, и ничего не сможет изменить.
   Она не решится предстать ни перед кем из своих знакомых. Так, как если бы слово «ведьма» было выжжено у нее на лбу. Она потеряла не только Назара – она потеряла свою тайну, позволявшую ей счастливо жить в этом счастливом городе… Что за бред, ну какая счастливая жизнь без Назара?..
   Нечто похожее уже было. Когда ей пришлось уехать из родного поселка. И когда надо было бросать училище и бежать сломя голову из хорошего, в общем-то, города Ридны. И еще потом, когда…
   Ее передернуло. Там, в каше неприятных воспоминаний, был и первый встреченный ею инквизитор. Тошнота и слабость, указующий перст: «Ведьма!»
   Ивга вздрогнула и оглянулась. Подземный вагон нес своих пассажиров, изредка покачиваясь, как колыбель; нацеленные на нее указующие пальцы существовали лишь в ее воображении. Люди читали, дремали, беседовали, тупо смотрели в темные окна…
   Ну и паскудно же вы выглядите, дамочка, молча сказала Ивга своему бледному отражению. Вам необходимо посетить парикмахера и массажиста, но прежде всего психиатра, моя милая. У вас совершенно безумные глаза… вряд ли сумасшедшую ведьму возьмут на учет. И на общественных работах она ни к чему… ее прямиком отправят на костер, или что у них там… В селе просто, а здесь, наверное, какой-нибудь гуманный электрический костер… Ведьма гриль…
   Пребывание в подземелье вдруг сделалось ей тягостным; выбравшись на поверхность, она долго приходила в себя, делая вид, что разглядывает журналы на витрине киоска. Поймала на себе несколько удивленных взглядов и спохватилась – журналы оказались весьма фривольными, с грифом «только для мужчин»…
   Она сделала шаг, чтобы отойти – и едва не столкнулась с парнем в облегающем черном костюме, поверх которого была небрежно накинута меховая безрукавка.
   Чугайстер скользнул по ней равнодушным, каким-то резиновым взглядом; взгляд тут же вернулся, заинтересованный, и снова безучастно опал, как шланг, из которого вытекла упругая вода. Ивга стояла, не в силах оторвать от асфальта подошвы поношенных серых кроссовок.
   Все они так. Сперва кидаются, потом воротят нос; чугайстры чуют ведьму, но интересуют их одни только навы. Любой чугайстер видит Ивгу насквозь – но не спешит кричать об этом, вот за что спасибо…
   Чугайстер забыл о ней. Неважно, сколько неживых женщин он сделал сегодня еще более мертвыми; сейчас в его руках оказался глянцевый журнал, на обложке которого вопила о жизни тугая розовая плоть. Зовущая плоть, от одного этого зова можно оглохнуть…
   Ивга отвернулась и, волоча ноги, побрела прочь.

* * *

   Антикварный магазинчик был открыт; Ивга не решилась приблизится, просто вошла в телефонную будку напротив. Набрала номер хозяйки и сразу дернула за рычаг; потом, стиснув зубы, позвонила Митецам и долго, долго слушала гулкие, торжествующие гудки…
   В городской квартире Назара не отвечали тоже. Втянув голову в плечи, Ивга пересекла площадь Роз, добралась до скверика и села, устало вытянув ноги.
   – …Горячие бутерброды?..
   Ивга вздрогнула.
   Прямо перед ней остановилась низенькая тележка с ярким контейнером, и над приоткрытой крышкой клубился пар. Тележку везла девочка лет четырнадцати; из-под длинной вытянутой кофты выглядывал подол темного платья, похожего на школьную форму.
   – Горячие бутерброды, – сообщила девочка голосом, не терпящим возражений. – С томатом и луком… Всего по пять монет.
   Ивга позвенела в кармане мелочью. Пришла и ушла равнодушная мысль, что завтра, может быть, у нее совсем не останется денег. Даже на бутерброды…
   Девочка почему-то не спешила уходить. Стояла и смотрела, как Ивга жует; может быть, ждала похвал?..
   – Отличные бутерброды, – Ивга выдавила приветливую усмешку.
   – Ты – та самая лисица, которая решила жить среди кур, – без улыбки заявила вдруг девочка. – И надеешься, что они тебя не узнают.
   Ивга молчала. Кусок бутерброда вдруг встал у нее поперек горла.
   – Лисицы не едят пшена! – торжествующе заверила ее девочка. – Ты увидишь… потом, – и она деловито взялась за свою тележку. – До свидания…
   Рука ее больно ткнула Ивгу в плечо; Ивга поперхнулась – но девочка уже уходила, толкая перед собой тележку с таким скорбно-торжественным видом, как будто это был катафалк на военных похоронах.

* * *

   При въезде в город на панели экстренного вызова проснулся и замигал красный, колющий глаза огонек; Клавдий не стал брать трубку, однако предчувствие в его груди болезненно дернулось: ну вот…
   На площади Победного Штурма всегда было полно паркующихся машин, вот и на этот раз какой-то юркий белый «максик» загромоздил проезд своим широким гофрированным задом, и Клавдию пришлось раздраженно взвыть служебной сиреной.
   Поднявшись к себе, он некоторое время задумчиво изучал содержимое холодильника; потом захлопнул дверцу, поставил на огонь чайник и уселся перед телефоном.
   – Да погибнет скверна, патрон, – голос заместителя был профессионально хрипл, но Клавдий явственно расслышал в нем нотку искреннего облегчения. – Я искал вас, патрон…
   – Да погибнет скверна, Глюр… Ну? – Клавдий прилег на диван, не снимая запыленных туфель.
   – Эпидемия, патрон. Случаи чумы в Рянке…
   – Случаи – это сколько?
   – Десять, патрон…
   – Сколько?!
   – Десять случаев бубонной чумы, и уже три смертных исхода… Санитарный гарнизон поднят по тревоге, Рянка закрыта… Сообщение уже пролезло в прессу…
   – Дальше.
   – Самосуд.
   Клавдий придержал трубку плечом. На кухне все громче свистел закипающий чайник.
   – Где?
   – В Рянке паника, патрон… На главной площади. Наши люди прибыли, когда костер уже прогорел.
   – Очень жаль, – голос Клавдия сделался бесцветным и сухим. Очень жаль, что наши люди в Рянке так нерасторопны. Погибшая?
   – Была ведьмой. Но… глухаркой, неинициированной, патрон. Ее причастность к эпидемии…
   – Аресты?
   – Пятнадцать человек. Куратор округа Рянка пожелал проявить рвение… Чтобы, так сказать, загладить…
   – Куратора округа Рянка вызвать сюда, в Вижну, – медленно проговорил Клавдий. – Преемником назначить… если я правильно помню, в этом округе работает Юриц?
   Заместитель помолчал. Сказал осторожно, будто пробуя каждое слово на вкус:
   – Вряд ли это понравится Совету Кураторов… Они и так кричат на каждом сходе, что Вижна везде сует своих людей.
   Клавдий усмехнулся. Его смешок хорошо слышен был на той стороне провода, и потому заместитель поспешно прикусил язык.
   – Всех арестованных, – Клавдий пощелкал золотым зажимом авторучки, – Всех арестованных – доставить в город. Ко мне.
   – Да, патрон, – пробормотал заместитель чуть суетливее, чем позволяло его достоинство.
   Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном.
   Если он предчувствовал только это– что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже…
   – Я сейчас приеду – мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил?
   Заместитель осекся.
   – Патрон… Откуда вы знаете?..
   – А как же, – Клавдий ухмыльнулся. – Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да?
   Заместитель сглотнул – так, что было слышно в трубке:
   – Да, патрон. Конечно, да.

(Дюнка. Июнь)

   …В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:
   – Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.
   Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.
   Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была в тот день на пляже. Это тот мальчик…»
   – Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..
   – Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.
   Простая.
   – Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…
   – Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..
   …Потом он дождался, пока опустеет кладбище.
   Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят – подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно – за ней захлопнулась дверца машины…
   Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» – значит быть последовательным в своем эгоизме.
   Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.
   – Дюнка, – сказал он, опускаясь на колени. – Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно, я тут посижу?
   Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.
   – Дюнка…
   Он не нашел слов.
   Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться – приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…
   И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным.
   – Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.
   Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно завозмущалась, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?
   – Я сказал, – прошептал он неслышно. – Прости.
   За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти – и обернулся.
   Он не запомнил всех, кто был на похоронах – но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки – может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.
   – Я лум, – сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. – Не беспокойся.
   Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.
   – Нет, – Клав отвернулся. – Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.
   – Во что ты не веришь? – удивился старик.
   – Я хочу быть один, – сказал Клав шепотом. – С… ней. Пожалуйста, уйдите.
   – Ты не прав, – старик вздохнул. – Ты не прав… но я уже ухожу. Только…
   Клав досадливо поднял голову.
   – Только, – старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, – ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит томумиру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Нявки…
   Клав дернулся:
   – Уходите.
   – Прощай…
   Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.
   С Дюнкой.

* * *

   Ночь она провела на вокзале.
   Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в глубоком самолетном кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.
   Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.
   Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.
   Ей вдруг захотелось вывернуть карманы – и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом – совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…
   Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас – значило окончательно отказаться от Назара.
   Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…
   Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.
   – Девушка, могу я вам помочь?
   Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.
   Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.

* * *

   Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в серую куртку – подарок Назара! – она пыталась удержать остатки тепла, не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание; на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзывали, срывались…
   Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, цепями привязанную к столбу, а у ног ее – каменные вязанки хвороста, по которым уже бежит, поднимается каменный огонь…
   В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно, и чувствовал себя все более и более вольготно. Врастал.
   Заскрипели колеса; Ивга дернулась.
   Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой кофте, из под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную форму. Следом громыхала по асфальту ее яркая тележка.
   – Горячие бутерброды, – сообщила девочка, хотя тележка была пуста и безжизненна.
   Ивга облизала губы. Гвоздь в затылке ввинтился глубже.
   – На вокзале больше не ночуй, – девочка зачем-то потрогала переносицу, и Ивга вдруг поняла, что ей не четырнадцать лет, а гораздо больше. – На тебя уже положили глаз… Нехорошие люди.
   Ивга молчала, не опуская взгляда.
   – Нехорошие люди делают нехорошее дело, бездомная девчонка – товар, который пропадает даром, – продавщица бутербродов усмехнулась краешком рта. – На вокзал не ходи.
   Ивге сделалось страшно. Девчонка молчала и ухмылялась, и в глазах ее стоял готовый ответ на еще не заданный вопрос: ты знаешь, кто я. Потому что знаешь, кто ты сама. Вот и подумай…
   Ведьма, матерая ведьма смотрела на Ивгу из тщедушного тела школьницы. По Ивгиной спине продрал мороз; чтобы побороть страх, она вообразила свою собеседницу на уроке математики. У доски, со щербатым мелком в тонкой руке, с серьезно закушенной губой…
   Девочка, кажется, удивилась:
   – Что смешного?..
   – Ничего, – сказала Ивга, поспешно отводя глаза.
   Девочка покатала взад-вперед свою тележку:
   – Пойдешь со мной?
   – Нет, – Ивга поднялась, почувствовав, какой тяжелой сделалась вдруг сумка. Разозлилась на собственную робость и добавила: – Я предпочитаю гетеросексуальные связи.
   Гвоздь, больно угнездившийся в затылке, дернулся и заныл сильнее; вскинув сумку на плечо, Ивга быстро зашагала прочь, но слова, брошенные вслед, все равно догнали ее и больно ударили в спину:
   – Тебе не из чего выбирать, дура. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно.

* * *

   Приступ паники прошел, оставив слабость в коленках и противный привкус во рту; Ивга села в трамвай и проехала два кольца, покуда кондуктор не стал на нее подозрительно коситься.
   Говорят, что всякая ведьма боится инициации, как всякая девственница боится первой брачной ночи. Ивга не знала, так ли это; с девственностью она рассталась играючи – ей все казалось, что они с Назаром балуются. Но вот при мысли о возможной инициации ее охватывал животный страх, ей казалось, что она стоит на краю пропасти, что зубчатый край ее – грань, из-за которой не возвращаются. Что человек и собака похожи больше, нежели человек и ведьма…
   В кошмарных снах ей виделось, как она в длинном черном одеянии нависает над раскрытой старой книгой. Как она идет по узкой извилистой дороге, одна из множества в жутком, завораживающем шествии; в конце концов, как она голая летит на помеле и на заду у нее – маленький хвост. Но стоило проснуться, стоило ощутить рядом с собой теплого, расслабленного Назара…
   Ивга очнулась. Прямо перед ее глазами помещался новенький телефон-автомат – серый, с одной только длинной и глубокой царапиной. Как шрам на молоденьком лице.
   Ивга прерывисто вздохнула. Вот уже два дня ее преследуют телефоны. Телефоны гонятся за ней по пятам, хватают за руки, бросают трубками в лицо: набери номер! Набери, и Назар скажет: Ивга… Лисенок мой, куда же ты…
   Она закусила губу. Голос послышался слишком ясно, чтобы быть выдумкой; может быть, она способна на расстоянии читать Назаровы мысли. Может быть…
   – Алло.
   Ивга чуть не вскрикнула. Прижала трубку так, что больно сделалось уху.
   – Алло, я слушаю.
   Сухой, напряженный голос. Ждал ли он звонка? Может ли догадаться, кто именно сейчас молчит и дышит в трубку?
   Не может не догадаться, поняла Ивга, холодея. Не может. После случившегося – да кто еще станет звонить и молчать?!
   – Ничего не слышно, – сказал скучный голос Назара. – Ничего не слышно… Алло. Говорите.
   Она хотела сказать. Уже набрала в грудь воздуха, отчего по телефонным проводам на много километров полетело приглушенное: хха…
   – Ничего не слышно, – сообщил Назар. – Перезвоните, пожалуйста.
   Гудки. Гудки, гудки, лезут и лезут из трубки, как лапша, как прутья, которыми в старину наказывали непослушных детей.
   Ивга очень осторожно опустила трубку – но выходить из кабины не стала. Смотрела, как скатываются по стеклу капли неторопливого, медленно начинающегося дождя.
   Площадь Победного Штурма восемь, квартира четыре. Телефон…
   Ей всегда трудно давались телефоны. Как запомнить ряд ничего не значащих цифр?..
   Но этот номер намертво впечатался в башку. Как назло…
   Или это у них визитки такие? Раз прочел – и уже никогда не забудешь?..
   Дождь закапал ей за воротник; она невольно втянула голову в плечи.

* * *

   После целого дня бессмысленных скитаний она набрела на Дворец Инквизиции.
   Вот уже несколько часов она кружила, блуждала, заходила в кофейни на чашечку дешевого кофе, изучала названия улиц и между тем все сужала и сужала круги; наконец, ее глазам предстало высокое, достаточно новое, но стилизованное под старину здание с острой, уходящей в небо крышей.
   Ивга встала, как птенец перед логовом змеи. Со створок широких дверей глядели медные гербы с косой надписью: «Да погибнет скверна». Скверна – это я, поняла Ивга, прижимая к груди свою сумку.
   Справа от главного входа помещалась изящная стеклянная дверка; рядом стоял рекламный щит, только вместо обычной рекламы на нем красовался сурового вида плакат. Ивга мигнула; гвоздь в затылке жалобно заныл.
   «Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином… Упорствуя во зле, ты обрекаешь себя на горе и одиночество… Согласно статье… свода законов… не состоящие на учете… наказываются привлечением к общественным работам… замешанные в злодеяниях… подлежат суду Инквизиции…»