Страница:
Каждое явление познается в его нынешнем состоянии, но так, что можно провидеть его будущее; оно воспринимается и в статике, и в динамике. Осень задремала, одурманенная маками, и время остановилось; избежали ее серпа ближние колосья с запутавшимися в них цветами (в том числе и усыпительными маками - характерный пример конкретности и точности поэтического зрения Китса), но еще несколько минут - ив умелых ее руках они превратятся в сноп, который она понесет через ближний ручей.
До уровня поэтического поднимаются заведомо прозаические веялка, гумно, пресс, выжимающий яблочный сок, наливающаяся от зрелости тыква; непритязательные деревенские картинки переходят в полные сдержанной грусти размышления о вечном круговороте природы, в котором все закономерно и прекрасно.
В 1820 г. Китс готовил для печати свои поэмы, а написал всего несколько полных отчаяния стихотворений. К двадцати четырем годам его поэтический путь был пройден. До последнего он продолжал писать только письма, к которым питал пристрастие с самых юных дней. Характерно, что корреспонденты Китса братья, сестра, невеста, друзья - тщательно сохраняли эти письма; впервые их собрал и в 1848 г. опубликовал первый биограф и издатель Китса уже названный Ричард Монктон Милнз.
Письма поэта не только дают важнейший материал для исследователя как творчества Китса, так и общих принципов романтической поэзии, - они имеют и большое художественное значение: искренние, непосредственные, красноречивые, они создают облик гениального юноши, страстно преданного искусству, всегда неудовлетворенного, постоянно размышляющего, вновь и вновь формулирующего трудные для него общие теоретические положения о сущности и назначении поэзии, о ее аксиомах и законах.
Почти во всех письмах серьезнейшие утверждения и выводы перемежаются то с веселыми рассказами о смешных происшествиях, о сотнях досадных и нелепых мелочей, о знакомствах и встречах, о разговорах и спорах, об играх и забавах, то с задушевными признаниями, грустными и трудными. На страницах писем впервые появляются и многие стихи Китса, иногда комические и малоприличные, иногда философские и трагические. Очень ясно видно, как интимные переживания, переданные в письмах, тут же словно переливаются в стихи.
Ни на что не претендуя, не исправляя и не совершенствуя свои послания, Китс совершенно для себя незаметно вписал новую страницу в историю английской эпистолярной прозы, страницу безыскусную, естественную, живую и в то же время необыкновенно многозначительную, психологически увлекательную. Она раскрывает становление поэта, его усилия преодолеть "сопротивление материала" - антипоэтической действительности, - познать мир, его окружающий, и воспроизвести его "по законам красоты". Письма Китса - это и повесть о формировании личности, и дневник, сосредоточивший в себе юношеский опыт и воспитание чувств, и нескончаемая исповедь, почти лишенная обычного, даже неизбежного для исповеди эгоцентризма, и лаборатория творчества, и автопортрет, тем более ценный, что вовсе не преднамеренный и не рассчитанный "на публику".
Хотя нельзя согласиться с мнением Т. С. Элиота, будто Китс в стихах не так велик, как в письмах, {Eliot Т. S. The Use of Poetry and the Use of Criticism. Harvard Univ. Press, 1933, p. 91-93. См. также Елистратова А. Эпистолярная проза романтиков. - В кн.: Европейский романтизм. М., 1973, с. 309-351; Allott M. John Keats. London, 1976, p. 48-54. (Writers and Their Work).} но еще менее справедливо пренебрежение к ним. Они служат неоценимым комментарием к личности и творчеству поэта, его современникам и к его эпохе. Конечно, единственна и неповторима прежде всего поэзия Китса, но изучение писем полнее раскрывает ее смысл и очарование. Не меньше, чем его стихи, они покоряют целеустремленностью, неутомимостью и смелостью его исканий, теоретических и художественных. И в тех и в других утверждаются новые формы постижения действительности, новые стилистические принципы, резко противоположные господствовавшим тогда эстетическим понятиям. Они строятся на максимально конкретном описании любого предмета и вовлечении его в возможно более широкую орбиту с помощью многочисленных, не лежащих на поверхности ассоциаций. Эти ассоциации порождены силой воображения, воспринимающего каждый предмет в контексте, который определяется единством интеллектуальных и эмоциональных потенций поэта.
Упорные поиски Китса устремлены к истине и красоте: он пишет друзьям о "бесчисленных соединениях и отталкиваниях", которые "возникают между умом и тысячами его подсобных материалов, прежде чем ему удается приблизиться к восприятию Красоты - трепетному и нежному, как рожки улитки". {Письмо Бенджамину Роберту Хейдону 8 апреля 1818, с. 225. О развитии поэтического чувства у Китса см.: Matihey F. The Evolution of Keats's Structural Imagery. Bern, 1974, p. 240-244.} Китс верил, что подлинная сущность всякого явления, его "истина", есть заключенное в нем прекрасное начало. Оно может быть затемнено, скрыто от равнодушных глаз, извращено уродливыми обстоятельствами, но оно неистребимо. Только увидеть его дано лишь тем, кто обладает проникновенным творческим воображением. Им и суждено разгадать скрытую красоту, т. е. сущность вещей.
Истинной сущностью человеческой души являются, с точки зрения Китса, доброта, любовь, жажда истины, способность к радости и наслаждению. Но у большинства современных людей, не ведающих иных страстей, кроме корыстолюбия, и иных чувств, кроме мелких и дряблых, эта истинная сущность предстает в искаженном виде. Поэт жалуется, что его душит отвращение при мысли о пошлостях, которые ему приходится ежедневно выслушивать: "...озеро прямо-таки заражено присутствием франтов, военных и модных дам - невежеством в шляпках с лентами...". {Письмо Томасу Китсу 25-27 июня 1818 г., с. 229.} "Боже милостивый! Нельзя обладать тонкой душой и быть пригодным для этого мира". {Письмо Джону Гамильтону Рейнолдсу 22 ноября 1817 г., с. 209.} Вспоминая о печальной судьбе Бернса, Китс говорит, что он тоже должен был "притупить свою тонкость вульгарностью и сливаться с окружающим... Мы живем во времена варварства". {Письмо Томасу Китсу 3-9 июля 1818 г., с. 231-232.}
Истинной поэзией будет, по мнению Китса, не та, которая ограничивает себя "миром досягаемого", где нельзя найти проявлений гуманности, терпимости, свободомыслия, глубины чувств, пылкого воображения, а та, что выйдет за пределы "досягаемого", отбросит внешнюю, временную оболочку, скрывающую от обыденного взора подлинную красоту человеческой природы.
Отождествляя прекрасное в искусстве с тем, что кажется ему прекрасным в жизни, не видя, что источником прекрасного искусства она может быть и тогда, когда лишена красоты, Китс посвящал себя поэзии, возвышающейся над временным, случайным и исторически преходящим. Даже в лирических стихах, где он по необходимости остается в пределах реальности, его эмоции изливаются через посредство образов поэтического ряда.
* * *
Позиция Китса обусловлена, как мы знаем, специфическими черта ми поэтики романтизма в интерпретации близких ему критиков и эстетиков Хента, Хэзлитта, Лэма.
Служение красоте, завещанное поэту предшественниками, было позднейшими его почитателями - писателями, критиками, художниками второй половины XIX в. - вырвано из философского и общественного контекста его эпохи и истолковано как первая дань теории "искусства для искусства", как доказательство безразличия ко всему, что лежи" за пределами искусства. Но от такого поверхностного эстетства Китса спасла вера в поэзию как источник нравственного возрождения человечества, убеждение в том, что, постигая истину и красоту, воображение поэта не позволяет ему мириться с действительностью и подсказывает ему творения, ей противостоящие, утверждающие достоинство и свободу личности.
Как показывает последняя, едва ли не самая славная победа Китса - ода "К осени", - он шел к углублению своего понимания того, что художник может найти прекрасное в жизни, какой бы безотрадной она ни была. Но искания его оборвались тогда, когда он успел только поведать миру о восторгах и муках, неразлучных с упорными поисками полноты знания и отражающих ее новых принципов художественности.
Не понятый современниками, Китс был воспринят на родине чуть ли не через четверть века после смерти, а в других странах - лишь в XX столетии. В дореволюционной России его знали очень мало. Одной из главных причин была сложность, косвенность его реакции на центральные общественные проблемы века и вместе с тем необычайная образная насыщенность его стиха, дерзость его словесных находок. Воспроизвести их средствами другого языка можно только ценой усилий по меньшей мере героических и только при таком высоком общем уровне переводческой культуры, какого не было и не могло быть в те годы. Считанные переводы, {См. приложенную библиографию русских переводов стихотворений Джона Китса (с. 384). Одним из ранних переводчиков Китса еще в 1930-х гг., был Эрик Горлин, молодой поэт трагической судьбы, павший при обороне Ленинграда. К сожалению, его переводы не были нами найдены.} несколько сжатых очерков не давали русской публике представления о поэтическом даре Китса.
Лишь в 1940-х гг. были опубликованы переводы Б. Пастернака и С. Маршака, и одновременно стали появляться заметки, диссертации, журнальные статьи. Большое число переводов и работ о Китсе увидало свет лишь в 1960-1970-х гг. Переводчики Е. Витковский, Г. Гампер, Т. Гнедич, И. Дьяконов, А. Жовтис, Игн. Ивановский, Г. Кружков, В. Левик, И. Лихачев, М. Новикова, А. Парин, А. Покидов, В. Потапова, В. Рогов, С. Сухарев, О. Чухонцев, Арк. Штейнберг и многие другие познакомили советских читателей середины и конца XX в. с поэтом начала XIX. Готовившие предлагаемое издание надеются, что оно углубит это знакомство.
До уровня поэтического поднимаются заведомо прозаические веялка, гумно, пресс, выжимающий яблочный сок, наливающаяся от зрелости тыква; непритязательные деревенские картинки переходят в полные сдержанной грусти размышления о вечном круговороте природы, в котором все закономерно и прекрасно.
В 1820 г. Китс готовил для печати свои поэмы, а написал всего несколько полных отчаяния стихотворений. К двадцати четырем годам его поэтический путь был пройден. До последнего он продолжал писать только письма, к которым питал пристрастие с самых юных дней. Характерно, что корреспонденты Китса братья, сестра, невеста, друзья - тщательно сохраняли эти письма; впервые их собрал и в 1848 г. опубликовал первый биограф и издатель Китса уже названный Ричард Монктон Милнз.
Письма поэта не только дают важнейший материал для исследователя как творчества Китса, так и общих принципов романтической поэзии, - они имеют и большое художественное значение: искренние, непосредственные, красноречивые, они создают облик гениального юноши, страстно преданного искусству, всегда неудовлетворенного, постоянно размышляющего, вновь и вновь формулирующего трудные для него общие теоретические положения о сущности и назначении поэзии, о ее аксиомах и законах.
Почти во всех письмах серьезнейшие утверждения и выводы перемежаются то с веселыми рассказами о смешных происшествиях, о сотнях досадных и нелепых мелочей, о знакомствах и встречах, о разговорах и спорах, об играх и забавах, то с задушевными признаниями, грустными и трудными. На страницах писем впервые появляются и многие стихи Китса, иногда комические и малоприличные, иногда философские и трагические. Очень ясно видно, как интимные переживания, переданные в письмах, тут же словно переливаются в стихи.
Ни на что не претендуя, не исправляя и не совершенствуя свои послания, Китс совершенно для себя незаметно вписал новую страницу в историю английской эпистолярной прозы, страницу безыскусную, естественную, живую и в то же время необыкновенно многозначительную, психологически увлекательную. Она раскрывает становление поэта, его усилия преодолеть "сопротивление материала" - антипоэтической действительности, - познать мир, его окружающий, и воспроизвести его "по законам красоты". Письма Китса - это и повесть о формировании личности, и дневник, сосредоточивший в себе юношеский опыт и воспитание чувств, и нескончаемая исповедь, почти лишенная обычного, даже неизбежного для исповеди эгоцентризма, и лаборатория творчества, и автопортрет, тем более ценный, что вовсе не преднамеренный и не рассчитанный "на публику".
Хотя нельзя согласиться с мнением Т. С. Элиота, будто Китс в стихах не так велик, как в письмах, {Eliot Т. S. The Use of Poetry and the Use of Criticism. Harvard Univ. Press, 1933, p. 91-93. См. также Елистратова А. Эпистолярная проза романтиков. - В кн.: Европейский романтизм. М., 1973, с. 309-351; Allott M. John Keats. London, 1976, p. 48-54. (Writers and Their Work).} но еще менее справедливо пренебрежение к ним. Они служат неоценимым комментарием к личности и творчеству поэта, его современникам и к его эпохе. Конечно, единственна и неповторима прежде всего поэзия Китса, но изучение писем полнее раскрывает ее смысл и очарование. Не меньше, чем его стихи, они покоряют целеустремленностью, неутомимостью и смелостью его исканий, теоретических и художественных. И в тех и в других утверждаются новые формы постижения действительности, новые стилистические принципы, резко противоположные господствовавшим тогда эстетическим понятиям. Они строятся на максимально конкретном описании любого предмета и вовлечении его в возможно более широкую орбиту с помощью многочисленных, не лежащих на поверхности ассоциаций. Эти ассоциации порождены силой воображения, воспринимающего каждый предмет в контексте, который определяется единством интеллектуальных и эмоциональных потенций поэта.
Упорные поиски Китса устремлены к истине и красоте: он пишет друзьям о "бесчисленных соединениях и отталкиваниях", которые "возникают между умом и тысячами его подсобных материалов, прежде чем ему удается приблизиться к восприятию Красоты - трепетному и нежному, как рожки улитки". {Письмо Бенджамину Роберту Хейдону 8 апреля 1818, с. 225. О развитии поэтического чувства у Китса см.: Matihey F. The Evolution of Keats's Structural Imagery. Bern, 1974, p. 240-244.} Китс верил, что подлинная сущность всякого явления, его "истина", есть заключенное в нем прекрасное начало. Оно может быть затемнено, скрыто от равнодушных глаз, извращено уродливыми обстоятельствами, но оно неистребимо. Только увидеть его дано лишь тем, кто обладает проникновенным творческим воображением. Им и суждено разгадать скрытую красоту, т. е. сущность вещей.
Истинной сущностью человеческой души являются, с точки зрения Китса, доброта, любовь, жажда истины, способность к радости и наслаждению. Но у большинства современных людей, не ведающих иных страстей, кроме корыстолюбия, и иных чувств, кроме мелких и дряблых, эта истинная сущность предстает в искаженном виде. Поэт жалуется, что его душит отвращение при мысли о пошлостях, которые ему приходится ежедневно выслушивать: "...озеро прямо-таки заражено присутствием франтов, военных и модных дам - невежеством в шляпках с лентами...". {Письмо Томасу Китсу 25-27 июня 1818 г., с. 229.} "Боже милостивый! Нельзя обладать тонкой душой и быть пригодным для этого мира". {Письмо Джону Гамильтону Рейнолдсу 22 ноября 1817 г., с. 209.} Вспоминая о печальной судьбе Бернса, Китс говорит, что он тоже должен был "притупить свою тонкость вульгарностью и сливаться с окружающим... Мы живем во времена варварства". {Письмо Томасу Китсу 3-9 июля 1818 г., с. 231-232.}
Истинной поэзией будет, по мнению Китса, не та, которая ограничивает себя "миром досягаемого", где нельзя найти проявлений гуманности, терпимости, свободомыслия, глубины чувств, пылкого воображения, а та, что выйдет за пределы "досягаемого", отбросит внешнюю, временную оболочку, скрывающую от обыденного взора подлинную красоту человеческой природы.
Отождествляя прекрасное в искусстве с тем, что кажется ему прекрасным в жизни, не видя, что источником прекрасного искусства она может быть и тогда, когда лишена красоты, Китс посвящал себя поэзии, возвышающейся над временным, случайным и исторически преходящим. Даже в лирических стихах, где он по необходимости остается в пределах реальности, его эмоции изливаются через посредство образов поэтического ряда.
* * *
Позиция Китса обусловлена, как мы знаем, специфическими черта ми поэтики романтизма в интерпретации близких ему критиков и эстетиков Хента, Хэзлитта, Лэма.
Служение красоте, завещанное поэту предшественниками, было позднейшими его почитателями - писателями, критиками, художниками второй половины XIX в. - вырвано из философского и общественного контекста его эпохи и истолковано как первая дань теории "искусства для искусства", как доказательство безразличия ко всему, что лежи" за пределами искусства. Но от такого поверхностного эстетства Китса спасла вера в поэзию как источник нравственного возрождения человечества, убеждение в том, что, постигая истину и красоту, воображение поэта не позволяет ему мириться с действительностью и подсказывает ему творения, ей противостоящие, утверждающие достоинство и свободу личности.
Как показывает последняя, едва ли не самая славная победа Китса - ода "К осени", - он шел к углублению своего понимания того, что художник может найти прекрасное в жизни, какой бы безотрадной она ни была. Но искания его оборвались тогда, когда он успел только поведать миру о восторгах и муках, неразлучных с упорными поисками полноты знания и отражающих ее новых принципов художественности.
Не понятый современниками, Китс был воспринят на родине чуть ли не через четверть века после смерти, а в других странах - лишь в XX столетии. В дореволюционной России его знали очень мало. Одной из главных причин была сложность, косвенность его реакции на центральные общественные проблемы века и вместе с тем необычайная образная насыщенность его стиха, дерзость его словесных находок. Воспроизвести их средствами другого языка можно только ценой усилий по меньшей мере героических и только при таком высоком общем уровне переводческой культуры, какого не было и не могло быть в те годы. Считанные переводы, {См. приложенную библиографию русских переводов стихотворений Джона Китса (с. 384). Одним из ранних переводчиков Китса еще в 1930-х гг., был Эрик Горлин, молодой поэт трагической судьбы, павший при обороне Ленинграда. К сожалению, его переводы не были нами найдены.} несколько сжатых очерков не давали русской публике представления о поэтическом даре Китса.
Лишь в 1940-х гг. были опубликованы переводы Б. Пастернака и С. Маршака, и одновременно стали появляться заметки, диссертации, журнальные статьи. Большое число переводов и работ о Китсе увидало свет лишь в 1960-1970-х гг. Переводчики Е. Витковский, Г. Гампер, Т. Гнедич, И. Дьяконов, А. Жовтис, Игн. Ивановский, Г. Кружков, В. Левик, И. Лихачев, М. Новикова, А. Парин, А. Покидов, В. Потапова, В. Рогов, С. Сухарев, О. Чухонцев, Арк. Штейнберг и многие другие познакомили советских читателей середины и конца XX в. с поэтом начала XIX. Готовившие предлагаемое издание надеются, что оно углубит это знакомство.