Ратникова, конечно, нельзя было отнести к тем немногим носителям «активной жизненной позиции» для которых «все вокруг наше». Понятие «мое» он никогда ни с чем не путал, но вместе с «его» домом, «его» семьей, был еще и «его» дивизион. Потому он искренне возмущался леностью и равнодушием отдельных офицеров. Так же не понимал, например, какой-нибудь директор завода, почему его рабочим и даже отдельным инженерам плевать на план и соцсоревнование, председатель, что колхозникам до фени урожайность на колхозных полях, ну а руководство страны также не понимало, почему не хочет добросовестно вкалывать народ, чтобы сделать страну еще более могучей.
19
20
19
Ратников закончил распределять людей на завтрашние работы и скомандовал: — Отбой!
Часы показывали около одиннадцати. Подполковник зашел в канцелярию, рука привычно легла на батарею. «Горячо, градусов 60-т на выходе, не меньше. Значит, Рябинин уже озадачил кочегаров», — подумал он удовлетворенно. Дежурный, словно ожидая похвалы, стоял тут же в дверях канцелярии.
— Вот что Миша, ты бойцов подгоняй, особенно «молодых», они же все медленно делают. Чтобы до одиннадцати всех уложил, пусть выспятся, завтра нелегкий день. Да и вся неделя предстоит такая же, — Ратников озабоченно вздохнул.
Он сам надеялся «урвать» хотя бы шесть часов сна. В последнее время, где-то года полтора-два, он стал замечать за собой, что если спит ночью меньше шести часов, потом весь день ощущает ноющую затылочную боль.
— Товарищ подполковник, тут с вами еще Фомичев поговорить хочет, но боится подойти, — Рябинин кивнул головой в сторону спального помещения.
— А ты чего это вдруг за него хлопочешь? — недовольно спросил Ратников.
— Земляк все-таки, — непроизвольно нахмурившись, пояснил Михаил.
— Ну, и земляк у тебя…
До армии Фомичев, закончившей ПТУ, работал электриком в одном из московских СМУ. По призыву, как и большинство москвичей, он попал в «учебку», но сержантского звания ему там не присвоили, сообразив, что сержантом он будет никудышным. В дивизионе выяснилось, что и солдат он никакой. Казалось, природа-мать не наградила его ни одним, даже самым пустяковым талантом: он все делал плохо, везде не успевал, служил мишенью для насмешек. Отсюда и его стремление всего избегать: работы, зарядки, занятий по физподготовке, политподготовке и любых других — он нигде не блистал. И все же один талант у него имелся, талант довольно редкий и в его положении просто необходимый. Он не испытывал от своей никчемности никакого внутреннего дискомфорта, никакого чувства стыда и на все недоброжелательные высказывания в свой адрес, тихо про себя «плевал». Вот бы такой «талант» какому-нибудь неуверенному в себе гению — горы свернет.
— Что ему нужно, земляку твоему? — Ратникову не хотелось больше задерживаться, и он не прочь был избежать этого разговора.
— Письмо ему какое-то из дома пришло, вот он и хочет к вам подойти, и попросил меня посодействовать.
— А зачем просил-то, сам что ли подойти не может в нормальное время, а не на ночь глядя? — подполковник спрашивал уже с долей раздражения. — Ты-то знаешь, в чем там дело?
— В общих чертах, да.
— Ну, так в чем?
— Пусть сам скажет, это его семейное, — Рябинин явно не собирался становиться чем-то вроде душеприказчика Фомичева.
Ратников не просто не любил хлюпиков, он их опасался больше чем отъявленных нарушителей дисциплины. Хлюпик — это ходячее ЧП, источник постоянной опасности. Такие чаще других оказываются биты, хуже работают, служат, а если ко всему и нервы не в порядке, имеют обыкновение вскрывать себе вены, вешаться, заниматься членовредительством, убегать из части… Хлюпики в армии, как никто другой, приносят массу хлопот и неприятностей. Причем страдают от них не только командиры, но, в не меньшей степени и сослуживцы, которые берут на себя часть их обязанностей, которых посылают вместо них на самые тяжелые, а в боевой обстановке и опасные задания. Количество «слабаков» в последние годы тоже резко возросло. Если лет десять назад таких в дивизионе набиралось от силы два-три человека, то сейчас Ратников к этой категории относил аж шесть человек и приглядывался еще к двум «кандидатам». Он постоянно, по мере сил держал их в поле зрения и того же требовал от их непосредственных начальников. Пока что успех такого «слежения» был налицо — ратниковские хлюпики в основном избегали побоев и вроде бы не собирались пока прощаться с жизнью или бежать до дому. Этим они выгодно отличались от своих «коллег» с других «точек», регулярно «дававших на гора» подобные ЧП.
— Ладно, позови его.
Ратников нехотя снова опустился на свой стул. Фомичев (невысокий, тщедушный, грязный) буквально скользнул в дверь тихим мышонком.
— Что там у тебя стряслось? — подполковник смотрел неприязненно-вопросительно.
— Я… товарищ подполковник, письмо от матери получил.
— Ну, и? — У Ратникова возникло подозрение, что разговор пойдет о здоровье матери Фомичева.
— Понимаете… — Фомичев замолчал, будто чего-то застеснялся, хотя это чувство ему тоже было вряд ли ведомо.
— Ну, не тяни резину, и тебе и мне спать уже пора, — подогнал Ратников.
Покраснев, как от натуги Фомичев, наконец, продолжил:
— Она пишет, что брат связался с лимитчицей и собирается на ней жениться.
Зрачки Ратникова удивленно расширились, но он как можно спокойнее спросил:
— Брату сколько лет?
— В январе восемнадцать, весной в армию.
— Не пойму я что-то, при чем здесь я, да и ты за брата решать не станешь, как и с кем ему жить, — пожал плечами подполковник.
— Тут вот в чем дело… — Фомичев еще более побагровел. — В общем, мать опасается, что она жениться, то есть замуж выйдет, а он в армию. Тут она развод устроит, лимитчица эта, «жировку» сделает, отсудит комнату, а мы в одной останемся. Они, эти лимитчицы, часто так делают, чтобы в Москве быстрее прописаться. Брат мать не слушает, уже заявление подавать собираются, как ему восемнадцать стукнет, ей то уже 19-ть… — Фомичев говорил быстро, проглатывая окончания, явно опасаясь, что командир его не дослушает. — Мне бы в отпуск, я б его образумил. Мне ведь тоже из-за него в одной комнате с матерью жить неохота.
Неприятный осадок появился у Ратникова от поведанной Фомичевым истории, далекой от его понимания. Потому он решил «проконсультироваться»:
— Ну-ка, позови дежурного.
Фомичев через минуту вернулся с Рябининым. Даже в своей мешковатой шинели, рослый, стройный лейтенант смотрелся орлом рядом с невзрачным земляком.
— Слушай Михаил, я в ваших московских делах не очень разбираюсь, объясни мне, чего он хочет. Действительно, это такое горе, если его брат женится на лимитчице?
— Не знаю, — на лице у лейтенанта появилось брезгливое выражение, — в таких делах только пенсионеры хорошо разбираются.
— Как же, товарищ лейтенант, вы разве не знаете? Так часто бывает, запудрит деревенская девка парню мозги, въедет в квартиру, пропишется, а потом разведется и комнату отсудит. И свободна и прописка московская в кармане, — Фомичев был искренне удивлен, что офицеры не могут понять таких само собой разумеющихся, по его понятию, вещей.
— Ты бы, чем об этом думать, лучше бы спортом занялся, глядишь, не был бы таким… — Рябинин не стал уточнять, только выразительно отмахнул рукой. — Товарищ подполковник, дело это яйца выеденного не стоит, они там сами во всем разберутся.
Фомичев явно не ожидал подобной реакции «земляка», он очень рассчитывал на его понимание и помощь, но не терял надежды разжалобить командира:
— Товарищ подполковник, мы только три года назад как отдельную квартиру получили, мать всю жизнь в коммуналке промучилась.
— Ты матерью не прикрывайся, о себе печешься, так и скажи. А может любовь у брата твоего и не надо им твоей комнаты, — перебил Рябинин.
— Товарищ подполковник, — уже молящее просил Фомичев, — отпустите пожалуйста!
Ратников тяжело с отдувом вздохнул и подумал: «Надо же, романтичный оказался этот Рябинин, а вот Фомичеву, хоть он и моложе, этой романтики, пожалуй, с рождения не дано». Он не сочувствовал Фомичеву, ему было жаль его мать. Он представил ее себе, характерный типичный пример матери-одиночки, попавшей смолоду в столицу, которая «слезам не верит». Пожилая, малограмотная выбившаяся из сил, поднимая на ноги двух сыновей, существовавшая на одну небольшую, тяжело дававшуюся зарплату, всю жизнь мечтавшая об отдельной квартире, всего привыкшая бояться. И теперь, напуганная слухами, она вновь боится потерять с таким трудом заработанное, относительно благоустроенное жилье. Но помочь он ей ничем не мог.
— Видишь ли, Фомичев, пойми меня правильно, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется по веским основаниям, например, смерть или болезнь близких, при наличии соответствующей телеграммы, заверенной военкомом. Так что, извини, не положено.
— Можно ведь и без телеграммы, мне очень надо, — канючил Фомичев.
— Отпуск предоставляется за успехи в боевой и политической подготовке. А у тебя какие успехи? Служил бы ты нормально, а так, что другие скажут? — продолжал разъяснять свою позицию Ратников.
— Я так и думал, что откажите, — обреченно проговорил Фомичев.
— Ну, сам посуди, на каком основании я тебя отпущу, на основании твоей блажи? Я бы тебе тоже посоветовал мужиком быть, спуску всяким Матвейчукам не давать, от работы не бегать. Будешь хорошо служить поедешь в отпуск, у тебя еще целый год службы впереди, — терпеливо убеждал подполковник.
— Как тут служить, если я один, а нас, москвичей, не любят, — нервно огрызнулся Фомичев.
— За что ж тебя любить, если ты всякий раз сачконуть норовишь. Посмотри, как другие работают.
— Просто за меня заступиться некому. Вон грузины, тоже на работе не переламываются, а их никто не трогает, не парафинит, — неожиданно хлюпик обнаружил наблюдательность.
— Что ты мелешь? У нас в дивизионе грузин один Церегидзе! — резко повысил голос подполковник.
— Да мне без разницы, все они черные одинаковые, но как другие не вкалывают, и все на хороших местах.
Камень был в командирский огород: отчаявшись вымолить отпуск, хлюпик обнаглел.
— Что ты тут болтаешь, это Григорянц, что ли не работает? Да он один за целую бригаду пашет. Ладно, шагай отсюда, пока… — неуставная совсем недвусмысленная команда давала понять, об окончании «аудиенции».
Фомичев, съежившийся под негодующим взглядом командира, качнулся, словно его ударили, неловко повернулся и быстро засеменил к двери.
— Вот ублюдок мелкий, туда же, критикует! — вырвалось у Ратникова.
— Я ведь за него сначала заступаться пытался, а теперь вижу, не стоит он того. Эту породу я хорошо знаю. Таких доходяг шпана всегда для затравки вперед посылает, драки затевать. А здесь он один и нутро гнилое сразу проявилось, — Михаил презрительно покосился на закрывшуюся за Фомичевым дверь.
В канцелярии воцарилось молчание, вскоре прерванное Ратниковым:
— Давно у меня в дивизионе москвичей не было и я, грешным делом, считал, что там у вас молодежь сплошь какие-нибудь рокеры, панки, металлисты и прочая сдвинутая шелупонь. Вон Игорь мой, год там пробыл и чего только не понабрался. А тут сразу два москвича и ни один, ни то, ни другое, ни третье. А может и ты, когда помоложе был, в студенческой среде неформалил? — с усмешкой спросил Ратников.
— Никогда к ним не тянуло. Хотя знаете, большинство из этих неформалов вполне безобидны, — охотно втянулся в разговор Михаил.
— Чего ж тогда везде им кости перемывают кому не лень, и в газетах и по телевизору? Да ты садись Миша, — подполковник указал на стул за столом замполита. — Когда я молодой был, помню, тогда вот также стиляг позором клеймили.
— Да, не знаю, наверное, это как-то непривычно для большинства, что они делают, как одеваются, да и для милиции есть отдушина, работу изображать.
— Что ты имеешь в виду? — не понял Рябинина подполковник.
— Ну, сами посудите, разогнать группу тусующихся парней и девчонок куда как безопаснее, чем на шпану, или настоящих бандитов ходить, — с плохо скрываемой злостью пояснил Михаил. — И вообще, значение всех эти неформальных сообществ сильно преувеличено, раздуто газетчиками. Они на броском материале имя себе делают. Конечно, в Москве всякого навалом. Но вы вот часто там бываете?
— Проездом каждый год.
— Ну, и видели этих самых неформалов?
— Да, как-то, знаешь, не пришлось. Я, правда, особо не присматривался.
— К ним и присматриваться не надо, их сразу видно. Просто их не так уж много, Основная часть молодежи у нас вполне обычная, нормальная, не сдвинутая. Работают, учатся, с такими же нормальными девушками ходят, женятся, семьи заводят. К тому же большинство такие же как я, дети простых работяг и не имеют ни свободного времени, ни лишних денег, чтобы болтаться по ночам на мотоциклах, обряжаться во всякие побрякушки, прически себе сооружать в виде гребня, знаете, «ирокез» называется, или рожи размалевывать…
Рябинин говорил уверенно, даже увлеченно, приводя в виде положительного примера, конечно, прежде всего, самого себя, и своих друзей, знакомых, не сомневаясь, что таких как он и подобных ему даже в Москве абсолютное большинство.
— А вы знаете, — продолжал Михаил, — что есть не только неформалы, о которых вы здесь упоминали, но и те, о которых ни одна газета не пишет. Это так называемые антинеформалы, они борются и с панками, и с рокерами, и с металлистами, и с кришнаитами.
— Нет, первый раз слышу, — с интересом внимал Рябинину подполковник. — А почему же тогда о них молчат?
— Да потому что они у власти в фаворе. Это всякие там «ленинцы», «отечество», и мордовороты накачанные, что из Подмосковья наезжают. Вот они с неформалами борются, — по выражению лица Михаила чувствовалось, что и к этим «борцам» он относится безо всякого пиетета.
— Как борются? — спросил было Ратников. — Хотя, конечно, насчет подмосковных я в курсе. Мне сын говорил. Он сам в их компанию едва не угодил. Но ведь это обыкновенное хулиганье, они ездят в Москву просто подраться.
— Во-во, и «ленинцы», и «отечество» то же самое. Они борются не лозунгами и личным примером, а кулаками и дубинами. Про них не пишут, потому что в ЦК комсомола не велят. А про нормальных ребят и девчонок газетчикам писать не интересно, обыденная тема, скука. Куда престижнее про выпендрюжников писать, опять же только про тех, про кого разрешают.
— Ну и ну, чудеса да и только. Ладно, черт с ними, — Ратников махнул рукой, давая понять, что все это интересно, но так далеко отсюда, — давай-ка лучше о наших делах поговорим. Как ты думаешь, ведь кое что этот доходяга Фомичев верно подметил. Очень уж не пыльно у нас многие кавказцы здесь устроились, а?
— Просто они дружные, и за себя постоять могут, но конечно и хитрят, пристраиваются. А дружность их основана на том, что в их характере много сходных черт, таких которые у других не наблюдаются. В основе у них какая-то особая гордость, они хоть в открытую не говорят, но почти каждый из них не кавказцев ниже себя считает.
— Ты что этим хочешь сказать? — вновь насторожился Ратников.
— Ну, например, заставить кого либо из них чистить сортир почти невозможно, даже молодые считают этим заниматься ниже своего достоинства. Гордые они уж очень.
— Гордые говоришь. А сортиры за них, значит, другие, не гордые чистить должны? — задумчиво спросил Ратников.
— Так обычно и получается, сержанты чаще на вонючие работы посылают других, — подтвердил Рябинин.
«Вот ведь как, он считанные месяцы в дивизионе, а заметил, а я как слепой, не видел ведь. Правду говорят со стороны, свежим взглядом виднее», — напряженно и озабоченно размышлял Ратников.
— И вообще сержанты даже «молодых» кавказцев стараются особо не напрягать, побаиваются. Их старослужащие всегда за своих «молодых» вступятся, не как другие. — Увидев, что лицо командира стало более чем пасмурным, Рябинин поспешил добавить. — Это, конечно, мое личное наблюдение, я ведь впервые с таким многонациональным коллективом сталкиваюсь, могу что-то и не так понять. К тому же и в кавказской среде есть исключения. Тот же Григорянц, он вообще только по фамилии армянин, а так во всем остальном совершенно русский, или Церегидзе, то же нормальный парень, без их болезненной гордости. А вот Гасымов, каптер, мне кажется, очень дурно влияет на своих земляков, — Рябинин покраснел, не без основания опасаясь, что сейчас командир напомнит ему о том инциденте с каптером, произошедшем в ленкомнате, где Михаил повел себя не лучшим образом.
Но Ратников думал совсем о другом:
— А разве в своем институте ты с ними не сталкивался?
— Да было… учились у нас по разнарядкам с союзных республик, но их как-то немного было. В гуманитарных ВУЗах Москвы таких гораздо больше. Но с теми, кто у нас вроде все нормально было. Я вообще думал, что в Союзе везде так дружба и взаимопонимание. А теперь вот посмотрел на нашу казарму и сам себе вопрос задаю: а если бы у нас в институте их было не единицы, а много, были бы у нас и тогда такие же хорошие взаимоотношения? — признался Михаил.
— Что ты, — вдруг подхватил Ратников, — я вот сорок лет живу, из них двадцать три служу, а с этой проблемой только вот сейчас по-настоящему столкнулся. Раньше-то как было, в режимные части только русских да украинцев с белорусами призывали, ну еще мордву, там чувашей, удмуртов, татар. С ними со всеми никогда в этом плане никаких хлопот, все по-русски говорят, все работают одинаково, едят одно и то же, да и мыслят примерно одинаково. Южных-то, как у вас в институте, совсем мало было. А сейчас вон их сколько, и подход к ним совсем другой нужен. Вроде почти 70 лет Советская Власть стоит, а уж очень они отличаются и кавказцы и азиаты, будто в разных государствах жили и в школе по другим программам обучались. В Москве-то, поди, о таких проблемах, наверное, и не слышали.
— Да как вам сказать, там тоже с южными напряженка случается, особенно на рынках…
Разговор прервал взгляд брошенный подполковником на часы, они показывали половину двенадцатого:
— Ох черт, сколько времени-то набежало. Ладно, на сегодня хватит. Давай Миша, уталкивай тех, кто еще не лег, а я, пожалуй, пойду. Чертов Фомичев, добрые полчаса сна отнял со своей жировкой…
Часы показывали около одиннадцати. Подполковник зашел в канцелярию, рука привычно легла на батарею. «Горячо, градусов 60-т на выходе, не меньше. Значит, Рябинин уже озадачил кочегаров», — подумал он удовлетворенно. Дежурный, словно ожидая похвалы, стоял тут же в дверях канцелярии.
— Вот что Миша, ты бойцов подгоняй, особенно «молодых», они же все медленно делают. Чтобы до одиннадцати всех уложил, пусть выспятся, завтра нелегкий день. Да и вся неделя предстоит такая же, — Ратников озабоченно вздохнул.
Он сам надеялся «урвать» хотя бы шесть часов сна. В последнее время, где-то года полтора-два, он стал замечать за собой, что если спит ночью меньше шести часов, потом весь день ощущает ноющую затылочную боль.
— Товарищ подполковник, тут с вами еще Фомичев поговорить хочет, но боится подойти, — Рябинин кивнул головой в сторону спального помещения.
— А ты чего это вдруг за него хлопочешь? — недовольно спросил Ратников.
— Земляк все-таки, — непроизвольно нахмурившись, пояснил Михаил.
— Ну, и земляк у тебя…
До армии Фомичев, закончившей ПТУ, работал электриком в одном из московских СМУ. По призыву, как и большинство москвичей, он попал в «учебку», но сержантского звания ему там не присвоили, сообразив, что сержантом он будет никудышным. В дивизионе выяснилось, что и солдат он никакой. Казалось, природа-мать не наградила его ни одним, даже самым пустяковым талантом: он все делал плохо, везде не успевал, служил мишенью для насмешек. Отсюда и его стремление всего избегать: работы, зарядки, занятий по физподготовке, политподготовке и любых других — он нигде не блистал. И все же один талант у него имелся, талант довольно редкий и в его положении просто необходимый. Он не испытывал от своей никчемности никакого внутреннего дискомфорта, никакого чувства стыда и на все недоброжелательные высказывания в свой адрес, тихо про себя «плевал». Вот бы такой «талант» какому-нибудь неуверенному в себе гению — горы свернет.
— Что ему нужно, земляку твоему? — Ратникову не хотелось больше задерживаться, и он не прочь был избежать этого разговора.
— Письмо ему какое-то из дома пришло, вот он и хочет к вам подойти, и попросил меня посодействовать.
— А зачем просил-то, сам что ли подойти не может в нормальное время, а не на ночь глядя? — подполковник спрашивал уже с долей раздражения. — Ты-то знаешь, в чем там дело?
— В общих чертах, да.
— Ну, так в чем?
— Пусть сам скажет, это его семейное, — Рябинин явно не собирался становиться чем-то вроде душеприказчика Фомичева.
Ратников не просто не любил хлюпиков, он их опасался больше чем отъявленных нарушителей дисциплины. Хлюпик — это ходячее ЧП, источник постоянной опасности. Такие чаще других оказываются биты, хуже работают, служат, а если ко всему и нервы не в порядке, имеют обыкновение вскрывать себе вены, вешаться, заниматься членовредительством, убегать из части… Хлюпики в армии, как никто другой, приносят массу хлопот и неприятностей. Причем страдают от них не только командиры, но, в не меньшей степени и сослуживцы, которые берут на себя часть их обязанностей, которых посылают вместо них на самые тяжелые, а в боевой обстановке и опасные задания. Количество «слабаков» в последние годы тоже резко возросло. Если лет десять назад таких в дивизионе набиралось от силы два-три человека, то сейчас Ратников к этой категории относил аж шесть человек и приглядывался еще к двум «кандидатам». Он постоянно, по мере сил держал их в поле зрения и того же требовал от их непосредственных начальников. Пока что успех такого «слежения» был налицо — ратниковские хлюпики в основном избегали побоев и вроде бы не собирались пока прощаться с жизнью или бежать до дому. Этим они выгодно отличались от своих «коллег» с других «точек», регулярно «дававших на гора» подобные ЧП.
— Ладно, позови его.
Ратников нехотя снова опустился на свой стул. Фомичев (невысокий, тщедушный, грязный) буквально скользнул в дверь тихим мышонком.
— Что там у тебя стряслось? — подполковник смотрел неприязненно-вопросительно.
— Я… товарищ подполковник, письмо от матери получил.
— Ну, и? — У Ратникова возникло подозрение, что разговор пойдет о здоровье матери Фомичева.
— Понимаете… — Фомичев замолчал, будто чего-то застеснялся, хотя это чувство ему тоже было вряд ли ведомо.
— Ну, не тяни резину, и тебе и мне спать уже пора, — подогнал Ратников.
Покраснев, как от натуги Фомичев, наконец, продолжил:
— Она пишет, что брат связался с лимитчицей и собирается на ней жениться.
Зрачки Ратникова удивленно расширились, но он как можно спокойнее спросил:
— Брату сколько лет?
— В январе восемнадцать, весной в армию.
— Не пойму я что-то, при чем здесь я, да и ты за брата решать не станешь, как и с кем ему жить, — пожал плечами подполковник.
— Тут вот в чем дело… — Фомичев еще более побагровел. — В общем, мать опасается, что она жениться, то есть замуж выйдет, а он в армию. Тут она развод устроит, лимитчица эта, «жировку» сделает, отсудит комнату, а мы в одной останемся. Они, эти лимитчицы, часто так делают, чтобы в Москве быстрее прописаться. Брат мать не слушает, уже заявление подавать собираются, как ему восемнадцать стукнет, ей то уже 19-ть… — Фомичев говорил быстро, проглатывая окончания, явно опасаясь, что командир его не дослушает. — Мне бы в отпуск, я б его образумил. Мне ведь тоже из-за него в одной комнате с матерью жить неохота.
Неприятный осадок появился у Ратникова от поведанной Фомичевым истории, далекой от его понимания. Потому он решил «проконсультироваться»:
— Ну-ка, позови дежурного.
Фомичев через минуту вернулся с Рябининым. Даже в своей мешковатой шинели, рослый, стройный лейтенант смотрелся орлом рядом с невзрачным земляком.
— Слушай Михаил, я в ваших московских делах не очень разбираюсь, объясни мне, чего он хочет. Действительно, это такое горе, если его брат женится на лимитчице?
— Не знаю, — на лице у лейтенанта появилось брезгливое выражение, — в таких делах только пенсионеры хорошо разбираются.
— Как же, товарищ лейтенант, вы разве не знаете? Так часто бывает, запудрит деревенская девка парню мозги, въедет в квартиру, пропишется, а потом разведется и комнату отсудит. И свободна и прописка московская в кармане, — Фомичев был искренне удивлен, что офицеры не могут понять таких само собой разумеющихся, по его понятию, вещей.
— Ты бы, чем об этом думать, лучше бы спортом занялся, глядишь, не был бы таким… — Рябинин не стал уточнять, только выразительно отмахнул рукой. — Товарищ подполковник, дело это яйца выеденного не стоит, они там сами во всем разберутся.
Фомичев явно не ожидал подобной реакции «земляка», он очень рассчитывал на его понимание и помощь, но не терял надежды разжалобить командира:
— Товарищ подполковник, мы только три года назад как отдельную квартиру получили, мать всю жизнь в коммуналке промучилась.
— Ты матерью не прикрывайся, о себе печешься, так и скажи. А может любовь у брата твоего и не надо им твоей комнаты, — перебил Рябинин.
— Товарищ подполковник, — уже молящее просил Фомичев, — отпустите пожалуйста!
Ратников тяжело с отдувом вздохнул и подумал: «Надо же, романтичный оказался этот Рябинин, а вот Фомичеву, хоть он и моложе, этой романтики, пожалуй, с рождения не дано». Он не сочувствовал Фомичеву, ему было жаль его мать. Он представил ее себе, характерный типичный пример матери-одиночки, попавшей смолоду в столицу, которая «слезам не верит». Пожилая, малограмотная выбившаяся из сил, поднимая на ноги двух сыновей, существовавшая на одну небольшую, тяжело дававшуюся зарплату, всю жизнь мечтавшая об отдельной квартире, всего привыкшая бояться. И теперь, напуганная слухами, она вновь боится потерять с таким трудом заработанное, относительно благоустроенное жилье. Но помочь он ей ничем не мог.
— Видишь ли, Фомичев, пойми меня правильно, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется по веским основаниям, например, смерть или болезнь близких, при наличии соответствующей телеграммы, заверенной военкомом. Так что, извини, не положено.
— Можно ведь и без телеграммы, мне очень надо, — канючил Фомичев.
— Отпуск предоставляется за успехи в боевой и политической подготовке. А у тебя какие успехи? Служил бы ты нормально, а так, что другие скажут? — продолжал разъяснять свою позицию Ратников.
— Я так и думал, что откажите, — обреченно проговорил Фомичев.
— Ну, сам посуди, на каком основании я тебя отпущу, на основании твоей блажи? Я бы тебе тоже посоветовал мужиком быть, спуску всяким Матвейчукам не давать, от работы не бегать. Будешь хорошо служить поедешь в отпуск, у тебя еще целый год службы впереди, — терпеливо убеждал подполковник.
— Как тут служить, если я один, а нас, москвичей, не любят, — нервно огрызнулся Фомичев.
— За что ж тебя любить, если ты всякий раз сачконуть норовишь. Посмотри, как другие работают.
— Просто за меня заступиться некому. Вон грузины, тоже на работе не переламываются, а их никто не трогает, не парафинит, — неожиданно хлюпик обнаружил наблюдательность.
— Что ты мелешь? У нас в дивизионе грузин один Церегидзе! — резко повысил голос подполковник.
— Да мне без разницы, все они черные одинаковые, но как другие не вкалывают, и все на хороших местах.
Камень был в командирский огород: отчаявшись вымолить отпуск, хлюпик обнаглел.
— Что ты тут болтаешь, это Григорянц, что ли не работает? Да он один за целую бригаду пашет. Ладно, шагай отсюда, пока… — неуставная совсем недвусмысленная команда давала понять, об окончании «аудиенции».
Фомичев, съежившийся под негодующим взглядом командира, качнулся, словно его ударили, неловко повернулся и быстро засеменил к двери.
— Вот ублюдок мелкий, туда же, критикует! — вырвалось у Ратникова.
— Я ведь за него сначала заступаться пытался, а теперь вижу, не стоит он того. Эту породу я хорошо знаю. Таких доходяг шпана всегда для затравки вперед посылает, драки затевать. А здесь он один и нутро гнилое сразу проявилось, — Михаил презрительно покосился на закрывшуюся за Фомичевым дверь.
В канцелярии воцарилось молчание, вскоре прерванное Ратниковым:
— Давно у меня в дивизионе москвичей не было и я, грешным делом, считал, что там у вас молодежь сплошь какие-нибудь рокеры, панки, металлисты и прочая сдвинутая шелупонь. Вон Игорь мой, год там пробыл и чего только не понабрался. А тут сразу два москвича и ни один, ни то, ни другое, ни третье. А может и ты, когда помоложе был, в студенческой среде неформалил? — с усмешкой спросил Ратников.
— Никогда к ним не тянуло. Хотя знаете, большинство из этих неформалов вполне безобидны, — охотно втянулся в разговор Михаил.
— Чего ж тогда везде им кости перемывают кому не лень, и в газетах и по телевизору? Да ты садись Миша, — подполковник указал на стул за столом замполита. — Когда я молодой был, помню, тогда вот также стиляг позором клеймили.
— Да, не знаю, наверное, это как-то непривычно для большинства, что они делают, как одеваются, да и для милиции есть отдушина, работу изображать.
— Что ты имеешь в виду? — не понял Рябинина подполковник.
— Ну, сами посудите, разогнать группу тусующихся парней и девчонок куда как безопаснее, чем на шпану, или настоящих бандитов ходить, — с плохо скрываемой злостью пояснил Михаил. — И вообще, значение всех эти неформальных сообществ сильно преувеличено, раздуто газетчиками. Они на броском материале имя себе делают. Конечно, в Москве всякого навалом. Но вы вот часто там бываете?
— Проездом каждый год.
— Ну, и видели этих самых неформалов?
— Да, как-то, знаешь, не пришлось. Я, правда, особо не присматривался.
— К ним и присматриваться не надо, их сразу видно. Просто их не так уж много, Основная часть молодежи у нас вполне обычная, нормальная, не сдвинутая. Работают, учатся, с такими же нормальными девушками ходят, женятся, семьи заводят. К тому же большинство такие же как я, дети простых работяг и не имеют ни свободного времени, ни лишних денег, чтобы болтаться по ночам на мотоциклах, обряжаться во всякие побрякушки, прически себе сооружать в виде гребня, знаете, «ирокез» называется, или рожи размалевывать…
Рябинин говорил уверенно, даже увлеченно, приводя в виде положительного примера, конечно, прежде всего, самого себя, и своих друзей, знакомых, не сомневаясь, что таких как он и подобных ему даже в Москве абсолютное большинство.
— А вы знаете, — продолжал Михаил, — что есть не только неформалы, о которых вы здесь упоминали, но и те, о которых ни одна газета не пишет. Это так называемые антинеформалы, они борются и с панками, и с рокерами, и с металлистами, и с кришнаитами.
— Нет, первый раз слышу, — с интересом внимал Рябинину подполковник. — А почему же тогда о них молчат?
— Да потому что они у власти в фаворе. Это всякие там «ленинцы», «отечество», и мордовороты накачанные, что из Подмосковья наезжают. Вот они с неформалами борются, — по выражению лица Михаила чувствовалось, что и к этим «борцам» он относится безо всякого пиетета.
— Как борются? — спросил было Ратников. — Хотя, конечно, насчет подмосковных я в курсе. Мне сын говорил. Он сам в их компанию едва не угодил. Но ведь это обыкновенное хулиганье, они ездят в Москву просто подраться.
— Во-во, и «ленинцы», и «отечество» то же самое. Они борются не лозунгами и личным примером, а кулаками и дубинами. Про них не пишут, потому что в ЦК комсомола не велят. А про нормальных ребят и девчонок газетчикам писать не интересно, обыденная тема, скука. Куда престижнее про выпендрюжников писать, опять же только про тех, про кого разрешают.
— Ну и ну, чудеса да и только. Ладно, черт с ними, — Ратников махнул рукой, давая понять, что все это интересно, но так далеко отсюда, — давай-ка лучше о наших делах поговорим. Как ты думаешь, ведь кое что этот доходяга Фомичев верно подметил. Очень уж не пыльно у нас многие кавказцы здесь устроились, а?
— Просто они дружные, и за себя постоять могут, но конечно и хитрят, пристраиваются. А дружность их основана на том, что в их характере много сходных черт, таких которые у других не наблюдаются. В основе у них какая-то особая гордость, они хоть в открытую не говорят, но почти каждый из них не кавказцев ниже себя считает.
— Ты что этим хочешь сказать? — вновь насторожился Ратников.
— Ну, например, заставить кого либо из них чистить сортир почти невозможно, даже молодые считают этим заниматься ниже своего достоинства. Гордые они уж очень.
— Гордые говоришь. А сортиры за них, значит, другие, не гордые чистить должны? — задумчиво спросил Ратников.
— Так обычно и получается, сержанты чаще на вонючие работы посылают других, — подтвердил Рябинин.
«Вот ведь как, он считанные месяцы в дивизионе, а заметил, а я как слепой, не видел ведь. Правду говорят со стороны, свежим взглядом виднее», — напряженно и озабоченно размышлял Ратников.
— И вообще сержанты даже «молодых» кавказцев стараются особо не напрягать, побаиваются. Их старослужащие всегда за своих «молодых» вступятся, не как другие. — Увидев, что лицо командира стало более чем пасмурным, Рябинин поспешил добавить. — Это, конечно, мое личное наблюдение, я ведь впервые с таким многонациональным коллективом сталкиваюсь, могу что-то и не так понять. К тому же и в кавказской среде есть исключения. Тот же Григорянц, он вообще только по фамилии армянин, а так во всем остальном совершенно русский, или Церегидзе, то же нормальный парень, без их болезненной гордости. А вот Гасымов, каптер, мне кажется, очень дурно влияет на своих земляков, — Рябинин покраснел, не без основания опасаясь, что сейчас командир напомнит ему о том инциденте с каптером, произошедшем в ленкомнате, где Михаил повел себя не лучшим образом.
Но Ратников думал совсем о другом:
— А разве в своем институте ты с ними не сталкивался?
— Да было… учились у нас по разнарядкам с союзных республик, но их как-то немного было. В гуманитарных ВУЗах Москвы таких гораздо больше. Но с теми, кто у нас вроде все нормально было. Я вообще думал, что в Союзе везде так дружба и взаимопонимание. А теперь вот посмотрел на нашу казарму и сам себе вопрос задаю: а если бы у нас в институте их было не единицы, а много, были бы у нас и тогда такие же хорошие взаимоотношения? — признался Михаил.
— Что ты, — вдруг подхватил Ратников, — я вот сорок лет живу, из них двадцать три служу, а с этой проблемой только вот сейчас по-настоящему столкнулся. Раньше-то как было, в режимные части только русских да украинцев с белорусами призывали, ну еще мордву, там чувашей, удмуртов, татар. С ними со всеми никогда в этом плане никаких хлопот, все по-русски говорят, все работают одинаково, едят одно и то же, да и мыслят примерно одинаково. Южных-то, как у вас в институте, совсем мало было. А сейчас вон их сколько, и подход к ним совсем другой нужен. Вроде почти 70 лет Советская Власть стоит, а уж очень они отличаются и кавказцы и азиаты, будто в разных государствах жили и в школе по другим программам обучались. В Москве-то, поди, о таких проблемах, наверное, и не слышали.
— Да как вам сказать, там тоже с южными напряженка случается, особенно на рынках…
Разговор прервал взгляд брошенный подполковником на часы, они показывали половину двенадцатого:
— Ох черт, сколько времени-то набежало. Ладно, на сегодня хватит. Давай Миша, уталкивай тех, кто еще не лег, а я, пожалуй, пойду. Чертов Фомичев, добрые полчаса сна отнял со своей жировкой…
20
Когда Ратников покидал казарму, вьюжный вечер уже трансформировался в спокойную погожую ночь. Ветер стих, будто его и не было. Над черным стержнем трубы кочегарки дым поднимался сначала строго вверх, и лишь затем, значительно выше начинал стелиться к югу. Почти все небо в звездах, и только уходящие на горизонте за окрестные горы тучи напоминали о недавней непогоде. «Хорошо, намести много не успело, если завтра с подъема начнем к обеду очистимся. Только бы снова пурга не навалилась», — подумал подполковник собираясь за забором, отделявшим ДОСы от казармы, свернуть к своему дому. Но задержался, обратив внимание на освещенные окна квартиры, где жили холостяки. «Чего это они там не спят, а может опять втихаря смылись?» — невольно Ратников припомнил, как однажды, вот так же, оставив не выключенным свет, офицеры-холостяки, старший лейтенант Гусятников, и тогда еще лейтенант Малышев, без разрешения ушли в поселок, где организовывалось какое-то вечерне-ночное празднество в заводском доме культуры. Тот самовольный уход обнаружился из-за их забывчивости: на свет заглянул замполит, поднявшийся среди ночи для проверки караульной службы…
Вообще-то вопросы быта и свободного времени холостых офицеров и должен «курировать» замполит, но Пырков на этом участке своей работы особой активности не проявлял. Потому Ратников время от времени был вынужден посещать холостяцкую квартиру и делать ее обитателям соответствующие внушения. Основаниями для этого обычно становились, слишком громкая музыка, царящий в квартире беспорядок и прочие особенности жизни не связанных семейными узами молодых людей. В последний раз Ратников посещал обитель холостяков пару недель назад при несколько загадочных обстоятельствах. В тот вечер тоже было ясно и тихо, и тоже в казарме дежурил Рябинин. Вот только снега выпало значительно меньше. Тогда внимание идущего из казармы домой подполковника привлекли не освещенные окна, потому как было еще не столь поздно, и свет горел во всех квартирах. Его привлек, хорошо слышимый в сухом, слегка морозном воздухе скрип с силой отворяемой двери холостяцкой квартиры. Из нее не то вылетел, не то выбежал, но явно не совсем по своей воле невысокий человек в зимней зеленой офицерской куртке, спешно нахлобучивая на голову шапку. Ратников узнал недавно назначенного на должность молодого командира радиотехнической батареи старшего лейтенанта Харченко. Так же полубегом, не замечая слившегося своей шинелью с серым забором Ратникова, Харченко добежал до своей квартиры и скрылся за дверью. «Что там стряслось, неужто на троих сообразили и повздорили?» — подумал подполковник, хоть это было и маловероятно — в отличие от большинства холостяков с других «точек» Малышев и Гусятников спиртным не увлекались. «Уж лучше бы пили», — иногда в сердцах думал о них Ратников. Он имел многолетний опыт сосуществования и борьбы с офицерами-пьяницами, а эти двое оказались какого-то нового, неведомого ему склада. Ратников не терпел никакой таинственности во вверенном ему подразделении и в тот день он решительно зашагал в сторону холостяцкой квартиры.
Вокруг крыльца снег, в отличие от квартир семейных офицеров, не был убран, и к двери вела протоптанная в снегу тропка. И это бы еще полбеды, снег этот был испещрен желтыми пятнами — холостяки в темное время ленились бегать до уличного туалета и по малой нужде оправлялись прямо с крыльца. «Надо заставить обязательно убрать это безобразие», — как обычно в таких случаях родилась у подполковника «дежурная» мысль, когда он открывал дверь. На веранде, заваленной всяким хламом, он постучал во внутреннюю дверь.
— Ну, что еще не ясно!?
Сопровождаемая этим возгласом дверь распахнулась, едва не ударив, успевшего сделать шаг назад подполковника. В дверном проеме — возбужденное курносое лицо, сверкающие неприязнью глаза — стоял нервно подавшийся вперед парень в темно-синем спортивном костюме. Закатанные рукава открывали широкие запястья, увенчанные столь же внушительными кистями рук. Увидев командира, Малышев смутился, его метавшие искры глаза сразу «потухли», лишь в глубине зрачков продолжали тлеть какие-то мелкие угольки, как остатки залитого водой костра.
— Это вы, товарищ подполковник?!.. Извините.
— Что тут у вас за шум, на ночь глядя? Комбат, что ли от вас выскочил как наскипидаренный? В дом-то пригласишь?
— Да, конечно, пожалуйста, — Малышев посторонился, освобождая путь в квартиру.
Подполковник проследовал через затоптанную грязными следами от сапог и валенок кухню, где на столе бесформенной грудой теснилась немытая посуда. Сток от умывальника как всегда у холостяков зимой замерз, и под раковиной стояло почти полное помойное ведро. В комнате было довольно тепло, но самодельный обогреватель-«козел» слишком «сушил» воздух. На неряшливо заправленной койке полулежал, упираясь спиной в кроватную спинку, второй холостяк старший лейтенант Гусятников тоже в спортивном костюме и не первой свежести носках. Он даже не двинулся с места, хотя, вне всякого сомнения, различал командира через полуприкрытые веки. В хорошо знакомом Ратникову холостяцком бардаке показалось что-то не как обычно. Ратников присмотрелся. Явно стояла не на месте кровать Малышева и на полу разбросано множество обиходных вещей, место которых на столе или в тумбочках. Только образцово заправленная темно-синим солдатским одеялом койка дежурившего Рябинина выглядела островком порядка в окружающем хаосе. На столе стоял телевизор, развернутый экраном к окну, со снятой задней крышкой, ощетинившись всеми своими радиотехническими внутренностями. Ему бедолаге не давал покоя заядлый радиолюбитель Гусятников, все пытавшийся путем расчета и подбора радиодеталей поднять коэффициент усиления видиотракта, этого измученного временем и многочисленными «эксплуататорами» аппарата. Рядом с распотрошенным телевизором паяльник, канифоль, олово, кучка резисторов, конденсаторов, индуктивностей… тут же газеты, журналы и довольно толстая книга. Ратников не удержался от любопытства взял книгу. «Достоевский, полное собрание сочинений», — прочитал подполковник, не замечая, что оставшийся за его спиной Малышев напрягся и как бы подался вперед в сдерживаемом желании забрать книгу. Ратников открыл первую страницу: «Бесы, роман в трех частях». Этого романа Достоевского он не знал и видел впервые, хоть дома Анна и собрала уже значительную библиотеку. Более того, он никогда ничего о нем не слышал, несмотря на то, что Достоевского стал почитать после того, как года три назад заставил себя перечитать «Преступление и наказание». Тогда он с удивлением обнаружил, что этот казавшийся в школьные годы скучный и нудный роман сейчас таковым ему уже не кажется, читался легко и с интересом. Он даже мысленно согласился с тем, что было написано в аннотации: роман «Преступление и наказание» — одно из величайших творений человеческого гения. Сейчас же Ратников изумился, что холостяки тоже читают Достоевского, но, не показав виду, положил книгу на место и продолжил осмотр комнаты.
Вообще-то вопросы быта и свободного времени холостых офицеров и должен «курировать» замполит, но Пырков на этом участке своей работы особой активности не проявлял. Потому Ратников время от времени был вынужден посещать холостяцкую квартиру и делать ее обитателям соответствующие внушения. Основаниями для этого обычно становились, слишком громкая музыка, царящий в квартире беспорядок и прочие особенности жизни не связанных семейными узами молодых людей. В последний раз Ратников посещал обитель холостяков пару недель назад при несколько загадочных обстоятельствах. В тот вечер тоже было ясно и тихо, и тоже в казарме дежурил Рябинин. Вот только снега выпало значительно меньше. Тогда внимание идущего из казармы домой подполковника привлекли не освещенные окна, потому как было еще не столь поздно, и свет горел во всех квартирах. Его привлек, хорошо слышимый в сухом, слегка морозном воздухе скрип с силой отворяемой двери холостяцкой квартиры. Из нее не то вылетел, не то выбежал, но явно не совсем по своей воле невысокий человек в зимней зеленой офицерской куртке, спешно нахлобучивая на голову шапку. Ратников узнал недавно назначенного на должность молодого командира радиотехнической батареи старшего лейтенанта Харченко. Так же полубегом, не замечая слившегося своей шинелью с серым забором Ратникова, Харченко добежал до своей квартиры и скрылся за дверью. «Что там стряслось, неужто на троих сообразили и повздорили?» — подумал подполковник, хоть это было и маловероятно — в отличие от большинства холостяков с других «точек» Малышев и Гусятников спиртным не увлекались. «Уж лучше бы пили», — иногда в сердцах думал о них Ратников. Он имел многолетний опыт сосуществования и борьбы с офицерами-пьяницами, а эти двое оказались какого-то нового, неведомого ему склада. Ратников не терпел никакой таинственности во вверенном ему подразделении и в тот день он решительно зашагал в сторону холостяцкой квартиры.
Вокруг крыльца снег, в отличие от квартир семейных офицеров, не был убран, и к двери вела протоптанная в снегу тропка. И это бы еще полбеды, снег этот был испещрен желтыми пятнами — холостяки в темное время ленились бегать до уличного туалета и по малой нужде оправлялись прямо с крыльца. «Надо заставить обязательно убрать это безобразие», — как обычно в таких случаях родилась у подполковника «дежурная» мысль, когда он открывал дверь. На веранде, заваленной всяким хламом, он постучал во внутреннюю дверь.
— Ну, что еще не ясно!?
Сопровождаемая этим возгласом дверь распахнулась, едва не ударив, успевшего сделать шаг назад подполковника. В дверном проеме — возбужденное курносое лицо, сверкающие неприязнью глаза — стоял нервно подавшийся вперед парень в темно-синем спортивном костюме. Закатанные рукава открывали широкие запястья, увенчанные столь же внушительными кистями рук. Увидев командира, Малышев смутился, его метавшие искры глаза сразу «потухли», лишь в глубине зрачков продолжали тлеть какие-то мелкие угольки, как остатки залитого водой костра.
— Это вы, товарищ подполковник?!.. Извините.
— Что тут у вас за шум, на ночь глядя? Комбат, что ли от вас выскочил как наскипидаренный? В дом-то пригласишь?
— Да, конечно, пожалуйста, — Малышев посторонился, освобождая путь в квартиру.
Подполковник проследовал через затоптанную грязными следами от сапог и валенок кухню, где на столе бесформенной грудой теснилась немытая посуда. Сток от умывальника как всегда у холостяков зимой замерз, и под раковиной стояло почти полное помойное ведро. В комнате было довольно тепло, но самодельный обогреватель-«козел» слишком «сушил» воздух. На неряшливо заправленной койке полулежал, упираясь спиной в кроватную спинку, второй холостяк старший лейтенант Гусятников тоже в спортивном костюме и не первой свежести носках. Он даже не двинулся с места, хотя, вне всякого сомнения, различал командира через полуприкрытые веки. В хорошо знакомом Ратникову холостяцком бардаке показалось что-то не как обычно. Ратников присмотрелся. Явно стояла не на месте кровать Малышева и на полу разбросано множество обиходных вещей, место которых на столе или в тумбочках. Только образцово заправленная темно-синим солдатским одеялом койка дежурившего Рябинина выглядела островком порядка в окружающем хаосе. На столе стоял телевизор, развернутый экраном к окну, со снятой задней крышкой, ощетинившись всеми своими радиотехническими внутренностями. Ему бедолаге не давал покоя заядлый радиолюбитель Гусятников, все пытавшийся путем расчета и подбора радиодеталей поднять коэффициент усиления видиотракта, этого измученного временем и многочисленными «эксплуататорами» аппарата. Рядом с распотрошенным телевизором паяльник, канифоль, олово, кучка резисторов, конденсаторов, индуктивностей… тут же газеты, журналы и довольно толстая книга. Ратников не удержался от любопытства взял книгу. «Достоевский, полное собрание сочинений», — прочитал подполковник, не замечая, что оставшийся за его спиной Малышев напрягся и как бы подался вперед в сдерживаемом желании забрать книгу. Ратников открыл первую страницу: «Бесы, роман в трех частях». Этого романа Достоевского он не знал и видел впервые, хоть дома Анна и собрала уже значительную библиотеку. Более того, он никогда ничего о нем не слышал, несмотря на то, что Достоевского стал почитать после того, как года три назад заставил себя перечитать «Преступление и наказание». Тогда он с удивлением обнаружил, что этот казавшийся в школьные годы скучный и нудный роман сейчас таковым ему уже не кажется, читался легко и с интересом. Он даже мысленно согласился с тем, что было написано в аннотации: роман «Преступление и наказание» — одно из величайших творений человеческого гения. Сейчас же Ратников изумился, что холостяки тоже читают Достоевского, но, не показав виду, положил книгу на место и продолжил осмотр комнаты.