Дьяков Виктор. Поле битвы (сборник)

   О встрече договорились по телефону. Москаленко оказался рослым, плечистым, холеным, что называется, породистым, начавшим слегка седеть мужчиной лет около пятидесяти, с красиво подстриженной небольшой бородкой.
   – Николай Петрович, как я уже говорил в нашем предварительном телефонном разговоре, нам с вами надо обсудить некоторые не совсем приятные вопросы. Дело в том, что на вас к нам пришла анонимка, – начал Рожков, едва гость после обязательных приветствий уселся на то же место, где до него сидели Золотницкая и Курбанов.
   – Да, что вы говорите!? – изумился, тем не менее, продолжая широко улыбаться Москаленко. – И кто же это накатал, не поленился? Хотя… вы же сказали, что это анонимка. Ей Богу, очень интересно, такое со мной впервые, клянусь вам. И в каких же грехах меня изобличают?
   – Да, как вам… Ну, в общем если можно так выразиться, в вину вам ставят то, что вы, стремясь как бы отработать получение от Союза писателей квартиры в нашем районе, организовали при одной из здешних библиотек литературную студию. И чтобы дело, так сказать, спорилось в некотором роде «подкупили» заведующую той библиотеки тем, что используя свои связи, способствовали поступлению ее дочери в литинститут. Ну, а потом использовали факт организации данной студии для успешного продвижения по карьерной лестнице в Союзе писателей. В результате вас назначили одним из секретарей Союза. После этого студия вам больше была уже не нужна, и вы ее бросили на произвол судьбы и она теперь влачит жалкое существование, хоть вы и обещали ее не забывать и всячески поддерживать, помогать ее членам печататься в различных изданиях. Вот, в общих чертах я вам и пересказал содержание этой анонимки. Хотя выдержана она довольно эмоционально и эпитеты типа эгоист и карьерист в этом письме, пожалуй, самые цензурные, – Рожков внимательно смотрел на гостя, отслеживая его реакцию.
   Москаленко внимательно выслушал все и от души, не сдерживаясь, буквально зашелся приятным раскатистым смехом. Смеялся настолько легко и искренне, что если бы Рожков до того досконально не проштудировал его литературные опусы, он бы, пожалуй поверил, что перед ним настоящий крупный российский поэт и прозаик, который великодушно смеется над литературной мелочью, завидующей его таланту.
   – Ну, спасибо Игорь Константинович, потешили вы меня, – опять внешне совершенно искренне, вроде бы даже радовался Москаленко. – Да, уж… Ну что ж, насколько я понял, мне надо как-то ответить на эти анекдотичные обвинения?
   – Понимаете, Николай Петрович, вы, конечно, не обязаны отвечать на эту анонимку, так же как и мы ее рассматривать. Но вполне возможно, что анонимщик, или анонимщики, сочинившие это письмо, могут не успокоиться, а написать выше и будет очень неудобно, если мы окажемся совершенно не в курсе. Да, я думаю и вам полезно знать, что существует подобное письмо, и если оно или подобное ему поступит, например, в секретариат вашего Союза писателей, для вас это тоже уже не станет неожиданностью, – дипломатично обосновал свою позицию Рожков.
   – Ну, что ж… пожалуй вы правы, – согласился Москаленко. – Спасибо, что поставили меня в известность. А то действительно, живешь и не знаешь, что под тебя подкоп ведут. Ну, кто копает, я примерно знаю. Это отдельные члены той самой литературной студии, которую я основал. Я руководил студией два года, а потом меня назначили на ответственную должность в секретариате Союза и я просто не смог разорваться между основной работой и студией. Потому я и передал студию заместителю. А что касается того, что я не помогаю своему детищу, то это ложь. Именно я пробил книгу-сборник, в которой напечатались едва ли не все члены студии. Так что упрека не принимаю, – Москаленко по-прежнему спокойно и уверенно улыбался, будто источая добро на весь окружающий мир – хайте меня, а я вас всех люблю и ни за что на вас не в обиде.
   – Значит, Николай Петрович, вы говорите, что на студию у вас не стало хватать времени? Но ведь занятия студии, насколько я знаю, проводятся всего один раз в две недели по субботам, то есть во внерабочее время, – счел нужным внести «ремарку» Рожков.
   – Вы не представляете насколько муторна и неблагодарна работа в секретариате Союза Писателей. Руководящий состав, в основном, люди очень пожилые, и даже я, на рубеже своего пятидесятилетия там являюсь едва ли не самым молодым. Вот и приходится в самые неудобные и длительные командировки ездить, самую рутинную бумажную работу тоже на себя брать. У меня и рабочий день ненормированный и выходные понятие относительное. Так что в сложившихся условиях у меня просто не оставалось выбора. Но… – Москаленко вроде бы замялся и изобразил на лице подобие внутренней борьбы. – Вам я признаюсь, что расстался со студией не только по причине чрезмерной занятости. Видите ли, когда я организовывал это ЛИТО, я надеялся, что в него потянется молодежь, которую я бы учил, поправлял и поддерживал. Я ведь дипломированный литературный критик. Но, увы, мои надежды не оправдались. Молодежь в студию так и не пришла, а пришли в основном люди от сорока до семидесяти лет и даже старше. Сами понимаете, начинать серьезные занятия литературой даже в сорокалетнем возрасте, это дело малоперспективное. Вот еще одна немаловажная причина, по которой, каюсь, охладел к своему, так называемому, детищу, – вроде бы с некоторым пафосом, но по-прежнему дружелюбно и с этакой простецкой улыбкой «признался» Москаленко.
   – И все же, Николай Петрович, видимо, члены студии надеялись, что вы, как человек теперь уже непосредственно входящий в руководство Союза Писателей, будете содействовать продвижению и публикации их произведений. Я сам в молодости писал стихи, и по собственному опыту знаю, что увидеть в напечатанном виде созданное тобою произведение, это мечта не только двадцатилетних и тридцатилетних, но и для людей более пожилых, особенно если они раньше никогда не печатались, – решил вступиться за немолодых членов студии Рожков.
   – Если судить по совести, то вы, конечно, совершенно правы. Но в нашем писательском цеху, поверьте, так же как и везде, по совести никто не живет. К тому же наш Союз сейчас совсем не тот Союз Писателей, что был в советское время. У нас уже и «веса» того нет и финансирования, а отсюда вытекает, что Союз организация очень маломощная, еле-еле сводящая концы с концами. Таким образом, получается, что все штатные места уже заняты, и новые пятидесятилетние и шестидесятилетние писатели и поэты уже не нужны, прежних более чем достаточно. Новых, уже состоявшиеся писатели старшего поколения, просто не потерпят. Зачем им конкуренты? Другое дело молодые, они ведь мэтрам ни по какому не конкуренты, более того «состоявшиеся» старики очень любят учить и опекать такую вот молодежь. Грешным делом и я хотел, через эту студию, да не получилось. Ну, а кто в зрелом возрасте вдруг очнулся и вздумал писать… Для них фактически в нашей системе нет места. Им остается только пытаться печататься в коммерческих издательствах и изданиях, и если у них есть деньги, то они вполне могут издаваться и найти своего читателя, – развел руками Москаленко.
   – Но извините, откуда у среднего человека, тем более у пенсионера, есть деньги на то, чтобы издать книгу своих стихов или прозы? – задал резонный вопрос Рожков.
   – Увы, здесь я бессилен что либо сделать. Союз Писателей, как я уже говорил, совсем не та, богатая всесильная организация, что была во времена Советского Союза. Нам денег едва хватает, чтобы печатать книги руководства Союза, ну и конечно их протеже. Так всегда было и будет, протекция существовала до нас, будет и после нас. Не скрою, к этому руководству принадлежу и я. Потому я и стал мишенью для анонимщиков, которые возомнили почему то, что я просто обязан чуть ли не собственным лбом пробивать их публикации. А я в нашем секретариате человек далеко не первый. Я и свои-то публикации не всегда могу пробить и напечатать, – Москаленко со своей обезоруживающе-дружеской улыбкой вновь развел руками.
   – Поняяятно, – со вздохом протянул Рожков и опустив глаза вновь вчитался в лежащее перед ним письмо. – Вот вы упомянули, что протекция бессмертна. Прямо как мафия. Значит, основываясь на этом, вы и этой дочке заведующей библиотекой составили протекцию?
   – В общем-то, да, посодействовал девочке поступить в институт, – ничуть не смутился Москаленко. – Ну и что с того? Вы же наверняка знаете, что всегда до трети студентов ВУЗов поступают по всевозможным звонкам, с помощью всевозможных «толкачей». Тем более в самые престижные, типа нашего Литинститута.
   – Она, что талантливая девочка?
   – Да нет, обыкновенная. Но поверьте, Игорь Константинович, в Литинституте, как в любом другом ВУЗе истинных талантов считанные проценты, остальные студенты обыкновенные, средние люди. И то, что благодаря моему содействию туда поступила еще одна средняя студентка, ровным счетом ничего не меняет, – опять совершенно спокойно и буднично пояснил свой поступок Москаленко.
   – И все-таки, знаете… Литинститут мне всегда казался особым ВУЗом, – в голосе Рожкова уже чувствовались определенные зачатки возмущения, на откровенно циничную позицию собеседника. – Я всегда считал, что просто так без определенных задатков, по протекции в такой ВУЗ … это как-то. Потом ведь эти выпускники пойдут работать в редакции газет, журналов, в издательства. Они же будут определять, как станет развиваться наша литература дальше, и если редакторами станут вот такие, как вы сказали, средние… Они же запросто могут «зарубить» талантливого автора и наоборот напечатать бездарь.
   Тон и слова Рожкова совершенно не действовали на Москаленко, казалось никто и ничто не могут его вывести из равновесия:
   – Игорь Константинович, как вы думаете, в МГИМО много студентов поступало и поступает по блату?
   Рожков не ожидал такого «красноречивого» вопроса, и в замешательстве молчал, словно остановился, налетев на невидимое препятствие. Москаленко не дождавшись ответа, заговорил вновь:
   – И в советское время там подавляющее большинство студентов были «блатные» и «позвоночные», с «лапами», а сейчас к ним добавились те, у кого денег не меряно. И никакие способности или отличные аттестаты не играли и не играют определяющей роли. И что? Это как-то кардинально влияет на нашу внешнюю политику, или состояние нашей экономики? Поверьте, ни на что это не влияет. Ну, а если конкретно говорить о литературе, то бездарные редакторы всегда были есть и будут, и их гораздо больше, чем тех, у кого действительно имеется этот самый пресловутый «литературный слух». Но это вовсе не от того, что у нас в Литинституте много случайных студентов. Просто по статистике средних людей во много раз больше чем способных. А если учесть, что способные часто не реализуют свои задатки, в силу самых различных причин, то соотношение в пользу средних еще более увеличивается. И если вы считаете, что это несправедливо, то вы ошибаетесь. Мир держится на середняках, потому что их подавляющее большинство. Вот вы читали мои стихи? – Москаленко явно все более входил «во вкус» собственных рассуждений и, видимо, сейчас с удовольствием озвучивал свою собственную теорию «устройства жизни».
   – Да, читал, мне в библиотеке дали ваши произведения, в той, где вы организовали студию.
   – И каково ваше впечатление? – все также дружелюбно с «душой на распашку» спросил Москаленко.
   Рожков вновь замялся, его воспитанность и тактичность не позволяли сказать то, что он думал о стихах собеседника. Но Москаленко и тут не стал дожидаться ответа:
   – Судя по вашей мимике, они вам не понравились. Не смущайтесь, я и сам отлично знаю, что мои стихи многим не нравятся, а проза так едва ли не всем ее читавшим. Более того, признаюсь, мне самому часто не нравится то, что я пишу.
   – Зачем же тогда пишите? – не смог сдержать удивленного вопроса Рожков.
   – Ну, во-первых, так пишу потому, что лучше не могу. Да, я отлично осознаю, что Бог меня обделил талантом. А почему вообще занимаюсь литературой? Так ведь я осознал, что лишен этого самого таланта сравнительно недавно. Не более десяти лет назад. Но к тому времени моя литературная карьера была уже, так сказать, на мази, и менять жизнь было уже поздно, – вновь откровенно во всем сознался Рожков. – По-молодости ведь многие мнят себя гениями, а с годами, приобретая жизненный опыт, прозревают, но как говорится, поезд ушел.
   – И все-таки, знаете… я всегда считал, что литература это не обычная профессия, где можно просто обладать некими навыками и стать неплохим специалистом. Это все же творчество, то есть совсем другая категория, – продолжал недоумевать Рожков.
   – Вы, конечно, правы, но как бы это поточнее выразиться, правы лишь теоретически. Но на практике, увы, как говорил Гете устами Фауста: суха теория мой друг, а древо жизни пышно зеленеет. Я бы перефразировал это крылатое изречение применительно к нашей жизни: в теории на земле должны расти только полезные злаки, но в реальной жизни сорняков вырастает куда больше, – Москаленко вдруг как будто запнулся. – Впрочем, я, кажется, несколько отвлекся. Так вот, как и зачем я стал писателем. Вы не можете не помнить, что в Советском Союзе стать писателем было и престижно и довольно хлебно. Те, кому посчастливилось стать профессиональными литераторами, то есть вступить в Союз Писателей, а тем более, кто пробился в руководство Союза… они регулярно печатались и издавались и очень недурно за это получали. При этом наличие таланта было совсем не обязательно. Главное писать то, что нужно Партии и Правительству.
   – Да, но сейчас-то я думаю совсем не так, нет того гнетущего идеологического пресса, – вставил реплику Рожков.
   – Да, нет, но я не то вам хочу сказать, – впервые, в течении всего разговора Москаленко недовольно поморщился, и с лица его сползла гримаса безмерного дружелюбия. – Меня, тогда еще совсем молодого поэта, впервые побывавшего в Москве, на съезде молодых писателей, потусовавшегося в ЦДЛе… В общем, меня эта богемная жизнь тогдашних писателей спровоцировала и я стал из кожи лезть, делать эту самую литературную карьеру поступить в Литинститут. А сейчас… сейчас к сожалению кормушка уже не та, но тем старикам, кто всю жизнь стремился делать эту самую писательскую карьеру в рамках Союза Писателей, им-то куда деваться, в том числе и мне? Нам обратной дороги просто нет, – Москаленко уже смотрел перед собой с грустной улыбкой.
   – Извините, но я не могу не спросить, только не обижайтесь… Разве вам не совестно, зная что вы не обладаете ни поэтическим, ни прозаическим дарованием, печататься, издаваться вместо тех, кто этого более достоин? – В этой реплике Рожков отчасти имел в виду и самого себя, ведь он являлся одним из тех десятков или даже сотен тысяч авторов, которым несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось напечататься в известных литературных изданиях.
   – Мне… совестно? Ну что вы, если не стану печататься я, то вместо меня не будут печатать, этих, как вы выразились талантливых авторов. Меня тут же заменят штатными авторами из той же «союзной обоймы». И я в этой «обойме» занимаю свое место по праву. Вы знаете, сколько я преодолел всевозможных препятствий, чтобы в нее попасть? Я вам вкратце расскажу. Я ведь родом с Украины с маленького шахтерского поселка и сам в молодости работал шахтером. Там у молодежи почти не было иного пути, большинство шло на шахту. Мне иногда в кошмарных снах видятся жуткие картины, что я успел пережить там за свой незначительный период шахтерской деятельности. Проработав в шахте всего полгода, я раз и навсегда поставил перед собой цель, ни в коем случае в эту преисподнюю не возвращаться. Кем мне только не пришлось побывать, и экспедитором, и проводником в железнодорожных вагонах, и пасоломщиком. Да-да, я пел псалмы в церкви, пока не определил, что выгоднее всего, в то советское время писать идеологически выдержанные стихи. Ну, и начал славить партию и комсомол, и меня стали довольно регулярно печатать сначала в газетах и журналах у нас на Украине, потом и в Москве заметили, приняли в Союз Писателей. А с членским билетом мне открылась прямая дорога в Литинститут. Правда, на очное отделение у меня уже к тому времени годы вышли, пришлось заочно кончать. А дальше вы знаете, вот дорос до секретаря, – Москаленко с явным удовольствием повествовал о маршруте своего подъема из шахтерской преисподней в литературные начальники.
   Если бы такую биографию поведал советский человек в 70-80-х годах, она бы тогда была встречена «овациями», ее бы изучали, брали в качестве примера, ведь она как бы в реалиях олицетворяла слова из коммунистического гимна «Интернационал» – кто был ничем, тот станет всем.
   Но сейчас шел уже 2005 год, и ни СССР, ни партии, ни комсомола, ни Союза Писателей, в том советском виде, с его неограниченными возможностями как возвеличить, так и вмять в «грязь», в небытие… этого Союза Писателей уже не было. Потому слушать такие признания Рожкову была как-то неловко. Но собеседник продолжал свою исповедь, словно давно уже копил все эти мысли внутри себя и не мог найти подходящего слушателя, и вот, наконец, нашел, и теперь все разом решил высказать, выплеснуть:
   – Вот вы тут упомянули о совести. Поверьте, я далеко не самый бездарный и бессовестный в нашем секретариате. Но у нас не принято отдавать то, что с таким трудом завоевано. А что касается настоящих талантов, им не нужны ни литинституты, ни союзы писателей. Они формируются сами по себе, и им же лучше, если они обойдутся без нас, и никакой литинститут не испортит их самобытность, и минет их чаша ввязаться в наши союзные фракционные интриги и дрязги. Знаете, как ответил артист Смоктуновский, когда какой-то режиссер спросил: где вы учились? Он ответил: нигде, а разве не видно? Гению не нужно никакой специальной учебы, кроме общего образования. Разве Пушкин, Лермонтов, Есенин, Толстой или Достоевский кончали Литинститут или что-то похожее на него? Потому, мы настоящей большой литературе нисколько не вредим, мы существуем, как бы параллельно ей. Но своего, тем не менее, не упустим, мы боремся за все эти блага, даже за те крохи, что имеем сейчас, но боремся не с гениями, а друг с другом. И вот эту анонимку, что у вас в руках написали вовсе не непризнанные таланты, а такие же посредственности как и я, может даже хуже меня. Просто я смог лучшее их устроиться, но поверьте, к литературе это не имеет никакого отношения…
   Рожкова так потрясла логика и откровенность собеседника, что он уже не мог сказать ни слова в ответ, сидел, словно онемев. А Москаленко, поймав кураж, все говорил и говорил:
   – Знаете, еще в молодости я в качестве жизненного девиза взял слова Маяковского: «Держать взятое, да так, чтобы кровь с под ногтей выступала». И этот девиз для меня до сих пор путеводный. Много ли, мало ли я достиг? Кто-то скажет, что ерунда, а вот на Родине считают, что я сделал большую карьеру. У нас там всех, кто сумел хотя бы прописаться в Москве, считают счастливчиками, удачливыми. А уж тех, кто смог здесь стать влиятельным человеком, начальником… у нас там такие являются чем-то вроде национальных героев. Я, конечно, не смог достичь того, что сумели такие мои земляки как Хрущев и Брежнев. Но и мои скромные успехи, как ни крути, тоже немалые достижения для выходца из глубокой провинции. И, извините великодушно, своего я не отдам, что мое, то мое, – при этих словах Москаленко вдруг как-то в очередной раз неуловимо изменился в лице, и Рожкову показалось, что он как и предыдущие его собеседники, чуть повернул голову и неожиданно зло, хищно, беспощадно посмотрел на город, громыхающий за окном. Посмотрел тем же безжалостным взором завоевателя…
 
   Игорь Константинович в одиночестве стоял в своем кабинете и задумавшись, словно не замечая, курил одну сигарету за другой, забыв о предостережении врачей. Эти трое совершенно разных его собеседника… они каждый по своему оправдывали свои поступки, говорили прямо или косвенно, что здесь, в этом городе нельзя жить иначе, чем живут они. Если не хочешь быть рабом, стань завоевателем, оккупантом, и тогда у тебя будет все, ибо возможности предоставляемые здесь неограниченны. Он курил и смотрел, смотрел на текущий беспрерывно поток машин, на многоэтажные дома, на расположенный рядом «армянский» пассаж и чуть дальше «азербайджанский» рынок… Они всяк по своему убеждали его, что все это огромное поле битвы, и в той битве они не собираются проигрывать. За этим «полем» они не видели ни самого города, ни живущих в нем людей, ведь они все это, всяк по своему, презирали и ненавидели. То ли от чрезмерного потребления никотина, то ли от всех этих дум у Рожкова вдруг тупо заныло сердце. Ведь он не мог так же относится к этому городу – ведь здесь он родился и вырос, то был его родной город…

Последний «законник»

1

   Стояла ранняя весна. Один из встречавших авиарейс Иркутск – Москва сразу привлёк всеобщее внимание. То была колоритная личность: рослый, худой, одетый в дорогое коричневое пальто, шикарные, но не чищенные туфли и «кричащий» ярко-красный шарф. Всё говорило о том, что со вкусом у этого типа проблемы, но деньги водятся. О последнем свидетельствовали, и золотые часы, и «навороченный» сотовый телефон, которые он не без рисовки демонстрировал прочим встречающим. Лицо типа – низкий лоб, мутные злые глаза, шрам через всю небритую щёку – наталкивало на мысль, что это легализовавшийся и разбогатевший после развала Союза представитель криминального мира. Его поведение, внешность и возраст, что-то около сорока… По всему следовало, что это не рядовой «браток», а личность в своих кругах весомая, но всё-таки к иерархии преступного мира не принадлежащая.
 
   – Вута… братан! – тип кинулся к одетому в тёплую неприметную куртку, вязанную шапочку, немолодому коренастому человеку, вышедшему из галереи аэропорта вместе с другими прилетевшими авиапассажирами.
   Они обнялись.
   – С освобождением тебя… Давно ждём… На сколько скостили-то? – тараторил тип, приобняв прилетевшего за широкие плечи и ведя его к выходу из аэропорта.
   Прилетевший почти не отвечал, лишь морщился, да шевелил тяжёлой челюстью, словно пытался разгрызть что-то. Он внимательно, с интересом оглядывал площадь перед аэропортом, забитую машинами, автобусами, суетящимся людьми. Он успел от всего этого отвыкнуть, ибо провел на зоне восемь лет. Подошли к припаркованному на стоянке «БМВ». Тип предупредительно распахнул перед приезжим дверь … Вута, такова была кличка коренастого, не спешил сесть в машину. Он осмотрел, обошёл щегольское «БМВ», поглядел по сторонам – рядом тоже припаркованы в основном иномарки «Мерседесы», «Ауди», «Вольво»…
   – Фартово жить стали, забурела Москва. Тачки-то какие кругом! – Вута изумлённо качал головой. Он «сел» ещё при Советской власти, а вернулся в самый настоящий капитализм.
   Когда он, наконец, откинулся на сиденье рядом с типом, тот буквально с места набрал скорость, явно желая поразить.
   – Юзик, не газуй. Поезжай тише, дай спокойно посмотреть, на Родину, как-никак вернулся, – приказал Вута и тип сразу повиновался, ослабив давление ноги на акселератор.
   – Тебя куда, на квартиру? Мы тебе всё приготовили, бывшая академика хата, шик, окнами на Тверскую. Ты знаешь, сейчас чуть не у всех улиц в центре названия поменяли. Улица Горького теперь Тверской называется. Я сам года два в этот дурдом врубиться не мог.
   – Не поменяли, а вернули, – тихо проговорил Вута.
   – Что?
   – Ладно, кончай базарить… Давай бабки, – в голосе Вуты звякнул металл.
   – А… Извини… Вот держи. Забыл, гадом буду, – оправдывался Юзик.
   Вута пересчитал деньги.
   – Десять штук?
   – Да, на первое время. Тебя же неожиданно отпустили… Собрали сколько смогли. Завтра тебя Резо Тбилисский в свой ресторан приглашает.
   – Резо… зачем? – Вута насторожился.
   – Ну, так, – замялся Юзик. – Встретиться хочет, твоё освобождение отметить.
   – У него что, сейчас свой ресторан в Москве?
   – Ещё какой. Сам увидишь. У него там штаб. Не ресторан – крепость.
   – Чего это он так заботится обо мне? – Вута свирепо усмехнулся. – Ладно, об этом потом. Ты с ребятами чем сейчас занимаешься?
   – Про то в двух словах не скажешь. Жизнь сейчас Вутик… тут такие дела, такие бабки можно загребать, не то, что при комуняках. Ты когда с Резо встретишься… ну, в общем, он сейчас в Москве в большом авторитете. Вдвоём вы тут сможете такие дела делать, в золоте купаться.
   – Так ты скажешь, чем всё-таки сейчас занимаешься и сколько у тебя людей? – раздражённо перебил Вута. – Юзик не ответил. – Ты что оглох? – не повывшая голоса продолжал «давить» Вута.
   – Вут… ты осмотрись сначала, в Москве сейчас совсем не тот расклад, что при тебе был, – Юзик энергично завертел баранку, машина сворачивала на МКАД.
   – Что-то не нравится мне твой базар.
   – А мне твой! – почти до фальцета повысил голос Юзик и резко затормозил. – Всё кранты, в пробку попали.