Страница:
– Жив, насколько я знаю. – Маренн отвернулась к окну. – Пока жив. Просто он сейчас в плену, и удастся ли ему выйти на свободу – большой вопрос.
– Я понимаю, – горько вздохнула Наталья. Потом раскрыла сумочку. – Фрау Ким, – она все-таки решилась назвать немку так, как называла во время войны, – там, в Грюневальде, вся зеленая обивка в вашей спальне была срезана, вся мебель разбита… Но на полу я нашла фото Штефана… – Натали протянула собеседнице фотографию в рамке. – Я сразу узнала его. И забрала фото с собой. Стекло, правда, потрескалось, но я не стала менять – сохранила как память. И теперь привезла, чтобы отдать вам… Хотя и сомневалась, что встречусь с вами хоть когда-нибудь…
– Но встретились же! – Маренн ласково провела рукой по волосам гостьи. – Пусть не в Грюневальде, а во Франции, но все-таки встретились. И я очень рада этому. – Она взяла фотографию, вгляделась в изображение под разбитым стеклом и тихо произнесла: – Да, это фото Штефана. Оно стояло у меня в спальне на комоде. – Скулы на лице женщины предательски дрогнули. Видно было, что Маренн всеми силами старается сдержать чувства. – Я уж и не мечтала, что когда-нибудь снова буду держать этот портрет в руках. Спасибо тебе, девочка моя! – Она порывисто смахнула все-таки выступившие на глазах слезы и прижала голову Натальи к своему плечу. – У меня ведь не осталось ни одной его «взрослой» фотографии, только детские. Те, что удалось сохранить здесь, в Версале, нашей домоправительнице Женевьеве. – Женщина крепко прижала фотографию к груди. – Кстати, Натали, тот верный человек, о котором я говорила тебе на Балатоне, находится здесь на награждении вместе со всем экипажем. Если помнишь, в сорок втором, недалеко от Харькова… Ах, я уже и забыла, как называлось то местечко…
– Он говорил – Балаклея, – напомнила Наталья.
– Да, да, точно, – взволнованно кивнула Маренн. – Очень трудное название…
Дверь открылась, и Маренн положила фотографию на свой рабочий стол. Вошедшая в кабинет девушка-секретарь молча поставила на столик у растопленного камина горячий кофе в маленьких черных чашках и легкий завтрак – тонко нарезанный сыр, конфитюр, сливки. Опустошив поднос, так же молча направилась к выходу.
– Благодарю, Ивонн, – сказала ей вслед Маренн и, взяв Наталью под руку, подвела к столику. – Садись, – указала она на кресло рядом с камином. – Тебе обязательно надо поесть, подкрепиться. Силы еще потребуются.
– Вы говорите точно так же, как тогда на Балатоне, – улыбнулась Наталья.
– Я рада, что ты все помнишь. – Маренн расположилась напротив. – Признаться, я очень надеялась, Натали, что твоя жизнь в России все же наладится. Ты приехала сюда одна? Я помню, ты рассказывала мне о сестре. Она жива? Она тоже здесь, в Париже?
– Да, Лиза жива, слава богу, – кивнула Наталья. – Мы бежали все вместе: я, Лиза и наша гувернантка-француженка, жившая в России с дореволюционных времен. Просто они обе остались в Лионе, у родственников Франциски. Лиза не захотела поехать со мной в Париж. Мне кажется, у нее какие-то другие планы, – вздохнула она. – Впрочем, я ведь, кажется, уже говорила вам, что мы с сестрой давно отдалились друг от друга. Живем как чужие люди…
– Да, да, я помню, – сочувственно покачала головой Маренн. – Однако давай не будем о грустном… Лучше я попрошу сейчас шофера отвезти тебя ко мне домой, в Версаль. А Ивонн позвонит в «Лорд» и отменит твой заказ. У тебя в номере остались какие-нибудь вещи?
– Нет, фрау Ким, все мои вещи при мне.
– Ну и отлично. Прости, я пока не смогу поехать с тобой: мне надо хоть немного побыть в клинике. Но я позвоню Женевьеве, и она непременно встретит тебя и поможет разместиться. До моего возвращения ты успеешь и отдохнуть, и даже выспаться. А вечером приедет Джилл, и я познакомлю вас. Думаю, вы подружитесь.
– А вдруг мое присутствие в вашем доме не понравится мадемуазель Джилл? – забеспокоилась Наталья. – Может, мне все же лучше остаться в отеле?
– Выбрось эти глупости из головы, дорогая. – Маренн успокаивающе погладила Наталью по руке. – Джилл редко противится моим решениям. Мы с ней живем почти в полном согласии. Правда, живем вдвоем, увы. Наши мужчины или убиты, или находятся очень далеко от нас. Так что перестань волноваться, все будет хорошо.
– Вы так же говорили и на Балатоне…
– Я рада, что могу сказать тебе это снова.
3
4
5
– Я понимаю, – горько вздохнула Наталья. Потом раскрыла сумочку. – Фрау Ким, – она все-таки решилась назвать немку так, как называла во время войны, – там, в Грюневальде, вся зеленая обивка в вашей спальне была срезана, вся мебель разбита… Но на полу я нашла фото Штефана… – Натали протянула собеседнице фотографию в рамке. – Я сразу узнала его. И забрала фото с собой. Стекло, правда, потрескалось, но я не стала менять – сохранила как память. И теперь привезла, чтобы отдать вам… Хотя и сомневалась, что встречусь с вами хоть когда-нибудь…
– Но встретились же! – Маренн ласково провела рукой по волосам гостьи. – Пусть не в Грюневальде, а во Франции, но все-таки встретились. И я очень рада этому. – Она взяла фотографию, вгляделась в изображение под разбитым стеклом и тихо произнесла: – Да, это фото Штефана. Оно стояло у меня в спальне на комоде. – Скулы на лице женщины предательски дрогнули. Видно было, что Маренн всеми силами старается сдержать чувства. – Я уж и не мечтала, что когда-нибудь снова буду держать этот портрет в руках. Спасибо тебе, девочка моя! – Она порывисто смахнула все-таки выступившие на глазах слезы и прижала голову Натальи к своему плечу. – У меня ведь не осталось ни одной его «взрослой» фотографии, только детские. Те, что удалось сохранить здесь, в Версале, нашей домоправительнице Женевьеве. – Женщина крепко прижала фотографию к груди. – Кстати, Натали, тот верный человек, о котором я говорила тебе на Балатоне, находится здесь на награждении вместе со всем экипажем. Если помнишь, в сорок втором, недалеко от Харькова… Ах, я уже и забыла, как называлось то местечко…
– Он говорил – Балаклея, – напомнила Наталья.
– Да, да, точно, – взволнованно кивнула Маренн. – Очень трудное название…
Дверь открылась, и Маренн положила фотографию на свой рабочий стол. Вошедшая в кабинет девушка-секретарь молча поставила на столик у растопленного камина горячий кофе в маленьких черных чашках и легкий завтрак – тонко нарезанный сыр, конфитюр, сливки. Опустошив поднос, так же молча направилась к выходу.
– Благодарю, Ивонн, – сказала ей вслед Маренн и, взяв Наталью под руку, подвела к столику. – Садись, – указала она на кресло рядом с камином. – Тебе обязательно надо поесть, подкрепиться. Силы еще потребуются.
– Вы говорите точно так же, как тогда на Балатоне, – улыбнулась Наталья.
– Я рада, что ты все помнишь. – Маренн расположилась напротив. – Признаться, я очень надеялась, Натали, что твоя жизнь в России все же наладится. Ты приехала сюда одна? Я помню, ты рассказывала мне о сестре. Она жива? Она тоже здесь, в Париже?
– Да, Лиза жива, слава богу, – кивнула Наталья. – Мы бежали все вместе: я, Лиза и наша гувернантка-француженка, жившая в России с дореволюционных времен. Просто они обе остались в Лионе, у родственников Франциски. Лиза не захотела поехать со мной в Париж. Мне кажется, у нее какие-то другие планы, – вздохнула она. – Впрочем, я ведь, кажется, уже говорила вам, что мы с сестрой давно отдалились друг от друга. Живем как чужие люди…
– Да, да, я помню, – сочувственно покачала головой Маренн. – Однако давай не будем о грустном… Лучше я попрошу сейчас шофера отвезти тебя ко мне домой, в Версаль. А Ивонн позвонит в «Лорд» и отменит твой заказ. У тебя в номере остались какие-нибудь вещи?
– Нет, фрау Ким, все мои вещи при мне.
– Ну и отлично. Прости, я пока не смогу поехать с тобой: мне надо хоть немного побыть в клинике. Но я позвоню Женевьеве, и она непременно встретит тебя и поможет разместиться. До моего возвращения ты успеешь и отдохнуть, и даже выспаться. А вечером приедет Джилл, и я познакомлю вас. Думаю, вы подружитесь.
– А вдруг мое присутствие в вашем доме не понравится мадемуазель Джилл? – забеспокоилась Наталья. – Может, мне все же лучше остаться в отеле?
– Выбрось эти глупости из головы, дорогая. – Маренн успокаивающе погладила Наталью по руке. – Джилл редко противится моим решениям. Мы с ней живем почти в полном согласии. Правда, живем вдвоем, увы. Наши мужчины или убиты, или находятся очень далеко от нас. Так что перестань волноваться, все будет хорошо.
– Вы так же говорили и на Балатоне…
– Я рада, что могу сказать тебе это снова.
3
– Мама, я ничего не поняла! – Джилл ворвалась в кабинет Маренн, на ходу стягивая с себя манто. – Я даже не смогла усидеть в министерстве: еле дождалась обеденного перерыва и сразу помчалась к тебе!
– Позвольте, я повешу ваше манто на вешалку, мадемуазель, – предложила свои услуги вошедшая следом секретарша.
– Да, да, конечно, благодарю. – Джилл тряхнула пышными, чуть подернутыми сединой волосами.
– Я перезвоню вам чуть позже, месье Каброль. Да, и обязательно ознакомлюсь с вашим заключением. Всего доброго. – Маренн положила телефонную трубку. – Чем ты так взволнована, Джилл? – Она внимательно посмотрела на дочь.
– Твоим звонком, мама! – выпалила Джилл, дождавшись ухода девушки-секретаря и плюхнувшись в кресло напротив матери. – Насчет женщины, посетившей тебя сегодня. Признаться, я ничего не поняла из телефонного разговора с тобой. Кто она, эта женщина?! Почему ты назвала ее женой Штефана? У него же не было жены!
– Однако в случае с Натали, я думаю, не будет преувеличением назвать ее именно женой Штефана. – Маренн вздохнула, достала сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила.
– Но откуда она взялась? Да вдобавок еще русская, как ты сказала. Это же просто бред какой-то!
– Да, она русская, – кивнула Маренн, – но не большевичка. К тому же Натали действительно любила Штефана, и он любил ее.
– Не может быть, – упрямо возразила Джилл и тоже взяла сигарету. Маренн наклонилась вперед, позволив ей прикурить от своей зажигалки. – Ведь ни ты, ни я ничего не знали об этом! Если бы в жизни Штефана действительно произошло столь важное событие, если бы он и впрямь встретил женщину, с которой решил соединить свою судьбу, разве он стал бы скрывать это от нас? Нет, мама, я уверена, что к тебе приходила какая-то самозванка. Или сумасшедшая.
– Штефан просто не успел сообщить нам об этом, – мягко поправила дочь Маренн. – Он встретил Натали летом сорок второго, а уже через год его… не стало. И за это время, если помнишь, он ни разу не приезжал в Берлин. А в письмах, посуди сама, он просто не мог написать о подобном…
– Но… как эта женщина нашла тебя? – Джилл пристально взглянула на мать. – Или ты все же была знакома с ней раньше?
– Да, – кивнула Маренн, – во время войны наши пути с Натали пересекались, причем дважды: под Кёнигсбергом и на Балатоне. После отступления красных из Сталинграда ее призвали в армию, она служила переводчицей. И, кстати, это именно благодаря Натали нам с Ральфом удалось вырваться из русского тыла под Кёнигсбергом. А спустя год уже мне довелось помочь и самой Натали, и раненым солдатам, оказавшимся вместе с ней в окружении. Так что никакая она не самозванка и тем более не сумасшедшая. Вот, посмотри, – мать протянула дочери рамку с фотографией Штефана под разбитым стеклом. – Узнаешь?
– О боже! – взяв фотографию, Джилл прижала ее к губам. – Это же… это же наш… – Голос ее дрогнул.
– Да, это фото из нашего дома в Грюневальде. Натали побывала там уже после того как мы с тобой покинули Берлин. Когда-то, еще на Балатоне, я сообщила ей наш домашний адрес, вот она и поспешила туда, чтобы в случае необходимости оказать нам помощь… Помнишь, сколько раз мы гадали с тобой, какая участь постигла Грюневальд?
– Все разграблено? – тихо спросила Джилл.
– Да. Когда Натали прибыла туда, там все было разграблено, разбито, изодрано… Ничего удивительного: победители обеспечивали себя трофеями. А фотография Штефана валялась на полу, и Натали взяла ее. Теперь подумай, как она, будучи офицером Красной армии, при этом рисковала! Малейшая оплошность, и портрет Штефана мог стоить ей жизни. Тем более что она и без того была «на заметке» у НКВД. Вот и посуди: взяла бы Натали это фото, если бы Штефан ничего для нее не значил? К тому же только она знает, где он похоронен. Поскольку похоронила его собственными руками…
– Где-то под Белгородом? – Джилл подняла голову, в ее глазах стояли слезы.
– Да, под Белгородом. В ночь на тринадцатое июля сорок третьего года…
– Я хочу познакомиться с ней! – порывисто воскликнула Джилл, не сводя глаз с фотографии Штефана.
– Мы сейчас вместе поедем домой, Джилл. Натали уже там. Я предложила ей немного погостить у нас.
– Разве она не останется у нас жить? – Джилл недоуменно взглянула на мать.
– Натали поселилась пока в одном из местных отелей, но я тоже хочу, чтобы она жила с нами. Просто я не могла принять такое решение без тебя. Тем не менее считаю, что мы должны позволить ей жить в комнате Штефана. Даже если Натали не захочет стеснять нас и в будущем станет снимать отдельное жилье – а судя по ее характеру, так, думаю, и произойдет, – с нашей стороны было бы справедливо предложить ей навещать нас как можно чаще. Как ты считаешь?
– Я нисколько не возражаю, мама! – Джилл пожала плечами. – Только не понимаю, зачем ей снимать жилье? Разве у нас мало места?
– Мы непременно поговорим с Натали об этом. И еще я почему-то уверена, что когда вы познакомитесь ближе, то обязательно подружитесь. Натали прекрасно говорит и по-французски, и по-немецки. Так что у тебя будет еще одна подруга, Джилл, – Маренн ласково коснулась пальцами руки дочери. – Причем, заметь, настоящая подруга! Ведь с Анной ты не можешь поделиться всем, что тебя волнует, не так ли? Например, не можешь поговорить о Ральфе. Ты ведь здесь ни с кем не можешь поговорить о нем, только со мной.
– Да, это так, – вздохнула Джилл.
– А вот с Натали – сможешь. Она тебя поймет. И когда я уйду… навсегда, из этой жизни… ты не останешься совсем одинокой.
– Что ты такое говоришь, мама?! – Джилл бросила на мать испуганный взгляд.
– Но ведь когда-нибудь это все равно случится, дочка, – грустно улыбнулась в ответ Маренн. – Впрочем, нам пора ехать домой: Натали, наверное, уже заждалась нас.
– Я всегда на твоей стороне, мама, ты же знаешь. Так что не волнуйся: если эта девушка всерьез любила Штефана и до сих пор помнит его и если ты хочешь, чтобы она жила с нами, я приму ее с радостью. Даже не сомневайся!
– Спасибо, моя дорогая, – Маренн ласково коснулась пальцем кончика носа дочери. – Я всегда знала, что мы отлично ладим друг с другом.
– Мы любим друг друга, мама!
– Безусловно.
– Позвольте, я повешу ваше манто на вешалку, мадемуазель, – предложила свои услуги вошедшая следом секретарша.
– Да, да, конечно, благодарю. – Джилл тряхнула пышными, чуть подернутыми сединой волосами.
– Я перезвоню вам чуть позже, месье Каброль. Да, и обязательно ознакомлюсь с вашим заключением. Всего доброго. – Маренн положила телефонную трубку. – Чем ты так взволнована, Джилл? – Она внимательно посмотрела на дочь.
– Твоим звонком, мама! – выпалила Джилл, дождавшись ухода девушки-секретаря и плюхнувшись в кресло напротив матери. – Насчет женщины, посетившей тебя сегодня. Признаться, я ничего не поняла из телефонного разговора с тобой. Кто она, эта женщина?! Почему ты назвала ее женой Штефана? У него же не было жены!
– Однако в случае с Натали, я думаю, не будет преувеличением назвать ее именно женой Штефана. – Маренн вздохнула, достала сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила.
– Но откуда она взялась? Да вдобавок еще русская, как ты сказала. Это же просто бред какой-то!
– Да, она русская, – кивнула Маренн, – но не большевичка. К тому же Натали действительно любила Штефана, и он любил ее.
– Не может быть, – упрямо возразила Джилл и тоже взяла сигарету. Маренн наклонилась вперед, позволив ей прикурить от своей зажигалки. – Ведь ни ты, ни я ничего не знали об этом! Если бы в жизни Штефана действительно произошло столь важное событие, если бы он и впрямь встретил женщину, с которой решил соединить свою судьбу, разве он стал бы скрывать это от нас? Нет, мама, я уверена, что к тебе приходила какая-то самозванка. Или сумасшедшая.
– Штефан просто не успел сообщить нам об этом, – мягко поправила дочь Маренн. – Он встретил Натали летом сорок второго, а уже через год его… не стало. И за это время, если помнишь, он ни разу не приезжал в Берлин. А в письмах, посуди сама, он просто не мог написать о подобном…
– Но… как эта женщина нашла тебя? – Джилл пристально взглянула на мать. – Или ты все же была знакома с ней раньше?
– Да, – кивнула Маренн, – во время войны наши пути с Натали пересекались, причем дважды: под Кёнигсбергом и на Балатоне. После отступления красных из Сталинграда ее призвали в армию, она служила переводчицей. И, кстати, это именно благодаря Натали нам с Ральфом удалось вырваться из русского тыла под Кёнигсбергом. А спустя год уже мне довелось помочь и самой Натали, и раненым солдатам, оказавшимся вместе с ней в окружении. Так что никакая она не самозванка и тем более не сумасшедшая. Вот, посмотри, – мать протянула дочери рамку с фотографией Штефана под разбитым стеклом. – Узнаешь?
– О боже! – взяв фотографию, Джилл прижала ее к губам. – Это же… это же наш… – Голос ее дрогнул.
– Да, это фото из нашего дома в Грюневальде. Натали побывала там уже после того как мы с тобой покинули Берлин. Когда-то, еще на Балатоне, я сообщила ей наш домашний адрес, вот она и поспешила туда, чтобы в случае необходимости оказать нам помощь… Помнишь, сколько раз мы гадали с тобой, какая участь постигла Грюневальд?
– Все разграблено? – тихо спросила Джилл.
– Да. Когда Натали прибыла туда, там все было разграблено, разбито, изодрано… Ничего удивительного: победители обеспечивали себя трофеями. А фотография Штефана валялась на полу, и Натали взяла ее. Теперь подумай, как она, будучи офицером Красной армии, при этом рисковала! Малейшая оплошность, и портрет Штефана мог стоить ей жизни. Тем более что она и без того была «на заметке» у НКВД. Вот и посуди: взяла бы Натали это фото, если бы Штефан ничего для нее не значил? К тому же только она знает, где он похоронен. Поскольку похоронила его собственными руками…
– Где-то под Белгородом? – Джилл подняла голову, в ее глазах стояли слезы.
– Да, под Белгородом. В ночь на тринадцатое июля сорок третьего года…
– Я хочу познакомиться с ней! – порывисто воскликнула Джилл, не сводя глаз с фотографии Штефана.
– Мы сейчас вместе поедем домой, Джилл. Натали уже там. Я предложила ей немного погостить у нас.
– Разве она не останется у нас жить? – Джилл недоуменно взглянула на мать.
– Натали поселилась пока в одном из местных отелей, но я тоже хочу, чтобы она жила с нами. Просто я не могла принять такое решение без тебя. Тем не менее считаю, что мы должны позволить ей жить в комнате Штефана. Даже если Натали не захочет стеснять нас и в будущем станет снимать отдельное жилье – а судя по ее характеру, так, думаю, и произойдет, – с нашей стороны было бы справедливо предложить ей навещать нас как можно чаще. Как ты считаешь?
– Я нисколько не возражаю, мама! – Джилл пожала плечами. – Только не понимаю, зачем ей снимать жилье? Разве у нас мало места?
– Мы непременно поговорим с Натали об этом. И еще я почему-то уверена, что когда вы познакомитесь ближе, то обязательно подружитесь. Натали прекрасно говорит и по-французски, и по-немецки. Так что у тебя будет еще одна подруга, Джилл, – Маренн ласково коснулась пальцами руки дочери. – Причем, заметь, настоящая подруга! Ведь с Анной ты не можешь поделиться всем, что тебя волнует, не так ли? Например, не можешь поговорить о Ральфе. Ты ведь здесь ни с кем не можешь поговорить о нем, только со мной.
– Да, это так, – вздохнула Джилл.
– А вот с Натали – сможешь. Она тебя поймет. И когда я уйду… навсегда, из этой жизни… ты не останешься совсем одинокой.
– Что ты такое говоришь, мама?! – Джилл бросила на мать испуганный взгляд.
– Но ведь когда-нибудь это все равно случится, дочка, – грустно улыбнулась в ответ Маренн. – Впрочем, нам пора ехать домой: Натали, наверное, уже заждалась нас.
– Я всегда на твоей стороне, мама, ты же знаешь. Так что не волнуйся: если эта девушка всерьез любила Штефана и до сих пор помнит его и если ты хочешь, чтобы она жила с нами, я приму ее с радостью. Даже не сомневайся!
– Спасибо, моя дорогая, – Маренн ласково коснулась пальцем кончика носа дочери. – Я всегда знала, что мы отлично ладим друг с другом.
– Мы любим друг друга, мама!
– Безусловно.
4
– Устала, док? – Шероховатый палец Роджерса коснулся щеки Натальи. – Ложись, поспи, время еще есть. Я специально притащил сюда раскладушку. Спальные мешки опасны: в них часто заползают змеи, чтобы погреться. У меня уже двоих покусали.
– Насмерть?
– Разумеется. Ведь те противоядия, что нам выдали, помогают от укусов этих зеленых змеек как подсолнечное масло от раковой опухоли. В общем, на раскладушке безопаснее, но на всякий случай проверю. – Кэп подошел к лежанке, перевернул мешковину, взбил плоскую походную подушку. – Ложись. Не бойся. Приставать не буду. Покараулю.
– В прошлый раз тоже говорил, что не будешь, – слабо улыбнулась Наталья.
– Ты красивая, – он посмотрел ей прямо в глаза, – удержаться трудно. Но если не хочешь, не буду. Вспоминала хоть?
– Вспоминала. Иначе не вернулась бы. Выбрала бы другое место, куда податься.
– Ложись… – Роджерс притянул ее к себе, и она почувствовала терпкий аромат одеколона, смешанный с запахом влажной кожи и давно толком не просыхавшего обмундирования. – Проверено, змей нет.
– Бр-р-р! – Наталья дернула плечом, но без всякого кокетства. Дождь все так же печально стучал по брезенту, кровавые ручьи пенились, затекая уже в палатку. – К этому нельзя привыкнуть. Я видела в Плейми, как один крестьянин, которого укусила змея, просто сел на землю и умер, не издав ни звука. А все остальные продолжали работать как ни в чем не бывало. Никто даже не пошевелился, чтобы ему помочь.
– Просто они знали, что это бесполезно. И он сам знал, что умрет. Опасная работа, док. Помнишь?
– Помню, кэп.
– Том.
– Или кэп?..
Он поцеловал ее в висок.
– Том…
– Насмерть?
– Разумеется. Ведь те противоядия, что нам выдали, помогают от укусов этих зеленых змеек как подсолнечное масло от раковой опухоли. В общем, на раскладушке безопаснее, но на всякий случай проверю. – Кэп подошел к лежанке, перевернул мешковину, взбил плоскую походную подушку. – Ложись. Не бойся. Приставать не буду. Покараулю.
– В прошлый раз тоже говорил, что не будешь, – слабо улыбнулась Наталья.
– Ты красивая, – он посмотрел ей прямо в глаза, – удержаться трудно. Но если не хочешь, не буду. Вспоминала хоть?
– Вспоминала. Иначе не вернулась бы. Выбрала бы другое место, куда податься.
– Ложись… – Роджерс притянул ее к себе, и она почувствовала терпкий аромат одеколона, смешанный с запахом влажной кожи и давно толком не просыхавшего обмундирования. – Проверено, змей нет.
– Бр-р-р! – Наталья дернула плечом, но без всякого кокетства. Дождь все так же печально стучал по брезенту, кровавые ручьи пенились, затекая уже в палатку. – К этому нельзя привыкнуть. Я видела в Плейми, как один крестьянин, которого укусила змея, просто сел на землю и умер, не издав ни звука. А все остальные продолжали работать как ни в чем не бывало. Никто даже не пошевелился, чтобы ему помочь.
– Просто они знали, что это бесполезно. И он сам знал, что умрет. Опасная работа, док. Помнишь?
– Помню, кэп.
– Том.
– Или кэп?..
Он поцеловал ее в висок.
– Том…
5
– Ты была прямо под огнем? Там?! – Джилл смотрела на новую знакомую широко распахнутыми от потрясения голубыми глазами.
– Да, я была под Сталинградом, – подтвердила Натали, не отведя взгляда. – Когда дивизия Штефана выдвинулась на передний край, пришли каратели. Мне и еще нескольким девчонкам удалось убежать и прибиться к попавшей в окружение нашей части. С нею и прорвались к Волге. Там я сначала работала в госпитале, который располагался под землей, в канализационном канале, а потом, когда выяснилось, что я хорошо знаю немецкий, меня определили в переводчицы.
– Я тоже, когда мы жили в Берлине, работала переводчицей. Но лишь в апреле сорок пятого узнала, что такое война. Однажды во время бомбежки на меня упала балка, – Джилл откинула седую прядь, обнажив небольшую вмятину на левом виске, – и я потеряла память. Очень долго вообще ничего не могла вспомнить. А теперь постепенно, день за днем, вспоминаю все пережитое, и мне становится страшно. Недавно вот вспомнила лицо и взгляд Ральфа перед тем, как он был раздавлен плитой…
Девушки переглянулись и, не сговариваясь, крепко обнялись и заплакали. Будучи примерно одного возраста, они поняли друг друга как никто, ибо пережили почти одинаковое горе. Сзади подошла Маренн, обняла обеих, прижала к себе. Сказала негромко:
– Теперь мы всегда будем вместе. Мы выжили, чтобы помнить. Наших мужчин, которые ушли. Штефан и Ральф погибли, недавно умер Вальтер… Но раз мы остались живы, то должны продолжать жить. И помнить. Каждая – о своем…
– Нас не трое, мама, – напомнила Джилл, улыбнувшись сквозь слезы, – есть еще Клаус и Айстофель. – И обратилась к Натали: – Клаус скоро приедет из школы и обязательно присоединится к нам. А когда Айстофель изволит проснуться, то и он представится.
– С Айстофелем я уже знакома, – улыбнулась в ответ Наталья.
…Когда такси доставило ее в Версаль, к большому как дворец старинному дому, ворота немедленно распахнулись. Мягко шурша шинами по мокрому от выпавшего снега гравию, авто проследовало по главной аллее и остановилось перед широким мраморным крыльцом. Из высоких резных дверей тут же вышла домоправительница, следом выскочила серо-черная овчарка. Шофер распахнул дверцу. Наталья вышла из салона, с трудом преодолевая стеснение. Собака сразу подбежала к ней и принялась обнюхивать.
– Айстофель, на место! – приказала Женевьева по-немецки, и Наталья поняла, что собака – еще из той жизни хозяйки дома, когда ее называли фрау Ким Сэтерлэнд.
Пес навострил уши, внимательно осмотрел Наталью продолговатыми шоколадно-красными, похожими на волчьи глазами и, махнув хвостом, отошел, усевшись рядом с домоправительницей.
– Добрый день, мадемазуазель Натали! – Седовласая статная домоправительница в хорошо выглаженном накрахмаленном белом переднике, повязанном поверх строгого темного платья с такими же ослепительно-белыми манжетами и воротником, степенно спустилась по ступеням.
– Меня зовут Женевьева, – представилась она. – Мадам Мари позвонила из клиники и предупредила, что как только освободится, приедет вместе с мадемуазель Джилл. По распоряжению мадам я уже приготовила для вас ванну и постель. Вам необходимо отдохнуть. Идемте в дом. – Она сделала приглашающий жест, и Наталья робко последовала за ней. – Прошу сюда! – Войдя в просторный холл, домоправительница распахнула двери, ведущие в гостиную. – Не стесняйтесь.
Собака резво пробежала вперед, Наталья вошла следом. Оказавшись в зале, первым делом увидела широкий камин, в котором горел огонь. Над камином висел легендарный портрет Серта «Марианна Первой мировой», и Наталья, забыв на мгновение о Женевьеве, машинально к нему приблизилась и стала рассматривать. Разумеется, ей не требовались объяснения насчет этого портрета – он был ей хорошо знаком. Вдоволь насладившись искусством художника, Наталья опустила глаза и увидела на каминной полке несколько фотографий в рамках. На одной из них она сразу узнала Маренн, совсем еще юную. Рядом с ней стояли мальчик и девочка, почти однолетки, и Натали догадалась, что это – Штефан и Джилл. Видимо, снимок был сделан еще до отъезда Маренн с детьми в Берлин. «Никогда бы не смогла представить себе Штефана белокурым мальчуганом в шортах и спущенных гольфах, – подумала Наталья. – Таким, как на этой фотографии…»
– Он жил в этом доме? – тихо спросила она Женевьеву.
– Кто? – подошла та ближе.
– Штефан, сын мадам Маренн, – Наталья кивнула на фотографию.
– Да, жил, – подтвердила домоправительница. – Именно в том возрасте, в котором запечатлен на снимке. К сожалению, потом мадам с детьми уехала от нас, а во время войны… – Женевьева сделала паузу, – месье Штефан погиб. – И добавила со скорбью в голосе: – Мадам до сих пор очень переживает.
– Я знаю. Я знаю о нем все, – откликнулась Наталья, глядя на фотографию. – Вернее, мне казалось, что всё, а теперь вот выяснилось, что не всё…
– Давайте поднимемся наверх, – мягко предложила Женевьева, отвлекая гостью от грустной темы, – я покажу вам вашу комнату. Мадам сказала, что вы позавтракали с ней в клинике и не голодны, но если желаете – у меня все горячее.
– Нет, нет, спасибо, – благодарно улыбнулась Наталья и послушно двинулась за домоправительницей. – Вы мне только покажите, пожалуйста, комнату, где жил месье Штефан, – несмело попросила она. – Мне хотя бы одним глазком глянуть…
– Отчего же только глянуть? – с недоумением во взоре обернулась к ней Женевьева. – Я вас как раз и веду в бывшую комнату месье Штефана, ибо мадам распорядилась, чтобы вы остановились именно в ней. Если вам понравится, конечно. Если же нет…
– Ну что вы?! Мне обязательно понравится! – Наталья даже споткнулась от неожиданности. – Просто я и мечтать не могла о такой милости!..
– Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, – сообщила Женевьева, – но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!
– Месье Клаус? – удивленно спросила Наталья.
– Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, – коротко пояснила Женевьева. – Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.
– Да, да, конечно…
– Вот, пожалуйста, прошу, входите. – Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. – Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив – комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. – Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.
Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины – совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними – дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.
– Это родители мадам, – поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. – Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете – приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. – Наталья кивнула. – А это – отец Штефана, лейтенант Мэгон, – женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. – Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.
– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…
– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?
– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.
– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.
– К сожалению, только наброски, – грустно покачала головой Наталья. – Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?
– Тогда подойдите сюда, – Женевьева подвела ее к противоположной стене, – здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот – «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…
Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.
…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…
Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…
«Сколько же лет прошло, Штефан? – Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. – Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски – только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ – спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»
– Да, я была под Сталинградом, – подтвердила Натали, не отведя взгляда. – Когда дивизия Штефана выдвинулась на передний край, пришли каратели. Мне и еще нескольким девчонкам удалось убежать и прибиться к попавшей в окружение нашей части. С нею и прорвались к Волге. Там я сначала работала в госпитале, который располагался под землей, в канализационном канале, а потом, когда выяснилось, что я хорошо знаю немецкий, меня определили в переводчицы.
– Я тоже, когда мы жили в Берлине, работала переводчицей. Но лишь в апреле сорок пятого узнала, что такое война. Однажды во время бомбежки на меня упала балка, – Джилл откинула седую прядь, обнажив небольшую вмятину на левом виске, – и я потеряла память. Очень долго вообще ничего не могла вспомнить. А теперь постепенно, день за днем, вспоминаю все пережитое, и мне становится страшно. Недавно вот вспомнила лицо и взгляд Ральфа перед тем, как он был раздавлен плитой…
Девушки переглянулись и, не сговариваясь, крепко обнялись и заплакали. Будучи примерно одного возраста, они поняли друг друга как никто, ибо пережили почти одинаковое горе. Сзади подошла Маренн, обняла обеих, прижала к себе. Сказала негромко:
– Теперь мы всегда будем вместе. Мы выжили, чтобы помнить. Наших мужчин, которые ушли. Штефан и Ральф погибли, недавно умер Вальтер… Но раз мы остались живы, то должны продолжать жить. И помнить. Каждая – о своем…
– Нас не трое, мама, – напомнила Джилл, улыбнувшись сквозь слезы, – есть еще Клаус и Айстофель. – И обратилась к Натали: – Клаус скоро приедет из школы и обязательно присоединится к нам. А когда Айстофель изволит проснуться, то и он представится.
– С Айстофелем я уже знакома, – улыбнулась в ответ Наталья.
…Когда такси доставило ее в Версаль, к большому как дворец старинному дому, ворота немедленно распахнулись. Мягко шурша шинами по мокрому от выпавшего снега гравию, авто проследовало по главной аллее и остановилось перед широким мраморным крыльцом. Из высоких резных дверей тут же вышла домоправительница, следом выскочила серо-черная овчарка. Шофер распахнул дверцу. Наталья вышла из салона, с трудом преодолевая стеснение. Собака сразу подбежала к ней и принялась обнюхивать.
– Айстофель, на место! – приказала Женевьева по-немецки, и Наталья поняла, что собака – еще из той жизни хозяйки дома, когда ее называли фрау Ким Сэтерлэнд.
Пес навострил уши, внимательно осмотрел Наталью продолговатыми шоколадно-красными, похожими на волчьи глазами и, махнув хвостом, отошел, усевшись рядом с домоправительницей.
– Добрый день, мадемазуазель Натали! – Седовласая статная домоправительница в хорошо выглаженном накрахмаленном белом переднике, повязанном поверх строгого темного платья с такими же ослепительно-белыми манжетами и воротником, степенно спустилась по ступеням.
– Меня зовут Женевьева, – представилась она. – Мадам Мари позвонила из клиники и предупредила, что как только освободится, приедет вместе с мадемуазель Джилл. По распоряжению мадам я уже приготовила для вас ванну и постель. Вам необходимо отдохнуть. Идемте в дом. – Она сделала приглашающий жест, и Наталья робко последовала за ней. – Прошу сюда! – Войдя в просторный холл, домоправительница распахнула двери, ведущие в гостиную. – Не стесняйтесь.
Собака резво пробежала вперед, Наталья вошла следом. Оказавшись в зале, первым делом увидела широкий камин, в котором горел огонь. Над камином висел легендарный портрет Серта «Марианна Первой мировой», и Наталья, забыв на мгновение о Женевьеве, машинально к нему приблизилась и стала рассматривать. Разумеется, ей не требовались объяснения насчет этого портрета – он был ей хорошо знаком. Вдоволь насладившись искусством художника, Наталья опустила глаза и увидела на каминной полке несколько фотографий в рамках. На одной из них она сразу узнала Маренн, совсем еще юную. Рядом с ней стояли мальчик и девочка, почти однолетки, и Натали догадалась, что это – Штефан и Джилл. Видимо, снимок был сделан еще до отъезда Маренн с детьми в Берлин. «Никогда бы не смогла представить себе Штефана белокурым мальчуганом в шортах и спущенных гольфах, – подумала Наталья. – Таким, как на этой фотографии…»
– Он жил в этом доме? – тихо спросила она Женевьеву.
– Кто? – подошла та ближе.
– Штефан, сын мадам Маренн, – Наталья кивнула на фотографию.
– Да, жил, – подтвердила домоправительница. – Именно в том возрасте, в котором запечатлен на снимке. К сожалению, потом мадам с детьми уехала от нас, а во время войны… – Женевьева сделала паузу, – месье Штефан погиб. – И добавила со скорбью в голосе: – Мадам до сих пор очень переживает.
– Я знаю. Я знаю о нем все, – откликнулась Наталья, глядя на фотографию. – Вернее, мне казалось, что всё, а теперь вот выяснилось, что не всё…
– Давайте поднимемся наверх, – мягко предложила Женевьева, отвлекая гостью от грустной темы, – я покажу вам вашу комнату. Мадам сказала, что вы позавтракали с ней в клинике и не голодны, но если желаете – у меня все горячее.
– Нет, нет, спасибо, – благодарно улыбнулась Наталья и послушно двинулась за домоправительницей. – Вы мне только покажите, пожалуйста, комнату, где жил месье Штефан, – несмело попросила она. – Мне хотя бы одним глазком глянуть…
– Отчего же только глянуть? – с недоумением во взоре обернулась к ней Женевьева. – Я вас как раз и веду в бывшую комнату месье Штефана, ибо мадам распорядилась, чтобы вы остановились именно в ней. Если вам понравится, конечно. Если же нет…
– Ну что вы?! Мне обязательно понравится! – Наталья даже споткнулась от неожиданности. – Просто я и мечтать не могла о такой милости!..
– Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, – сообщила Женевьева, – но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!
– Месье Клаус? – удивленно спросила Наталья.
– Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, – коротко пояснила Женевьева. – Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.
– Да, да, конечно…
– Вот, пожалуйста, прошу, входите. – Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. – Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив – комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. – Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.
Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины – совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними – дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.
– Это родители мадам, – поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. – Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете – приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. – Наталья кивнула. – А это – отец Штефана, лейтенант Мэгон, – женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. – Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.
– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…
– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?
– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.
– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.
– К сожалению, только наброски, – грустно покачала головой Наталья. – Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?
– Тогда подойдите сюда, – Женевьева подвела ее к противоположной стене, – здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот – «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…
Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.
…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…
Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…
«Сколько же лет прошло, Штефан? – Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. – Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски – только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ – спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»