Может быть, у меня в самом деле понизился интеллект, так как я не сразу понял, для чего Татьяна озвучила эту статистику. Мне казалось, что в левый висок вбивают раскаленный гвоздь. «Анальгин не поможет, – думал я. – Надо убедить инспектора в своей правоте, склонить его на мою сторону. Иначе вся эта свора сожрет меня».
   Я смотрел в глаза Татьяны, на ее спокойное лицо и щеки, покрытые, как яблоки, дымчатым румянцем, и понимал, что глубоко ошибался, когда ждал от жизни в высокогорье, вдали от людей и цивилизации, простых и понятных истин.
   – Мы слушаем вас, господин Ворохтин, – произнес инспектор.
   – Когда я поднялся в третий лагерь, то сразу понял, что там случилось что-то из ряда вон выходящее, – сказал я, прислушиваясь к шагам Креспи за своей спиной. Он ходил между импровизированных столов. Волосы на моем затылке шевелились от движения воздуха, и это раздражало не меньше, чем сосредоточенное внимание Татьяны, сидящей рядом с инспектором.
   – Что значит из ряда вон выходящее? – уточнил инспектор.
   – Во-первых, крыша палатки была порвана, как если бы ее распороли ножом. Ни лавина, ни осколки ледяных линз этого сделать не могли бы.
   Взгляд инспектора ушел выше моей головы. Он вопросительно посмотрел на Креспи, словно хотел получить подтверждение моим словам. Я не видел, какое выражение изобразил на своем лице американец.
   – Если это могли сделать только люди, то зачем? – спросил меня инспектор.
   – Чтобы палаткой больше никто не смог воспользоваться, – сказал я. – Чтобы альпинист, который поднимется в третий лагерь, был обречен на холодную и голодную ночевку, что с большой долей вероятности означает летальный исход. Иначе говоря, это было сделано для того, чтобы то, о чем я вам собираюсь рассказать, никому не стало известно.
   За моей спиной раздался короткий шипящий звук, словно Креспи высморкался.
   – Я обыскал весь лагерь, но под стеной нашел только ботинок Родиона и обрезок страховочной веревки. Кислород, продукты, одежда, медикаменты – все исчезло.
   – Как же Родион мог идти по снегу без ботинка? – удивленно спросил инспектор.
   – Никак. Он и не шел. Он падал.
   – Куда?
   – В пропасть.
   – Зачем?
   Я вздохнул и вытер пот со лба. Даже Креспи, который был бесспорным союзником инспектора, начал терять терпение.
   – Господин Ворохтин утверждает, что Родиона умышленно скинул в пропасть его напарник Столешко, – пояснил он инспектору.
   – Зачем?
   Этот вопрос, в точности повторивший предыдущий, тем не менее пришелся к месту. Для меня он был чем-то вроде «Гюльчатай, покажи личико!».
   – Сейчас объясню. Это фотография Столешко, – сказал я, протягивая инспектору полароидный снимок, сделанный мной в гостинице. Дождавшись, когда инспектор как следует рассмотрит лицо Столешко на фоне хмельной компании, я протянул еще один снимок. – А это Родион. На заднем фоне Капитолий. Но, в общем, не в нем дело… Вы ничего не замечаете?
   Креспи стоял за моей спиной, изогнувшись плакучей ивой и стараясь рассмотреть снимки.
   – А что я должен заметить?
   Теперь и Татьяна повернулась к инспектору, пытаясь рассмотреть изображения на снимках. Я заинтриговал всех.
   – Они очень похожи! – объявил я. – Столешко и Родион похожи как две капли воды. Рост, телосложение, форма черепа…
   – Позвольте? – не выдержал соблазна Креспи и протянул руку, но инспектор не спешил отдать ему снимки.
   – М-да, – согласился он. – В некоторой степени похожи. Только у Столешко волосы короткие и рыжие, а Родион шатен… И все-таки я не пойму, почему вы решили, что Родион сбросил Столешко…
   – Наоборот! – остановил я его. – Столешко сбросил Родиона.
   – По-моему, это обычный несчастный случай, – сказал инспектор, закидывая ногу на ногу. – В Гималаях, господин Ворохтин, это, к сожалению, перестало кого-либо удивлять. В позапрошлом году погибло семнадцать человек, в прошлом – двадцать три…
   – Вы читали эту заметку? – снова перебил я инспектора и кивнул на газету, которая лежала под его локтем.
   – Какую? Эту? – уточнил инспектор, опуская взгляд. – «Сумасшедший русский Родион Орлов, сын известного и весьма состоятельного…» Да, читал. Ну и что?
   Поморщившись, я провел рукой по пульсирующему лбу, словно утерся.
   – Прекрасно! Тогда взгляните на это!
   Я показал непальцу дискету, которую нашел в красной палатке, вставил ее в «ноутбук» и повернул компьютер так, чтобы его экран был хорошо виден инспектору и Креспи. Они смотрели, как экран рисует сетку и выводит список файлов.
   – Знаете ли вы, господин инспектор, для какой программы предназначены эти файлы? – спросил я.
   – Нет, не знаю, – признался инспектор.
   – Для программы «Building of a face», по которой, как прическу в парикмахерской, можно модернизировать лицо человека, то есть изменить форму носа, ушей, губ, разрез глаз.
   Инспектор откинулся на спинку стула, словно от экрана «ноутбука» тянуло нестерпимым жаром, и переглянулся с Креспи. Тот, склонившись перед компьютером, коснулся клавиши. Файлы начали распускаться, как бутоны роз, превращаясь в трехмерные портреты Столешко и Родиона.
   – Пока ничего особенного я здесь не вижу, – произнес он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
   – Я тоже, – быстро поддержал его инспектор.
   Я пустил в дело последний козырь.
   – Это дневник Столешко, который я нашел в палатке, – сказал я, кладя перед инспектором тетрадь. – А в нем оказался очень любопытный документ… Раскройте, пожалуйста.
   Инспектор откинул обложку тетради. Хорошо, что он не умел читать по-русски, и мелкие карандашные записи о недавнем восхождении на Канченджангу не привлекли его внимания. Он перелистывал страницы с той нетерпеливостью, с какой ребенок ищет во взрослой книге картинки.
   – Ну? – говорил он. – Что вы хотите мне показать?
   У меня не было необходимости вмешиваться. Инспектор сам нашел лист бумаги, вложенный между страницами дневника.
   – «Медицинский центр репродукции человека, – читал он английский текст. – Таиланд, Бангкок. Предмет обсуждения (нужное подчеркнуть): изменение пола, косметическая хирургия (бородавки, папиломы, родимые пятна и т. д.), изменение цвета кожи, липоксация, устранение врожденных уродств, коррекция фигуры, изменение формы носа, ушных раковин…» Что это?!
   Я взял из рук изумленного инспектора лист и повернулся к руководителю.
   – Креспи, вас ничего не настораживает?
   Американец молча взял документ и устремил взгляд в его середину. Татьяна тихо рассмеялась. От этого смеха облегченно вздохнул инспектор, и даже мне стало легче. Татьяна взглянула на меня. Губы ее дрожали.
   – Когда у человека нет своего объяснения, он занудно перечисляет факты и все время понукает слушателей: «Ну, поняли наконец? Поняли?»
   – Да, – кивнул инспектор. – Хотелось бы понять, на что вы все время намекаете.
   – Да я уже не намекаю, а говорю открытым текстом! – взмолился я и полез в нагрудный карман. – Вот вам еще письмо Столешко, написанное им месяц назад Родиону. Он предлагает свои услуги в качестве компаньона и напарника для горных восхождений. Родион согласился. А почему бы и нет? Прекрасная кандидатура – мастер спорта международного класса, покоритель трех восьмитысячников, один из сильнейших альпинистов сборной Украины.
   – А где конверт? – спросила Татьяна, бесцеремонно перехватывая письмо, которое я протягивал инспектору – впрочем, он все равно бы ни слова не понял – оно было написано по-русски.
   – Мы встретились со Столешко в Катманду, – продолжал я, пропустив мимо ушей вопрос Татьяны. – И меня сразу поразило сходство Столешко с Орловым. Но еще больше поразило то, что Столешко был прекрасно осведомлен о финансовом состоянии дел Родиона и его отца. Он подробно расспрашивал о том, как идут реставрационные работы усадьбы в Араповом Поле, сколько еще денег надо вложить в роспись фасада грота.
   – Почему вы решили присоединиться к экспедиции Креспи? – не по теме спросил инспектор. Я почувствовал, что от моего рассказа об усадьбе его стало клонить ко сну.
   Я обернулся и взглянул на руководителя, полагая, что он сумеет дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, но Креспи предпочел молча ходить за моей спиной.
   – Нет, – возразил я. – Никакого присоединения не было. Мы решали свои задачи, а Гарри свои. Он всего лишь приютил нас здесь в обмен на две сотни шлямбурных и ледовых крючьев.
   Креспи опять шумно выдохнул. Татьяна читала письмо Столешко. Я выхватил его из ее рук и, сминая, затолкал в карман.
   – Такое ощущение, что написано под диктовку, – сказала Татьяна. – Почерк размашистый, вольный, с завитушками и кренделями, что выдает в Столешко виртуоза лжи.
   – А теперь постарайтесь понять меня, – продолжал я, глядя на инспектора. – Вы уверены в том, что на горе произошел несчастный случай. Даете официальное сообщение о гибели двух альпинистов. А Столешко, скинув в пропасть Родиона, по альпинистским тропам спускается в долину и переправляется в Таиланд, где в бангкокском медицинском центре ему делают пластическую операцию, оплаченную и оговоренную заранее. Ему убирают с лица последние внешние различия с Орловым, красят волосы, и Столешко становится копией Родиона.
   Креспи перестал ходить. С лица Татьяны исчезла ироническая усмешка. Инспектор нахмурился.
   – Что это? – спросил он. – Зачем это ему надо?
   Я не успел рта раскрыть, как Татьяна ответила за меня:
   – Чтобы унаследовать состояние Орлова-старшего.
   – Ты напрасно иронизируешь, – ответил я ей. – Это состояние оценивается в несколько десятков миллионов долларов. И Родион – единственный наследник…
   Инспектор кинул на стол карандаш и резко поднялся со стула.
   – Знаете, – сказал он, – вот уже полчаса я пытаюсь понять вас! Но все, что вы сказали здесь, шито белыми нитками! Все, от начала до конца, придумано! Какой-то обрывок веревки, дискета, договор с таиландской клиникой, причем ксерокопия – это не доказательства преступления! Это просто личные предметы альпинистов, которые говорят о чем угодно, но только не о преступлении!
   – Именно о преступлении, инспектор! – заверил я. – Дискета с программой – разве не улика? А договор с медицинским центром на пластическую операцию? Разве вас не настораживает, что среди бела дня без видимых причин вдруг исчезли два опытных альпиниста?
   – Спокойно! – остановил мое красноречие инспектор, вскидывая руку и показывая мне свою ладонь, словно штрафную карточку. – Следите за своей речью!
   – У тебя больное воображение, парень! – произнес Креспи и опустил свою руку мне на плечо.
   Я скинул руку американца, словно анаконду, упавшую на меня с дерева, и невольно попятился. Что ж, на «ты» так на «ты»…
   – Сейчас, Гарри, ты озабочен чистотой рекламы «Треккинг», от которого тебе перепадет кусочек, и потому готов немного покривить душой.
   – Спокойно, – еще раз произнес инспектор и поправил на голове берет. – Вы ведете себя вызывающе.
   – Мне все понятно, – произнес я, глядя то на Креспи, то на инспектора. – Вы сговорились. Должен признать, неплохо…
   – Что вы сказали? – вскинул густые черные брови инспектор. – Мы сговорились?
   Он задел теменем заиндевевший потолок палатки, и ледяная пыль посыпалась за ворот его свитера. От этого почему-то мне стало холодно, хотя от спора я разогрелся, как в шезлонге на пляже в Майами.
   – Инспектор, – стараясь погасить разгорающийся конфликт, сказал Креспи, – гипоксия иногда делает поступки альпинистов непредсказуемыми. Господин Ворохтин пережил на высоте двадцать две тысячи сильнейший стресс. Прошу вас снисходительно относиться к его словам. Я за него приношу вам свои извинения.
   Инспектор стоял ко мне боком, постукивал пальцем по столу и смотрел себе под ноги. Руководитель американской экспедиции ублажал его самолюбие. Инспектор чувствовал себя значимой и уважаемой фигурой. Если бы я не произнес больше ни слова, инспектор остался бы удовлетворен примиренческим унижением Креспи. Но мой язык заворачивался во рту в трубочку от желания высказаться. Прекрасно понимая, что сам загружаю себя дурными проблемами, я все-таки выпалил:
   – Ваш скептицизм, инспектор, был бы просто необъясним, если бы в Катманду вы не приняли из рук Столешко взятку!
   Креспи наступил мне на ногу. Хорошо, что на его итальянских «треккингах» не было кошек. Татьяна взглянула на меня с испугом и едва заметно покачала головой. Инспектор подпрыгнул на месте, юлой повернулся ко мне, и в его черных глазах вспыхнуло бешенство.
   – Что?! – крикнул он, зачем-то засовывая обе руки в карманы плотных серых брюк из ячьей шерсти. – Взятку?! Вы оскорбили должностное лицо! Вам это так просто не сойдет!..
   – Инспектор, – пытался вмешаться Креспи, отталкивая меня локтем, чтобы встать между мной и инспектором, – вы неправильно его поняли! Господин Ворохтин хотел сказать совершенно противоположное…
   – Я все правильно понял! – распалялся инспектор и все норовил схватить меня за руку. Я не уворачивался и не сопротивлялся, но инспектор вроде как все время промахивался. – Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей! Вы будете арестованы и жестоко осуждены!
   Татьяна повернулась и вышла из палатки. Я, конечно, вляпался, но отступать не намеревался, считая это унижением своего достоинства. Инспектор действительно принял деньги, которые ему подсунул Столешко, и этот факт ни под каким соусом нельзя было отнести к разряду моей гипертрофированной фантазии. Все, что касалось версии убийства в горах, можно было оспаривать и опровергать. Но за факт взятки я готов был рвать зубами глотки.
   – Какого черта ты полез на рожон! – тихо сказал мне Креспи. Его голос на фоне крика инспектора казался очень заботливым и даже родственным. – Извинись сейчас же!
   – Но он в самом деле получил взятку от Столешко, – настаивал я. – Почему я должен извиняться?
   – Вы арестованы! – сорвавшимся голосом прохрипел инспектор.
   Я добровольно протянул руки, но наручников, как и желания выворачивать мне руки, у инспектора не оказалось. Сам факт ареста клаймбера в экспедиционном лагере был нелеп. Такого история мирового альпинизма еще не видела.
   – Если ты закроешь рот, – не сдавался Креспи, – то я постараюсь все уладить.
   Инспектор вместе со своим гневом ретиво выскочил наружу, словно вынес из палатки вспыхнувший факелом примус.
   – Это не все! Мы еще кое-что выясним! – рассыпал во все стороны угрозы инспектор. – Почему отказался идти на помощь, если слышал крики? Почему пытался отравить портера? Вам будет очень тяжело ответить на все мои вопросы!
   Я вышел вслед за ним и окунулся в слепящую белизну Гималаев. По тропе к вертолету шла вереница шерпов с ящиками, рюкзаками и баулами. Снег звенел и трещал под ногами носильщиков. Уступая им дорогу, Татьяна встала на самом краю тропы, приблизившись ко мне почти вплотную. Мы стояли рядом, касаясь друг друга пуховиками и нарочито глядя в разные стороны, словно были незнакомы и находились в переполненном вагоне метро. Я смотрел на вертолет, а девушка – на ледник, похожий на замерзшую реку.
   Шерпы разбирали каркас малиновой палатки. Ветер играл ослабленным куполом крыши. Полог хлопал и дергался, как крыло подстреленной птицы. Я сдвинул очки на лоб и провел по лицу рукой. Если долго смотреть на слепящий снег, а потом закрыть глаза, то видятся почему-то зеленые пятна.
   – В общем, так, – сказал я. – Слушай и запоминай. Не путайся у меня под ногами! Спрячься, исчезни на месяц, чтобы я тебя не видел и не слышал. Тебе же будет лучше. Уяснила?
   – Уяснила, – кивнула Татьяна и поправила повязку на лбу. – Только у меня тоже есть просьба. Расскажи мне всю правду о том, как Столешко давал взятку.

Глава 8
ОПЯТЬ НЕ ПО СЦЕНАРИЮ

   На имени Родиона лежало проклятие, и все, что прямо или косвенно было связано с ним, искрило, словно электрические провода в грозу. Инспектор, чтобы чем-нибудь занять себя во время полета, перебирал бумаги, линейки и карандаши внутри своего портативного чемоданчика, пытался что-то писать в блокноте, но резкие и неточные движения выдавали его: он все время думал обо мне, и внутри его, наверное, все клокотало и кипело от злости, словно смола в чане.
   Татьяна, уговорившая инспектора взять ее в качестве пассажирки, прилипла к иллюминатору, глядя на ослепительные горные пирамиды, и внешне не проявляла никакого интереса ни ко мне, ни к инспектору с перекошенным от злости лицом. Она положила ноги на упакованную в чехол палатку, спрятала, чтобы было теплее, руки на груди, запрокинула голову на пухлый, как подушка, капюшон, и ощущение хрупкого уюта, который она создала вокруг себя, невольно передалось мне.
   Я делал вид, что дремлю, наблюдая из-под полуприкрытых век за нарочитой суетой инспектора. Тот сам уже был не рад, что заваривал всю эту кашу. Его не устраивала незавершенность нашего нервного разговора, так как он не успел выяснить главного – насколько я опасен для него. Я демонстрировал спокойствие человека, уверенного в своих силах, и это раздражало полицейского более всего. Он не мог знать, какие ходы я подготовил на крайний случай, чтобы защитить себя.
   Думаю, что за взятку по непальским законам предусмотрено весьма жесткое наказание, о чем красноречиво говорили руки и плечи инспектора, которые беспрестанно двигались независимо друг от друга, словно на хорошо смазанных шарнирах. Он весь ломался прямо на моих глазах, и его состояние я прекрасно понимал. Допустим, он посадит меня в какой-нибудь жуткий буддийский карцер с крокодилами, и я, как свидетель взятки, стану для него безопасен. Но инспектор не мог не подумать о том, каким боком к нему повернется судьба, если Столешко окажется жив. Живой Столешко – это свидетель номер один: взяткодатель.
   Потому инспектор нервничал и неточными движениями тыкал карандашом в блокнот, поглядывая на меня. Его и без того тяжелый взгляд утяжеляли низкие надбровные дуги и черные лохматые брови, и все-таки этот ячий взгляд был здорово подпорчен страхом бойни. Я жаждал скандала и с аппетитом уминал тушенку, вылавливая из банки куски говядины и желе. Яркие круглые пятна света, потоком льющегося через иллюминаторы в салон, ползали по потолку, стенам и полу. Вертолет летел по узким коридорам скальных массивов, уходя то круто влево, то круто вправо, словно запутывал преследователя.
   Инспектору вскоре надоело перебирать бумажки в чемоданчике. Он принялся бесцельно ходить по салону, каждый раз перешагивая через ноги Татьяны, затем подсел к ней, пытаясь заинтересовать ее рассказом о величии и красоте Гималаев, но девушка все видела сама и в комментариях не нуждалась.
   Инспектор бережно топтал свое самолюбие, постепенно приближаясь ко мне. Его глаза молили о помощи: ему как воздух нужны были мои раскаяние, просьбы о помиловании и тусклый блеск глубокой печали в глазах. Но я не был намерен спасать самолюбие инспектора даже за деньги и продолжал налегать на тушенку, попеременно откусывая от луковицы и бутерброда с салом и горчицей. Татьяна, любуясь горами, сдержанно улыбалась, словно каким-то образом видела меня и понимала мое состояние. Я предложил ей ломтик «Бородинского» с салом, но она не отреагировала.
   Наконец я вытер губы салфеткой, затолкал ее в опустошенную банку, а затем сплющил эту банку ударом ботинка.
   – Будь по-вашему, – сказал инспектор, тяжело опускаясь рядом со мной на откидной стульчик и превращая свое темное лицо в символ великодушия. Какой, однако, интересный ход! – Креспи очень просил меня не портить вам жизнь, а я уважаю Гарри.
   Я ковырялся в зубах заточенной спичкой. Вертолет сделал очередной крен, и луч света, как из прожектора, осветил лицо инспектора. Тот стал щуриться и прикрыл глаза ладонью, словно решил поиграть со мной в жмурки и начал водить.
   – Я думаю, что причина вашей несговорчивости в предвзятом отношении к Столешко, – сказал инспектор из-под ладони. – Вы почему-то хотите кинуть тень на его имя. Я прав?
   – Не просто кинуть тень, – ответил я. – Я хочу, чтобы его судили за убийство и мошенничество.
   – Но он же мертв! – стараясь сдерживать себя, процедил инспектор.
   – Вы лично видели труп?
   Инспектор, стремительно превращаясь в сердитого яка, привстал со стула, склонился надо мной и, упираясь ладонью в иллюминатор, произнес:
   – Никто до сих пор не видел трупов жителей Чар Клерка, но нет идиотов, которые бы верили в то, что кто-то из них остался жив.[7]
   – Я рад, что в Бангладеш, в отличие от салона нашего вертолета, нет идиотов, – ответил я. – А что касается Столешко, то он живее нас с вами, потому что ходит по земле, а мы летим на этом ржавом геликоптере.
   – Конечно, ходит! – не выдержала Татьяна, присоединяя свой сарказм к нашей милой беседе. – Я даже вижу его. Вон он, мятежный, убегает от йети!
   – Как вы не поймете! – прошипел мне инспектор и постучал себя кулаком по лбу. – Я хочу вам помочь!
   – А я хочу вас огорчить: в ваших услугах я более не нуждаюсь, – отмахнулся я. – Знаете почему? Потому что представитель Интерфакса в российском посольстве уже приготовил трехчасовую кассету для записи интервью со мной.
   От моей безупречной лжи цвет лица инспектора слился с цветом его малинового берета. Мне страшно было на него смотреть. Казалось, его глаза сейчас вылетят из орбит, как пробки от шампанского, и попадут мне в лоб.
   – Хотела бы я посмотреть на представителя Интерфакса, – сказала Татьяна, вынимая из пуховика маленькое круглое зеркальце и заглядывая в него, – когда он услышит твои басни про обрезанную веревку и дискету с обыкновенными иллюстративными файлами, какие в любой журнальной редакции валяются под ногами…
   Она что-то нашла на щеке и сразу забыла о своем желании. У меня в животе урчало от лука, но этого никто не слышал из-за рокота двигателей.
   – Танюша! – позвал я, вынимая из кармана блокнот и вырывая из него лист. – Вот мой московский телефон. Когда князь оштрафует и уволит тебя, то сразу позвони мне. У моего соседа много пустых бутылок, может быть, мы тебе поможем материально.
   – Я чувствовала, что ты добрый и, главное, умный человек, – ответила девушка. Ее глазки оживились. Мой тупой юмор повышал ей настроение. – Но меня не за что штрафовать. Я добросовестно выполняла свои обязанности.
   – Об этом ты расскажешь Орлову, когда станет известно, как ты кормила базовый лагерь рвотными таблетками и повторяла вслед за инспектором идиотские аргументы в защиту убийцы, в то время как Родион вмерзал в ледник на Плахе.
   – Если бы он понимал по-русски, – ответила Татьяна, кивнув на инспектора, – то за такие слова врезал бы тебе по физиономии.
   Страсти внутри вертолета накалялись. Несмотря на то, что мы с Татьяной разговаривали столь же нежными по интонации голосами, какими общаются кот с кошкой мартовской ночью, инспектора душила гипертония, вызванная нервным перевозбуждением. Он не понимал русскую речь, но опрометчиво полагал, что я морально разбит его очаровательной единомышленницей. Опасаясь, что он достигнет кондиции раньше, чем мы совершим посадку в аэропорту Катманду, я поманил инспектора пальцем и утешил его:
   – Не волнуйтесь! Не думаю, что вас понизят в звании. Какое дело министерству внутренних дел Непала до какой-то скандальной статьи в русской газете об инспекторе-взяточнике? Правда?
   Эффект, вызванный моими словами, превзошел все ожидания. Инспектор вдруг растопырил ноги, слегка согнув их в коленях, выгнул вперед шею, отчего стал похож на удивленного динозавра, и трясущейся рукой принялся расстегивать кобуру.
   – Ты у меня посидишь! – отрывисто выкрикивал он совсем не страшные угрозы. – Ты у меня попляшешь!.. Я тебе покажу кино…
   Такой момент я не мог упустить. Татьяна уже поднялась со своего места, чтобы своим вмешательством вернуть конфликт в русло вялой перебранки, но я оказался проворнее и с широкого замаха влепил инспектору звонкую пощечину. На короткое мгновение я почувствовал ладонью жесткую щетину и рельефную скулу, затем произошло что-то вроде бесшумного взрыва. Трудно описать, как в эту секунду выглядело лицо инспектора.
   – Сумасшедший! – крикнула Татьяна, но я не понял, кому был адресован этот диагноз, так как инспектор, вытащив револьвер из кобуры, поднял его над своей головой и выстрелил.
   – Ты… ты…
   Чем сильнее он впадал в экстаз злости, тем труднее ему было формулировать свои мысли. Я еще никогда не видел, чтобы наделенный властью государственный служащий так легко и надолго терял над собой контроль. Его тело корежили конвульсии, он шлепал тяжелыми губами и брызгал слюной, дрожащая рука судорожно сжимала рукоять оружия. Прогремел еще один выстрел, затем еще. Я видел, как за его спиной окаменела Татьяна, глядя в продырявленный потолок, из которого тугой струей начала хлестать маслянистая темная жидкость.
   С треском распахнулась дюралевая дверка пилотской кабины. Я увидел голову летчика в наушниках и больших темных очках, что делало его похожим на муху.