Дышев Сергей. До встречи в раю

   - Ага, сознался! - обрадовался мужчина с короткой бородкой, видно, старший. Сейчас ты у нас все расскажешь, фундик гребаный, фуфлыжник, грязь болотная, дерьмо свиное...
   - Салатсуп, да это же доктор психушный! Он в дурдоме работает. В круг протиснулся парень, которого, как и остальных, Шрамм видел первый раз в жизни.
   - Доктор, говоришь? - заинтересовался Салатсуп. А раны огнестрельные лечить можешь?
   - Нет-нет! - поторопился отказаться Шрамм, сразу уловив, какую перспективу ему хотят предложить. Я психиатр, это совершенно другая, понимаете, кардинально другая специальность.
   - Что такое "кардинально"? - строго спросил Салатсуп.
   - Ну, это, как сказать лучше,- залепетал доктор,- ну, это совсем другая работа. Я лечу душевные болезни и никакие другие. И если нужны консультации в этой области...
   - Ты, старый дуралей, считаешь, что мы психи? - взорвался кто-то из молодых. Фундиков иди лечить, козел!
   В конце концов боевикам надоело потешаться над доктором, а когда они узнали, где собирается Иосиф Георгиевич искать свою жену, приумолкли. Салатсуп по-хорошему посоветовал проваливать поскорей домой, укрыться одеялом, а наутро забыть все, что хотел сделать ночью. Доктора подтолкнули и посоветовали идти по освещенной стороне, чтобы случаем не подстрелили.
   Люсю он увидел уже утром, недалеко от горсовета. Она сидела в белом "мерседесе" Лидера, с царственной небрежностью развалясь на заднем сиденье. Ослепительно светлые волосы в беспорядке рассыпались на бархатных чехлах. "Как она совершенна и безупречна",- с болью подумал доктор. Он тут же заметил на ней новое ярко-красное платье со стоячим воротом и глубоким вырезом на груди, который подчеркивал красоту ее гибкой шеи и матовой кожи... Возле машины скучал битюг в черной куртке с автоматом на плече.
   Подойдя, доктор решительно рванул дверцу, но она не поддалась; тут же битюг, вскинув автомат, бросился к нему.
   Люся, к счастью, вступилась. Открыв окно, она властно крикнула:
   - Курбан, оставь его! Это мой... знакомый.
   - Выходи, пойдешь домой! - Иосиф Георгиевич предпринял последнюю энергичную попытку, даже просунул руку за стекло.
   Она натужно рассмеялась, обнажив белые зубы. Охранник покосился на них, ухмыльнулся и покачал головой. Он курил "мальборо".
   "Какие у нее колючие глаза",- подумал Иосиф Георгиевич, мучительно сознавая, что несправедливая ее ненависть высасывает ему душу, изнуряет, приносит страдания. И вдруг он почувствовал, как накатило, наплыло болезненное наслаждение.
   - Не бросай! - застонал он. Не бросай. Хочешь - изменяй, рожай от него детей, только не уходи! Не будь настолько жестокой. Хочешь - бей, плюй на меня, но не уходи. У нас же дочь, пойми, ей нужен отец.
   - У нее будет настоящий отец.
   - Я имею права!
   Люся вышла из машины.
   - Ты всегда был занудой. Она прищурилась. Если не будешь действовать на нервы, я разрешу тебе иногда встречаться с ней. И имей в виду: мне достаточно сказать одно слово - и из тебя вынут все внутренности, а твою голову наденут на палку и отнесут к твоим психам. Тут у них новая мода появилась - голову отрезать. Не хотелось такое говорить, но сам знаешь, они на все способны. Да, возможно, через пару-тройку дней заеду, возьму что-нибудь из моих тряпок. Пустишь?
   Люся отставила в сторону ногу, специально, чтобы она засветилась в разрезе, играючи притопнула. Было, было что показывать. Охранник, вывернув голову, глянул плотоядно, клацнул зубами.
   - Приходи,- быстро сказал Иосиф Георгиевич.
   Люся проворно прыгнула на сиденье, Иосиф Георгиевич поторопился прикрыть дверцу. Как он потом корил себя за эту плебейскую услужливость: сам, своей рукой отринул любимую женщину! И еще дверцу прикрыл. "Мерседес" рванулся белой птицей, бесшумно набрал скорость, оставив позади черные обожженные дома, развалины, грязь и мерзость жизни, а также несчастного доктора Шрамма. На его бороду капали крупные слезы. Он страдал искренне, глубоко, задыхаясь от рыданий, думая о том, как ему плохо, как жестоко обошлась с ним судьба и что он вряд ли переживет предательство любимого человека...
   * **
   Вместе с Лидером к Лаврентьеву приехали полевой командир Салатсуп, девица неопределенных лет в потрепанных джинсах и сопровождающий ее вертлявый паренек с тонкими губами.
   - А это кто? - спросил Лаврентьев, ткнув в их сторону.
   - Американское телевидение,- ответил Кара-Огай.
   - На кой черт ты их привез?
   Лидер не ответил. Девица подошла, виляя бедрами, и залепетала что-то на своем. Парень тут же стал переводить:
   - Господин подполковник, мы представляем компанию Си-эн-эн. Корреспондент Фывап Ролджэ,- он показал на напарницу,- и я, Федор Сидоров, оператор. Мы хотели был попросить вас ответить на несколько вопросов.
   - Мне некогда.
   Оператор начал нервно переводить, девица учащенно задышала, повернулась к Кара-Огаю.
   - Уважаемый Лидер Национального фронта! - торжественно заговорил парень. Согласитесь ли вы ответить на некоторые наши вопросы?
   - Я готов ответить на любые вопросы.
   Парень поспешно стал готовить аппаратуру.
   - Каковы цели и задачи вашего движения?
   Кара-Огай удовлетворенно кивнул, заговорил размеренно, без пауз. Фразы его были округлыми, будто отлитыми из крепкого металла и потом хорошо отшлифованными.
   - У каждого народа своя судьба. Наш многострадальный народ многое вынес, вытерпел, и история последних лет красноречиво говорит в пользу того, что должен был наконец наступить счастливый период. Мы шли к нему, как птица, которая летит к теплому краю. Но известные вам и всему миру враждебные силы решили захватить власть в свои руки и не погнушались при этом пойти на кровавые преступления, втянуть в войну наш многострадальный народ, уничтожить законно избранного президента. Поэтому мы, отстаивая законы и идеалы справедливости, равноправия, интернационализма, суверенитета, объединились в наш Фронт. Защитишь Родину в лихое время - народ преуспеет, не защитишь - твой дом прахом пойдет... Кто они, наши враги? Это негодные, бесчестные люди, хуже последней собаки, им нужно не благополучие народа, а деньги, богатство и власть. Но народ объединится - горы свернет. Народ не признает - на ослином базаре посредником не станешь. Народ дунет - буря поднимется...
   - Это правда, что вы сидели в тюрьме? - перевел оператор очередной вопрос.
   - Да,- без тени эмоций ответил Кара-Огай. Я пробыл в заключении в общей сложности девятнадцать лет.
   - А за что?
   - Это долгая история. Для некоторых людей я был опасен, и они сделали все, чтобы посадить меня.
   "Ловко",- оценил ответ Лаврентьев. Он прекрасно знал, что Кара-Огай сроки имел за бандитизм и убийство.
   - Ох, уж эти журналисты, никакого спасения от них нет,- произнес Лидер, будто и не было неприятной заминки. Ну что, Евгений Иванович, не надоело тебе одному?
   - Я не один - с полком.
   - С полком, в котором ни одного солдата? - усмехнулся Кара-Огай.
   - Не я принимал идиотское решение набирать войско из твоих земляков. Паршивые, я тебе скажу, из них солдаты. И хорошо, что разбежались. Вот только все сортиры, извини, дорогой Кара-Огай, загадили. Убрать после них некому.
   - Сговоримся, Евгений Иванович, верну твоих солдат, и сортиры тебе почистят, и из полка игрушку сделают. Многие ведь у меня в боевиках. В стране, где воюют, нейтралитет невозможен. Или на той стороне, или на этой. Два ястреба сойдутся - гусю погибель. А вместе быть - рекой быть, порознь н ручейками,- глубокомысленно изрек Лидер.
   - Это твои болваны позавчера штурм здесь устроили? - пропустив мимо ушей тираду, спросил Лаврентьев, хотя прекрасно знал, кто это был.
   - Ведь сам знаешь, что не мои, зачем спрашиваешь?
   - Жду, когда твои полезут. Может, сам скажешь, предупредишь?
   - Твои начальники приказали тебе не вмешиваться: пусть эти черные друг друга колотят, лупят, это не наше дело. Так? А кто победит - с тем и говорить будем. Так? Но начальники твои не понимают, что, когда идет война, оружие рано или поздно стреляет. Правильно? Рано или поздно ты втянешься в эту войну. Трех офицеров убили у тебя? Еще убьют... Я тебе, подполковник, скажу по секрету, что фундаменталисты получили из-за границы крупную партию оружия, Сабатин-Шах договорился... Теперь они начнут наступать, и первое, что сделают,- захватят полк, а потом всю твою технику бросят на нас. Про этот план сообщил наш источник... Женя, дай мне три танка как бы напрокат. Ты в обиде не останешься, и, клянусь, все будет между нами...
   - Клялся медведь в берлоге не бздеть.
   - Я прогоню из города фундиков,- проглотив реплику командира, продолжил Кара-Огай, имея в виду своих заклятых врагов фундаменталистов,и возвращу машины в полк. А устроим все так, будто технику угнали... Согласен?
   - А теперь слушай, что я скажу. Лаврентьев мрачно усмехнулся. Как говорят у нас в народе, моя твоя не понимай. Но тебе по старой дружбе поясню: всех, кто полезет в мой полк, я прикажу беспощадно уничтожать из всех видов оружия. Невзирая на нейтралитет. Патронов у меня хватит. Технику ни тебе, ни твоим лучшим друзьям не дам, можешь им передать,и не только потому, что не могу, а, главное, потому, что твои идиоты зальют кровью всю республику и порушат то, что еще не порушили. Лично я этого не хочу. Только не обижайся, потому что к идиотам Сабатин-Шаха это относится еще в большей степени...
   Кара-Огай порывисто, насколько это позволяла грузная фигура, поднялся, покачал головой:
   - Смотри, подполковник, ведь пожалеешь. Ты не знаешь Сабатина. Он впереди боевиков погонит женщин и детей. И ты не сможешь стрелять...
   Только ушел Кара-Огай, в штабе появились Штукин и Костя-Разночинец. Они держали носилки, на которых лежал бездыханный солдат. Поравнявшись с командиром, офицеры аккуратно положили свою ношу на пол.
   - Что с ним? - спросил Лаврентьев.
   - Не знаю,- ответил Костя. Нашли на стадионе... Кажется, дышит,склонившись над лежащим, добавил он.
   - Черт, единственного солдата бы не загубить!
   - Чемоданаев! - позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.
   - Осторожно, не повредите! - предупредил Костя.
   Солдат с трудом приоткрыл глаза, мутно посмотрел на столпившихся вокруг него офицеров. Оператор Сидоров протиснулся к ним, торопливо настроил камеру, включил лампу, начал суетливо и жадно снимать.
   Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вставая, пояснил собравшимся:
   - Закемарил немножко.
   - Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует! - сурово заметил Лаврентьев.
   - Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! - прошипел начальник штаба и показал Чемоданаеву кулак.
   Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось - нет. И Костя повел его с собой...
   * * *
   Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе "крытая", ничто не предвещало невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав заместителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе участились стычки между вооруженными группировками. После чего, вдохновившись взаимопониманием, повел речь о том, что при любом режиме, даже самом демократическом, всегда существуют пенитенциарные учреждения. Этот благозвучный термин совсем недавно появился в обиходе начальника, и произносил он его с особым удовольствием.
   Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными. Он вообще не любил общаться с ними: вечные жалобы, агрессивность, злоба. "Митуги" давно не было, "прохоря" поизносились,- извольте понять этих негодяев, что речь идет о бане и сапогах. Он никак не мог привыкнуть к их постоянным претензиям к питанию, медицинскому обслуживанию, к требованиям улучшить условия жизни, облегчить режим содержания. Каждый раз, когда он выступал перед серой массой скуластых лиц, угловатых бритых черепов и повторял одно и то же - что "тут не санаторий", что рассмотрит все их вопросы,- чувствовал, как его буквально всасывает, подобно воронке, отрицательное черное поле, глухое, непознанное, губительное. Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей, так же как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.
   Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал, если можно так выразиться, общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнерадостно хрюкало более сотни голов. Эти животные странным образом походили на людей: так же бесновались, когда запаздывала положенная кормежка, так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно и мерзко предавались праздности и похоти, так же были ленивы и нечистоплотны.
   "У них даже глаза похожи на человеческие,- подумал Угурузов. Рыжеватые ресницы, смотрят подозрительно..." Свиньи повернули к нему сырые розовые пятачки и примолкли: узнали.
   - Не бойтесь, не бойтесь, мордашки, я вас не съем,- засюсюкал начальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку.
   Она блаженно захрюкала.
   - А где выводок? - строго спросил он у вытянувшегося в струнку зека-свинаря. Вчера еще был выводок, пятеро поросят! - Угурузов посмотрел тяжело, с угрозой.
   - Она их сожрала, клянусь матерью, сам видел! - стал божиться свинарь.
   - А может, ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?.. Ну, что ж ты, проститутка, малышей своих слопала? - Угурузов подергал свинью за ухо, она подумала, что он ее ласкает, заурчала. Но такой поворот Угурузова не устраивал, он рванул сильней: - Вот тебе, вот тебе!
   Свинья обиженно взвизгнула, заверещала, видно, не чувствовала вины и угрызений совести.
   Угурузов повернулся к зеку, который сразу вытянулся.
   - Люди - звери,- вздохнул Угурузов и задумался...
   Последнее время он читал передовые общественные журналы и много размышлял. Недавно его поразила вычитанная фраза: "Революция всегда пожирает своих детей". В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить по кабинету. "Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир,думал он, вдруг ощутив, как будто перед ним раздвигаются невидимые врата и открывается доселе скрытый смысл его былой жизни. Революция разрушила Бастилию, и она же изобрела гильотину, которая сожрала тысячи людей, не забыв и революционеров, и автора чудовищного изобретения. Другая революция открыла двери Петропавловской крепости, устроив там музей жертв царизма, а потом, как в насмешку, построила сотни лагерей... Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о свободе, а как дорвутся до власти н давай народ сверх всякой меры пачками в тюрьмы совать. А мы всегда и во все времена - тюремщики, душители, сатрапы. Жупелы... Как это все надоело! - с тоской подумал Угурузов. Скорей бы на пенсию". Он хмуро глянул на измученного гипотонией арестанта, распорядился:
   - Возьмешь краску и крупно напишешь на спине этой свиньи слово "революция". И чтоб без ошибок!
   В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Потому что, если б задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры, то мог бы много чего интересного услышать о себе. Арестанты давно уже не опасались, что их подслушают, "травили" во весь голос в духе времени.
   Итак, в камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Консенсус, Хамро, а также Косматый и его "шестерка" Сика, которых перевели в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.
   Косматый все время молчал - не только по угрюмости характера, но и из-за скудности словарного запаса, чего он, впрочем, не осознавал. Сика, попавший в представительную камеру, где жил, как оказалось, настоящий вор в законе, по загадочным причинам скрывавший это, еще не разобрался, каким боком ему выйдет новое местожительство. Сика не знал также, кому должен теперь подчиняться в первую очередь: Косматому или Вулдырю. Он старательно вымыл миски после худой перловки и лег на свое место у двери, уставившись в потолок. В камере зависла смердящая жара, даже мухи не летали, а лениво ползали, будто тоже, как и люди, покрылись липким потом.
   Консенсус пытался было нарушить тишину:
   - Интересно, как там, в "обиженке", Сиру посвящение сделали? Наверное, как новенького у параши определили...
   Но тему не поддержали.
   Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать истории о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекался в гостинице с "ансамблем" девочек-"сосулек", как угнал у ментов патрульную машину...
   В конце концов не выдержал Вулдырь:
   - Хватит парашу пускать!
   Он был не в настроении. Косматый раздражал его тупым безразличием на лице, и Вулдырь уже пожалел, что попросил перевести его в камеру. Но больше Вулдыря беспокоило то, что он "упорол косяк" с Сирегой. Опустить человека н дело нешуточное, и ему как пахану камеры могут сделать "предъяву" - по закону или нет поступили. Но самый крупный "косяк", за который "мочат" тут же, без разборки,- это за самозванство. Объявив себя вором в законе, Вулдырь рисковал по-крупному. Но Тарантул и Сосо, которые по легенде его короновали,- на том свете. Первый помер от старости, второго подставили, организовав побег и застрелив при попытке к бегству... А тут Вулдырю передали, что авторитет по кличке Боксер из 206-й камеры выражал сильное сомнение в коронации, потому как сам сидел в свое время в акабадской зоне, где тянули срок Вулдырь, Тарантул и Сосо, и ничего об этом не слышал. Но официальной предъявы пока не было. Еще Вулдырь знал, что Боксер "отписал маляву" в акабадское ИТУ и теперь ждал оказии, чтобы ее передать. Одно утешение - времена наступили лихие, и связь между зонами почти прекратилась...
   Только Хамро был сегодня умиротворенным, спокойным и даже счастливым. Во-первых, до конца срока оставалось уже меньше полугода. Во-вторых, ему приснился чудный, светлый сон из детства. Под его обаянием он и находился, не обращая внимания на разборки и ссоры. Родной кишлак, мама, глядящая на него из-под цветастого платка лучистыми добрыми глазами, отец, сидящий на корточках перед костром. А над костром, на треноге,- казан с пловом.
   А для Сиреги время отстучало свои первые горькие часы. Консенсус ошибся: Сиреге "приемов" не устраивали, но место ему быстро и по своей воле освободила невзрачная расплывчатая фигура, лицо которой он не разглядел. Он вошел в камеру, перепачканный тушью, обитатели, пять или шесть человек, все поняли, каждый из них в свое время прошел через такой же слом, разрушение... Никто не выразил ему сочувствия, наоборот, показалось, что все испытали удовлетворение - не столь злорадное, как успокоительное: "Вишь, еще один такой же, как мы..."
   Главпетух "Светка" после долгой паузы произнес:
   - Ты бы лицо помыл, дружбан.
   Сирега даже не посмотрел на него. И от новенького отстали...
   Два или три дня он почти не вставал, пролежал на шконке, бездумно уставившись в потолок, не отвечал на вопросы, отказывался от еды. Одна и та же мысль возвращалась к нему: удавиться. Но даже на это у него не было энергии, импульса. Тупая депрессия захватила его, временами казалось, что он сходит с ума.
   Когда он окончательно пришел в себя и огляделся, то прежде всего внимательно рассмотрел окружавших его людей. Это были обычные с виду зеки, но что-то в них все же настораживало: бегающий, неустойчивый взгляд, повышенная раздражительность, озлобленность; каждый из них будто ждал, чтобы в любое мгновение взорваться, забиться в истерике. Почти все были неопрятны, в грязных робах, с лоснящимися от жира лицами, на которых появлялись в зависимости от ситуации или слащавость, угодливая покорность, или агрессивность, плаксивое выражение. Отличался от них лишь главпетух "Светка" - красивый высокий парень, в прошлом из воров. Как его "опустили" и за что, он никому не говорил. Произошло это или на пересылке, или в СИЗО, и он, зная правила, по прибытии в "крытую", сразу признался в случившемся с ним, потому что всегда это рано или поздно становилось известным и оборачивалось в противном случае самыми тяжкими последствиями.
   Он-то первый и познакомился. Сирега не стал упрашивать себя, присел на койку, протянул руку:
   - Сирега.
   - А я Степан... Я все ждал, пока ты оклемаешься.
   ...В детстве одной из немногих прочитанных им книг была "Граф Монте-Кристо". И вот теперь смысл жизни романтического героя стал его смыслом. Он освободится и не успокоится до тех пор, пока его обидчики не будут наказаны. Нет, он не будет забивать голову благородными вывертами и усложнять мщение, как это делал граф. Сирега по-простому будет брать на штык, на шило, пускать, как говорят воры, "красные платочки", прошибать головы. А лучше - сначала похищать и прятать в подвале, где он устроит им "обезьянник", "обиженку" и потом медленно будет сводить счеты. С этой сладкой мыслью Сирега засыпал и видел рыхлые черно-белые болезненные сны, которые наутро никак не мог восстановить в памяти.
   Просыпались поздно, как и в этот раз. Очухались окончательно, когда баландеры уже разносили по камерам обед. Огромные алюминиевые кастрюли они тащили по двое, обмотав ручки грязными тряпками, стараясь не расплескать раскаленное варево из свинины.