Дышев Сергей. Кладбище для однокла$$ников

   В камере – семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от рефлексирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди – это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР – палата № 6. Человек человеку – волк. Все люди – б…»
   Жогина два раза возили на место убийства – устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.
   Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку – жидкую кашу – и думал, думал.
   Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере – и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6: четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в «полосатку» – и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…
   Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед – марш. Прогулка только называлась прогулкой: зэков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…
   Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.
   После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.
   – Эй ты, бивень! – Жога толкнул сидящего на корточках увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. – Встань, когда с тобой разговаривают!
   Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, – поднялся.
   – Встань здесь, – показал Жогин на угол. – Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.
   Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…
   – Все, не могу! – Парень присел, будто сломался. – Мне за тебя срок добавят!
   Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:
   – Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?
   Он ткнул пальцем еще в одного зэка, помоложе:
   – Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле – отблагодарю!
   Вдвоем подняли, и случилось чудо: разбив в кровь кулаки, Жогин из последних сил уперся своей шишковатой головой в ржавь сетки, она хрустнула, Борис отогнул уголок, просунул голову, огляделся. Метрах в пятидесяти увидел будку с часовым. Разморило его: присох к деревянной стенке и не шевелится.
   – А ну, подбросили, братва!
   Все бросились на помощь, и Жогу вытолкнули на волю. Верное слово – выпулился!
   Он змеем пополз по подмосткам с перилами, мимо соседнего кубика, где хмелела от воздуха другая группа прогуливающихся зэков. У них не было воли, а Жогин полз к ней, чувствуя, желая ее, как рыба, выброшенная на берег и жаждущая попасть в спасительный океан. Он сполз с подмостков, пересекающих крышу, остро пахнуло горячей смолой. Слева от него тянулась сплошная спираль «егозы» – фигурной колючей проволоки, зацепишься – не отпустит.
   Жогин встал, не оглядываясь, пошел по кромке стены; позади остался внутренний двор тюрьмы. Он вышел на внешний периметр, вдруг спиной почувствовал мушку прицела, судорожно оглянулся. Кажется, не заметили… «Егоза» отсвечивала на солнце миллионом штампованных зубцов, готовая вцепиться и вырвать не кожи клок – душу. Какое-то мгновение Жога колебался, но страшнее был холодный сумрак шестого коридора; он разбежался и, от страха сжавшись, прыгнул через заграждение, камнем рухнул вниз, в никуда.
   Земля не разбила его. Он упал, завалившись на бок, тут же вскочил, почувствовав резкую боль в теле, в ступнях. Хорошо, ботинки были на толстой подошве, иначе переломал бы ноги. Затравленно глянул на забор, ожидая пули, шикнул на проходившую рядом женщину, та ойкнула, и, не оглядываясь, побежала. Нетвердыми шагами вышел из подворотни, еще не веря в спасение, чуть не упал, наступив на жестянку от пива. Сердце вырывалось из груди, он задыхался. Все происходило будто не с ним, а тюрьма была дурным могильным сном. Жога посмотрел на разбитые в кровь руки, при падении он вымазал их, отряхнул штаны. Московские менты любят цепляться к тем, кто в грязной одеже. За забором надрывно завыла сирена, Жогин дернулся всем телом, на лбу выступил пот. «Главное, спокойно, спокойно, пройти до следующего двора, а там чесать во все пятки». Он ускорил шаг, свернул на боковую улицу, спустился по лестнице, прошел по безлюдной улице, оглядываясь на каждую машину, и вскоре вышел к парку. Это был сад имени Фрунзе, ухоженное местечко с прудом для прогулок армейских чинов. Череп, никогда не страдавший комплексами, все же уразумел, что его блатная рожа будет сильно выделяться на фоне прилизанных лужаек. Он поторопился уйти в другую сторону. Москву Жога знал плохо: как отсидевшему, ему запрещено было жить в столице. Приезжал сюда исключительно для того, чтобы бомбить хаты.
   Теперь он блукал по переулкам, общественный транспорт был для него заказан: самое дурное – попасться контролерам. У Жогина не было ни гроша в кармане. Он боялся спросить направление, это все равно, что сознательно оставлять следы: ведь менты уже ищут его как угорелые. Ух, у кого-то полетят звезды! От этой сладкой мысли у Жоги даже мурашки поползли по спине.

Глава 5

   Ничего утешительного юные сыскари не сообщили. Ни аналогий, ни дедукции, ни индукции… Пустота. Хоть закрывай дело и пиши: «немотивированное убийство». Но подобные вещи не проходят… И с такой вольной трактовкой никакая, даже самая демократическая прокуратура не согласится. И Михаил Иванович, хоть и друг, но вскипит, обзовет страшным словом «лентяи», примчится и будет выкручивать и перекручивать все факты, сведения, показания по новой.
   Целый день Савушкин пытался вернуться к делу, но понадобилось срочно приводить в порядок бумаги по новокузнецкой банде киллеров, которые методично уничтожали друг друга после каждого удачного (или неудачного) заказного убийства. И перестреляли бы, если бы не родная милиция, заботливо рассадившая оставшихся в живых по камерам СИЗО.
   А после восьми вечера его вдруг потянуло в семью, жена позвонила и каким-то непривычно сладким голоском поинтересовалась, когда вернется родимый муженек… Закрыл кабинет и ушел.
   Оказывается, у них с Наташкой была годовщина свадьбы. А он забыл. Порывался сбегать за цветами, но супруга, вздохнув, сказала, что уже купила сама…
   Потом Никита долго не мог уснуть. Полная луна холодным огнем висела в небе, наконец он понял, что именно этот мрачный свет вызывает у него подспудную тревогу. Он встал, задвинул занавески. Но сон не шел. Никита вспомнил омертвевшее лицо вдовы. Непричесанное горе, жалкое тело кормильца, над которым так неожиданно и изощренно надругались. Неужели был смысл в двух пуговицах на месте глаз? А какой тайный знак в подброшенном подростковом пальто? Вопросы летали прозрачными крючками, кувыркались, уже почти не зацепляя сознания. Никита почувствовал, как проваливается в темную бездну, где-то вдали, вроде искорки, мигнул испуг… Это был и не сон, и не явь – тяжелое дремотное состояние, вырваться из которого не имел сил и желания. Тени и лица заскользили перед его взором, будто в тумане, напряженные, что-то вопрошающие, перекошенные, с белыми глазами – наверное, выжженные ненавистью. Эти лица и фигуры вдруг обрели почти ясную, осязаемую плоть – только руку протяни. «Не лезь сюда!» – услышал он громко и резко над ухом.
   Под утро, перед самым рассветом, он проснулся. Простыня и подушка были сырыми от пота. Во всем теле ощущалась болезненная ломота. Он вспомнил о мучивших его всю ночь видениях, попытался восстановить их в памяти, но, как ни напрягал волю, воображение, пытаясь чисто ассоциативно ухватить тонкие обрывки полусна-полуяви…
   До восхода солнца он крутился на влажных простынях, и чем светлее становилось за окном, тем все более блеклыми и никчемными становились его ночные видения, страхи, наваждения. Вот только ломило всю левую часть груди. Но невроз – привычное дело для сыщика.
   Никита еще полчаса полежал в постели, тихо встал. Жене нужно было во вторую смену, поэтому он не стал ее тревожить. Надел спортивный костюм, вышел на улицу. Только-только прошли поливальные машины, дышалось хорошо и свежо. Но сделать пробежку не хватило мужества. «К кому бы сегодня сходить на прием – к психиатру, парапсихологу или экстрасенсу?» Есть знакомый психиатр в эмвэдэшной поликлинике, но к нему лучше не обращаться: весь угрозыск сразу узнает, что у Савушкина чинили «крышу». Причем безуспешно. Уж лучше к знакомым психотерапевту или парапсихологу. Модно, черт побери. И как с мента много не возьмут…
   Никита позвонил психотерапевту, но тот улетел отдыхать на какие-то труднопроизносимые острова. Оставался парапсихолог, который не любил, когда его называли экстрасенсом. Савушкин позвонил ему, и парапсихолог после паузы сказал, чтобы приезжал прямо сейчас.
   В последнее время Павел Григорьевич Осмоловский принимал дома. Когда-то он помог Савушкину найти исчезнувшего мальчика, пользуясь лишь фотографией и картой Московской области. Никита до сих пор с благоговением вспоминал, как профессор попросил его покинуть комнату, а сам, прихватив стакан горячего чая, уединился, чтобы полностью сосредоточиться на экстрасенсорном поиске. Вскоре Павел Григорьевич вышел: «Жив мальчик, лежит без сознания в лесу недалеко от Барвихи». Тут же организовали поиски – и действительно нашли. Оказалось, что мальчик, не спросив разрешения, поехал к родственникам, отравился лесными ягодами… Потом Осмоловский еще дважды помогал сыщикам – уже выйти на след преступников. После чего наотрез отказался, пояснив кратко, но исчерпывающе: «Слишком продажное время наступило…»
   – Здравствуйте, молодой человек! – На желтом скуластом лице – ни эмоции. – С чем пожаловали?
   «Наверное, думает, что опять буду просить помочь в розыске преступников… Интересно, может ли он читать мысли?» – мимолетно подумал Савушкин.
   – У меня к вам вопрос личного характера. В последнюю неделю меня мучают головные боли и кошмары.
   – Сядьте и расслабьтесь! – Осмоловский показал на кресло. – Можете закрыть глаза. Я сейчас попытаюсь посмотреть тонкий уровень вашего информационного поля.
   Некоторое время он молчал, сосредоточившись, потом вытянул перед лицом Савушкина ладони, он почувствовал что-то похожее на тепло, руки плавно опустились вниз, затем профессор вновь поднял их и возвел над головой Никиты.
   – У вас чистая карма, – наконец заговорил Павел Григорьевич. – Но есть человек, который сильнее вас в данной ситуации. Он хочет вам зла. Его направленные отрицательные эмоции и агрессия прорвали ваше поле. И хорошо, что вы ко мне обратились… Я дам вам немедленную разгрузку, вы заснете, а мне придется восстановить разрушенные полевые структуры.
   – Это так серьезно? – недоверчиво спросил Савушкин. Он чувствовал себя недотепой-троечником, который попал в компанию вундеркиндов.
   – Очень серьезно, товарищ майор! – резко ответил Осмоловский. – При подобных повреждениях человек через неделю-другую имеет обыкновение внезапно умирать, а наши замечательные врачи бестрепетно ставят диагноз «пневмония» или что-то в этом роде.
   Савушкин вспомнил о своих болях в левой стороне груди.
   – Молчите, я все вижу! – оборвал профессор.
   Через пару минут Никита погрузился в гипнотический сон.
   …Когда он очнулся, почувствовал, будто искупался в кислородной ванне. Павел Григорьевич, побледневший и осунувшийся, сказал:
   – Выслушайте мой совет, молодой человек. У вас тяжелейшая работа, кто-кто, а я это прекрасно вижу. Знаю, что многие ваши коллеги погибают не только от пуль. Не менее страшны для всех вас направленные отрицательные энергии. Помните правило, пусть оно будет вести по жизни: никогда не думайте плохо, с ненавистью, с презрением о людях, и, я подчеркиваю, в том числе – и о преступниках. Да-да, не удивляйтесь и не возмущайтесь! Ответная реакция, атака по законам отражения может оказаться для вас еще более мощной, агрессивной – и в конце концов губительной для вашего здоровья.
   – Так что же, любить их прикажете? – не выдержал Савушкин.
   – Я этого не говорил. Речь идет о вашей целенаправленной агрессии, от которой можете пострадать сами. Относитесь к преступникам ровно, как к рабочему материалу.
   – Честно говоря, у меня голова кругом идет.
   – Вам, Никита, наверное, приходилось терять друзей?
   – К сожалению…
   – И вы, конечно, знаете о несправедливой закономерности: хорошие люди часто несчастливы, тяжко болеют, уходят раньше? А объяснение в том, что их болезни и несчастья как бы блокируют все то черное, что скрывается в их сердцевине, или досталось от прошлой жизни. А негодяи и мерзавцы, наоборот, живут припеваючи, потому что, как правило, им достается от прошлой жизни чистая сердцевина… – Профессор задумался, покачал головой. – Меня многие считают чудаковатым, но предпочитают не спорить, потому что я вижу болезнь и справляюсь с ней. Но при этом лечу, кстати, не ее, а человека.
   Никита вышел на улицу и подумал: «Вот попробуй объясни начальнику: задержался потому, что мне исправляли полевые структуры! А он еще переспросит: „Половые?“»

Глава 6

   Брагин с ходу накинулся на Никиту:
   – Ты где пропадаешь? Тут дикое ЧП! Всех на уши поставили: депутата Госдумы Столетова убили…
   – И тоже цементом обмазали?
   – Мне, Никита, не до шуток!
   – А я не шутил… Кстати, я у врача был. С нервами чего-то нехорошо, и сердце прихватило.
   – Давай, поезжай на подкрепление, там наши уже с утра крутятся, – распорядился Брагин, пропустив мимо ушей жалобы на здоровье.
   – Скажи хоть, что там произошло? – спросил Савушкин.
   – Размозжили череп бутылкой шампанского. Кровь с пузырями…
   Никита понял, что, если он вовремя не появится на месте крови, люди, не любящие его, сделают все, чтобы подставить его. Слишком подлые нравы пошли, слишком пусто в душе у тех, кто хочет перехитрить время. Но им останется лишь волна, которая рождает лишь пену. Она оближет пятки и не оставит следов…
   После общения с профессором он чувствовал обновление и неестественное возбуждение. И странные образы приходили в голову.
   Никита опоздал. Все ушли. Даже след крови старательно подтерли. Номенклатурный дом, наученные «шестерки»…
   Он вошел в подъезд и попытался представить, как могло произойти убийство. «Иной раз пустая сцена несет больше смысла, чем спектакль, происходящий на ней», – подумал Никита.
   В этот раз он изменил себе, не стал посещать юдоль печали – морг. Человек заблуждается, когда пытается, глядя на мертвые уста, получить ответ. Он сознательно не пошел на следующий день на работу, он уже знал, как бороться со страхами, которые его одолевают. Он знал, что «розочка» – горлышко от бутылки шампанского, безжалостно разбитой о голову депутата, ничего не скажет, нужно будет только строить версии, и уж понятно, что ни одна из партий не возьмет на себя ответственность за дикое убийство. «Подъезд как подъезд. Никогда вещь в себе не раскрывается по наитию. Но пацаны не хотят слушать голос мостовой…» Никита сел на бордюр, вытащил из сумки-микрушки шапчонку, напялил на голову и превратился в полубомжа, в полуинтеллигента. Что-то вроде разведчика.
   Он подождал, пока его начнут замечать. Самое главное – превратиться в существо, не отличающееся от стен дома. Вроде всегда здесь торчал этот неказистый алкаш…
   – А чо, пацаны, грохнули тут кого-то сегодня? – спросил он у подростков, которые по очереди смолили сигарету.