Страница:
Тот покраснел и весь съежился.
– Да, – пробормотал он.
– Так вот, тебе надо пойти в Дом под Плющом и сказать, что ты видел, как мои братья и сестра увели с верфи лодку Тима Уэста. А если не пойдешь, я на тебя пожалуюсь.
– Я пойду, – сказал перепутанный мальчик, вскакивая на ноги.
– И запомни, надо сказать, что ты сам все видел. Не говори, что это я тебе рассказал.
Мальчик побежал на холм, а Филипп исчез в другом направлении.
А тем временем Джо и его команда были уже перед самым входом в бухту. Порывистый южный ветер покрывал воду крупной зыбью.
Испуганная Мэри начала громко плакать, бледный как полотно Герберт почувствовал первые признаки морской болезни, Сэмюэль растерянно оглядывался по сторонам.
Только Джозеф был совершенно счастлив. Он сделал неловкое движение веслом, и вода залила ему лицо. Он запрокинул голову и рассмеялся.
– Жаль, что на ней нет мачты и паруса, – сказал он, – тогда мы направились бы прямо во Францию.
– По-моему, нам лучше вернуться, Джо, – сказал Сэмюэль. Впереди он заметил открытое море и уже догадался о том, что их судно малопригодно для плавания.
– Чушь! – усмехнулся Джо. – Все в порядке. Он попробовал сделать более широкий гребок, но гнилое весло сломалось пополам, опрокинув его на дно лодки, выскользнуло из уключины и поплыло по воде.
– Ну что, добился своего! – закричал Сэмюэль.
Мэри вскрикнула и обхватила его руками. Лодку стало раскачивать еще сильнее, и Герберт, который до того мужественно сражался со своим желудком, не в силах более сдерживаться, перегнулся через борт. Его тут же стошнило. Джо посмотрел в сторону берега и понял, что прилив несет их прямо на скалы, о которые разбивались вскипающие белой пеной волны.
– Послушайте, – спокойно сказал он, – перейдите в середину лодки. Я попробую подгрести к берегу.
Он переставил оставшееся весло в затвор на транце [8], но оно было слишком большим для него, и ему не удержать его. Сэмюэль поспешил на помощь брату, но получилось только хуже, через несколько мгновений и это единственное весло сломалось и волна унесла его.
Мэри горько плакала, Герберт в перерывах между приступами рвоты тоже.
Сэмюэль побледнел и крепко сжал руку сестры. Джо присвистнул и выставил вперед подбородок. «Я все затеял, мне и вызволять их из беды», – подумал он.
Прилив неотвратимо влек лодку к скалам.
Джо ясно видел, что выхода нет. Ему пришло на ум, что если он обвяжет носовой фалинь [9]вокруг пояса и попробует доплыть до пещеры у входа в бухту, то, возможно, ему и удастся вывести лодку на безопасное место. Отчаянная, безнадежная мысль, но ничего другого не оставалось. Воды он не боялся; прошлым летом он научился плавать. Он скинул с себя одежду и обмотал фалинь вокруг пояса.
– Джо, не делай этого, – сказал Сэмюэль, догадавшийся о намерении брата, – ты утонешь.
Джо подмигнул ему и уже был готов прыгнуть, когда что-то заставило его поднять голову.
Он бросил взгляд на скалу и увидел, что по острым, осыпающимся камням спускается его мать. Должно быть, она сидела на вершине холма с малышкой Лиззи и все видела.
Джо не мог отвести взгляд от маленькой черной фигуры. Что, если она поскользнется…
Он ждал, готовый броситься в море. Он сорвал фалинь с пояса. Какое ему теперь дело до лодки?
До того, что Сэмюэль, Мэри и Герберт могут утонуть и разбиться о скалы?
Теперь лишь одно имело для него значение: чтобы мать благополучно спустилась со скалы.
Он не попытался окликнуть ее, зная, что она спускается к узкой пещере в скале со стороны гавани, где на глубокой воде ярдах в двадцати от берега стоит на якоре лодка одного ловца крабов. Она подплывет к ней, снимет с буя и придет им на выручку.
Джо инстинктивно знал это. Спускаясь по скале, Джанет подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее с носа утлой лодчонки. Она улыбнулась.
Упасть она не боялась, еще девочкой она облазила каждый выступ этой скалы. Единственное, что ей мешало, так это длинные юбки.
– Я иду, Джозеф, – сказала она, зная, что он ждет ее.
Под ней грозно шумело море, ветер развевал ее волосы, камни и земля осыпались из-под ног и рук. Рядом с ней закричала чайка, созывая своих подруг, и те принялись летать над ее головой, издавая пронзительные вопли и шумно хлопая крыльями.
Джанет громко послала им несколько проклятий, нимало не заботясь о том, что кощунствует. Ее сердце пело. То была опасность. Она любила опасность. Джанет была счастлива.
Она была абсолютно уверена в себе, она знала, что вовремя доберется до Джозефа.
Наконец ее ноги коснулись песка пещеры. Она сбросила платье и скинула туфли. Джозеф по-прежнему неподвижно стоял на носу лодки.
Не бойтесь, дети, я иду к вам.
Она подплыла к рыбачьей лодке и с некоторым трудом забралась в нее; мокрое белье прилипало к телу, волосы струились по спине.
Джанет отцепила якорное кольцо, бросила канат и пробковый буй в воду. Затем взялась за весла и стала грести к беспомощно дрейфующей лодке, которая теперь находилась в каких-нибудь тридцати ярдах от омываемых морем скал.
– Держи фалинь наготове, – крикнула она Джозефу, и тот замер с веревкой в руках, в то время как остальные дети дрожали от страха, сгрудившись на корме.
Когда она подплыла достаточно близко, он бросил ей веревку, крикнув «Лови!» высоким, срывающимся голосом. Она поймала ее и быстрыми движениями привязала к своей лодке. Затем снова взялась за весла и, таща за собой лодку с детьми, вывела ее в спокойные воды бухты. Именно тогда Джозеф Кумбе в первый и последний раз в жизни потерял сознание.
Когда они входили в гавань, она увидела, что навстречу им с верфи плывет в лодке Томас и человек шесть работников. У мужа даже губы были белыми.
– Что с вами случилось? – крикнул он, дрожа от страха при одной мысли, что с ней или с кем-нибудь из детей могло произойти несчастье.
– Все хорошо, – спокойно ответила Джанет. – Никто не пострадал.
– Я шел из дома, – крикнул Томас, – и на меня наткнулся малыш Гарри Таббса, который бежал сказать, что Джозеф перерезал фалинь лодки Тима Уэста и вместе с остальными уплыл из гавани. Я бросился со всех ног и вскочил в эту лодку. Как раз когда мы в нее садились, подходит миссис Коллинз с Лиззи на руках. «Я нашла вашу крошку всю в слезах там, наверху, за развалинами Замка, – говорит она, – боюсь, с ее матерью приключилась беда». Но у меня не было времени ждать.
Вскоре они уже были около верфи, и там все объяснилось.
– Тебе не стыдно, Джозеф, – сердитым голосом спросил отец, – да и вам тоже, скверные дети, за то, что его послушались?
– Оставь их в покое, – тут же вмешалась Джанет, – думаю, они уже и так достаточно наказаны.
Небольшая компания с трудом побрела вверх по холму.
Филипп ждал в гостиной, держа на коленях раскрытый том «Рассказов о Христе». Рядом, с Лиззи на руках, стояла добродушная Сара Коллинз.
– Бедняжка Джанет, – воскликнула она, – скорее иди-ка сюда и как следует обсохни, дорогая.
– А ты где был, Филипп? – устало спросил Томас.
Дети были для него нелегкой ношей.
– Спокойно читал здесь, дорогой папочка, – кротко ответил маленький Филипп.
– Единственный нормальный из всего выводка, – вздохнул Томас и, посадив Филиппа себе на колени, дал ему кусок кекса.
Остальные дети, жалкие и совершенно несчастные, сбились в кучку перед камином, недоумевая, как это мальчишка мистера Таббса мог заметить их побег.
Во всяком случае, они все равно не утонули бы, мама спасла бы их.
Мама всегда приходила вовремя.
А маленький Филипп спокойно наблюдал за ними с отцовских колен, слизывая с губ крошки кекса.
– Папочка, дорогой, можно мне еще кусочек кекса? – спросил он.
Наверху добрая миссис Коллинз укладывала Лиззи спать. В комнате мальчиков Джанет, стоя на коленях перед кроватью сына, обнимала рыдавшего от горя Джозефа.
– Я боялся, что ты упадешь, – уткнувшись лицом в ее шею и задыхаясь от слез, говорил он. – У меня просто сердце разрывалось, когда я смотрел, как ты спускаешься по этой скале. Я этого никогда не забуду, никогда-никогда, до самой смерти: ты лезешь вниз по голому склону, а чайки кричат и бьют тебя по лицу крыльями.
Она поцеловала его мокрые глаза и откинула волосы с лица.
– Успокойся, мой любимый, с твоей мамой никогда не случится ничего дурного. Я здесь, чтобы заботиться о тебе. Ты знаешь, что нехорошо было брать старую лодку, и твои страдания, когда ты видел, как я спускаюсь по скале, научат тебя усмирять свои буйные и необдуманные порывы.
– Мама, я больше никогда не буду плохим. Но временами на меня нападает какая-то лихорадка, меня так и тянет взять лодку и уплыть – неважно куда – лишь бы в море, где ветер будет дуть мне в лицо.
Он обвил руками ее шею.
– Ты понимаешь. Я знаю, только ты можешь понять этот злой, вечно куда-то зовущий дух, который живет во мне.
Тесно прижавшись друг к другу, сидели они в темной комнате.
– Когда я вырасту, ты уйдешь, правда? – прошептал он. – У нас будет собственный корабль, и мы уплывем туда, куда понесет нас ветер. Ты знаешь, что ни о чем другом я не думаю, ведь знаешь?
– Да, Джозеф, – прошептала она в ответ.
– Я не собираюсь оставаться на верфи вместе с отцом, Сэмюэлем и Герби, – сказал он. – Я буду моряком, как много раз уже говорил тебе. И когда я стану капитаном моего корабля – он будет называться «Джанет Кумбе», – ты будешь со мной, вместе со мной встречать опасности и великие чудеса. Обещай, что ты уплывешь со мной – обещаешь?
Он взял в руки ее подбородок. Она закрыла глаза.
– Обещаю.
– Знаешь, мой корабль будет самым быстроходным в Плине, и его нос будет украшать твоя фигура, и весь мир будет восхищаться твоими глазами и улыбкой.
Джанет стояла на коленях, крепко прижимая к себе сына.
Внутреннему взору обоих предстало видение корабля с наполненными ветром белыми парусами. Джозеф смеется, ветер дует ему в лицо, а на носу судна – руки прижаты к груди, голова гордо закинута – вырезанная из дерева фигура Джанет.
Ты будешь гордиться мной? – шепотом спросил мальчик.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
Глава десятая
Глава одиннадцатая
– Да, – пробормотал он.
– Так вот, тебе надо пойти в Дом под Плющом и сказать, что ты видел, как мои братья и сестра увели с верфи лодку Тима Уэста. А если не пойдешь, я на тебя пожалуюсь.
– Я пойду, – сказал перепутанный мальчик, вскакивая на ноги.
– И запомни, надо сказать, что ты сам все видел. Не говори, что это я тебе рассказал.
Мальчик побежал на холм, а Филипп исчез в другом направлении.
А тем временем Джо и его команда были уже перед самым входом в бухту. Порывистый южный ветер покрывал воду крупной зыбью.
Испуганная Мэри начала громко плакать, бледный как полотно Герберт почувствовал первые признаки морской болезни, Сэмюэль растерянно оглядывался по сторонам.
Только Джозеф был совершенно счастлив. Он сделал неловкое движение веслом, и вода залила ему лицо. Он запрокинул голову и рассмеялся.
– Жаль, что на ней нет мачты и паруса, – сказал он, – тогда мы направились бы прямо во Францию.
– По-моему, нам лучше вернуться, Джо, – сказал Сэмюэль. Впереди он заметил открытое море и уже догадался о том, что их судно малопригодно для плавания.
– Чушь! – усмехнулся Джо. – Все в порядке. Он попробовал сделать более широкий гребок, но гнилое весло сломалось пополам, опрокинув его на дно лодки, выскользнуло из уключины и поплыло по воде.
– Ну что, добился своего! – закричал Сэмюэль.
Мэри вскрикнула и обхватила его руками. Лодку стало раскачивать еще сильнее, и Герберт, который до того мужественно сражался со своим желудком, не в силах более сдерживаться, перегнулся через борт. Его тут же стошнило. Джо посмотрел в сторону берега и понял, что прилив несет их прямо на скалы, о которые разбивались вскипающие белой пеной волны.
– Послушайте, – спокойно сказал он, – перейдите в середину лодки. Я попробую подгрести к берегу.
Он переставил оставшееся весло в затвор на транце [8], но оно было слишком большим для него, и ему не удержать его. Сэмюэль поспешил на помощь брату, но получилось только хуже, через несколько мгновений и это единственное весло сломалось и волна унесла его.
Мэри горько плакала, Герберт в перерывах между приступами рвоты тоже.
Сэмюэль побледнел и крепко сжал руку сестры. Джо присвистнул и выставил вперед подбородок. «Я все затеял, мне и вызволять их из беды», – подумал он.
Прилив неотвратимо влек лодку к скалам.
Джо ясно видел, что выхода нет. Ему пришло на ум, что если он обвяжет носовой фалинь [9]вокруг пояса и попробует доплыть до пещеры у входа в бухту, то, возможно, ему и удастся вывести лодку на безопасное место. Отчаянная, безнадежная мысль, но ничего другого не оставалось. Воды он не боялся; прошлым летом он научился плавать. Он скинул с себя одежду и обмотал фалинь вокруг пояса.
– Джо, не делай этого, – сказал Сэмюэль, догадавшийся о намерении брата, – ты утонешь.
Джо подмигнул ему и уже был готов прыгнуть, когда что-то заставило его поднять голову.
Он бросил взгляд на скалу и увидел, что по острым, осыпающимся камням спускается его мать. Должно быть, она сидела на вершине холма с малышкой Лиззи и все видела.
Джо не мог отвести взгляд от маленькой черной фигуры. Что, если она поскользнется…
Он ждал, готовый броситься в море. Он сорвал фалинь с пояса. Какое ему теперь дело до лодки?
До того, что Сэмюэль, Мэри и Герберт могут утонуть и разбиться о скалы?
Теперь лишь одно имело для него значение: чтобы мать благополучно спустилась со скалы.
Он не попытался окликнуть ее, зная, что она спускается к узкой пещере в скале со стороны гавани, где на глубокой воде ярдах в двадцати от берега стоит на якоре лодка одного ловца крабов. Она подплывет к ней, снимет с буя и придет им на выручку.
Джо инстинктивно знал это. Спускаясь по скале, Джанет подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее с носа утлой лодчонки. Она улыбнулась.
Упасть она не боялась, еще девочкой она облазила каждый выступ этой скалы. Единственное, что ей мешало, так это длинные юбки.
– Я иду, Джозеф, – сказала она, зная, что он ждет ее.
Под ней грозно шумело море, ветер развевал ее волосы, камни и земля осыпались из-под ног и рук. Рядом с ней закричала чайка, созывая своих подруг, и те принялись летать над ее головой, издавая пронзительные вопли и шумно хлопая крыльями.
Джанет громко послала им несколько проклятий, нимало не заботясь о том, что кощунствует. Ее сердце пело. То была опасность. Она любила опасность. Джанет была счастлива.
Она была абсолютно уверена в себе, она знала, что вовремя доберется до Джозефа.
Наконец ее ноги коснулись песка пещеры. Она сбросила платье и скинула туфли. Джозеф по-прежнему неподвижно стоял на носу лодки.
Не бойтесь, дети, я иду к вам.
Она подплыла к рыбачьей лодке и с некоторым трудом забралась в нее; мокрое белье прилипало к телу, волосы струились по спине.
Джанет отцепила якорное кольцо, бросила канат и пробковый буй в воду. Затем взялась за весла и стала грести к беспомощно дрейфующей лодке, которая теперь находилась в каких-нибудь тридцати ярдах от омываемых морем скал.
– Держи фалинь наготове, – крикнула она Джозефу, и тот замер с веревкой в руках, в то время как остальные дети дрожали от страха, сгрудившись на корме.
Когда она подплыла достаточно близко, он бросил ей веревку, крикнув «Лови!» высоким, срывающимся голосом. Она поймала ее и быстрыми движениями привязала к своей лодке. Затем снова взялась за весла и, таща за собой лодку с детьми, вывела ее в спокойные воды бухты. Именно тогда Джозеф Кумбе в первый и последний раз в жизни потерял сознание.
Когда они входили в гавань, она увидела, что навстречу им с верфи плывет в лодке Томас и человек шесть работников. У мужа даже губы были белыми.
– Что с вами случилось? – крикнул он, дрожа от страха при одной мысли, что с ней или с кем-нибудь из детей могло произойти несчастье.
– Все хорошо, – спокойно ответила Джанет. – Никто не пострадал.
– Я шел из дома, – крикнул Томас, – и на меня наткнулся малыш Гарри Таббса, который бежал сказать, что Джозеф перерезал фалинь лодки Тима Уэста и вместе с остальными уплыл из гавани. Я бросился со всех ног и вскочил в эту лодку. Как раз когда мы в нее садились, подходит миссис Коллинз с Лиззи на руках. «Я нашла вашу крошку всю в слезах там, наверху, за развалинами Замка, – говорит она, – боюсь, с ее матерью приключилась беда». Но у меня не было времени ждать.
Вскоре они уже были около верфи, и там все объяснилось.
– Тебе не стыдно, Джозеф, – сердитым голосом спросил отец, – да и вам тоже, скверные дети, за то, что его послушались?
– Оставь их в покое, – тут же вмешалась Джанет, – думаю, они уже и так достаточно наказаны.
Небольшая компания с трудом побрела вверх по холму.
Филипп ждал в гостиной, держа на коленях раскрытый том «Рассказов о Христе». Рядом, с Лиззи на руках, стояла добродушная Сара Коллинз.
– Бедняжка Джанет, – воскликнула она, – скорее иди-ка сюда и как следует обсохни, дорогая.
– А ты где был, Филипп? – устало спросил Томас.
Дети были для него нелегкой ношей.
– Спокойно читал здесь, дорогой папочка, – кротко ответил маленький Филипп.
– Единственный нормальный из всего выводка, – вздохнул Томас и, посадив Филиппа себе на колени, дал ему кусок кекса.
Остальные дети, жалкие и совершенно несчастные, сбились в кучку перед камином, недоумевая, как это мальчишка мистера Таббса мог заметить их побег.
Во всяком случае, они все равно не утонули бы, мама спасла бы их.
Мама всегда приходила вовремя.
А маленький Филипп спокойно наблюдал за ними с отцовских колен, слизывая с губ крошки кекса.
– Папочка, дорогой, можно мне еще кусочек кекса? – спросил он.
Наверху добрая миссис Коллинз укладывала Лиззи спать. В комнате мальчиков Джанет, стоя на коленях перед кроватью сына, обнимала рыдавшего от горя Джозефа.
– Я боялся, что ты упадешь, – уткнувшись лицом в ее шею и задыхаясь от слез, говорил он. – У меня просто сердце разрывалось, когда я смотрел, как ты спускаешься по этой скале. Я этого никогда не забуду, никогда-никогда, до самой смерти: ты лезешь вниз по голому склону, а чайки кричат и бьют тебя по лицу крыльями.
Она поцеловала его мокрые глаза и откинула волосы с лица.
– Успокойся, мой любимый, с твоей мамой никогда не случится ничего дурного. Я здесь, чтобы заботиться о тебе. Ты знаешь, что нехорошо было брать старую лодку, и твои страдания, когда ты видел, как я спускаюсь по скале, научат тебя усмирять свои буйные и необдуманные порывы.
– Мама, я больше никогда не буду плохим. Но временами на меня нападает какая-то лихорадка, меня так и тянет взять лодку и уплыть – неважно куда – лишь бы в море, где ветер будет дуть мне в лицо.
Он обвил руками ее шею.
– Ты понимаешь. Я знаю, только ты можешь понять этот злой, вечно куда-то зовущий дух, который живет во мне.
Тесно прижавшись друг к другу, сидели они в темной комнате.
– Когда я вырасту, ты уйдешь, правда? – прошептал он. – У нас будет собственный корабль, и мы уплывем туда, куда понесет нас ветер. Ты знаешь, что ни о чем другом я не думаю, ведь знаешь?
– Да, Джозеф, – прошептала она в ответ.
– Я не собираюсь оставаться на верфи вместе с отцом, Сэмюэлем и Герби, – сказал он. – Я буду моряком, как много раз уже говорил тебе. И когда я стану капитаном моего корабля – он будет называться «Джанет Кумбе», – ты будешь со мной, вместе со мной встречать опасности и великие чудеса. Обещай, что ты уплывешь со мной – обещаешь?
Он взял в руки ее подбородок. Она закрыла глаза.
– Обещаю.
– Знаешь, мой корабль будет самым быстроходным в Плине, и его нос будет украшать твоя фигура, и весь мир будет восхищаться твоими глазами и улыбкой.
Джанет стояла на коленях, крепко прижимая к себе сына.
Внутреннему взору обоих предстало видение корабля с наполненными ветром белыми парусами. Джозеф смеется, ветер дует ему в лицо, а на носу судна – руки прижаты к груди, голова гордо закинута – вырезанная из дерева фигура Джанет.
Ты будешь гордиться мной? – шепотом спросил мальчик.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
Глава десятая
Казалось, что происшествие с лодкой и спасение, подоспевшее в последнюю минуту, еще больше связали Джанет и Джозефа, если только такое было возможно. Но не узы плоти и крови делали их частью друг друга, и даже не сознание того, что их души и тела отлиты по единой модели; нет, то был духовный союз, бросающий вызов времени и вечности, нечто, существовавшее между ними еще до рождения, до физического зачатия каждого из них. Джанет оставалась верной и преданной женой Томасу, любящей, заботливой матерью остальным детям, но с Джозефом ее связывали понимание и любовь, в которых было что-то от бессмертия. Она часто читала его мысли и желания, прежде чем он успевал их высказать; стоило малейшей тени лечь на его лицо, она уже знала ее причину. Его радости были ее радостями, его детские горести ее горестями. Он был ее вторым воплощением, и ему предстояло заняться тем, что не позволял ей пол. Он любит море и корабли с той же страстью, что и она, и, став мужчиной, сделается моряком, и она его глазами увидит все то, о чем ей приходилось только мечтать.
Теперь она знала, что больше никогда не будет одинокой; расставание с Джозефом не отнимет его у нее. Знал это и он; они никогда не говорили о таких вещах, но ее мимолетная улыбка, прикосновение руки, взгляд, брошенный на него через стол, переполняли его идущим от нее теплом, и душа его ликовала, принимая этот дар.
Когда отец, братья и сестры собирались вокруг стола, Джозеф с волнением и сладкой радостью чувствовал себя заговорщиком. Его мать сидит перед расставленными рядом с ней чашками, рука поднята и согнута в локте, отчего ткань на рукаве платья собирается тысячью мелких складок, пальцы постукивают о ручку чайника. Слева от нее сидит Лиззи, младший ребенок в семье, бледная, хрупкая девочка, лицом отдаленно похожая на Джанет. Сэмюэль, старший из братьев, сидит справа. Джозеф всегда усаживался за столом так, чтобы видеть, как свет лампы окружает темные волосы Джанет золотым ореолом.
Он обводил взглядом всех собравшихся за столом: отец что-то рассказывает, медленно и сосредоточенно пережевывая пищу, Сэмюэль и Мэри обсуждают то, о чем рассказывал в школе учитель, Филипп что-то украдкой хватает с тарелки Герберта, пока тот, раскрыв рот, слушает Сэмюэля.
Джозеф улыбался про себя. «А они-то ни о чем даже не догадываются». Затем смотрел, как мать на мгновение склоняет голову к Лиззи. У него возникало инстинктивное желание, чтобы она посмотрела на него, и Джанет через секунду поднимала глаза, встречалась с ним взглядом, исполненным такого света, что он всем существом покорялся его власти, мягкой, неодолимой, более сильной, чем сама жизнь.
– Джозеф, хочешь еще чаю?
И он протягивал чашку, стараясь пальцами коснуться ее руки.
– Да, мама, спасибо.
И они улыбались друг другу, безрассудно, слепо, будто им одним была ведома некая тайна, и презирали все человечество. Он не без гордости заметил, что, когда она произносит его имя, ее голос меняется.
При обращении к отцу тон ее голоса был мягким, нежным, к братьям и Мэри – теплым, веселым, к Лиззи, возможно, более заботливым, но для него в нем находились нотки, которые по праву принадлежали только ему – что-то между шепотом и лаской, словно она прижимала его к себе, стоя рядом с ним в темноте на коленях. «Джозеф, – говорила она, – Джозеф».
Во второй половине дня, когда работа по дому бывала закончена, а Томас еще не вернулся с верфи, Джанет часто разрешала Мэри и Сэму погулять с младшими детьми, наказав им особенно внимательно следить за Лиззи, которой не следовало слишком уставать. И вот, когда в доме наступали тишина и покой, а Джанет перед небольшим зеркалом в спальне приводила в порядок волосы и оглядывалась, ища капор и шаль, за дверью раздавались осторожные шаги на цыпочках. Она знала, что это значит, и сердце ее начинало радостно биться, однако она делала вид, что ничего не слышит, и принималась напевать какую-нибудь песенку.
Вдруг она чувствовала, что кто-то сзади берет ее за локти и прижимается головой к ее спине; затем локти ее освобождались, две руки проскальзывали под ее ладони и осторожно ползли вверх. Она, смеясь, оборачивалась, проводила руками по его волосам и прижималась лицом к его щеке.
– Почему ты не пошел с остальными? – шепотом спрашивала она.
– Почему ты надеваешь уличную одежду? – так же шепотом отвечал он вопросом на вопрос.
– Ах да, ты ведь не знаешь, – говорила она. – Вышло так, что мне надо сходить к миссис Хокен, говорят, ей нездоровится, и она, бедняжка, ждет, чтобы я ее развеселила.
– Мне очень жаль, но миссис Хокен будет разочарована, – беззаботно говорил Джозеф, – потому что выйдет так, что ты к ней не сходишь.
– Нет? А почему же, сынок?
– А потому, что ты пойдешь со мной, и ты это сама знаешь.
– Нет, не знаю, – притворялась она.
– Нет, знаешь, – говорил Джозеф.
И из опасения, что остальные могут вернуться, они крадучись выходили из дома и, минуя главную улицу Плина, взбирались по узкой тропе, которая бежала за домами к скалам и развалинам Замка. Там они проводили время, глядя на море: она – сидя спиной к стене с поджатыми ногами, он – растянувшись во весь рост на траве, подперев подбородок руками, жуя соломинку и то и дело отводя взгляд от горизонта, чтобы взглянуть на ее лицо.
Она рассказывала ему о своем детстве, о том, как мечтала быть мужчиной, о своих буйных фантазиях, о том, как ей хотелось по примеру овец и коров убегать на холмы и вести там жизнь, полную приключений и встреч с неизвестным. Он держал ее за руку; он понимал – ведь то были и его желания, и он нисколько не сомневался, что придет день и они вместе их осуществят.
Говори, говори, – умолял он, – никогда не переставай рассказывать мне о своих желаниях и мыслях, о том, что ты чувствовала, когда была девочкой. Мне кажется, будто я всегда знал о них и помнил.
Он попросил описать ему ее фигуру и лицо.
– Ты с тех пор очень изменилась, была такой же тонкой и легкой, как маленькая Лиз?
– Да, может быть, что-то вроде Лиз. Но я никогда не была слаба здоровьем. Скорее, Джозеф, я была похожа на тебя.
Он сильнее закусил соломинку и от гордости щелкнул зубами.
– Я знаю, что сейчас, в эту минуту, ты красивее всех в Плине, но мне все равно очень хотелось бы увидеть, какой ты была тогда, легкой и хрупкой, не больше, чем Мэри.
Она посмотрела на его голову и постаралась вспомнить, каким он привиделся ей тогда на холме – усталым, пожилым, с измученными ввалившимися глазами; сейчас же у ее ног лежал мальчик с темными волосами и буйным беззаботным духом.
Его путь предначертан, возможно, он будет тернист и мучителен, но она будет рядом.
Они вдруг задумались и некоторое время сидели молча. Он развязал ее капор и, сняв, положил ей на колени.
– Я хочу смотреть, как ветер играет твоими волосами, – лукаво проговорил он.
Зная, что у него на уме, она отодвинулась, поскольку иначе через пару секунд он выдернул бы шпильки и рассыпал ей волосы по плечам.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она со счастливым вздохом. Она не сердилась, нет, но порой его причуды ее тревожили.
– Не знаю. – Он лежал на боку и поглаживал пальцами ее руку – Когда я уйду в море, то в заморских странах накуплю тебе драгоценностей, разной одежды, а еще кружев и духов. Как контрабандист, спрячу их от таможенников и темной ночью принесу в твою комнату. Мы закутаем тебя в одежды, и я надену драгоценные украшения тебе на шею и запястья. Духами помажем тебе брови, уши и немного капнем в ямку на локте.
– А что еще, Джозеф, ты мне привезешь?
– А разве этого мало, жадный ты ангел? Мы, конечно, никому ничего не скажем. Это будет наша страшная тайна.
– И куда же ты намерен отправиться, сынок?
– Пожалуй, я пересеку весь мир от Китая до Перу, как пишут в нашей школьной книжке стихов. Я увижу огромные города, где ходят толпы богато одетых людей с темной, ярко раскрашенной кожей. Там будут дворцы и короли, горы до самого неба и леса, которые тянутся от страны до страны и где тишину нарушают только пение птиц и мрачный шелест листьев. Но лучше всего само море, когда по нескольку дней подряд не видно земли и только волны разбиваются о нос корабля. Ветер, как удар по щеке, и колючий дождь.
– И ты будешь любить это больше всего остального?
– Больше всего, кроме того, что ты ждешь меня на вершине Плинского холма. Мы еще не обогнули мыс Лизард, а я знаю, что ты уже там. Все города и океаны ничто в сравнении с тем моментом, когда я увижу, как ты стоишь у развалин Замка. Ты придешь одна, без отца, без Сэма и всех остальных – ты одна, ради меня.
– Тебе будет жаль возвращаться? – спросила Джанет, заранее зная ответ.
– А как ты думаешь?
Он немного помолчал, затем снова заговорил соломинку.
– Я так и вижу свой корабль. Вижу его оснастку, длинные, изящные линии корпуса. Раздуваемые ветром паруса. Когда я ему позволяю, он мчится, как дьявол, смеясь от радости, что вырвался на свободу, но достаточно одного прикосновения моей руки, и он понимает, покоряется моей воле, зная, что я его капитан, и любя меня за это.
Джозеф нагнулся и смотрел на Джанет, словно обнимая всю ее взглядом своих прищуренных глаз.
– Джозеф, что с тобой? – спросила она, чувствуя на себе его странный взгляд.
Он засмеялся, выплюнул соломинку на землю и протянул руку.
– Женщины – как корабли, – сказал он.
Теперь она знала, что больше никогда не будет одинокой; расставание с Джозефом не отнимет его у нее. Знал это и он; они никогда не говорили о таких вещах, но ее мимолетная улыбка, прикосновение руки, взгляд, брошенный на него через стол, переполняли его идущим от нее теплом, и душа его ликовала, принимая этот дар.
Когда отец, братья и сестры собирались вокруг стола, Джозеф с волнением и сладкой радостью чувствовал себя заговорщиком. Его мать сидит перед расставленными рядом с ней чашками, рука поднята и согнута в локте, отчего ткань на рукаве платья собирается тысячью мелких складок, пальцы постукивают о ручку чайника. Слева от нее сидит Лиззи, младший ребенок в семье, бледная, хрупкая девочка, лицом отдаленно похожая на Джанет. Сэмюэль, старший из братьев, сидит справа. Джозеф всегда усаживался за столом так, чтобы видеть, как свет лампы окружает темные волосы Джанет золотым ореолом.
Он обводил взглядом всех собравшихся за столом: отец что-то рассказывает, медленно и сосредоточенно пережевывая пищу, Сэмюэль и Мэри обсуждают то, о чем рассказывал в школе учитель, Филипп что-то украдкой хватает с тарелки Герберта, пока тот, раскрыв рот, слушает Сэмюэля.
Джозеф улыбался про себя. «А они-то ни о чем даже не догадываются». Затем смотрел, как мать на мгновение склоняет голову к Лиззи. У него возникало инстинктивное желание, чтобы она посмотрела на него, и Джанет через секунду поднимала глаза, встречалась с ним взглядом, исполненным такого света, что он всем существом покорялся его власти, мягкой, неодолимой, более сильной, чем сама жизнь.
– Джозеф, хочешь еще чаю?
И он протягивал чашку, стараясь пальцами коснуться ее руки.
– Да, мама, спасибо.
И они улыбались друг другу, безрассудно, слепо, будто им одним была ведома некая тайна, и презирали все человечество. Он не без гордости заметил, что, когда она произносит его имя, ее голос меняется.
При обращении к отцу тон ее голоса был мягким, нежным, к братьям и Мэри – теплым, веселым, к Лиззи, возможно, более заботливым, но для него в нем находились нотки, которые по праву принадлежали только ему – что-то между шепотом и лаской, словно она прижимала его к себе, стоя рядом с ним в темноте на коленях. «Джозеф, – говорила она, – Джозеф».
Во второй половине дня, когда работа по дому бывала закончена, а Томас еще не вернулся с верфи, Джанет часто разрешала Мэри и Сэму погулять с младшими детьми, наказав им особенно внимательно следить за Лиззи, которой не следовало слишком уставать. И вот, когда в доме наступали тишина и покой, а Джанет перед небольшим зеркалом в спальне приводила в порядок волосы и оглядывалась, ища капор и шаль, за дверью раздавались осторожные шаги на цыпочках. Она знала, что это значит, и сердце ее начинало радостно биться, однако она делала вид, что ничего не слышит, и принималась напевать какую-нибудь песенку.
Вдруг она чувствовала, что кто-то сзади берет ее за локти и прижимается головой к ее спине; затем локти ее освобождались, две руки проскальзывали под ее ладони и осторожно ползли вверх. Она, смеясь, оборачивалась, проводила руками по его волосам и прижималась лицом к его щеке.
– Почему ты не пошел с остальными? – шепотом спрашивала она.
– Почему ты надеваешь уличную одежду? – так же шепотом отвечал он вопросом на вопрос.
– Ах да, ты ведь не знаешь, – говорила она. – Вышло так, что мне надо сходить к миссис Хокен, говорят, ей нездоровится, и она, бедняжка, ждет, чтобы я ее развеселила.
– Мне очень жаль, но миссис Хокен будет разочарована, – беззаботно говорил Джозеф, – потому что выйдет так, что ты к ней не сходишь.
– Нет? А почему же, сынок?
– А потому, что ты пойдешь со мной, и ты это сама знаешь.
– Нет, не знаю, – притворялась она.
– Нет, знаешь, – говорил Джозеф.
И из опасения, что остальные могут вернуться, они крадучись выходили из дома и, минуя главную улицу Плина, взбирались по узкой тропе, которая бежала за домами к скалам и развалинам Замка. Там они проводили время, глядя на море: она – сидя спиной к стене с поджатыми ногами, он – растянувшись во весь рост на траве, подперев подбородок руками, жуя соломинку и то и дело отводя взгляд от горизонта, чтобы взглянуть на ее лицо.
Она рассказывала ему о своем детстве, о том, как мечтала быть мужчиной, о своих буйных фантазиях, о том, как ей хотелось по примеру овец и коров убегать на холмы и вести там жизнь, полную приключений и встреч с неизвестным. Он держал ее за руку; он понимал – ведь то были и его желания, и он нисколько не сомневался, что придет день и они вместе их осуществят.
Говори, говори, – умолял он, – никогда не переставай рассказывать мне о своих желаниях и мыслях, о том, что ты чувствовала, когда была девочкой. Мне кажется, будто я всегда знал о них и помнил.
Он попросил описать ему ее фигуру и лицо.
– Ты с тех пор очень изменилась, была такой же тонкой и легкой, как маленькая Лиз?
– Да, может быть, что-то вроде Лиз. Но я никогда не была слаба здоровьем. Скорее, Джозеф, я была похожа на тебя.
Он сильнее закусил соломинку и от гордости щелкнул зубами.
– Я знаю, что сейчас, в эту минуту, ты красивее всех в Плине, но мне все равно очень хотелось бы увидеть, какой ты была тогда, легкой и хрупкой, не больше, чем Мэри.
Она посмотрела на его голову и постаралась вспомнить, каким он привиделся ей тогда на холме – усталым, пожилым, с измученными ввалившимися глазами; сейчас же у ее ног лежал мальчик с темными волосами и буйным беззаботным духом.
Его путь предначертан, возможно, он будет тернист и мучителен, но она будет рядом.
Они вдруг задумались и некоторое время сидели молча. Он развязал ее капор и, сняв, положил ей на колени.
– Я хочу смотреть, как ветер играет твоими волосами, – лукаво проговорил он.
Зная, что у него на уме, она отодвинулась, поскольку иначе через пару секунд он выдернул бы шпильки и рассыпал ей волосы по плечам.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она со счастливым вздохом. Она не сердилась, нет, но порой его причуды ее тревожили.
– Не знаю. – Он лежал на боку и поглаживал пальцами ее руку – Когда я уйду в море, то в заморских странах накуплю тебе драгоценностей, разной одежды, а еще кружев и духов. Как контрабандист, спрячу их от таможенников и темной ночью принесу в твою комнату. Мы закутаем тебя в одежды, и я надену драгоценные украшения тебе на шею и запястья. Духами помажем тебе брови, уши и немного капнем в ямку на локте.
– А что еще, Джозеф, ты мне привезешь?
– А разве этого мало, жадный ты ангел? Мы, конечно, никому ничего не скажем. Это будет наша страшная тайна.
– И куда же ты намерен отправиться, сынок?
– Пожалуй, я пересеку весь мир от Китая до Перу, как пишут в нашей школьной книжке стихов. Я увижу огромные города, где ходят толпы богато одетых людей с темной, ярко раскрашенной кожей. Там будут дворцы и короли, горы до самого неба и леса, которые тянутся от страны до страны и где тишину нарушают только пение птиц и мрачный шелест листьев. Но лучше всего само море, когда по нескольку дней подряд не видно земли и только волны разбиваются о нос корабля. Ветер, как удар по щеке, и колючий дождь.
– И ты будешь любить это больше всего остального?
– Больше всего, кроме того, что ты ждешь меня на вершине Плинского холма. Мы еще не обогнули мыс Лизард, а я знаю, что ты уже там. Все города и океаны ничто в сравнении с тем моментом, когда я увижу, как ты стоишь у развалин Замка. Ты придешь одна, без отца, без Сэма и всех остальных – ты одна, ради меня.
– Тебе будет жаль возвращаться? – спросила Джанет, заранее зная ответ.
– А как ты думаешь?
Он немного помолчал, затем снова заговорил соломинку.
– Я так и вижу свой корабль. Вижу его оснастку, длинные, изящные линии корпуса. Раздуваемые ветром паруса. Когда я ему позволяю, он мчится, как дьявол, смеясь от радости, что вырвался на свободу, но достаточно одного прикосновения моей руки, и он понимает, покоряется моей воле, зная, что я его капитан, и любя меня за это.
Джозеф нагнулся и смотрел на Джанет, словно обнимая всю ее взглядом своих прищуренных глаз.
– Джозеф, что с тобой? – спросила она, чувствуя на себе его странный взгляд.
Он засмеялся, выплюнул соломинку на землю и протянул руку.
– Женщины – как корабли, – сказал он.
Глава одиннадцатая
Дети росли, а маленький город Плин ширился и становился краше.
Плин был уже не тем, каким Джанет знала его девочкой и каким видела с вершины холма в утро своей свадьбы. Былая атмосфера тишины и покоя, казалось, исчезла, как исчезла и приютившаяся у подножия холма деревушка, где во время прилива воды гавани подбирались чуть не к дверям домов. В былые дни гавань часто пустовала, если не считать нескольких рыбачьих люггеров, принадлежавших местным жителям, и когда мужчины возвращались с рыбной ловли или спускались по окончании работы с полей, то частенько задерживались у ограды двора Кумбе, чтобы поболтать, дымя трубками; на камнях сушились сети, и ничто не привлекало взгляда, кроме чаек, ныряющих за рыбой в воду, дыма, вьющегося из труб соседних домов, да женщин, поджидающих па пороге.
Порой грачи тучей взмоют с деревьев над домом сквайра Трелони и закружат в воздухе, клича друг друга.
Первое время после свадьбы Джанет с Томасом нередко бродили летними вечерами в полях над Плином, любуясь оранжевыми узорами, которые солнце рисовало на воде. Тогда ни единого звука не долетало из гавани, разве что время от времени легкий всплеск весла, когда кто-то вызволял свою лодку из водорослей, плывя вдоль высокого берега в Полмир.
Они смотрели, как темный силуэт лодки медленно сливается с тенью опускающихся сумерек. На какое-то мгновение солнце освещало дальний холм вспышкой пламени – она отражалась в окнах домов Плина и весело играла на шиферных крышах – и тут же садилось за высоким маяком, стоящим на высокой голой скале над Пеннитинскими песками. На воде догорали последние краски дня, колосящаяся рожь золотилась в гаснущих лучах солнца. Плин погружался в тишину, лишь изредка доносился из темноты чей-то далекий крик или собачий лай с фермы в Полмирской долине. По воскресеньям колокола Лэнокской церкви созывали жителей Плина к вечерней молитве, и те по ведущей через поля тропинке шли в церковь за Полмиром. Перед ужином молодые люди – влюбленные или такие же, как Джанет и Томас, молодожены – поднимались по крутому холму к развалинам Замка и ждали восхода луны; наконец она появлялась, белая, призрачная, и высвечивала на воде магическую дорожку, которая тянулась к самому горизонту и походила на указующий перст.
Таковы были мир и покой, царившие в Плине, затерянном в глуши, вдали от городского шума. Затем мало-помалу все стало меняться. Было открыто значение фарфоровой глины, и началось строительство шахт. У самого устья реки возвели грубые пирсы, на которые свозили глину.
За глиной приходило множество судов, и гавань теперь часто представляла собой лес мачт, ожидающих своей очереди, чтобы подойти к пирсу.
Жители Плина бурно радовались росту их города: ведь торговля принесет им процветание и богатство. Ворчали только недовольные переменами старики.
– К чему нам эти корабли и глина? – брюзжали они. – От них с утра до ночи в гавани только и слышно, что лязг да скрежет. Почему бы им не оставить Плин в покое?
Склон холма застроился новыми домами, более солидными и основательными, чем старые коттеджи у воды, с высокими, занавешенными портьерами окнами. Затейливые решетчатые окна коттеджей сочли старомодными и грубыми; крыши стали крыть не мягким серым шифером, а черным блестящим железом. На троне теперь была королева Виктория, и в гостиных Плина висели ее портреты, на которых она была изображена рядом с принцем-консортом.. [10]
Из сонной, ленивой гавани Плин превратился в деловой порт, и воздух над ним полнился скрипом кораблей и шумом погрузочных работ. Корабельная верфь Томаса Кумбе была очень важна для Плина. Из ее дока теперь выходили крупные суда: корабли водоизмещением больше ста тонн, шхуны, баркентины…
Томасу было уже сорок восемь лет, характер его мало изменился, но работа давала о себе знать: плечи его ссутулились, под глазами появились усталые морщинки. Думал он только о своем деле и о положении, которое оно принесло ему в Плине. Он был предан жене и семье, но дело стояло для него на первом месте. Они по-прежнему жили в Доме под Плющом. Здесь ничего не изменилось, не изменилась и большая, теплая кухня, где вся семья собиралась за столом во время еды.
Мэри помогла матери сшить новые портьеры для гостиной, а в углу этой комнаты появилась фисгармония, на которой она научилась играть.
Сэмюэль стал работать вместе с отцом на верфи и проявил себя таким же добросовестным и сметливым работником, каким в его возрасте был Томас. Он действительно стал правой рукой отца, и Герберт, стараясь во всем походить на брата, учился у него мастерству. Возможно, вскоре на вывеске над верфью появится новая надпись – «Томас Кумбе и сыновья». Эта мечта никогда не покидала Сэмюэля и Герберта.
Мэри продолжала жить в Доме под Плющом; она была все такой же веселой, услужливой и не желала для себя ничего лучшего, чем остаться там навсегда и заботиться об отце и братьях.
Филипп, похоже, не испытывал желания со временем присоединиться к братьям на верфи. Это был до странности скрытный мальчик, водивший компанию со своими собственными друзьями и занятый собственными мыслями, говорил он мало и большую часть времени проводил читая в углу.
Лиззи уже исполнилось десять лет, и эта славная, добрая девочка, которая, казалось, радуется всем окружающим, была в семье общей любимицей.
А Джозеф? В свои восемнадцать лет он был выше отца и братьев, у него были мощные квадратные плечи и широкая грудь. За исключением Лиззи, он единственный из всех Кумбе был темноволос. Волосы у него были густые и курчавые, на щеках уже пробивались бачки, и выглядел он старше своего брата Сэмюэля, которому шел двадцать второй год. Осторожности он еще не научился. В Плине не было ни одного мужчины, с которым он не готов был бы подраться ради одного удовольствия, и не случалось ни одной дикой выходки, где он не был бы зачинщиком. При упоминании имени Джо Кумбе старики только головами качали.
Плин был уже не тем, каким Джанет знала его девочкой и каким видела с вершины холма в утро своей свадьбы. Былая атмосфера тишины и покоя, казалось, исчезла, как исчезла и приютившаяся у подножия холма деревушка, где во время прилива воды гавани подбирались чуть не к дверям домов. В былые дни гавань часто пустовала, если не считать нескольких рыбачьих люггеров, принадлежавших местным жителям, и когда мужчины возвращались с рыбной ловли или спускались по окончании работы с полей, то частенько задерживались у ограды двора Кумбе, чтобы поболтать, дымя трубками; на камнях сушились сети, и ничто не привлекало взгляда, кроме чаек, ныряющих за рыбой в воду, дыма, вьющегося из труб соседних домов, да женщин, поджидающих па пороге.
Порой грачи тучей взмоют с деревьев над домом сквайра Трелони и закружат в воздухе, клича друг друга.
Первое время после свадьбы Джанет с Томасом нередко бродили летними вечерами в полях над Плином, любуясь оранжевыми узорами, которые солнце рисовало на воде. Тогда ни единого звука не долетало из гавани, разве что время от времени легкий всплеск весла, когда кто-то вызволял свою лодку из водорослей, плывя вдоль высокого берега в Полмир.
Они смотрели, как темный силуэт лодки медленно сливается с тенью опускающихся сумерек. На какое-то мгновение солнце освещало дальний холм вспышкой пламени – она отражалась в окнах домов Плина и весело играла на шиферных крышах – и тут же садилось за высоким маяком, стоящим на высокой голой скале над Пеннитинскими песками. На воде догорали последние краски дня, колосящаяся рожь золотилась в гаснущих лучах солнца. Плин погружался в тишину, лишь изредка доносился из темноты чей-то далекий крик или собачий лай с фермы в Полмирской долине. По воскресеньям колокола Лэнокской церкви созывали жителей Плина к вечерней молитве, и те по ведущей через поля тропинке шли в церковь за Полмиром. Перед ужином молодые люди – влюбленные или такие же, как Джанет и Томас, молодожены – поднимались по крутому холму к развалинам Замка и ждали восхода луны; наконец она появлялась, белая, призрачная, и высвечивала на воде магическую дорожку, которая тянулась к самому горизонту и походила на указующий перст.
Таковы были мир и покой, царившие в Плине, затерянном в глуши, вдали от городского шума. Затем мало-помалу все стало меняться. Было открыто значение фарфоровой глины, и началось строительство шахт. У самого устья реки возвели грубые пирсы, на которые свозили глину.
За глиной приходило множество судов, и гавань теперь часто представляла собой лес мачт, ожидающих своей очереди, чтобы подойти к пирсу.
Жители Плина бурно радовались росту их города: ведь торговля принесет им процветание и богатство. Ворчали только недовольные переменами старики.
– К чему нам эти корабли и глина? – брюзжали они. – От них с утра до ночи в гавани только и слышно, что лязг да скрежет. Почему бы им не оставить Плин в покое?
Склон холма застроился новыми домами, более солидными и основательными, чем старые коттеджи у воды, с высокими, занавешенными портьерами окнами. Затейливые решетчатые окна коттеджей сочли старомодными и грубыми; крыши стали крыть не мягким серым шифером, а черным блестящим железом. На троне теперь была королева Виктория, и в гостиных Плина висели ее портреты, на которых она была изображена рядом с принцем-консортом.. [10]
Из сонной, ленивой гавани Плин превратился в деловой порт, и воздух над ним полнился скрипом кораблей и шумом погрузочных работ. Корабельная верфь Томаса Кумбе была очень важна для Плина. Из ее дока теперь выходили крупные суда: корабли водоизмещением больше ста тонн, шхуны, баркентины…
Томасу было уже сорок восемь лет, характер его мало изменился, но работа давала о себе знать: плечи его ссутулились, под глазами появились усталые морщинки. Думал он только о своем деле и о положении, которое оно принесло ему в Плине. Он был предан жене и семье, но дело стояло для него на первом месте. Они по-прежнему жили в Доме под Плющом. Здесь ничего не изменилось, не изменилась и большая, теплая кухня, где вся семья собиралась за столом во время еды.
Мэри помогла матери сшить новые портьеры для гостиной, а в углу этой комнаты появилась фисгармония, на которой она научилась играть.
Сэмюэль стал работать вместе с отцом на верфи и проявил себя таким же добросовестным и сметливым работником, каким в его возрасте был Томас. Он действительно стал правой рукой отца, и Герберт, стараясь во всем походить на брата, учился у него мастерству. Возможно, вскоре на вывеске над верфью появится новая надпись – «Томас Кумбе и сыновья». Эта мечта никогда не покидала Сэмюэля и Герберта.
Мэри продолжала жить в Доме под Плющом; она была все такой же веселой, услужливой и не желала для себя ничего лучшего, чем остаться там навсегда и заботиться об отце и братьях.
Филипп, похоже, не испытывал желания со временем присоединиться к братьям на верфи. Это был до странности скрытный мальчик, водивший компанию со своими собственными друзьями и занятый собственными мыслями, говорил он мало и большую часть времени проводил читая в углу.
Лиззи уже исполнилось десять лет, и эта славная, добрая девочка, которая, казалось, радуется всем окружающим, была в семье общей любимицей.
А Джозеф? В свои восемнадцать лет он был выше отца и братьев, у него были мощные квадратные плечи и широкая грудь. За исключением Лиззи, он единственный из всех Кумбе был темноволос. Волосы у него были густые и курчавые, на щеках уже пробивались бачки, и выглядел он старше своего брата Сэмюэля, которому шел двадцать второй год. Осторожности он еще не научился. В Плине не было ни одного мужчины, с которым он не готов был бы подраться ради одного удовольствия, и не случалось ни одной дикой выходки, где он не был бы зачинщиком. При упоминании имени Джо Кумбе старики только головами качали.