Страница:
– Не знаю, Крис. Снаружи он выглядит плохо, но нельзя судить только по внешнему виду. Единственное, что остается, так это отвезти его в Плимут, чтобы там его как следует осмотрели. Думаю, нам лучше поехать втроем, ты единственный в семье, кого он послушает. Ты же знаешь, что я должен явиться на комиссию Министерства торговли, чтобы попытать счастья на капитанский диплом. Если шкиперу придется уйти, я сделаю все, чтобы получить его место, и если смогу, то постараюсь быть достойным его. Хотя все это чертовски грустно.
– Ты хороший парень, Дик, – вздохнул Кристофер. – Как бы мне хотелось быть похожим на тебя. Ведь делать это должен не кто-нибудь, а я. Что я за дрянь.
– Вздор, парень, я на восемь лет старше тебя, вот и все. Скоро ты встанешь на ноги, и твой отец будет еще как гордиться тобой. Отец говорит, что ты отлично работаешь на верфи, да и Том, и другие тоже.
– Может быть, Дик, но дело в том, что я ненавижу эту работу.
– Иди в море, Крис, для мужчины только там настоящая жизнь, тогда и шкипер будет тобой доволен.
– Какой толк? Я знаю, что я никудышный человек. Ах, черт возьми, кузен, клянусь, что со временем я исправлюсь, и у отца не будет причин для стыда.
Спустя неделю Джозеф в сопровождении сына и племянника поездом уехал в Плимут, где Дик сразу отправился на министерский экзамен. Джозеф смотрел ему в след, вспоминая свои собственные чувства тогда, двадцать пять лет назад… он был полон сил, окрылен надеждой и знал, что в Плине его ждет Джанет. Теперь ему пятьдесят три, и юность далеко позади.
Кристофер ждал в приемной, а Джозеф остался в кабинете наедине с врачом. Он пробыл там ровно полчаса. Кристофер услышал, как он медленно спускается по лестнице, и, подняв голову, увидел изможденного, согбенного незнакомца, который смотрел прямо перед собой, как человек, заблудившийся в безлюдном месте.
Они молча вышли из здания и пошли без определенного направления, неважно куда, куда глаза глядят, куда несут ноги. С раннего утра они ничего не ели и поэтому зашли в какой-то трактир. Кристофер наполнил тарелку отца грудой снеди, словно тот был ребенком. Джозеф попробовал улыбнуться, но мышцы лица будто застыли. Казалось, вокруг них витают тени. Кристофер отвернулся и стал сражаться с мясом на собственной тарелке, с трудом глотая пищу и беспомощно думая о жизни, которая ожидала Джозефа в Плине.
Покончив с едой, Кристофер заплатил по счету, и они снова вышли на чахлое солнце. Дик ждал на вокзале, чтобы их проводить. Он оставался в Плимуте еще на пять дней. Только здесь Джозеф впервые заговорил.
– Как экзамен, Дик? – спросил он.
– Спасибо, дядя, неплохо. Думаю, они останутся мною довольны.
– Это хорошо. – Джозеф смотрел в окно вагона мимо него. – Я хочу, чтобы ты стал новым шкипером «Джанет Кумбе», – сказал он.
Эти двое знали, что наступил конец. Море и корабль больше не увидят Джозефа-капитана.
– Я сделаю все, что в моих силах, дядя Джо.
Поезд тронулся, унося отца и сына. Кристофер взял отца за руку.
– Отец, неужели они вообще не могут спасти тебе глаза? – шепотом спросил он.
– Не знаю, – ответил Джозеф, – не беспокойся, мальчик.
По лицу Кристофера текли медленные слезы.
– Отец, я могу что-нибудь сделать?
– Все в порядке. Крис, все в порядке, дорогой мальчик. Похоже на конец сна, только и всего. Одного мне жалко: корабля…
Небо затянули серые тучи, и по стеклам вагона забарабанил дождь.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
– Ты хороший парень, Дик, – вздохнул Кристофер. – Как бы мне хотелось быть похожим на тебя. Ведь делать это должен не кто-нибудь, а я. Что я за дрянь.
– Вздор, парень, я на восемь лет старше тебя, вот и все. Скоро ты встанешь на ноги, и твой отец будет еще как гордиться тобой. Отец говорит, что ты отлично работаешь на верфи, да и Том, и другие тоже.
– Может быть, Дик, но дело в том, что я ненавижу эту работу.
– Иди в море, Крис, для мужчины только там настоящая жизнь, тогда и шкипер будет тобой доволен.
– Какой толк? Я знаю, что я никудышный человек. Ах, черт возьми, кузен, клянусь, что со временем я исправлюсь, и у отца не будет причин для стыда.
Спустя неделю Джозеф в сопровождении сына и племянника поездом уехал в Плимут, где Дик сразу отправился на министерский экзамен. Джозеф смотрел ему в след, вспоминая свои собственные чувства тогда, двадцать пять лет назад… он был полон сил, окрылен надеждой и знал, что в Плине его ждет Джанет. Теперь ему пятьдесят три, и юность далеко позади.
Кристофер ждал в приемной, а Джозеф остался в кабинете наедине с врачом. Он пробыл там ровно полчаса. Кристофер услышал, как он медленно спускается по лестнице, и, подняв голову, увидел изможденного, согбенного незнакомца, который смотрел прямо перед собой, как человек, заблудившийся в безлюдном месте.
Они молча вышли из здания и пошли без определенного направления, неважно куда, куда глаза глядят, куда несут ноги. С раннего утра они ничего не ели и поэтому зашли в какой-то трактир. Кристофер наполнил тарелку отца грудой снеди, словно тот был ребенком. Джозеф попробовал улыбнуться, но мышцы лица будто застыли. Казалось, вокруг них витают тени. Кристофер отвернулся и стал сражаться с мясом на собственной тарелке, с трудом глотая пищу и беспомощно думая о жизни, которая ожидала Джозефа в Плине.
Покончив с едой, Кристофер заплатил по счету, и они снова вышли на чахлое солнце. Дик ждал на вокзале, чтобы их проводить. Он оставался в Плимуте еще на пять дней. Только здесь Джозеф впервые заговорил.
– Как экзамен, Дик? – спросил он.
– Спасибо, дядя, неплохо. Думаю, они останутся мною довольны.
– Это хорошо. – Джозеф смотрел в окно вагона мимо него. – Я хочу, чтобы ты стал новым шкипером «Джанет Кумбе», – сказал он.
Эти двое знали, что наступил конец. Море и корабль больше не увидят Джозефа-капитана.
– Я сделаю все, что в моих силах, дядя Джо.
Поезд тронулся, унося отца и сына. Кристофер взял отца за руку.
– Отец, неужели они вообще не могут спасти тебе глаза? – шепотом спросил он.
– Не знаю, – ответил Джозеф, – не беспокойся, мальчик.
По лицу Кристофера текли медленные слезы.
– Отец, я могу что-нибудь сделать?
– Все в порядке. Крис, все в порядке, дорогой мальчик. Похоже на конец сна, только и всего. Одного мне жалко: корабля…
Небо затянули серые тучи, и по стеклам вагона забарабанил дождь.
Глава двенадцатая
Первые недели после отплытия «Джанет Кумбе» Джозеф пребывал в угнетенном состоянии духа, из которого его ничто не могло вывести.
Тут Энни была плохой помощницей. Она была напугана такой резкой сменой настроения и не понимала мужа. Возраст, самую мысль о котором Джозеф с высокомерным презрением выбросил из головы, давал о себе знать.
Все, что у него осталось, так это Дом под Плющом да неторопливые прогулки по скалам над гаванью. Некоторое утешение он находил на обширной ферме в обществе сестры, которая понимала его лучше, чем собственная семья, и ее сына Фреда, обладавшего внутренней силой, унаследованной от Джанет.
Странная, необъяснимая штука эта наследственность.
Тем временем, в тайне от отца, Кристофер собирался уйти в море.
Он так и видел, как, продолжая доблестные традиции Кумбе, стоит на отцовском месте… им восхищаются, его уважают и немного побаиваются.
За последние месяцы Кристофер хорошо изучил отца, узнал о любви, которая связывала Джозефа и Джанет, и начал понимать, почему тот столь многого ждет от сына.
Однажды вечером, когда они вместе сидели под развалинами Замка, Кристофер сказал Джозефу:
– Отец, «Джанет Кумбе» вернется домой меньше чем через пять недель, и я хочу уйти на ней в следующее плавание.
Джозеф протянул Кристоферу руку, как в те дни, когда его сын был ребенком.
– Я знал, что так будет, – сказал он. – Это сильней тебя, Крис, это у тебя в крови, я так долго ждал, когда ты мне скажешь об этом.
– Я сделаю все, чтобы ты мной гордился, отец, и, клянусь, на это уйдет не много времени.
– Я знаю. Крис, мальчик, сегодня ты сделал для меня очень много, сделал то, чего я никогда не забуду.
– Спасибо, отец. Я рад… я рад.
Они стали вместе спускаться с холма, и отец шел положив руку на плечо сына.
Джозеф снова воспрянул духом, и несколько недель ожидания, когда «Джанет Кумбе» вновь станет на якорь в Плинской гавани, пролетели для него очень быстро.
Сам Кристофер едва дождался выхода в море. Наконец-то он покидает Плин и вступает в новую, странную и незнакомую жизнь. Пусть риск, пусть неудобства, зато какая-никакая, но свобода, что всяко лучше, чем нудная работа на верфи.
За день до отплытия он зашел в судовую контору и встретил там своего дядюшку Филиппа, который, как ему показалось, был в на редкость хорошем настроении.
– Уходишь в море, Кристофер? – спросил Филипп. – Я с трудом представляю себе такого элегантного юношу, как ты, на грубой шхуне.
Молодой человек покраснел от неловкости.
– Надеюсь, у меня все будет хорошо, – сказал он.
Филипп Кумбе смерил его взглядом и, откинувшись на спинку стула, стал ковырять в зубах кончиком пера. Ему в голову пришла одна идея.
– Полагаю, твой отец рад этому?
– Да, дядя; признаться, я принял такое решение отчасти для того, чтобы его утешить.
– Могу себе представить. Полагаю, тебе известно, куда вы направляетесь?
– Я слышал, что в Сент-Джонс, а оттуда в Средиземное море. Мне всегда хотелось повидать эти места, и как-то странно думать, что скоро я там буду.
– Хм! Не сомневаюсь, что после Атлантики берег покажется тебе раем. Свой средиземноморский груз вы оставите в Лондоне. Бывал в Лондоне?
– Я не бывал дальше Бристоля, – ответил Кристофер, немного стыдясь такого признания.
– Ах! Лондон – вот место для молодого человека вроде тебя. Там бы ты нашел, чем заняться. Ведь ты немного мечтатель, не так ли? Для человека честолюбивого Лондон – это средство добиться желаемого. Много молодых людей без гроша в кармане добились в столице славы и приобрели состояние – молодых людей, которые, не ухватись они за такую возможность, всю жизнь провели бы моряками на каком-нибудь старом судне, что ты и намерен сделать.
Словно тень легла на сердце Кристофера.
– Я надеюсь подняться до самых высот моей профессии, дядя Филипп, – с легким вызовом сказал он.
Филипп свистнул и покачал головой.
– А тебе не хочется пойти своим путем, добиться положения? Неужели предел твоего честолюбия – это со временем стать капитаном маленькой шхуны? К тому времени, когда где-то в девяностых годах ты получишь диплом, она уже давно устареет. Ты не так сметлив, как я думал. Ну что ж, иди на свой отплывающий корабль и оставайся на нем, сколько пожелаешь, но не забывай, что Лондон совсем не далеко, и что он ждет.
Кристофер вышел из конторы, обуреваемый новыми сомнениями и страхами, что и входило в планы его дядюшки.
Три следующих месяца Джозеф провел спокойно и в мире с самим собой; ему казалось, что, пожалуй, будущее можно изменить к лучшему, сделать прекрасным, и он с нетерпением ждал возвращения сына.
«Джанет Кумбе» вполне могла бросить якорь в Плинской гавани в начале нового года. Отец готовил сыну торжественную встречу, особенно, что было вполне вероятно, если она совпадет с днем его рождения: Кристоферу исполнялось двадцать три года.
Заветный день приближался, Джозеф дрожал от нетерпения снова увидеть сына, услышать от него рассказ о плавании и о корабле.
Ни о чем другом он почти не думал; а когда братья и Энни жаловались, что «мальчик-моряк» пишет от случая к случаю и всегда ограничивается несколькими строчками, говоря только, что здоровье его в порядке, он горой вставал на защиту сына и заявлял, что у Кристофера есть дела поинтереснее, чем сочинение писем своим близким. Он готовится стать мужчиной и изучает мужскую работу. Оставьте его в покое. Когда вернется, хватит времени и на новости.
Пришло и ушло Рождество, а «Джанет Кумбе» все не возвращалась. Погода стояла ненастная, в Ла-Манше бушевали штормы, и в Доме под Плющом провели не одну беспокойную ночь. Затем пришло сообщение, что корабль благополучно прибыл в Лондон, и Джозеф вздохнул с облегчением. Кораблю остается только выгрузить в Лондоне груз фруктов, после чего он с одним балластом вернется в Плин. К своему дню рождения мальчик опоздает, но это не важно: его радостно встретит вся семья, ведь и Чарльз, и Альберт сейчас дома.
Днем третьего января, примерно за полчаса до обеда, Джозеф стоял в саду, когда в калитку вошел мальчик с запиской в руке.
– Вам послание из конторы, капитан Кумбе, – сказал он.
Джозеф нахмурился и вскрыл конверт.
«Не мог бы ты немедленно спуститься, чтобы повидаться со мной? Я имею сообщить тебе нечтоважное.
Филипп Кумбе».
Что, черт подери, ему надо? Он не разговаривал с ним больше трех лет, да, с самой женитьбы. Избегал встреч на улице. Ну что ж, должно быть, что-нибудь срочное, решил он, не в привычках Филиппа первым нарушать молчание. Джозеф схватил фуражку и, крикнув жене, чтобы его не ждали к обеду, стал спускаться с холма.
Он не был в конторе с того самого дня, когда, заглянув через плечо брата, увидел фотографию Энни. При этом воспоминании он рассмеялся вполголоса. Он, Джозеф, завоевал ее, а Филипп потерял. Это было довольно легко. Он вовсе не хотел дать брату заметить, что силы его уже не те, поэтому расправил плечи и вошел в знакомую комнату, стараясь придать своей походке былую удаль.
– Ну, – сказал он, – должен сказать, я не ожидал получить от тебя весточку. Однако вот он я, и поскорей выкладывай свои новости, погода холодная, и мне не терпится вернуться к обеду.
Филипп смотрел на него, спокойно потирая руки.
– Я вижу все то же вызывающее поведение, хоть внешне ты и изменился, – сказал он ровным голосом. – Что ж, мне очень жаль, Джо, но тебя ждет жестокий удар. В контору только что пришла телеграмма. Я счел своим долгом передать ее тебе лично. Прочти ее, брат, при свете, ведь мне известно, что ты плохо видишь.
Джозеф взял телеграмму и прочел следующее:
«Подано в Лондоне. Пятница, вечер. Сегодня вечером Кристофер Кумбе покинул корабль. Вынуждены отплыть без него, одним членом команды меньше. Прибудем в Плин, вероятно, в начале недели.
Капитан Ричард Кумбе».
– Куда запропастился Джо? – беспокоилась Энни. – Почти три часа, как ушел и все еще не вернулся. Я думаю убирать со стола. Ребята, вы не видели отца?
Чарльз и Альберт покачали головой.
– Ума не приложу, куда он пошел, – сказал Альберт, – разве что к скалам, но на него так не похоже опаздывать к столу.
– Он просил меня, чтобы его не ждали, но не сказал, как долго его не будет. – Энни подошла к окну. – Да еще и туман, я что-то волнуюсь.
Кэтрин подняла голову над вязаньем.
– Может быть, он пошел на ферму к тетушке Лиззи, – предположила она.
– Вряд ли.
Пять минут спустя они услышали медленные шаркающие шаги на садовой тропинке.
– Это он? – спросил Чарли.
– Походка не его. У Джо шаг тверже, хоть он и плохо видит, – ответила Энни.
Но дверь отворилась, и перед ними стоял Джозеф. Но не тот Джозеф, которого все они знали, а чужой человек с измученными глазами. Его руки дрожали. Он прислонился к двери.
– Джо, – прошептала Энни, – что с тобой?
Молодые люди вскочили на ноги.
– Боже мой, отец… Что случилось?
Он остановил их взмахом руки.
Затем заговорил медленно, взвешивая каждое слово.
– Я запрещаю вам впредь упоминать имя Кристофера здесь, в доме, в Плине или между собой. Пусть хоть подыхает в нищете и горе, я и пальцем не пошевелю, чтобы ему помочь. Я клянусь перед всеми вами, что никогда не взгляну на его лицо. А если вы хотите знать причину, то смотрите, вот она.
Он кинул им смятую телеграмму и, не сказав больше ни слова, поднялся в свою комнату над крыльцом и запер за собой дверь.
Тут Энни была плохой помощницей. Она была напугана такой резкой сменой настроения и не понимала мужа. Возраст, самую мысль о котором Джозеф с высокомерным презрением выбросил из головы, давал о себе знать.
Все, что у него осталось, так это Дом под Плющом да неторопливые прогулки по скалам над гаванью. Некоторое утешение он находил на обширной ферме в обществе сестры, которая понимала его лучше, чем собственная семья, и ее сына Фреда, обладавшего внутренней силой, унаследованной от Джанет.
Странная, необъяснимая штука эта наследственность.
Тем временем, в тайне от отца, Кристофер собирался уйти в море.
Он так и видел, как, продолжая доблестные традиции Кумбе, стоит на отцовском месте… им восхищаются, его уважают и немного побаиваются.
За последние месяцы Кристофер хорошо изучил отца, узнал о любви, которая связывала Джозефа и Джанет, и начал понимать, почему тот столь многого ждет от сына.
Однажды вечером, когда они вместе сидели под развалинами Замка, Кристофер сказал Джозефу:
– Отец, «Джанет Кумбе» вернется домой меньше чем через пять недель, и я хочу уйти на ней в следующее плавание.
Джозеф протянул Кристоферу руку, как в те дни, когда его сын был ребенком.
– Я знал, что так будет, – сказал он. – Это сильней тебя, Крис, это у тебя в крови, я так долго ждал, когда ты мне скажешь об этом.
– Я сделаю все, чтобы ты мной гордился, отец, и, клянусь, на это уйдет не много времени.
– Я знаю. Крис, мальчик, сегодня ты сделал для меня очень много, сделал то, чего я никогда не забуду.
– Спасибо, отец. Я рад… я рад.
Они стали вместе спускаться с холма, и отец шел положив руку на плечо сына.
Джозеф снова воспрянул духом, и несколько недель ожидания, когда «Джанет Кумбе» вновь станет на якорь в Плинской гавани, пролетели для него очень быстро.
Сам Кристофер едва дождался выхода в море. Наконец-то он покидает Плин и вступает в новую, странную и незнакомую жизнь. Пусть риск, пусть неудобства, зато какая-никакая, но свобода, что всяко лучше, чем нудная работа на верфи.
За день до отплытия он зашел в судовую контору и встретил там своего дядюшку Филиппа, который, как ему показалось, был в на редкость хорошем настроении.
– Уходишь в море, Кристофер? – спросил Филипп. – Я с трудом представляю себе такого элегантного юношу, как ты, на грубой шхуне.
Молодой человек покраснел от неловкости.
– Надеюсь, у меня все будет хорошо, – сказал он.
Филипп Кумбе смерил его взглядом и, откинувшись на спинку стула, стал ковырять в зубах кончиком пера. Ему в голову пришла одна идея.
– Полагаю, твой отец рад этому?
– Да, дядя; признаться, я принял такое решение отчасти для того, чтобы его утешить.
– Могу себе представить. Полагаю, тебе известно, куда вы направляетесь?
– Я слышал, что в Сент-Джонс, а оттуда в Средиземное море. Мне всегда хотелось повидать эти места, и как-то странно думать, что скоро я там буду.
– Хм! Не сомневаюсь, что после Атлантики берег покажется тебе раем. Свой средиземноморский груз вы оставите в Лондоне. Бывал в Лондоне?
– Я не бывал дальше Бристоля, – ответил Кристофер, немного стыдясь такого признания.
– Ах! Лондон – вот место для молодого человека вроде тебя. Там бы ты нашел, чем заняться. Ведь ты немного мечтатель, не так ли? Для человека честолюбивого Лондон – это средство добиться желаемого. Много молодых людей без гроша в кармане добились в столице славы и приобрели состояние – молодых людей, которые, не ухватись они за такую возможность, всю жизнь провели бы моряками на каком-нибудь старом судне, что ты и намерен сделать.
Словно тень легла на сердце Кристофера.
– Я надеюсь подняться до самых высот моей профессии, дядя Филипп, – с легким вызовом сказал он.
Филипп свистнул и покачал головой.
– А тебе не хочется пойти своим путем, добиться положения? Неужели предел твоего честолюбия – это со временем стать капитаном маленькой шхуны? К тому времени, когда где-то в девяностых годах ты получишь диплом, она уже давно устареет. Ты не так сметлив, как я думал. Ну что ж, иди на свой отплывающий корабль и оставайся на нем, сколько пожелаешь, но не забывай, что Лондон совсем не далеко, и что он ждет.
Кристофер вышел из конторы, обуреваемый новыми сомнениями и страхами, что и входило в планы его дядюшки.
Три следующих месяца Джозеф провел спокойно и в мире с самим собой; ему казалось, что, пожалуй, будущее можно изменить к лучшему, сделать прекрасным, и он с нетерпением ждал возвращения сына.
«Джанет Кумбе» вполне могла бросить якорь в Плинской гавани в начале нового года. Отец готовил сыну торжественную встречу, особенно, что было вполне вероятно, если она совпадет с днем его рождения: Кристоферу исполнялось двадцать три года.
Заветный день приближался, Джозеф дрожал от нетерпения снова увидеть сына, услышать от него рассказ о плавании и о корабле.
Ни о чем другом он почти не думал; а когда братья и Энни жаловались, что «мальчик-моряк» пишет от случая к случаю и всегда ограничивается несколькими строчками, говоря только, что здоровье его в порядке, он горой вставал на защиту сына и заявлял, что у Кристофера есть дела поинтереснее, чем сочинение писем своим близким. Он готовится стать мужчиной и изучает мужскую работу. Оставьте его в покое. Когда вернется, хватит времени и на новости.
Пришло и ушло Рождество, а «Джанет Кумбе» все не возвращалась. Погода стояла ненастная, в Ла-Манше бушевали штормы, и в Доме под Плющом провели не одну беспокойную ночь. Затем пришло сообщение, что корабль благополучно прибыл в Лондон, и Джозеф вздохнул с облегчением. Кораблю остается только выгрузить в Лондоне груз фруктов, после чего он с одним балластом вернется в Плин. К своему дню рождения мальчик опоздает, но это не важно: его радостно встретит вся семья, ведь и Чарльз, и Альберт сейчас дома.
Днем третьего января, примерно за полчаса до обеда, Джозеф стоял в саду, когда в калитку вошел мальчик с запиской в руке.
– Вам послание из конторы, капитан Кумбе, – сказал он.
Джозеф нахмурился и вскрыл конверт.
«Не мог бы ты немедленно спуститься, чтобы повидаться со мной? Я имею сообщить тебе нечтоважное.
Филипп Кумбе».
Что, черт подери, ему надо? Он не разговаривал с ним больше трех лет, да, с самой женитьбы. Избегал встреч на улице. Ну что ж, должно быть, что-нибудь срочное, решил он, не в привычках Филиппа первым нарушать молчание. Джозеф схватил фуражку и, крикнув жене, чтобы его не ждали к обеду, стал спускаться с холма.
Он не был в конторе с того самого дня, когда, заглянув через плечо брата, увидел фотографию Энни. При этом воспоминании он рассмеялся вполголоса. Он, Джозеф, завоевал ее, а Филипп потерял. Это было довольно легко. Он вовсе не хотел дать брату заметить, что силы его уже не те, поэтому расправил плечи и вошел в знакомую комнату, стараясь придать своей походке былую удаль.
– Ну, – сказал он, – должен сказать, я не ожидал получить от тебя весточку. Однако вот он я, и поскорей выкладывай свои новости, погода холодная, и мне не терпится вернуться к обеду.
Филипп смотрел на него, спокойно потирая руки.
– Я вижу все то же вызывающее поведение, хоть внешне ты и изменился, – сказал он ровным голосом. – Что ж, мне очень жаль, Джо, но тебя ждет жестокий удар. В контору только что пришла телеграмма. Я счел своим долгом передать ее тебе лично. Прочти ее, брат, при свете, ведь мне известно, что ты плохо видишь.
Джозеф взял телеграмму и прочел следующее:
«Подано в Лондоне. Пятница, вечер. Сегодня вечером Кристофер Кумбе покинул корабль. Вынуждены отплыть без него, одним членом команды меньше. Прибудем в Плин, вероятно, в начале недели.
Капитан Ричард Кумбе».
– Куда запропастился Джо? – беспокоилась Энни. – Почти три часа, как ушел и все еще не вернулся. Я думаю убирать со стола. Ребята, вы не видели отца?
Чарльз и Альберт покачали головой.
– Ума не приложу, куда он пошел, – сказал Альберт, – разве что к скалам, но на него так не похоже опаздывать к столу.
– Он просил меня, чтобы его не ждали, но не сказал, как долго его не будет. – Энни подошла к окну. – Да еще и туман, я что-то волнуюсь.
Кэтрин подняла голову над вязаньем.
– Может быть, он пошел на ферму к тетушке Лиззи, – предположила она.
– Вряд ли.
Пять минут спустя они услышали медленные шаркающие шаги на садовой тропинке.
– Это он? – спросил Чарли.
– Походка не его. У Джо шаг тверже, хоть он и плохо видит, – ответила Энни.
Но дверь отворилась, и перед ними стоял Джозеф. Но не тот Джозеф, которого все они знали, а чужой человек с измученными глазами. Его руки дрожали. Он прислонился к двери.
– Джо, – прошептала Энни, – что с тобой?
Молодые люди вскочили на ноги.
– Боже мой, отец… Что случилось?
Он остановил их взмахом руки.
Затем заговорил медленно, взвешивая каждое слово.
– Я запрещаю вам впредь упоминать имя Кристофера здесь, в доме, в Плине или между собой. Пусть хоть подыхает в нищете и горе, я и пальцем не пошевелю, чтобы ему помочь. Я клянусь перед всеми вами, что никогда не взгляну на его лицо. А если вы хотите знать причину, то смотрите, вот она.
Он кинул им смятую телеграмму и, не сказав больше ни слова, поднялся в свою комнату над крыльцом и запер за собой дверь.
Глава тринадцатая
Джозеф ходил взад-вперед по комнате, его голова пылала, душа истекала кровью; внизу жена и дети дрожали за него, не в силах помочь, не в силах исцелить.
Звук шагов не умолкал весь день и всю ночь, которую Энни провела в комнате Кэтрин, и стих только на рассвете: Джозефа сломила усталость.
Когда на следующий день он поднялся с кровати, его лицо словно окаменело, глаза были пусты и лишены выражения.
С тех пор имя Кристофера было забыто, отец так и не узнал, какие причины заставили сына покинуть корабль. Приходили письма, но он их даже не распечатывал.
Атмосфера в Доме под Плющом изменилась, стала тяжелой, почти невыносимой. Джозеф был строгий хозяин. Никакого смеха, никакого веселья. Альберт и Чарльз были рады бежать из родительского дома: Альберт на свой корабль, Чарльз в свой полк. Энни и ее падчерица остатись присматривать за злобным драконом, который некогда был Джозефом. Если бы они были сильнее, если бы они обладали хоть каплей мужества и проницательности, возможно, им и удалось бы помочь вновь стать самим собой. Но они были робки и запуганы; прибегали на каждый его зов и, дрожа, склоняли перед ним голову. Он запретил им выходить из дома кроме как за покупками, но и в таких случаях им надлежало вернуться в назначенное время. Если они хоть на минуту опаздывали, он ждал их на пороге с часами в руке, готовый разразиться потоком брани.
Раз в неделю им разрешалось посещать родственников, но в дом никого не приглашали, и даже соседи были теперь лишены их общества. Кэтрин было запрещено разговаривать с молодыми людьми, и она понимала, что ее шансы выйти замуж крайне невелики, почти безнадежны. Из страха перед Джозефом ни у кого не хватало смелости искать ее расположения. Она видела, что обречена на горькое одиночество, обречена жить старой девой в доме своего грозного отца.
К Энни он относился как к рабыне, как к жалкой служанке; ее здоровье и молодой задор медленно убывали, глаза угасли и потеряли блеск, щеки впали и побледнели.
Теперь в Доме под Плющом не было молодых людей, которые занимались бы тяжелой работой, и женщинам приходилось самим выполнять ее.
Слишком запуганные, чтобы жаловаться или восстать против его тирании, они скребли каменные полы, носили из погреба уголь, а он тем временем стоял рядом и, смеясь, смотрел на них. Он часто тянул Энни к зеркалу и показывал ей ее осунувшееся, усталое отражение.
– Двадцать три? Ты выглядишь на сорок. Думаю, теперь по тебе не стал бы вздыхать ни один мужчина.
Он никогда к ним не прикасался, не бил, его жестокость была более изощренной, более утонченной. Они с ужасом ждали той минуты, когда сядут вместе с ним за стол и им придется внимать каждому его слову и выслушивать страшные истории, которые он рассказывает.
А он тем временем пристально глядел вперед своими холодными, пустыми глазами, которые будто не ведали об их присутствии, глазами, обращенными в неведомые глубины отчаяния, куда его жена и дочь не осмеливались заглянуть.
Больше всего Энни страшилась ночей рядом с ним, когда он, не давая ей заснуть, либо до рассвета ходил по комнате и громко разговаривал с ней, либо терзал ее расспросами о том, что она делала, о чем думала минувшим днем, требуя, чтобы она ничего от него не скрывала.
Днем молодые женщины, оставшись вдвоем, в отчаянии задавались вопросом, какое утешение приносит ему такая жизнь или, точнее, полный отказ от жизни. Но ответа не было. Искра рассудка, которая еще теплилась в Джозефе, иногда вспыхивала, побуждая его задать себе самому такой же вопрос, что он и делал с ужасом и отвращением, но тут же гасла, оставляя его на растерзание не дремлющим демонам. Он уже не мог остановиться, он должен был неизменно идти вперед, какой бы конец судьба ему не уготовила. Нет пути назад, нет возврата.
Так прошел год и начался следующий.
Джозеф понятия не имел, как долго осталось ему влачить такое существование; он знал одно: надо ждать, пока не придет конец.
Весной тысяча восемьсот девяностого года Энни узнала, что снова ждет ребенка, и, собрав остатки смелости, сказала об этом мужу.
Он слушал жену, не сводя с нее холодного, тяжелого взгляда, и когда она в конце жалобно попросила хоть знаком дать ей понять, что он не сердится, Джозеф пожал плечами и отвернулся.
– С чего бы мне сердиться? Ступай, Энни, и оставь меня одного. Думаю, я ничего не скажу младенцу, когда он появится. Все это мне безразлично.
Тем не менее, когда она покорно выходила из комнаты, он следил за ней взглядом, и чуть было не позвал назад, чтобы сказать доброе слово. Но она уже поднималась по лестнице, и он решил не возвращать ее из опасения, как бы она не подумала, будто смягчила его своей новостью. Однако при этой мысли в нем что-то шевельнулось, что-то от былого слепого идеализма, обломки которого лежали под его мертвым сердцем. Другой сын заменит утраченного. Что-то от него самого, что не сбилось с пути, но сохранилось как луч надежды, как обещание возврата былой красоты.
Шло время, с женой Джозеф почти не разговаривал, но был не так груб, как прежде.
Примерно тогда Энни и возобновила дружеские отношения с Филиппом Кумбе. Однажды, когда по пути в магазин она проходила мимо его конторы, он вышел из двери и преградил ей дорогу. Филипп избегал Энни с самого дня ее свадьбы и, пожалуй, впервые с тех пор столкнулся с ней лицом к лицу. Энни опустила глаза и хотела обойти его, но он заговорил с ней, и у нее не хватило решимости пройти мимо.
– Энни, – сказал он – разрешите мне поговорить с вами. – Он протянул ей руку, и она ее приняла, нервно оглядываясь и что-то бормоча про мужа.
– Не бойтесь. Войдем. – Он ввел ее в контору и захлопнул дверь.
Энни разрыдалась и закрыла лицо руками.
– Не плачьте, – сказал Филипп, – это вам не поможет. К тому же я вовсе не собираюсь упрекать вас за ваше злосчастное замужество. В свое время я предупреждал вас, но вы были слишком молоды и слишком неопытны, чтобы понять.
Энни раскачивалась на стуле, по ее щекам градом катились слезы.
– Кроме моей падчерицы Кэтрин, никто не знает, что мне пришлось вынести, – всхлипывая, проговорила она. – Не знаю, как мы еще живы. Последние два года… мистер Филипп, чем я заслужила такое наказание? Может быть, это Господь обрушил на меня свой гнев за то, что еще до свадьбы я слишком вольно вела себя с Джозефом. О боже мой! Теперь, когда я думаю об этом, то понимаю, что была скверной девчонкой. Я была как в бреду, я не понимала…
– Конечно, то была не ваша вина. Во всем виноват мой проклятый брат, он сполна заслужил все несчастья, которые ему выпали.
– Что вы, мистер Филипп, я была бы не права, если бы стала обвинять во всем только его. Бедный Джо очень упал духом, когда почти перестал видеть, да ко всему еще эта беда с Крисом. От этого удара он так и не оправился.
– Я так и думал, Энни. Корабль регулярно возвращается, но он ни разу не удосужился спуститься в гавань и хотя бы взглянуть на него.
– Это так, мистер Филипп. А ведь когда-то он только и думал что о своей драгоценной старой шхуне, ради нее даже обо мне забывал. Тогда мне было обидно и больно, но теперь я многому научилась.
– Кристофер Кумбе когда-нибудь пишет?
– Ах! Он пишет братьям, и отцу писал много раз, но Джо оставляет его письма непрочитанными. Жестокий и бессердечный он человек, мистер Филипп.
– Мне было бы легче видеть вас мертвой, Энни, чем несчастной с ним. Почему вы его не оставите?
– Куда мне идти, мистер Филипп? Женщина не может оставить мужчину, с которым обвенчана, я, во всяком случае, не могла бы при всем горе, которое он мне причиняет. К тому же из-за своих глаз он совсем беспомощный.
– Сентиментальность, смешная сентиментальность. Послушайте, вам всего двадцать пять лет, вы не должны впустую тратить свою жизнь. И вовсе не обязательно оставлять Джозефа без помощи, Садмин – вот самое подходящее для него место, и вам это отлично известно.
– Ах! Мистер Филипп… сумасшедший дом? Ах, как ужасно! Конечно же, вы не имеете в виду сумасшедший дом?
– Боюсь, что именно его, Энни. Мой брат не отвечает за свои действия, и я сторонник того, чтобы поместить его в заведение, где он не сможет никому причинить вреда.
– Нет, мистер Филипп. Об этом даже думать нельзя! Джо очень странный и жестокий в душе, но он никогда меня и пальцем не тронул. Нет причин запирать его в лечебнице.
– Не тронул, так тронет.
– Не думаю.
– Что побуждает вас говорить так?
– Ему уже лучше, мистер Филипп, с тех пор, как я рассказала ему про свою новость, он постепенно становится похож на себя прежнего.
– Какую новость?
– В Рождество появится новый ребенок.
Филипп поднялся со стула, на котором сидел рядом с Энни, и, повернувшись к ней спиной, отошел к окну. Некоторое время он стоял молча.
– Я хочу, чтобы вы видели во мне друга, Энни, всегда… и приходили сюда в любое время, когда пожелаете. Ближайшие месяцы будут для вас не слишком легкими, поэтому, прошу вас, когда вам станет плохо, не раздумывая, приходите ко мне. Обещаете?
– Да, мистер Филипп.
– Можете называть меня просто Филипп… мы ведь друзья, не так ли?
– Благодарю вас… Филипп. А сейчас мне надо идти.
– Всего доброго, Энни.
Так прошло лето, вновь наступила осень, дни стали короче, задули холодные ветры. Большую часть времени Джозеф проводил на маленькой кухне в Доме под Плющом. В нем теплилась надежда, что появление ребенка будет для него спасением. Иногда его мысли путались, что-то ускользало от него, и надвигающаяся тьма грозила целиком поглотить его. Он хватался руками за голову и сжимал пальцами виски.
Он понятия не имел о визитах жены в контору его брата. Теперь она ходила туда регулярно, иногда два раза в неделю, и уже с нетерпением ждала этих часов, единственно светлых и безоблачных в ее жизни. Мало-помалу Филипп заронил ей в душу страстное желание вновь стать свободной, желание навсегда оставить Дом под Плющом и мужа.
За все долгие месяцы жестокости и невзгод мысль бросить его никогда не приходила ей в голову, и вот теперь, когда он стал проявлять к ней больше нежности, родилась эта мысль, коварные нашептывания Филиппа принесли свои плоды. Джо никогда не выздоровеет, ребенок будет только раздражать его, все может стать еще хуже, чем было, Джо – дикарь. Нет, Филипп, наверное, прав, хотя это так тяжело. Лучше отправить Джо в Садминский сумасшедший дом. Лучше для него, лучше для семьи. Она обещала верить Филиппу и будет ему верить. Он ее лучший друг, верный друг. Он всегда был таким благородным, таким самоотверженным. Когда Джо заберут в Садмин, где о нем будут должным образом заботиться санитары и врачи, где ему будет гораздо лучше и удобнее, чем в Доме под Плющом, этот верный друг приложит все силы, чтобы сделать ее счастливой.
Октябрь перешел в ноябрь, ноябрь в декабрь. Появления ребенка ждали на Рождественской неделе.
Последнее время Энни была очень слаба – без сомнения, следствие этих ужасных лет. Кэтрин очень тревожилась, у врача был мрачный вид.
– Ей необходим покой, никаких волнений, никаких переживаний, – сказал он падчерице. – Мне не нравится, как все оборачивается. Малейшая неприятность, и результат будет гибельным.
Да, ей можно иногда вставать, немного пройтись. Это ей не повредит, даже наоборот. Но позаботьтесь, чтобы она ни в коем случае не волновалась.
В канун Рождества Энни почувствовала себя достаточно сильной, чтобы прогуляться в Плин и навестить Филиппа. Кэтрин осталась дома, а Джозеф еще раньше ушел на ферму к Лиззи. Она медленчо спустилась с холма и прошла через город к большому дому на Мэрайн-террас, в котором Филипп жил в полном одиночестве, если не считать экономки и ее мужа-лакея.
Пока Филипп разливал чай, Энни лежала на диване. В тот день она оставалась у него до шести часов вечера, когда вдруг испугалась, что Джозеф уже возвращается с фермы. Филипп галантно поцеловал ей руки, пожелал не падать духом, и она ушла.
Ни один из них не заметил, что в углу дивана она оставила носовой платок, подарок мужа на первую годовщину их свадьбы.
Джозеф ушел с фермы только в половине одиннадцатого. Была прекрасная ясная ночь, над бухтой светила луна, морозный воздух пощипывал щеки. По улице небольшими группами бродили люди, взволнованные предвкушением рождественских праздников, большинство готовилось к ночной мессе в Лэнокской церкви. Скоро зазвонят колокола, и они с фонарями в руках потянутся вверх по тропе, взбирающейся на холм.
Звук шагов не умолкал весь день и всю ночь, которую Энни провела в комнате Кэтрин, и стих только на рассвете: Джозефа сломила усталость.
Когда на следующий день он поднялся с кровати, его лицо словно окаменело, глаза были пусты и лишены выражения.
С тех пор имя Кристофера было забыто, отец так и не узнал, какие причины заставили сына покинуть корабль. Приходили письма, но он их даже не распечатывал.
Атмосфера в Доме под Плющом изменилась, стала тяжелой, почти невыносимой. Джозеф был строгий хозяин. Никакого смеха, никакого веселья. Альберт и Чарльз были рады бежать из родительского дома: Альберт на свой корабль, Чарльз в свой полк. Энни и ее падчерица остатись присматривать за злобным драконом, который некогда был Джозефом. Если бы они были сильнее, если бы они обладали хоть каплей мужества и проницательности, возможно, им и удалось бы помочь вновь стать самим собой. Но они были робки и запуганы; прибегали на каждый его зов и, дрожа, склоняли перед ним голову. Он запретил им выходить из дома кроме как за покупками, но и в таких случаях им надлежало вернуться в назначенное время. Если они хоть на минуту опаздывали, он ждал их на пороге с часами в руке, готовый разразиться потоком брани.
Раз в неделю им разрешалось посещать родственников, но в дом никого не приглашали, и даже соседи были теперь лишены их общества. Кэтрин было запрещено разговаривать с молодыми людьми, и она понимала, что ее шансы выйти замуж крайне невелики, почти безнадежны. Из страха перед Джозефом ни у кого не хватало смелости искать ее расположения. Она видела, что обречена на горькое одиночество, обречена жить старой девой в доме своего грозного отца.
К Энни он относился как к рабыне, как к жалкой служанке; ее здоровье и молодой задор медленно убывали, глаза угасли и потеряли блеск, щеки впали и побледнели.
Теперь в Доме под Плющом не было молодых людей, которые занимались бы тяжелой работой, и женщинам приходилось самим выполнять ее.
Слишком запуганные, чтобы жаловаться или восстать против его тирании, они скребли каменные полы, носили из погреба уголь, а он тем временем стоял рядом и, смеясь, смотрел на них. Он часто тянул Энни к зеркалу и показывал ей ее осунувшееся, усталое отражение.
– Двадцать три? Ты выглядишь на сорок. Думаю, теперь по тебе не стал бы вздыхать ни один мужчина.
Он никогда к ним не прикасался, не бил, его жестокость была более изощренной, более утонченной. Они с ужасом ждали той минуты, когда сядут вместе с ним за стол и им придется внимать каждому его слову и выслушивать страшные истории, которые он рассказывает.
А он тем временем пристально глядел вперед своими холодными, пустыми глазами, которые будто не ведали об их присутствии, глазами, обращенными в неведомые глубины отчаяния, куда его жена и дочь не осмеливались заглянуть.
Больше всего Энни страшилась ночей рядом с ним, когда он, не давая ей заснуть, либо до рассвета ходил по комнате и громко разговаривал с ней, либо терзал ее расспросами о том, что она делала, о чем думала минувшим днем, требуя, чтобы она ничего от него не скрывала.
Днем молодые женщины, оставшись вдвоем, в отчаянии задавались вопросом, какое утешение приносит ему такая жизнь или, точнее, полный отказ от жизни. Но ответа не было. Искра рассудка, которая еще теплилась в Джозефе, иногда вспыхивала, побуждая его задать себе самому такой же вопрос, что он и делал с ужасом и отвращением, но тут же гасла, оставляя его на растерзание не дремлющим демонам. Он уже не мог остановиться, он должен был неизменно идти вперед, какой бы конец судьба ему не уготовила. Нет пути назад, нет возврата.
Так прошел год и начался следующий.
Джозеф понятия не имел, как долго осталось ему влачить такое существование; он знал одно: надо ждать, пока не придет конец.
Весной тысяча восемьсот девяностого года Энни узнала, что снова ждет ребенка, и, собрав остатки смелости, сказала об этом мужу.
Он слушал жену, не сводя с нее холодного, тяжелого взгляда, и когда она в конце жалобно попросила хоть знаком дать ей понять, что он не сердится, Джозеф пожал плечами и отвернулся.
– С чего бы мне сердиться? Ступай, Энни, и оставь меня одного. Думаю, я ничего не скажу младенцу, когда он появится. Все это мне безразлично.
Тем не менее, когда она покорно выходила из комнаты, он следил за ней взглядом, и чуть было не позвал назад, чтобы сказать доброе слово. Но она уже поднималась по лестнице, и он решил не возвращать ее из опасения, как бы она не подумала, будто смягчила его своей новостью. Однако при этой мысли в нем что-то шевельнулось, что-то от былого слепого идеализма, обломки которого лежали под его мертвым сердцем. Другой сын заменит утраченного. Что-то от него самого, что не сбилось с пути, но сохранилось как луч надежды, как обещание возврата былой красоты.
Шло время, с женой Джозеф почти не разговаривал, но был не так груб, как прежде.
Примерно тогда Энни и возобновила дружеские отношения с Филиппом Кумбе. Однажды, когда по пути в магазин она проходила мимо его конторы, он вышел из двери и преградил ей дорогу. Филипп избегал Энни с самого дня ее свадьбы и, пожалуй, впервые с тех пор столкнулся с ней лицом к лицу. Энни опустила глаза и хотела обойти его, но он заговорил с ней, и у нее не хватило решимости пройти мимо.
– Энни, – сказал он – разрешите мне поговорить с вами. – Он протянул ей руку, и она ее приняла, нервно оглядываясь и что-то бормоча про мужа.
– Не бойтесь. Войдем. – Он ввел ее в контору и захлопнул дверь.
Энни разрыдалась и закрыла лицо руками.
– Не плачьте, – сказал Филипп, – это вам не поможет. К тому же я вовсе не собираюсь упрекать вас за ваше злосчастное замужество. В свое время я предупреждал вас, но вы были слишком молоды и слишком неопытны, чтобы понять.
Энни раскачивалась на стуле, по ее щекам градом катились слезы.
– Кроме моей падчерицы Кэтрин, никто не знает, что мне пришлось вынести, – всхлипывая, проговорила она. – Не знаю, как мы еще живы. Последние два года… мистер Филипп, чем я заслужила такое наказание? Может быть, это Господь обрушил на меня свой гнев за то, что еще до свадьбы я слишком вольно вела себя с Джозефом. О боже мой! Теперь, когда я думаю об этом, то понимаю, что была скверной девчонкой. Я была как в бреду, я не понимала…
– Конечно, то была не ваша вина. Во всем виноват мой проклятый брат, он сполна заслужил все несчастья, которые ему выпали.
– Что вы, мистер Филипп, я была бы не права, если бы стала обвинять во всем только его. Бедный Джо очень упал духом, когда почти перестал видеть, да ко всему еще эта беда с Крисом. От этого удара он так и не оправился.
– Я так и думал, Энни. Корабль регулярно возвращается, но он ни разу не удосужился спуститься в гавань и хотя бы взглянуть на него.
– Это так, мистер Филипп. А ведь когда-то он только и думал что о своей драгоценной старой шхуне, ради нее даже обо мне забывал. Тогда мне было обидно и больно, но теперь я многому научилась.
– Кристофер Кумбе когда-нибудь пишет?
– Ах! Он пишет братьям, и отцу писал много раз, но Джо оставляет его письма непрочитанными. Жестокий и бессердечный он человек, мистер Филипп.
– Мне было бы легче видеть вас мертвой, Энни, чем несчастной с ним. Почему вы его не оставите?
– Куда мне идти, мистер Филипп? Женщина не может оставить мужчину, с которым обвенчана, я, во всяком случае, не могла бы при всем горе, которое он мне причиняет. К тому же из-за своих глаз он совсем беспомощный.
– Сентиментальность, смешная сентиментальность. Послушайте, вам всего двадцать пять лет, вы не должны впустую тратить свою жизнь. И вовсе не обязательно оставлять Джозефа без помощи, Садмин – вот самое подходящее для него место, и вам это отлично известно.
– Ах! Мистер Филипп… сумасшедший дом? Ах, как ужасно! Конечно же, вы не имеете в виду сумасшедший дом?
– Боюсь, что именно его, Энни. Мой брат не отвечает за свои действия, и я сторонник того, чтобы поместить его в заведение, где он не сможет никому причинить вреда.
– Нет, мистер Филипп. Об этом даже думать нельзя! Джо очень странный и жестокий в душе, но он никогда меня и пальцем не тронул. Нет причин запирать его в лечебнице.
– Не тронул, так тронет.
– Не думаю.
– Что побуждает вас говорить так?
– Ему уже лучше, мистер Филипп, с тех пор, как я рассказала ему про свою новость, он постепенно становится похож на себя прежнего.
– Какую новость?
– В Рождество появится новый ребенок.
Филипп поднялся со стула, на котором сидел рядом с Энни, и, повернувшись к ней спиной, отошел к окну. Некоторое время он стоял молча.
– Я хочу, чтобы вы видели во мне друга, Энни, всегда… и приходили сюда в любое время, когда пожелаете. Ближайшие месяцы будут для вас не слишком легкими, поэтому, прошу вас, когда вам станет плохо, не раздумывая, приходите ко мне. Обещаете?
– Да, мистер Филипп.
– Можете называть меня просто Филипп… мы ведь друзья, не так ли?
– Благодарю вас… Филипп. А сейчас мне надо идти.
– Всего доброго, Энни.
Так прошло лето, вновь наступила осень, дни стали короче, задули холодные ветры. Большую часть времени Джозеф проводил на маленькой кухне в Доме под Плющом. В нем теплилась надежда, что появление ребенка будет для него спасением. Иногда его мысли путались, что-то ускользало от него, и надвигающаяся тьма грозила целиком поглотить его. Он хватался руками за голову и сжимал пальцами виски.
Он понятия не имел о визитах жены в контору его брата. Теперь она ходила туда регулярно, иногда два раза в неделю, и уже с нетерпением ждала этих часов, единственно светлых и безоблачных в ее жизни. Мало-помалу Филипп заронил ей в душу страстное желание вновь стать свободной, желание навсегда оставить Дом под Плющом и мужа.
За все долгие месяцы жестокости и невзгод мысль бросить его никогда не приходила ей в голову, и вот теперь, когда он стал проявлять к ней больше нежности, родилась эта мысль, коварные нашептывания Филиппа принесли свои плоды. Джо никогда не выздоровеет, ребенок будет только раздражать его, все может стать еще хуже, чем было, Джо – дикарь. Нет, Филипп, наверное, прав, хотя это так тяжело. Лучше отправить Джо в Садминский сумасшедший дом. Лучше для него, лучше для семьи. Она обещала верить Филиппу и будет ему верить. Он ее лучший друг, верный друг. Он всегда был таким благородным, таким самоотверженным. Когда Джо заберут в Садмин, где о нем будут должным образом заботиться санитары и врачи, где ему будет гораздо лучше и удобнее, чем в Доме под Плющом, этот верный друг приложит все силы, чтобы сделать ее счастливой.
Октябрь перешел в ноябрь, ноябрь в декабрь. Появления ребенка ждали на Рождественской неделе.
Последнее время Энни была очень слаба – без сомнения, следствие этих ужасных лет. Кэтрин очень тревожилась, у врача был мрачный вид.
– Ей необходим покой, никаких волнений, никаких переживаний, – сказал он падчерице. – Мне не нравится, как все оборачивается. Малейшая неприятность, и результат будет гибельным.
Да, ей можно иногда вставать, немного пройтись. Это ей не повредит, даже наоборот. Но позаботьтесь, чтобы она ни в коем случае не волновалась.
В канун Рождества Энни почувствовала себя достаточно сильной, чтобы прогуляться в Плин и навестить Филиппа. Кэтрин осталась дома, а Джозеф еще раньше ушел на ферму к Лиззи. Она медленчо спустилась с холма и прошла через город к большому дому на Мэрайн-террас, в котором Филипп жил в полном одиночестве, если не считать экономки и ее мужа-лакея.
Пока Филипп разливал чай, Энни лежала на диване. В тот день она оставалась у него до шести часов вечера, когда вдруг испугалась, что Джозеф уже возвращается с фермы. Филипп галантно поцеловал ей руки, пожелал не падать духом, и она ушла.
Ни один из них не заметил, что в углу дивана она оставила носовой платок, подарок мужа на первую годовщину их свадьбы.
Джозеф ушел с фермы только в половине одиннадцатого. Была прекрасная ясная ночь, над бухтой светила луна, морозный воздух пощипывал щеки. По улице небольшими группами бродили люди, взволнованные предвкушением рождественских праздников, большинство готовилось к ночной мессе в Лэнокской церкви. Скоро зазвонят колокола, и они с фонарями в руках потянутся вверх по тропе, взбирающейся на холм.