дю Террайль Понсон Пьер Алексис. Королева баррикад

   — К сожалению, Крильон прикован к кровати тяжкой раной!
   — И вы, государь, верите ему?
   — О, я ровно ничему не верю, а просто задаюсь вопросом: что могло понадобиться герцогине Монпансье в обществе простых горожан?
   — Она обсуждала с ними вопросы, касающиеся интересов святой лиги!
   — А, это другое дело!
   — Поэтому я и явился просить у вашего величества примерного наказания виновных!
   — Но, герцог, я, право, не понимаю: если бы все это случилось в Нанси, тогда ваше требование было бы вполне объяснимо, но все это случилось в Париже, а следовательно, вас это нисколько не касается!
   — Государь! Обдумайте! Ведь я требую справедливости именем святой лиги!
   — И совершенно напрасно, герцог, потому что для этого вы не облечены ровно никакой властью! Верховный вождь лиги — я сам! Герцог позеленел от бешенства.
   — Я еще не все сказал вашему величеству! Бок о бок с Крильоном дрался еще один человек, который…
   — Ручаюсь, что это был мой шут! — добродушно заметил король. — Этот чертов сын Мовпен — страшный забияка и драчун!
   — Нет, государь, кроме него тут был еще ожесточенный враг лиги, человек, отлученный папой, а именно — наваррский король!
   — Да полно вам, этого не может быть! Наверное, наваррский король в данный момент занимается рассаживанием гороха в своем крошечном королевстве или смолением серой бочки для предстоящего сбора винограда.
   — Государь, я категорически утверждаю, что наваррский король в Париже и прошлой ночью сражался рядом с Крильоном!
   — Ну что же, в конце концов это понятно! Крильон и Анри всегда были добрыми друзьями.
   — Как? Французский король находит понятным, что проклятый еретик вместе с королевскими приближенными перерезывает глотки парижским горожанам?
   — Что же вы хотите, кузен?
   — Я хочу, чтобы виновники вчерашних злодеяний были выданы горожанам, потому что, если это не будет сделано, народ восстанет!
   — Да полно вам!
   — К вечеру Париж будет усеян баррикадами!
   — Ну, так что же? Я двину своих швейцарцев на Париж, и они сметут прочь все баррикады.
   — Государь, берегитесь!
   Генрих III встал с кресла, гневно подошел к Гизу и сказал, надменно закидывая голову:
   — Берегитесь вы, герцог, и потрудитесь говорить со мною с большим почтением! Кроме того, могу преподать вам добрый совет: возвращайтесь-ка вы подобру-поздорову к себе в Нанси, и притом немедленно!
   — А если я откажусь?
   — Полно, герцог!.. Вассал не смеет отказаться исполнить приказание своего короля! — Генрих III, сказав это, позвонил и крикнул: — Мовпен! Шут вышел из соседней комнаты. Король приказал ему:
   — Позови мне д'Эпернона. Он в прихожей.
   Д'Эпернон вскоре же вошел. Тогда король сказал ему: — Герцог д'Эпернон, в качестве полкового командира швейцарского полка вы являетесь заместителем герцога Крильона по командованию моей личной охраной. В качестве такого я приказываю вам арестовать герцога Гиза!
   Генрих Гиз вскрикнул от ярости и кинулся за шпагой. Но Мовпен предупредил его движение и успел овладеть оружием раньше его. В то же время король хлопнул в ладоши и крикнул:
   — Сюда, швейцарцы!
   Двери немедленно распахнулись, и герцогнемедленно был окружен толпой вооруженных людей. Тогда и он крикнул:
   — Ко мне, лотарингцы! Но король пожал плечами и сказал:
   — Вы хотите совершить непоправимую глупость, герцог. Я приказал арестовать вас из простой предосторожности, так как не хочу, чтобы парижане воспользовались вами как знаменем мятежа. Но, если вы попытаетесь оказать сопротивление моей воле, если хоть один из ваших людей обнажит оружие, вы подвергнетесь обвинению в государственной измене, и тогда…
   — Тогда! — повторил герцог с пеной у рта.
   — Тогда я немедленно прикажу парламенту собраться в этом самом зале, и через час вы будете обезглавлены перед воротами луврского дворца, куда вы только что имели дерзость войти, словно в завоеванную крепость!
   Под сверкающим взглядом короля герцог Гиз невольно опустил глаза. Но он все же хотел попытаться еще раз убедить Генриха и сказал:
   — Берегитесь, государь! Парижане обожают меня, они способны взять приступом Лувр, чтобы освободить меня!
   — Ошибаетесь, кузен, — спокойно возразил король, — в тот самый момент, как рухнет первая калитка луврской ограды, ваша голова скатится с плеч!
   При этих словах, сказанных категорическим тоном, герцог невольно почувствовал дрожь.
   — Ну-с, господин д'Эпернон, — продолжал король, — отведите его высочество в одну из комнат и прикажите стеречь его там на виду. Да помните, что вы отвечаете мне за него головой! Ступайте! Растерянный, испуганный, д'Эпернон увел герцога.
   — Ах, куманек, куманек! — сказал Мовпен, впадая в прежний шутовской тон. — Из-за тебя я только пари проиграл!
   — Какое пари и с кем? — спросил Генрих III.
   — Я бился об заклад с самим собою, что вы, государь, во-первых, поблагодарите герцога Гиза за науку, а во-вторых, выдадите ему наваррского короля.
   — Да где же наваррский король?
   — Я здесь, государь! — послышался в ответ голос, и в комнату вошел Генрих Наваррский под руку с королевой— матерью.

XII

   Генрих III не мог удержаться от жеста изумления при виде этой парочки. Ведь ненависть Екатерины Медичи к мужу ее дочери Марго имела за собою и давность, и значительную почву.
   Как же могло случиться, что теперь они вдруг обретаются в такой дружбе?
   — Как? Вы… вместе? — пробормотал Генрих III.
   — Сын мой, — ответила Екатерина, — я и наваррский король стали теперь друзьями!
   — Друзьями? — воскликнул король.
   — Да, сын мой, друзьями, и мне нетрудно объяснить вам, как это случилось. Мне пришлось слышать, как два рыцаря-крестоносца почувствовали друг к другу смертельную ненависть на почве соперничества в любви к прекрасной сарацинке. Однажды корабль, на котором находились оба рыцаря, потерпел крушенье, и враги вплавь добрались до острова, который оказался населенным дикими зверями. Как вы думаете, сын мой, что сделали оба врага?
   — Наверное, они объединились для совместной борьбы с дикими зверями?
   — Вот именно, государь.
   — Но против кого понадобилось вам объединиться с наваррским королем?
   — Против Лотарингского дома, государь!
   — О, лотарингцы теперь мне нисколько не страшны! Их вождь арестован мною!
   — Ну, так держите его крепко, государь, потому что, если ему удастся вырваться из плена, он поведет на Лувр парижан.
   — Э, пустяки! У меня имеются швейцарцы! — равнодушно ответил Генрих III. Екатерина, покачав головой, возразила:
   — Государь, вы слишком долго не обращали ни на что внимания, чтобы заставить теперь трепетать народ перед своей энергией.
   — Простите, государыня, но никогда не поздно стать снова господином!
   — Увы, парижане уже не верят в ваш авторитет.
   — Ну, так мои швейцарцы дадут им почувствовать его!
   — А все-таки следовало бы усилить гарнизон Лувра хотя бы несколькими сотнями гасконцев.
   — Гасконцев? — удивился король. — Но откуда я их возьму?
   — Я дам вам их, государь, — сказал молчавший доселе Генрих Наваррский. Генрих III задумался и потом произнес:
   — Предположим, кузен, что народ действительно восстанет и что вы придете мне на помощь. Предположим далее, что с вашей помощью я разгоню взбунтовавшийся сброд. Знаете ли, что тогда скажут? Что я соединился с гугенотами!
   — Ну, так пусть говорят!
   — И папа может отлучить меня от церкви!
   — Велика беда! Я тоже отлучен, однако это не лишило меня ни сна, ни аппетита, ни жажды. Стоит только привыкнуть, а там — ничего!
   — Но я считаю очень важным быть в хороших отношениях с церковью!
   — Государь, — сказала Екатерина, — что же делать, если в данный момент один только наваррский король и может защитить французский трон против алчных поползновений Лотарингского дома и неистовства экзальтированной черни и монахов-фанатиков!
   — Но вы забываете о моих швейцарцах! — заметил король.
   — Ну так, не откладывая дела в дальний ящик, укрепите дворец как следует, государь! — воскликнула королева-мать. — Прикажите запереть все двери, разместите солдат с заряженными мушкетами, пододвиньте к окнам пушки и… ждите грозы, которая разразится с минуты на минуту!
   — О, — спокойно возразил король, — я в данном случае подобен путешественнику, который собирается в дорогу и не думает о том, какая погода будет к вечеру, раз вечером он уже рассчитывает быть под надежным кровом. Лишь бы только днем не было ни грозы, ни дождя… Я разрешаю парижанам к вечеру выстроить баррикады…
   — Они не преминут воспользоваться этим разрешением.
   — Но только не утром! Потому что, видите ли, я непременно хочу отправиться в Сен-Дени проводить тело брата.
   — Государь, — нетерпеливо перебила его королева — мать, — ведь в Лувре имеется часовня, где временно положено тело моего возлюбленного сына. Оставьте его пока там! Не покидайте Лувра! Ведь вы можете и не вернуться обратно!
   — Швейцарцы откроют мне двери!
   — Но кто же будет командовать ими в ваше отсутствие?
   — Герцог д'Эпернон. Екатерина пожала плечами и сказала:
   — Однако вашему величеству отлично известно, что герцог не отличается особенной храбростью!
   — Ну, так в случае нужды Крильон встанет с постели!
   — Государь, — сказал Мовпен, — не разрешите ли вы и мне вставить свое словечко?
   — Говори, милый мой Мовпен, говори!
   — Сколько швейцарцев предполагаете вы взять с собою в Сен-Дени?
   — Две тысячи.
   — Так вот! Что, если бы вы оставили остальных в Лувре и поручили командование ими наваррскому королю?
   — Вот именно! — одобрительно сказала королева-мать. Но Генрих III, покачав головой, возразил:
   — Нет, это невозможно! Лига не простит мне этого.
   — Я раздавлю лигу! — заметил наваррский король.
   — А папа отлучит меня от церкви! — вздохнул Генрих.
   — Странное дело! — шепнул на ухо Мовпену Генрих Наваррский. — Бывают же люди, которые никогда не трепетали перед шпагой и чуть не падают в обморок при виде кропила!
   — Однако, — сказал король, — вот уже подошли кающиеся монахи. Пора выезжать!
   — Государь, — грустно сказала Екатерина, — берегитесь!.. На обратном пути вы встретите баррикады!
   — У меня имеются швейцарцы, — упрямо возразил король, для которого в последние дни эти четыре слова представляли собою спасительный ответ на все.

XIII

   В то время как Генрих III отказался от вооруженной помощи наваррского короля и не хотел слушать разумные советы своей матери, герцог д'Эпернон вел по луврским коридорам арестованного герцога Гиза. На душе у бедного д'Эпернона было очень тяжело: он не смел ослушаться короля, но навлечь на себя гнев герцога было тоже немаловажной опасностью.
   Все это так живо отражалось на его лице, что герцог Гиз был тронут и сказал ему наконец:
   — Дорогой герцог, я страшно извиняюсь перед вами!
   — В чем, ваше высочество?
   — В том, что из-за меня вы попали в такое неприятное положение!
   — Ваше высочество, я состою на службе у короля…
   — Ну да! Но король именно и сыграл с вами злую шутку. Ведь парижане не потерпят, чтобы меня держали под арестом; они возьмут Лувр штурмом, и, конечно, первый человек, на которого обрушится народный гнев, будете вы, герцог! Вас убьют и затем с руганью поволокут ваше истерзанное тело по улицам Парижа! Д'Эпернон почувствовал, что у него подгибаются колени.
   — Кстати, куда именно ведете вы меня? — спросил Гиз.
   — В предназначенную вам комнату, монсеньор.
   — Значит, не в темницу?
   — Нет, ваше высочество.
   Действительно, герцога провели в довольно удобную комнату второго этажа. В этой комнате была только одна дверь, а оба окна были защищены массивной железной решеткой, что вызвало у Гиза досадливую гримасу.
   Д'Эпернон разместил стражу у дверей, а также в концах коридора и затем удалился с почтительным поклоном. Герцог Гиз снял кирасу, отстегнул каручи и набедренники и уселся в кресло. Он стал размышлять. О чем? Но о чем же может думать пленник, как не о способах побега из плена? Однако, как ни раздумывал герцог, он должен был признаться, что бегство крайне трудно, если только не совершенно невозможно.
   Прошло около часа. Наконец дверь комнаты открылась, и вошел Мовпен.
   — Здравствуйте, монсеньор, — сказал шут, — король послал меня узнать, как вы себя чувствуете.
   — Можешь сказать ему, что я чувствую себя несравненно лучше, чем он, — сухо ответил герцог.
   — О, это правда, монсеньор!
   — Я толст, а он тощ. У меня густые волосы, а он лыс!
   — Но все это еще не доказывает, что ваше высочество будете долголетнее его величества, — заметил Мовпен.
   — Что такое? — крикнул герцог, невольно вздрагивая.
   — Да, да!.. — невозмутимо продолжал Мовпен. — Не скрою от вас и далее, что ваша голова, как бы прекрасна она ни была, держится не очень прочно на плечах!
   — Ты думаешь, шут? — надменно кинул герцог.
   — Я уверен в этом, монсеньор! Но позвольте мне изложить вам программу дня. Король отправился в Сен-Дени хоронить останки герцога Анжуйского.
   — А, так он покинул Лувр?
   — Да.
   — Ну, так мне недолго сидеть здесь. Парижане освободят меня!
   — Увы! — вздохнул Мовпен. — Они и в самом деле подумывают об этом… а король тоже допускает возможность этого, что представляет собою двойное несчастье для вашего высочества…
   — Почему?
   — Покидая Лувр, король назначил меня вице — комендантом Лувра.
   — А кто же комендант?
   — Герцог Крильон.
   — Да ведь говорят, что он полумертв?
   — Да, он в постели, но зато в полном сознании и разуме, и что он прикажет, то я и сделаю. Надо вам сказать еще, что герцог Крильон, чувствуя потребность в свежем воздухе, приказал перенести свою кровать в коридор… Ну-с, итак, Крильон назначен комендантом, а я — его помощником, и что прикажет комендант, то будет приведено в исполнение вице-комендантом. Между прочим, комендант уже отдал одно приказание.
   — Именно?
   — О, оно несложно, монсеньор! Чуть только в Париже поднимется малейший шум, я пошлю за мэтром Кабошем…
   — За палачом?
   — Вот именно. Кабош захватит с собою плаху и секиру и устроится вот здесь…
   — Как? У меня в комнате?
   — Ну да, все дело будет обделано при закрытых дверях.
   — Какое дело?
   — При первой же баррикаде голова вашего высочества скатится с плеч!
   Герцог испуганно посмотрел на Мовпена и невольно почувствовал дрожь при виде этого спокойного, твердого, иронического лица. До сих пор Гиз рассчитывал на нерешительность короля. Но Генриха III не было в Лувре, а ни Крильон, ни этот шут не будут терять время на раздумье. Между тем народное восстание неизбежно; как только весть об аресте герцога Гиза облетит Париж, народ кинется на Лувр. Но если парижанам удастся ворваться в этот коридор, ноги первых смельчаков поскользнутся в крови… в крови герцога Гиза, освобождать которого они придут!
   Герцог Гиз был непритворно храбр, но при этой картине на его лбу выступили капли холодного пота. Все ведь было так хорошо задумано, так тонко подстроено, и вдруг умереть в тот самый момент, когда хитро сплетенный план готов увенчаться успехом, и умереть именно жертвой этого самого плана!
   Гиз встал, а затем, сделав несколько нервных шагов по комнате и подойдя к окну, принялся мрачно глядеть на двор.
   Король только что уехал, но на дворе все еще было довольно много монахов, проникших сюда с целью сбора подаяний, в которых, как они верно рассчитали, король не отказывал по случаю погребения брата.
   Фигура одного из монахов, отличавшихся высоким ростом, привлекла внимание герцога. Он присмотрелся повнимательнее, вздрогнул и, с трудом подавляя радость, сказал Мовпену:
   — Видно по всему, что мой смертный час близок. Надо бы мне исповедоваться. Там, на дворе, много монахов; прикажи послать ко мне одного из них!
   — Ну что же, — ответил Мовпен, — предосторожность никогда не мешает! — и он вышел, тщательно заперев за собою дверь. Вскоре он вернулся в сопровождении высокого монаха.

XIV

   Проводив монаха к герцогу Гизу, Мовпен вернулся к Крильону и д'Эпернону, которые совещались относительно видов на дальнейшее. При этом д'Эпернон, разумеется, высказывал разные тревожные опасения, а Крильон старался внушить ему бодрость.
   — Конечно, — сказал он между прочим, — парижане боготворят герцога Гиза, но, знаете ли, почему?
   — Потому что он силен, добр, великодушен…
   — Нет, главным образом потому, что он отчаянно смел. Народ всегда побежит за смельчаком. Так вот, если король докажет народу, что и Валуа — не трусы, когда нужно, если мы выбросим народу голову герцога Гиза, Генрих III может возвратить себе свой авторитет.
   — Да ведь король еще может передумать, — заметил д'Эпернон.
   — Но король уехал, и если только не пришлет с дороги курьера с измененными инструкциями, чего я не думаю, так как во время религиозных процессий наш государь забывает обо всем… Ну-с, так вот теперь существует только одно средство для герцога Гиза удержать голову на плечах!
   — А какое это средство?
   — Пусть герцог напишет письмо герцогине Монпансье и предупредит ее, что при первой же попытке горожан к восстанию он будет обезглавлен.
   Д'Эпернон радостно подошел поближе к Крильону и оживленно воскликнул:
   — Значит, если он напишет такое письмо, то…
   — То оно не будет передано по назначению, — договорил за него Крильон. — Король ведь, уезжая, категорически приказал:
   «Ни под каким видом не позволяйте герцогу вступать в какие-либо сношения с сестрой!»
   — И вы думаете, что парижане нападут на Лувр?
   — Прежде чем король доберется до Сен-Дени. Конечно, если бы король успел вернуться до этого, то я мог бы поручиться, что с герцогом Гизом ничего не будет, так как наш король не бывает храбрым долее четырех часов подряд. Но раз король не успеет вернуться, значит, все будет сделано без него!
   — А вдруг он все-таки передумает по дороге?
   — Вот поэтому-то мы и должны поторопиться. При первом же выстреле, направленном против Лувра, я прикажу казнить Гиза. Потом пусть король себе сердится, если хочет…
   — Но мы все попадем в немилость! — с тревогой заметил д'Эпернон.
   — Полно! Король будет в восторге, что дело, о котором он давно втайне мечтает, сделано без него. А вас, господин д'Эпернон, он сделает маршалом Франции, так как вы защитите Лувр.
   Д'Эпернон ничего не ответил на это. Он молча подошел к окну и стал смотреть из него. Вдруг он откинулся назад и вернулся к Крильону, говоря:
   — Со всех сторон к Лувру стекается народ! Я вижу, как блестят дула мушкетов, слышу, как ропщет и волнуется народ…
   — Ну что же! Пожалуйте на свой пост, господин командир швейцарского полка! Прикажите запереть все выходы и направить пушки!
   В этот момент в дверь комнаты, где содержался герцог Гиз, раздался стук.
   — Это монах, — сказал Крильон. — Откройте ему, Мовпен! Шут открыл дверь. Герцог стоял у окна, повернувшись спиной к двери: монах был у самого порога, он всхлипывал и прижимал платок к глазам. Затем он поклонился и медленно пошел по коридору.
   — Послушайте-ка, батюшка, — крикнул ему вдогонку Мовпен, — если вам так жалко герцога, то постарайтесь внушить черни, собирающейся под стенами Лувра, чтобы она мирно разошлась по домам!
   Монах утвердительно кивнул головой и пошел за швейцарцем, которому Мовпен поручил вывести его за калитку.
   Тем временем ропот толпы все усиливался, и все чаще из общего гула вырывались отдельные взбешенные голоса.
   — Вот что, Мовпен, — сказал Крильон, — я боюсь, что мы не успеем послать за Кабошем, и мне пришла в голову отличная мысль. При первом же выстреле из толпы вы возьмете один из пистолетов, войдете в комнату к герцогу и… размозжите ему голову!
   — Вы приказываете мне это именем короля?
   — Да, приказываю вам это именем короля!
   — Ну, так это и будет сделано. Только одно меня смущает: ведь мы хотели бросить голову толпе. Как же мы отделим ее от туловища?
   — Мы выбросим ее вместе с туловищем, только и всего — решил Крильон.
   Вдруг послышался звук выстрела, д'Эпернон быстро откинулся в сторону, просвистела, разбив окно, пуля и рикошетом ранила швейцарца в ногу.
   — Ступайте! — приказал Крильон Мовпену. Шут взял пистолеты и бросился в комнату Гиза.
   — Господа, обнажите головы и молитесь за упокой души его высочества герцога Гиза! — торжественно произнес герцог Крильон.

XV

   Дня за два до этого происшествия герцог Гиз, проходя вечером по улицам Парижа, услыхал в одном из кабачков отчаянные вопли и ругань. Он заглянул в окно и увидел, что паяный солдат бьет смертным боем монаха. Правда, монах был довольно высокого роста и мог бы постоять за себя, но он был безоружен. Увидав это, Гиз вбежал в кабачок и выручил монаха, жестоко избив в свою очередь королевского солдата. Конечно, монах, назвавшийся о. Альфонсом, горячо благодарил герцога за защиту, назвал его истинным светочем и защитником веры и церкви и призвал на его главу благословение Божье.
   Теперь, стоя у окна и думая о способах вернуть утраченную свободу, герцог Гиз внезапно увидал среди монахов, толпившихся на дворе, мощную фигуру о. Альфонса. Вот тогда-то ему и пришла в голову мысль потребовать себе исповедника. Он надеялся на свою обычную удачу — вдруг этим исповедником окажется действительно о. Альфонс? А если и нет, то не велика беда! Ведь имя герцога Гиза пользовалось достаточным обаянием и престижем в среде духовенства! Словом, он высказал Мовпену свое желание, и какова же была его радость, когда в вошедшем монахе он узнал действительно о. Альфонса!
   Когда Мовпен оставил их одних, монах взволнованно подбежал к герцогу, воскликнув:
   — Как? Неужели вы — тот человек, которому предстоит умереть? И вас-то я должен напутствовать? Невозможно! Невозможно!
   — Увы, тем не менее это неизбежно.
   — Но король никогда не осмелится…
   — Да, будь король здесь, он тысячу раз подумал бы, прежде чем решился занести меч над моей головой, однако его нет, как вы знаете, а его слуги в точности исполнят его волю!
   — Но я кинусь к народу, буду умолять скорее идти на помощь и спасение правой руки святой церкви!
   — Вы этим только ускорите мою гибель, батюшка! При первом же натиске на Лувр моя голова скатится с плеч!
   — Бог не допустит этого!
   — Ну, так попросите Его совершить чудо!
   Монах сел на стул. схватился обеими руками за голову и несколько минут провел в тревожной задумчивости. Когда вслед за этим он отнял руки от лица и встал, его взор сверкал торжеством, радостью и уверенностью.
   — Это чудо свершится, герцог! — торжественно сказал он. — Двери откроются перед вами, и вражеская рука не коснется вас! Вы почти такого же роста, как и я… — и с этими словами монах скинул рясу.
   — Но что вы делаете? — воскликнул герцог.
   — Я превращаю вас в монаха, — ответил о. Альфонс. — Bы выйдете отсюда в моей рясе и…
   — Но, если вы останетесь здесь, вас убьют! — крикнул герцог.
   — Я уже давно молю Господа послать мне мученический венец. Церковь нуждается в вас больше, чем во мне, монсеньор!
   Герцог не стал отнекиваться долее: ведь, в сущности, втайне он именно и рассчитывал на такой исход! Поэтому он поспешно снял с себя латы и ботфорты, оделся в монашескую рясу и сандалии. Монах оправил на нем капюшон, оделся сам в доспехи герцога и сказал:
   — Возьмите в руки платок и прижимайте его к глазам, будто плачете, и вашего лица никто не увидит!
   Герцог Гиз преклонил колено, получил благословение о. Альфонса и подошел к дверям, причем монах повернулся лицом к окну. Поэтому Мовпен, на стук открыв дверь, не увидел ничего подозрительного.
   Зато велико же было его изумление, когда, вбежав в комнату с пистолетом в руках, он увидел вместо, герцога какого-то чужого.
   — Убейте меня! — сказал монах. — Герцог спасен! Но Мовпен не стал терять время на расправу с монахом. Он быстро выбежал из комнаты, закричав:
   — Монах! Где монах? Остановите монаха!
   Однако герцог Гиз в этот момент подходил уже к самой решетке дворца. Когда за его спиной раздался крик Мовпена, он с силой оттолкнул растерявшегося часового, выбежал из ворот и, задрав рясу, принялся бежать с криком:
   — Ко мне, парижане, ко мне! Я герцог Гиз! Ответом ему была целая буря народного восторга. Герцог был спасен, Мовпен опоздал!
   Теперь пришлось не мешкая озаботиться скорейшей защитой дворца. Часть народа уже бросилась к раскрытой калитке, и Мовпен едва успел запереть ее. Затем он поднялся на одну из бойниц, навел на народ пушку, вырвал из рук швейцарца зажженный фитиль, и в толпу, которая начала уже разбирать мостовую и строить первую баррикаду, полетел первый снаряд.

XVI

   В то время как парижане, обретшие вновь своего вождя, начинали атаку Лувра, король Генрих III спокойно направился к Сен-Дени.
   Теперь монарх всецело уступил место церемониймейстеру. Генрих превосходно разработал план процессии, и похороны вышли на диво. Все шло как по маслу, и это благотворно подействовало на настроение короля. К тому же везде народ безмолвно расступался при виде королевского кортежа, и в конце концов Генрих сказал матери:
   — Ага! Швейцарцы произвели свое действие на чернь! Но королева Екатерина лишь грустно покачала головой и ответила той же фразой, что и утром: