– Но ведь дуэли случаются каждый день, и я никогда не слыхал, чтобы людей за это судили.
   – Вы правы, мой юный Друг, но так бывает только в тех случаях, когда оба дуэлянта дворяне. О! Если двое дворян во что бы то ни стало желают свернуть друг другу шею, это, в конце концов, их личное дело, и король не станет вмешиваться. Но если бы в один прекрасный день простолюдинам пришло в голову передраться с дворянами – а ведь простолюдинов во много раз больше, чем дворян, – то вскоре не осталось бы на свете ни одного дворянина, что было бы, право, очень жаль.
   – А как вы полагаете, сколько дней может продолжаться судебное разбирательство?
   – Пять-шесть дней.
   – Как, – вскричал Жак, – всего пять-шесть дней?!
   – Разумеется. Дело совершенно ясное: человек убит, вы сознаетесь, что вы его убийца, и правосудие удовлетворено. Но если… – продолжал судья еще более благодушно, – если два-три лишних дня устроили бы вас…
   – Даже очень устроили бы! – воскликнул Жак.
   – Ну что ж, можно затянуть судопроизводство и выиграть эти два-три дня. Вы славный малый, и, в конце концов, мне хотелось бы вам чем-нибудь помочь.
   – Благодарю вас, господин судья.
   – А теперь, – продолжал судья, – нет ли у вас какой-нибудь просьбы?
   – Мне хотелось бы священника. Можно?
   – Конечно! Вы имеете на это право.
   – В таком случае, господин судья, велите мне его прислать.
   – Я непременно выполню вашу просьбу, мой юный друг. И не поминайте меня лихом.
   – За что же? Напротив, я от души вам благодарен.
   – Господин школяр, не можете ли вы исполнить одну мою просьбу? – подходя к Жаку, сказал вполголоса секретарь.
   – Охотно, – ответил Жак. – В чем дело?
   – Но у вас, может быть, есть родные, друзья или еще кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить свои вещи?
   – Друзья? У меня есть один-единственный Друг, но он, как и я, в тюрьме. Ну, а что касается родни, так у меня остались только двоюродные, вернее, даже троюродные братья. Поэтому говорите прямо, господин секретарь, что вы от меня хотите.
   – Сударь, я бедный человек, и у меня пятеро детей.
   – Прекрасно, что же дальше?
   – Видите ли, мне вечно не везет, хотя я и выполняю свои обязанности честно и аккуратно. Все мои собратья по профессии обгоняют меня.
   – Почему же?
   – Почему? Вот то-то и оно! Я вам скажу почему.
   – Да-да, я слушаю.
   – Потому что им везет.
   – А-а!
   – А почему им везет, вы не знаете?
   – Именно об этом я и хотел спросить вас, господин секретарь.
   – Так я вам это скажу, господин школяр.
   – Сделайте милость.
   – Им везет потому… – Секретарь еще больше понизил голос. – Им везет" потому, что у каждого лежит в кармане кусок веревки повешенного. Поняли?
   – Нет.
   – Не очень-то вы сообразительны. Вы будете завещание писать, не правда ли?
   – Завещание? А зачем?
   – Как вам сказать… Ну, затем, чтобы вашим наследникам не пришлось из-за вас судиться. Так вот: упомяните в завещании Марка-Бонифация Гримуано, секретаря уголовного судьи города Парижа, и распорядитесь, чтобы палач дал ему кусочек вашей веревки.
   – А-а! – глухо протянул Жак. – Теперь понимаю.
   – И вы исполните мою просьбу?
   – Еще бы, конечно!
   – Только не забудьте, молодой человек. Мне и другие обещали, но одни из них умерли без завещания, другие не правильно написали мое имя – Марк-Бонифаций Гримуано, – а к этому придрались и завещание признали недействительным; наконец, третьи, хотя и были настоящими преступниками – уж поверьте моему слову, сударь, – добились-таки помилования и хоть все равно кончили жизнь на виселице, но где-нибудь в других краях. Я было совсем отчаялся, как вдруг вы попали к нам!
   – Ладно, ладно, господин секретарь, – сказал Жак, – на сей раз можете быть покойны: если меня повесят, веревка ваша.
   – Вас повесят, сударь, непременно повесят! Уж будьте уверены.
   – Эй, Гримуано! Скоро вы там? – окликнул его судья.
   – Иду, господин судья, иду! Так, значит, решено, господин школяр?
   – Решено.
   – Честное слово?
   – Слово простолюдина.
   – Что ж, – пробормотал, уходя, секретарь, – пожалуй, на этот раз я своего добился. Надо поскорее сообщить добрую весть жене и ребятам.
   И он последовал за судьей, который вышел первым, добродушно выговаривая секретарю за то, что он так долго задержался.

Глава 17. В которой говорится о том, что истинный друг способен даже на такое самопожертвование, как женитьба

   Оставшись один, Жак Обри погрузился в глубокое раздумье, чему, надо сказать, немало способствовала его беседа с судьей. Поспешим, однако, добавить, что если бы мы могли читать его мысли, то убедились бы, что главное место в них занимали Асканио и Коломба, судьба которых зависела от находящегося в руках Жака письма; он беспокоился о них гораздо больше, чем о собственной персоне, зная, что впереди у него есть время, чтобы заняться своей участью.
   Он размышлял уже около получаса, как вдруг дверь снова открылась, и на пороге появился тюремщик.
   – Это вы звали священника? – спросил он ворчливо.
   – Да, да, – ответил Жак.
   – Черт меня побери, если я понимаю, на что им всем сдался этот проклятый монах! – пробормотал тюремщик. – Только ни минуты не дают они мне покоя, бедняге. – И, отойдя в сторону, чтобы пропустить священника, добавил:
   – Входите, отец мой, да не задерживайтесь здесь.
   Продолжая ворчать, он запер дверь, и священник остался наедине с узником.
   – Вы звали меня, сын мой? – спросил священник.
   – Да, отец мой, звал, – отвечал школяр.
   – Вы желаете исповедаться?
   – Не совсем так… Мне просто хотелось побеседовать с вами о делах совести.
   – Говорите, сын мой, – ответил священник, садясь на скамью. – И если по своему слабому разумению я сумею наставить вас…
   – Вы угадали, мне именно совет нужен, отец мой.
   – Говорите же.
   – Я великий грешник, отец мой, – сказал Жак.
   – Увы, сын мой! Блажен тот, кто хотя бы осознал всю мерзость свою.
   – Я не только сам великий грешник, отец мой, но и совращал с пути истинного других людей.
   – А можете ли вы искупить свою вину перед ними?
   – Надеюсь, что смогу, отец мой. Надеюсь. Я увлек за собой в пучину порока молодую, невинную девушку.
   – Вы обманули ее?
   – Обманул. Да, да, именно так, отец мой, обманул!
   – И вам хотелось бы исправить причиненное ей зло?
   – По крайней мере, попытаться, отец мой.
   – Для этого существует лишь один путь.
   – Знаю, отец мой, потому-то я и не решался так долго; если бы их было два, я бы, уж конечно, избрал второй.
   – Значит, вы хотите жениться на ней?
   – Не торопитесь, отец мой. Не стану лгать: я не хочу этого, а просто покоряюсь необходимости.
   – Лучше, если бы вами руководило более чистое, более святое чувство.
   – Что поделать, отец мой! Одни люди словно созданы для супружеской жизни, а другие, наоборот, – для холостой. Безбрачие – мое призвание, и, клянусь, чистая случайность заставляет меня…
   – Хорошо, хорошо, сын мой. Если вы желаете вернуться на стезю добродетели, то чем скорее вы это сделаете, тем лучше.
   – Ну, а скоро можно это устроить? – спросил Обри.
   – Как вам сказать! – воскликнул священник. – Поскольку это бракосочетание in extremis, можно рассчитывать на кое-какие льготы; и я думаю, что даже послезавтра…
   – Послезавтра так послезавтра, – вздохнул Жак.
   – А как девица? – спросил священник.
   – Что девица?
   – Согласится ли она?
   – На что?
   – Выйти за вас замуж.
   – Черт возьми, согласится ли она! Да с восторгом! Ей ведь не каждый день приходится получать такие предложения.
   – Значит, нет никаких препятствий?
   – Никаких.
   – А ваши родители?
   – У меня их нет.
   – А ее?
   – Неизвестны.
   – Как ее зовут?
   – Жервеза-Пьеретта Попино.
   – Желаете вы, чтобы я лично сообщил ей об этом?
   – Если вы примете на себя этот труд, отец мой, я буду вам от души благодарен.
   – Она сегодня же будет поставлена в известность.
   – А скажите, отец мой, не могли бы вы передать ей письмо?
   – Нет, сын мой. Мы, тюремные священники, даем клятву ничего не передавать от заключенных, пока они живы. После их смерти – пожалуйста, все, что угодно.
   – Спасибо, но тогда это будет уже бесполезно… Довольствуемся женитьбой, – прошептал Обри.
   – Вы ничего больше не хотите сказать мне?
   – Ничего… Да, вот еще что: если встретятся какие-нибудь трудности, можно будет сослаться в подтверждение моей просьбы на жалобу самой Жервезы-Пьеретты Попино, которая находится у господина судьи.
   – Согласны ли вы, чтобы я все уладил в два дня? – спросил священник, которому казалось, что Жак относится к предстоящему бракосочетанию весьма прохладно и действует под влиянием необходимости.
   – В два дня…
   – Таким образом, вы скорее вернете девице отнятое у нее доброе имя.
   – Пусть будет так, – глубоко вздохнул Жак.
   – Вот и отлично, сын мой! – обрадовался священник. – Чем тяжелее жертва, тем угодней она богу.
   – Клянусь честью, в таком случае бог должен быть мне весьма признателен! Идите же, отец мой, идите! – воскликнул школяр.
   Действительно, Жак принял это решение не без огромной внутренней борьбы. Как он уже объяснял Жервезе, у него было врожденное отвращение к браку, и только любовь к Асканио, только мысль, что он виновник несчастий своего друга, заставила его решиться на эту жертву, достойную, по его мнению, подвигов героев древности.
   Какая же существует связь, спросит читатель, между женитьбой Жака на Жервезе и счастьем Асканио и Коломбы? Каким образом брак Обри может спасти его друга?
   На этот вопрос можно бы ответить, что читателю не хватает проницательности. Правда, читатель, в свою очередь, мог бы на это возразить, что по своему положению он вовсе и не обязан ее иметь. Если так, то пусть потрудится и дочитает до конца эту главу, чего он мог бы избежать, если бы обладал более острым умом.
   После ухода священника Жак Обри, видя, что отступать поздно, успокоился. Таково свойство любого решения, даже самого неприятного: разум, утомленный борьбой, отдыхает, встревоженное сердце приходит в равновесие.
   Итак, Обри отдыхал и даже вздремнул немного. Когда из камеры Асканио донесся какой-то шум, он решил, что Другу принесли завтрак и в течение нескольких часов можно не опасаться появления тюремщика. Подождав еще немного и убедившись, что кругом царит полная тишина, Жак спустился в подземный ход, добрался до противоположного конца и, как обычно, приподнял головой циновку. В камере Асканио было совершенно темно.
   Жак окликнул его вполголоса. Никто не отозвался: камера была пуста.
   Сначала школяр обрадовался: значит, Асканио освободили. А если так, ему, Жаку Обри, незачем жениться… Однако он тут же вспомнил о вчерашнем распоряжении госпожи д'Этамп, пожелавшей, чтобы Асканио дали более удобную камеру. Вероятно, только что слышанный шум и объяснялся тем, что его друга переводили в другое помещение. Надежда, озарившая душу бедного школяра, была лучезарна, но угасла столь же быстро, как вспышка молнии.
   Он опустил циновку и, пятясь задом, вернулся к себе. У него отняли последнее утешение – близость друга, ради которого он готов был пожертвовать собой.
   Жаку Обри не оставалось ничего иного, как размышлять. Но за последнее время школяр так много размышлял и это привело к таким плачевным результатам, что он почел за лучшее лечь спать.
   Он бросился на койку и, несмотря на гложущее беспокойство, погрузился в глубокий сон, ибо уже несколько дней явно недосыпал.
   Жаку снилось, что его приговорили к смерти и повесили, но по нерадивости палача веревка оказалась плохо намыленной и оборвалась. Жак был еще жив, но его все-таки похоронили. Он уже начал кусать себе руки, по обыкновению всех заживо погребенных, но тут явился тощий секретарь, которому была обещана веревка, и, разрыв могилу, вернул ему жизнь и свободу.
   Увы, это был только сон; открыв глаза, школяр снова оказался в неволе и вспомнил об угрожающей ему смертной казни.
   Вечер, ночь и весь следующий день прошли спокойно: в камеру приходил только тюремщик. Жак попытался расспросить его, но безуспешно: из ворчуна невозможно было вытянуть ни слова.
   А среди ночи, когда Жак Спал крепким сном, он услышал скрип двери и мгновенно проснулся. Как бы крепко ни спал заключенный, шум отворяемой двери непременно его разбудит. Жак приподнялся на своем ложе.
   – Вставайте и одевайтесь, – послышался грубый голос тюремщика.
   Позади него при свете факела, который он держал, поблескивали алебарды двух стражников прево.
   Приказание повторять не пришлось. Жак тут же вскочил, ибо спал одетым: ни одеяла, ни простынь у него не было.
   – Куда вы меня ведете? – спросил он, не вполне проснувшись.
   – Уж больно вы любопытны, приятель, – ответил тюремщик.
   – И все же мне хотелось бы знать, – настаивал Жак.
   – Ну пошли, нечего рассуждать! Следуйте за мной.
   Сопротивляться было бесполезно. Узник повиновался.
   Тюремщик шагал впереди, школяр следовал за ним, стражники замыкали шествие.
   Жак тревожно озирался по сторонам, не стараясь скрыть своего волнения; он боялся, что его ведут на казнь, несмотря на ночное время, но успокаивал себя, не видя нигде ни палача, ни священника.
   Минут через десять Жак Обри очутился в приемной Шатле; тут у него мелькнула мысль, что еще несколько шагов – и тюремные ворота откроются перед ним; ведь в горе человек склонен к самообману.
   Но вместо этого тюремщик отворил маленькую угловую дверь, и они вышли в коридор, а затем во внутренний двор.
   Первое, что сделал школяр, очутившись во дворе, под открытым небом: он стал полной грудью вдыхать свежий ночной воздух, ибо не знал, повторится ли когда-нибудь еще такая неожиданная удача.
   Потом, увидев в противоположном конце двора сводчатые окна часовни XIV века, Жак догадался, в чем дело.
   Здесь долг повествования обязывает нас заметить, что при мысли об этом силы чуть не покинули бедного узника.
   Он вспомнил Асканио, Коломбу; сознание величия собственного подвига помогло ему преодолеть невольную слабость, и он более или менее твердым шагом направился к часовне.
   Переступив ее порог, Жак Обри убедился, что прав: священник уже стоял у алтаря, а на клиросе узника ждала женщина, – это была Жервеза.
   В церкви к нему подошел начальник королевской крепости Шатле.
   – Вы просили, чтобы перед смертью вам дали возможность обвенчаться с обманутой вами девушкой, – сказал он Жаку. – Требование ваше справедливо, и мы его удовлетворяем.
   У Жака Обри потемнело в глазах, но он поднес руку к карману, в котором хранилось письмо герцогини, и вновь обрел спокойствие.
   – О бедный мой Жак! – вскричала Жервеза, бросаясь в его объятия. – Ну кто бы мог подумать, что это долгожданное событие произойдет при таких обстоятельствах!
   – Что же делать, милая Жервеза, – отвечал Жак, прижимая ее к груди. – Богу видней, кого покарать, а кого помиловать. Положимся на его святую волю. – И, незаметно передав девушке письмо герцогини, он добавил шепотом:
   – Для Бенвенуто, в собственные руки!
   – О чем это вы? – быстро приближаясь к жениху и невесте, спросил начальник крепости.
   – Я только сказал Жервезе, что люблю ее.
   – Ну, тут клятвы излишни – ведь девушка не успеет даже убедиться, что вы ей лгали. Приблизьтесь к алтарю, не мешкайте!
   Жак Обри и Жервеза молча подошли к священнику и опустились на колени. Начался обряд венчания.
   Жаку очень хотелось сказать Жервезе хоть несколько слов, а Жервеза горела желанием выразить Жаку свою благодарность, но стоявшие по обе стороны стражники подстерегали каждое их слово, каждое движение. Хорошо, что начальник крепости, видно, пожалев жениха и невесту, разрешил им обняться при встрече. Иначе Жак не сумел бы передать письмо, и все его самопожертвование пропало бы даром.
   Священник, наверное, тоже получил какие-то предписания: проповедь его, была исключительно краткой. А может быть, он просто решил, что излишне подробно говорить новобрачному об обязанностях мужа и отца, если он будет через два-три дня повешен Жак и Жервеза думали, что после проповеди и венчания их хотя бы на минуту оставят наедине, но этого не случилось. Невзирая на слезы Жервезы, которая разливалась в три ручья, стражники по окончании обряда сразу же разлучили новобрачных.
   И все-таки им удалось обменяться многозначительными взглядами. Взгляд Обри говорил: «Не забудь о моем поручении». Взгляд Жервезы отвечал: «Не тревожься, выполню сегодня же ночью или, самое позднее, завтра утром».
   После этого их повели в разные стороны: Жервезу любезно выпроводили за ворота, Жака водворили обратно в камеру. Войдя туда, он испустил тяжкий вздох, самый тяжкий за все время своего пребывания в тюрьме: еще бы, вот он и женат!
   Так из-за преданности Другу Жак Обри, этот новоявленный Курций, бросился в бездну Гименея.

Глава 18. Отливка Юпитера

   А теперь, с разрешения читателя, мы покинем Шатле и вернемся в Нельский замок.
   На крик Бенвенуто собрались подмастерья и последовали за ним в литейную мастерскую.
   Все отлично знали, с какой горячностью работает учитель, но никто до сих пор не видел, чтобы лицо его пылало таким огнем, а глаза сверкали так ярко. И если бы кто-нибудь запечатлел в этот миг выражение его лица, создав статую самого художника, то получилось бы прекраснейшее в мире произведение искусства.
   Все было готово: восковая модель фигуры, покрытая слоем глины и скрепленная железными обручами, лежала в обжиговой печи, дрова были аккуратно уложены. Бенвенуто с четырех сторон разжег огонь, еловые, хорошо высушенные поленья мгновенно вспыхнули, и пламя охватило всю печь, так что форма оказалась в центре огромного костра. Из специальных отверстий стал вытекать воск, а форма обжигаться. Это была первая стадия работы. Тем временем подмастерья вырыли возле печи большую яму для отливки статуи. Челлини, не желавший терять ни минуты, решил сразу же после обжига-формы приступить к этому важнейшему делу.
   Тридцать шесть часов подряд вытекал воск из формы, и все это время подмастерья сменялись повахтенно, как матросы на военном корабле. Бенвенуто не отдыхал ни минуты: он ходил вокруг печи, подбрасывал дрова, подбодрял учеников. Наконец художник убедился, что весь воск вытек и форма прекрасно обожжена. Была закончена вторая стадия работы. Третья, и последняя, стадия заключалась в плавке металла и в отливке статуи.
   Подмастерья, не понимавшие, почему учитель трудится с такой неукротимой энергией, с таким неистовым пылом, уговаривали его немного отдохнуть, прежде чем приступать к литью. Но каждый час отдыха соответственно удлинял срок тюремного заключения Асканио и муки Коломбы. И Бенвенуто наотрез отказался прилечь. Можно было подумать, что он сам сделан из того металла, из которого собирался отлить Юпитера.
   Он приказал обвязать форму крепкими веревками, затем ее подняли при помощи воротов, со всевозможными предосторожностями перенесли к вырытой яме и бережно опустили туда, вровень с печью. Здесь Бенвенуто укрепил форму, засыпал ее землей, которую плотно утрамбовал, и провел внутрь глиняные трубки для подачи металла. Все эти приготовления заняли остаток дня. Наступила ночь. Уже сорок восемь часов Бенвенуто Челлини не спал; более того, он не прилег и даже не присел. Напрасно подмастерья упрашивали его отдохнуть, напрасно ворчала Скоццоне – учитель ничего не хотел слушать. Казалось, его поддерживает какая-то сверхъестественная сила, и, не обращая внимания на воркотню и уговоры, он, как генерал на поле боя, продолжал резким, властным голосом отдавать приказания.
   Бенвенуто хотел тотчас же приступить к отливке. Этот энергичный человек, привыкший преодолевать все препятствия, решил подчинить своей могучей воле самого себя. Падая от усталости, снедаемый тревогой и лихорадкой, он заставил свое тело повиноваться. А подмастерья тем временем один за другим выбывали из строя, точно солдаты во время сражения.
   Печь для плавки была готова. Бенвенуто велел заполнить ее слитками чугуна и меди, расположив их симметрично, чтобы жар охватил весь металл и плавка шла быстрее и равномернее. Потом он сам развел огонь и в этой печи. Дрова были еловые, очень сухие и смолистые, и пламя, поднявшись выше, чем ожидали, охватило деревянную крышу литейной мастерской, которая тотчас же загорелась. Испугавшись пожара, а главное, нестерпимого зноя, все подмастерья, кроме Германа, разбежались. Но Бенвенуто и Герман могли выдержать и не то. Они взяли по топору и принялись рубить деревянные подпоры, на которых покоилась крыша. Минуту спустя пылающая кровля рухнула. Тогда Герман и Бенвенуто стали баграми засовывать обгорелые бревна в печь. Огонь усилился, и плавка пошла еще лучше.
   И тут силы покинули Бенвенуто. Шутка ли: шестьдесят часов он не спал, двадцать четыре часа не ел и все-таки был душой, стержнем этой кипучей деятельности! Им овладела сильнейшая лихорадка. Лицо, только что горевшее огнем, покрылось смертельной бледностью. В раскаленном воздухе литейной, где никто не мог выдержать, кроме него, Бенвенуто дрожал от холода, а зубы его стучали так, будто он находился среди вечных снегов Лапландии. Заметив состояние учителя, подмастерья окружили его. Он все еще пытался бороться с болезнью, отрицать свое поражение, ибо ему казалось позором покориться даже неизбежности. Но в конце концов и он должен был признать, что окончательно выбился из сил. К счастью, самое главное было уже, сделано: плавка близилась к концу; оставалась лишь чисто техническая работа, с которой вполне мог справиться опытный подмастерье. Бенвенуто окликнул Паголо; но ученик, как нарочно, куда-то запропастился. Товарищи принялись звать его хором, и наконец он явился. Он сказал, что уходил молиться за удачный исход отливки.
   – Сейчас не время молиться! – крикнул Бенвену-то. – Сам господь бог сказал: «Работа есть молитва». Работать надо, Паголо! Слушай внимательно: я чувствую, что умираю; но умру я или нет, а Юпитер должен быть закончен. Паголо, друг мой! Поручаю тебе руководить отливкой. Я уверен, что ты справишься с ней не хуже меня. В температуре плавки ты ошибиться не можешь; как только металл покраснеет, вели Герману и Симону-Левше взять по лому… Дай бог память, что я такое сказал?.. Ах да! Пусть они вышибут из печи обе втулки, и металл польется в форму. Если я умру, напомните королю о его обещании исполнить мою просьбу, скажите, что вы пришли вместо меня, и я прошу его… О господи! Я не помню… О чем я хотел просить Франциска Первого? А! Вспомнил! Асканио… Владелец Нельского замка… Коломба, дочь прево… граф д'Орбек… госпожа д'Этамп… О боже, я схожу с ума…
   Бенвенуто покачнулся и упал на руки Германа, который отнес его, как ребенка, в спальню, а Паголо, выполняя приказание учителя, велел подмастерьям продолжать работу.
   Бенвенуто был прав, говоря о смертельной болезни. У него начался страшный бред.
   Скоццоне, которая, очевидно, молилась вместе с Паголо, прибежала на помощь Бенвенуто, не перестававшему кричать:
   – Умираю! Умер! Асканио!.. Что теперь будет с ним!.. Асканио!
   В мозгу больного одно за другим проносились кошмарные видения. Образы Асканио, Коломбы, Стефаны появлялись и исчезали, как тени. Потом вставали окровавленные призраки золотых дел мастера Помпео, которого Бенвенуто убил ударом кинжала, и сиенского почтаря, застреленного им из аркебуза. Прошлое переплеталось с настоящим. То он видел, что папа Климент VII держит Асканио в тюрьме, то это Козимо Медичи принуждает Коломбу выйти замуж за д'Орбека. Думая, что перед ним госпожа д'Этамп, он грозил, умолял и тут же замечал, что разговаривает с призраком герцогини Элеоноры; потом принимался хохотать прямо в лицо плачущей Скоццоне, советуя ей получше приглядывать за своим Паголо; не то, чего доброго, бегая, как кошка, по карнизам, он сломает себе шею. Моменты сильнейшего возбуждения чередовались с периодами полной прострации, когда действительно казалось, что он умирает.
   Припадок продолжался уже три часа. Бенвенуто находился в полном изнеможении, когда в комнату вошел Паголо с искаженным, бледным лицом.
   – Да помилуют нас Иисус Христос и пресвятая дева! – вскричал он. – Все пропало, остается уповать на помощь провидения.
   Бенвенуто лежал без сил, без движения, чуть живой, и все же он услышал слова Паголо, и они болью отозвались у него в сердце. Туман, окутавший его сознание, рассеялся, и, как Лазарь, услышавший голос Христа, больной вскочил со своего ложа с криком:
   – Кто смеет говорить, что все пропало, когда Бенвенуто еще жив?
   – Увы, учитель, это я, – ответил Паголо.
   – Подлец, бездельник! – заорал Бенвенуто. – Ты, значит, будешь вечно предавать меня! Но будь покоен, голубчик. Иисус Христос и пресвятая дева, которых ты призывал, помогают только честным людям, а изменников карают!
   В это время раздались отчаянные возгласы подмастерьев:
   – Бенвенуто! Бенвенуто!
   – Я здесь! – крикнул художник, выбегая из комнаты, бледный, но полный сил и решимости. – Я здесь! И горе тем, кто забыл о своих обязанностях!
   В два прыжка Бенвенуто очутился в литейной мастерской, где нашел подмастерьев растерянными и удрученными. А ведь когда он уходил, работа кипела. Даже великан Герман, казалось, изнемогал от усталости; его шатало из стороны в сторону, и, чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к уцелевшей подпоре.