Страница:
В самом начале боя Митридат, взяв с собой восемьсот рабов, пустил лошадей в галоп и пробился сквозь римскую армию; правда, когда он появился на той стороне, из восьмисот всадников осталось только три.
Двумя из этих выживших были сам Митридат и Гипсикратия, одна из его наложниц, столь храбрая, доблестная и мужественная, что царь называл ее не Гипсикратией, а Гипсикратом.
В этот день, одетая в персидские одежды, верхом на персидском коне, с персидским оружием в руках, она ни на миг не покинула царя и защищала его, в то время как он сам защищал ее.
Три дня они бежали через всю страну; в течение всех этих трех дней доблестная амазонка прислуживала царю, стерегла его сон, ухаживала за его конем. На исходе трех дней, когда Митридат спал, они достигли крепости Синоры, где хранилась его казна и его самое ценное имущество.
Они были спасены, по крайней мере, на время.
Но Митридат понимал, что это его последняя остановка на пути к могиле. Он проявил высшую щедрость, разделив между теми, кто остался верен ему, сначала деньги, затем одежду, и наконец, яд.
Каждый покинул его богатым, как сатрап; каждый отныне был уверен в своей жизни, если доведется пожить, и в своей смерти, если захочется умереть. Потом побежденный царь направился в Армению. Он рассчитывал на своего союзника Тиграна.
Тигран не только запретил ему войти в свою страну, но и назначил за его голову награду в сто талантов. Митридат поднялся вдоль Евфрата до самых его истоков и углубился в Колхиду.
В это время, то есть когда Тигран закрывал ворота своего царства перед Митридатом, его сын открывал их перед римлянами. Вместе с Помпеем они занимали города, которые им сдавались. И тут Тигран, которого совсем недавно разбил Лукулл, узнав о разладе между двумя римскими генералами, увидел надежду в том, что ему рассказали о сговорчивом характере Помпея, и возник однажды со своими родственниками и друзьями перед римским лагерем.
Он приблизился к его воротам; но на входе его встретили два ликтора Помпея, которые приказали ему сойти с коня и продолжить свой путь пешком, потому что ни один вражеский полководец не должен вступать в римский лагерь верхом.
Тигран сделал больше: в знак покорности он снял свой меч и отдал его ликторам; затем, представ перед Помпеем, он снял свою царскую диадему и хотел положить ее к его ногам. Но Помпей опередил его: он взял Тиграна за руку, привел его в свою палатку и усадил справа от себя; его сына он усадил слева.
– Тигран, – сказал он тогда, – это Лукуллу вы обязаны всеми потерями, которые вы несли до сих пор; это он отнял у вас Сирию, Финикию, Галатию и Софену. Я же оставляю вам все, чем вы владели, когда я вошел в вашу страну, при условии, что вы выплатите римлянам шесть тысяч талантов в возмещение ущерба, который они понесли от вас. Ваш сын будет царствовать в Софене.
Тигран пришел в полный восторг и пообещал вдобавок по полмины каждому солдату, по десять мин каждому центуриону и по одному таланту каждому трибуну.
Но его сын, который рассчитывал получить наследство от преданного им отца, не был так обрадован этим разделом; и посланцам, которые пришли пригласить его от имени Помпея на ужин, он ответил так:
– Премного благодарен вашему генералу за честь, которую он мне оказывает; но мне известен некто, кто примет меня лучше, чем он.
Через десять минут молодой Тигран был схвачен, закован в цепи и оставлен для триумфа.
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Двумя из этих выживших были сам Митридат и Гипсикратия, одна из его наложниц, столь храбрая, доблестная и мужественная, что царь называл ее не Гипсикратией, а Гипсикратом.
В этот день, одетая в персидские одежды, верхом на персидском коне, с персидским оружием в руках, она ни на миг не покинула царя и защищала его, в то время как он сам защищал ее.
Три дня они бежали через всю страну; в течение всех этих трех дней доблестная амазонка прислуживала царю, стерегла его сон, ухаживала за его конем. На исходе трех дней, когда Митридат спал, они достигли крепости Синоры, где хранилась его казна и его самое ценное имущество.
Они были спасены, по крайней мере, на время.
Но Митридат понимал, что это его последняя остановка на пути к могиле. Он проявил высшую щедрость, разделив между теми, кто остался верен ему, сначала деньги, затем одежду, и наконец, яд.
Каждый покинул его богатым, как сатрап; каждый отныне был уверен в своей жизни, если доведется пожить, и в своей смерти, если захочется умереть. Потом побежденный царь направился в Армению. Он рассчитывал на своего союзника Тиграна.
Тигран не только запретил ему войти в свою страну, но и назначил за его голову награду в сто талантов. Митридат поднялся вдоль Евфрата до самых его истоков и углубился в Колхиду.
В это время, то есть когда Тигран закрывал ворота своего царства перед Митридатом, его сын открывал их перед римлянами. Вместе с Помпеем они занимали города, которые им сдавались. И тут Тигран, которого совсем недавно разбил Лукулл, узнав о разладе между двумя римскими генералами, увидел надежду в том, что ему рассказали о сговорчивом характере Помпея, и возник однажды со своими родственниками и друзьями перед римским лагерем.
Он приблизился к его воротам; но на входе его встретили два ликтора Помпея, которые приказали ему сойти с коня и продолжить свой путь пешком, потому что ни один вражеский полководец не должен вступать в римский лагерь верхом.
Тигран сделал больше: в знак покорности он снял свой меч и отдал его ликторам; затем, представ перед Помпеем, он снял свою царскую диадему и хотел положить ее к его ногам. Но Помпей опередил его: он взял Тиграна за руку, привел его в свою палатку и усадил справа от себя; его сына он усадил слева.
– Тигран, – сказал он тогда, – это Лукуллу вы обязаны всеми потерями, которые вы несли до сих пор; это он отнял у вас Сирию, Финикию, Галатию и Софену. Я же оставляю вам все, чем вы владели, когда я вошел в вашу страну, при условии, что вы выплатите римлянам шесть тысяч талантов в возмещение ущерба, который они понесли от вас. Ваш сын будет царствовать в Софене.
Тигран пришел в полный восторг и пообещал вдобавок по полмины каждому солдату, по десять мин каждому центуриону и по одному таланту каждому трибуну.
Но его сын, который рассчитывал получить наследство от преданного им отца, не был так обрадован этим разделом; и посланцам, которые пришли пригласить его от имени Помпея на ужин, он ответил так:
– Премного благодарен вашему генералу за честь, которую он мне оказывает; но мне известен некто, кто примет меня лучше, чем он.
Через десять минут молодой Тигран был схвачен, закован в цепи и оставлен для триумфа.
Глава 16
Вот так Цезарь и Помпей возвратились в Рим, один с востока, другой с запада. Красс притворился, что очень боится армии Помпея, и ждал их там. Цезарь письмом предупредил его о своем прибытии и заодно сообщил ему, что если сам Красс захочет приложить некоторые усилия, он берется помирить его с Помпеем.
Цицерон больших опасений не вызывал. Помпей завидовал его успехам в сенате: Помпей завидовал всему. Поссорить этих двух друзей не составит никакого труда.
Цицерон жаловался на него Аттику.
«Ваш друг, говорит он в письме к Аттику от 25 января 693 года от основания Рима (шестьдесят первый год до Рождества Христова), ваш друг – вы знаете, о ком я говорю, – этот друг, о ком вы написали мне, что он хвалит меня, не смея меня порицать, этот самый друг, судя по его обращению, испытывает ко мне самую нежную привязанность, глубокое почтение и любовь; на публике он меня превозносит; но втайне он относится ко мне недоброжелательно и вредит мне, причем это уже ни для кого не секрет. Никакого прямодушия, никакой искренности, ни единого достойного побуждения в государственных делах, ничего возвышенного, сильного, благородного. Я напишу вам глубже обо всем этом в следующий раз».
Глубже!.. Как вы понимаете, ему оставалось не так уж много добавить; в этих немногих строчках знаменитый оратор, победитель Катилины, изобразил очень схожий портрет победителя Митридата – по крайней мере, с его точки зрения. Но за это время вперед выдвинулся еще один человек, которому никто из троих не уделял особого внимания, но который, тем не менее, стоил того, чтобы им заняться: этим человеком был Катон Младший.
Скажем же пару слов о том, кто имел в Риме репутацию человека столь сурового, что в театре римляне дожидались его ухода, чтобы велеть танцовщикам станцевать какой-нибудь канкан того времени.
Он родился в девяносто пятом году до Рождества Христова и был на пять лет моложе Цезаря и на одиннадцать моложе Помпея; ему исполнялось тридцать три года. Он был правнуком Катона Цензора, которого, как гласила эпиграмма, Прозерпина отказывалась принять в подземное царство, даже когда он умер.
«Этот рыжий с пронзительными глазами, этот язвительный Порций, которого Прозерпина отказывается принять в свое царство, даже когда он умер!»
Такова эпиграмма; как видите, она ясно указывает, что Катон Старший был рыж, что он имел глаза Минервы и что при жизни он был таким неуживчивым человеком, что даже когда он умер, никто не стремился получить его себе в соседи.
Помимо этого, он был человеком хитрым; его имя Катон подтверждает это. На самом деле его звали Приск; его прозвали Катоном от catus – умный, ловкий, проницательный.
В семнадцать лет он служил на войне с Ганнибалом; в бою у него были быстрые руки и крепкие ноги, и он приводил врага в трепет своим грубым боевым кличем, когда приставлял меч к его груди или лицу. – И в наши дни еще есть бойцы, которые действуют подобным образом. – Он не пил ничего, кроме воды; только иногда в долгих переходах или в сильную жару он добавлял в нее немного уксуса, а в праздники позволял себе некоторый разврат и пил пикет.
Он родился в те героические времена – за двести тридцать лет до Рождества Христова – когда в Италии еще были земли, и были люди, чтобы возделывать эти земли. Подобно Фабиям, Фабрициям и Цинциннатам, он оставлял плуг ради меча, а потом снова менял меч на плуг; он сражался, не щадя себя, как простой солдат, а потом возделывал землю, как простой поденщик с фермы; вот только разве что зимой он работал в тунике; летом – совсем нагой.
В своей деревне он соседствовал с тем самым Манием Курием, который трижды удостаивался триумфа; он победил самнитов, объединившихся с сабинянами, изгнал из Италии Пирра, и после трех своих триумфов продолжал жить в своем бедном домишке, где явившиеся к нему однажды послы от самнитов обнаружили его запекающим на огне репу.
Депутаты пришли, чтобы вручить ему не знаю сколько золота.
– Вы видите, какова моя пища, сказал он им.
– Да, мы видим.
– Так вот, когда умеешь обходиться такой пищей, золото не нужно.
Такой человек, безусловно, должен был нравиться Катону, так же как и Катон должен был нравиться ему. И юноша стал другом старика.
Катон Младший был прямым потомком этого грубого цензора, который поссорился со Сципионом, поскольку не одобрял его излишней расточительности и любви к роскоши. Он имел много общего со своим предком, хотя их разделяло пять поколений и представитель одного из них, Гай Порций Катон, внук Катона Старшего, был обвинен и осужден за взяточничество, после чего он был отправлен умирать в Тарракон.
Наш Катон, Катон Младший или же Утический, как вам будет угодно, остался круглым сиротой с одним братом и тремя сестрами. Этого брата звали Цепион.
Одну из сестер – она была ему сестрой только по матери, – звали Сервилия; мы уже называли это имя в связи с запиской, посланной Цезарю в день раскрытия заговора Катилины.
Она, надо сказать, довольно долго упиралась; но Цезарь, узнав, что она страстно желала получить одну очень красивую жемчужину, купил ее и подарил Сервилии. Взамен Сервилия дала ему то, чего желал он.
Жемчужина стоила около одиннадцати сотен тысяч франков.
Катон имел лицо суровое и всегда нахмуренное и был очень неулыбчивым человеком; его сердце с трудом поддавалось гневу, но, однажды рассердив, его можно было усмирить только ценой больших усилий. Медленно обучаясь, он всегда помнил то, что выучил. К счастью, его воспитателем был человек умный и всегда рассудительный, который никогда не грозил ему. Этого человека звали так же, как сына Юпитера и Европы, – Сарпедон.
С самого детства Катон уже проявлял признаки того упрямства, которое в дальнейшем определит его репутацию. Где-то в девяностом году до Рождества Христова, – ему было тогда четыре или пять лет, – союзники Рима стали добиваться для себя права гражданства.
Мы уже говорили обо всех преимуществах, которые вытекали из этого права.
Один из депутатов от союзников разместился у Друза, его друга. Друз, дядя Катона по матери, воспитывал детей своей сестры и питал к ним большую слабость. Этот депутат – его звали Помпедий Силон, – всячески баловал детей, чтобы они заступились за него перед своим дядей.
Цепион, который был на два или три года старше Катона, позволил подкупить себя этими ласками и пообещал.
С Катоном вышло иначе. Хотя в возрасте четырех или пяти лет он должен был плохо разбираться в таких сложных вопросах, как право гражданства, он в ответ на все настойчивые просьбы и заискивания депутатов только молча смотрел на них суровым взглядом.
– Так что же, малыш, спросил его Помпедий, не сделаешь ли ты так же, как твой брат?
Ребенок ничего не ответил.
– Не замолвишь ли ты за нас словечко своему дяде? ну же, давай-ка.
Катон продолжал хранить молчание.
– Какой нехороший мальчик, – сказал Помпедий.
И потом, повернувшись к присутствующим, тихонько сказал им:
– Сейчас посмотрим, насколько ему хватит упорства.
И он взял его за пояс и вывесил за окно, как будто собирался сбросить его на землю с высоты тридцати футов.
Но ребенок даже рта не раскрыл.
– Сейчас же обещай мне, сказал Помпедий, или я брошу тебя!
Ребенок продолжал молчать, не выказывая никаких признаков удивления или страха.
Попидий, рука которого начала, наконец, уставать, поставил ребенка на пол.
– Во имя Юпитера! – сказал он, счастье еще, что этот маленький плут всего лишь ребенок, а не взрослый мужчина; потому что если бы он был взрослым мужчиной, мы запросто могли бы не получить у народа ни единого голоса.
Сулла был личным другом отца Катона, Луция Порция, который был убит недалеко от Фуцинского озера при нападении на мятежных тосканцев. Возможно, молодой Марий имел некоторое касательство к этой смерти. По крайней мере, Орозий приписывает ее именно ему; а ведь вы знаете поговорку: «Ссужают только богатым».
Итак, Сулла, будучи другом отца, время от времени звал детей к себе домой и развлекался болтовней с ними.
«Дом Суллы, – говорит Плутарх, – являл собою подлинную картину подземного ада из-за большого числа проскриптов, которых каждый день притаскивали туда, чтобы подвергнуть их пыткам».
Это был 80-й год до Рождества Христова, и Катону должно было исполниться тринадцать или четырнадцать лет.
Время от времени он видел, как из этого дома выносили тела, истерзанные пытками, а еще чаще – отрубленные головы; до него доносились приглушенные стоны пытаемых. Все это заставило его крепко задуматься о Сулле, который был с ним так дружелюбен.
Однажды он не смог сдержаться и спросил своего воспитателя:
– Почему так случилось, что не нашлось никого, кто бы убил этого человека?
– Потому что его боятся еще больше, чем ненавидят, – ответил воспитатель.
– Тогда дайте мне меч, – сказал Катон; – и я избавлю, убив его, свое отечество от рабства.
Воспитатель сохранил эти слова для истории, но удержался от того, чтобы дать своему воспитаннику меч, который тот потребовал.
В двадцать лет Катон никогда не приступал к ужину без своего старшего брата, которого он обожал.
– Кого ты больше всех любишь? – спросили его однажды, когда он был совсем ребенком.
– Моего брата, – ответил он.
– А потом?
– Моего брата.
– Ну а еще потом?
– Моего брата.
И сколько бы раз ему не задавали этот вопрос, он всегда давал один и тот же ответ.
Цицерон больших опасений не вызывал. Помпей завидовал его успехам в сенате: Помпей завидовал всему. Поссорить этих двух друзей не составит никакого труда.
Цицерон жаловался на него Аттику.
«Ваш друг, говорит он в письме к Аттику от 25 января 693 года от основания Рима (шестьдесят первый год до Рождества Христова), ваш друг – вы знаете, о ком я говорю, – этот друг, о ком вы написали мне, что он хвалит меня, не смея меня порицать, этот самый друг, судя по его обращению, испытывает ко мне самую нежную привязанность, глубокое почтение и любовь; на публике он меня превозносит; но втайне он относится ко мне недоброжелательно и вредит мне, причем это уже ни для кого не секрет. Никакого прямодушия, никакой искренности, ни единого достойного побуждения в государственных делах, ничего возвышенного, сильного, благородного. Я напишу вам глубже обо всем этом в следующий раз».
Глубже!.. Как вы понимаете, ему оставалось не так уж много добавить; в этих немногих строчках знаменитый оратор, победитель Катилины, изобразил очень схожий портрет победителя Митридата – по крайней мере, с его точки зрения. Но за это время вперед выдвинулся еще один человек, которому никто из троих не уделял особого внимания, но который, тем не менее, стоил того, чтобы им заняться: этим человеком был Катон Младший.
Скажем же пару слов о том, кто имел в Риме репутацию человека столь сурового, что в театре римляне дожидались его ухода, чтобы велеть танцовщикам станцевать какой-нибудь канкан того времени.
Он родился в девяносто пятом году до Рождества Христова и был на пять лет моложе Цезаря и на одиннадцать моложе Помпея; ему исполнялось тридцать три года. Он был правнуком Катона Цензора, которого, как гласила эпиграмма, Прозерпина отказывалась принять в подземное царство, даже когда он умер.
«Этот рыжий с пронзительными глазами, этот язвительный Порций, которого Прозерпина отказывается принять в свое царство, даже когда он умер!»
Такова эпиграмма; как видите, она ясно указывает, что Катон Старший был рыж, что он имел глаза Минервы и что при жизни он был таким неуживчивым человеком, что даже когда он умер, никто не стремился получить его себе в соседи.
Помимо этого, он был человеком хитрым; его имя Катон подтверждает это. На самом деле его звали Приск; его прозвали Катоном от catus – умный, ловкий, проницательный.
В семнадцать лет он служил на войне с Ганнибалом; в бою у него были быстрые руки и крепкие ноги, и он приводил врага в трепет своим грубым боевым кличем, когда приставлял меч к его груди или лицу. – И в наши дни еще есть бойцы, которые действуют подобным образом. – Он не пил ничего, кроме воды; только иногда в долгих переходах или в сильную жару он добавлял в нее немного уксуса, а в праздники позволял себе некоторый разврат и пил пикет.
Он родился в те героические времена – за двести тридцать лет до Рождества Христова – когда в Италии еще были земли, и были люди, чтобы возделывать эти земли. Подобно Фабиям, Фабрициям и Цинциннатам, он оставлял плуг ради меча, а потом снова менял меч на плуг; он сражался, не щадя себя, как простой солдат, а потом возделывал землю, как простой поденщик с фермы; вот только разве что зимой он работал в тунике; летом – совсем нагой.
В своей деревне он соседствовал с тем самым Манием Курием, который трижды удостаивался триумфа; он победил самнитов, объединившихся с сабинянами, изгнал из Италии Пирра, и после трех своих триумфов продолжал жить в своем бедном домишке, где явившиеся к нему однажды послы от самнитов обнаружили его запекающим на огне репу.
Депутаты пришли, чтобы вручить ему не знаю сколько золота.
– Вы видите, какова моя пища, сказал он им.
– Да, мы видим.
– Так вот, когда умеешь обходиться такой пищей, золото не нужно.
Такой человек, безусловно, должен был нравиться Катону, так же как и Катон должен был нравиться ему. И юноша стал другом старика.
Катон Младший был прямым потомком этого грубого цензора, который поссорился со Сципионом, поскольку не одобрял его излишней расточительности и любви к роскоши. Он имел много общего со своим предком, хотя их разделяло пять поколений и представитель одного из них, Гай Порций Катон, внук Катона Старшего, был обвинен и осужден за взяточничество, после чего он был отправлен умирать в Тарракон.
Наш Катон, Катон Младший или же Утический, как вам будет угодно, остался круглым сиротой с одним братом и тремя сестрами. Этого брата звали Цепион.
Одну из сестер – она была ему сестрой только по матери, – звали Сервилия; мы уже называли это имя в связи с запиской, посланной Цезарю в день раскрытия заговора Катилины.
Она, надо сказать, довольно долго упиралась; но Цезарь, узнав, что она страстно желала получить одну очень красивую жемчужину, купил ее и подарил Сервилии. Взамен Сервилия дала ему то, чего желал он.
Жемчужина стоила около одиннадцати сотен тысяч франков.
Катон имел лицо суровое и всегда нахмуренное и был очень неулыбчивым человеком; его сердце с трудом поддавалось гневу, но, однажды рассердив, его можно было усмирить только ценой больших усилий. Медленно обучаясь, он всегда помнил то, что выучил. К счастью, его воспитателем был человек умный и всегда рассудительный, который никогда не грозил ему. Этого человека звали так же, как сына Юпитера и Европы, – Сарпедон.
С самого детства Катон уже проявлял признаки того упрямства, которое в дальнейшем определит его репутацию. Где-то в девяностом году до Рождества Христова, – ему было тогда четыре или пять лет, – союзники Рима стали добиваться для себя права гражданства.
Мы уже говорили обо всех преимуществах, которые вытекали из этого права.
Один из депутатов от союзников разместился у Друза, его друга. Друз, дядя Катона по матери, воспитывал детей своей сестры и питал к ним большую слабость. Этот депутат – его звали Помпедий Силон, – всячески баловал детей, чтобы они заступились за него перед своим дядей.
Цепион, который был на два или три года старше Катона, позволил подкупить себя этими ласками и пообещал.
С Катоном вышло иначе. Хотя в возрасте четырех или пяти лет он должен был плохо разбираться в таких сложных вопросах, как право гражданства, он в ответ на все настойчивые просьбы и заискивания депутатов только молча смотрел на них суровым взглядом.
– Так что же, малыш, спросил его Помпедий, не сделаешь ли ты так же, как твой брат?
Ребенок ничего не ответил.
– Не замолвишь ли ты за нас словечко своему дяде? ну же, давай-ка.
Катон продолжал хранить молчание.
– Какой нехороший мальчик, – сказал Помпедий.
И потом, повернувшись к присутствующим, тихонько сказал им:
– Сейчас посмотрим, насколько ему хватит упорства.
И он взял его за пояс и вывесил за окно, как будто собирался сбросить его на землю с высоты тридцати футов.
Но ребенок даже рта не раскрыл.
– Сейчас же обещай мне, сказал Помпедий, или я брошу тебя!
Ребенок продолжал молчать, не выказывая никаких признаков удивления или страха.
Попидий, рука которого начала, наконец, уставать, поставил ребенка на пол.
– Во имя Юпитера! – сказал он, счастье еще, что этот маленький плут всего лишь ребенок, а не взрослый мужчина; потому что если бы он был взрослым мужчиной, мы запросто могли бы не получить у народа ни единого голоса.
Сулла был личным другом отца Катона, Луция Порция, который был убит недалеко от Фуцинского озера при нападении на мятежных тосканцев. Возможно, молодой Марий имел некоторое касательство к этой смерти. По крайней мере, Орозий приписывает ее именно ему; а ведь вы знаете поговорку: «Ссужают только богатым».
Итак, Сулла, будучи другом отца, время от времени звал детей к себе домой и развлекался болтовней с ними.
«Дом Суллы, – говорит Плутарх, – являл собою подлинную картину подземного ада из-за большого числа проскриптов, которых каждый день притаскивали туда, чтобы подвергнуть их пыткам».
Это был 80-й год до Рождества Христова, и Катону должно было исполниться тринадцать или четырнадцать лет.
Время от времени он видел, как из этого дома выносили тела, истерзанные пытками, а еще чаще – отрубленные головы; до него доносились приглушенные стоны пытаемых. Все это заставило его крепко задуматься о Сулле, который был с ним так дружелюбен.
Однажды он не смог сдержаться и спросил своего воспитателя:
– Почему так случилось, что не нашлось никого, кто бы убил этого человека?
– Потому что его боятся еще больше, чем ненавидят, – ответил воспитатель.
– Тогда дайте мне меч, – сказал Катон; – и я избавлю, убив его, свое отечество от рабства.
Воспитатель сохранил эти слова для истории, но удержался от того, чтобы дать своему воспитаннику меч, который тот потребовал.
В двадцать лет Катон никогда не приступал к ужину без своего старшего брата, которого он обожал.
– Кого ты больше всех любишь? – спросили его однажды, когда он был совсем ребенком.
– Моего брата, – ответил он.
– А потом?
– Моего брата.
– Ну а еще потом?
– Моего брата.
И сколько бы раз ему не задавали этот вопрос, он всегда давал один и тот же ответ.
Глава 17
Катон был богат. Назначенный жрецом Аполлона[23], он завел собственный дом и забрал свою часть отцовского состояния, доходившую до ста двадцати талантов (примерно шестьсот шестьдесят тысяч франков нашей монетой). Позже он унаследовал от своего двоюродного брата еще сто талантов; после этого его состояние возросло до более чем двенадцати сотен тысяч франков.
Катон был весьма скуп. «Едва, – говорит Плутарх, – он унаследовал все это богатство, он стал жить скромнее».
И это при том, что он должен был унаследовать еще полмиллиона от своего брата, когда его брат умер в Эне. – Вскоре мы доберемся до этой смерти и узнаем, что скажет Цезарь о скупости Катона.
Катон еще не пользовался известностью, когда ему представился случай выступить на публике. Он взял слово не для того, чтобы обвинить или защитить какого-нибудь богатого расхитителя, какого-нибудь Долабеллу или Верреса; вовсе нет. Катон Старший, тот самый прадед, которого так почитал его правнук, Катон Старший – Катон delenda Carthago, – будучи цензором, посвятил городу базилику Порция. – Да, кстати, мы говорили вам, что его прозвище Porcius происходило от porcus – свиней, которых он пас, так же как его имя Катон произошло от его умения вести дела? Если еще не сказали, то говорим сейчас.
Итак, базалика Порция была построена Катоном; но оказалось, что одна из колонн базилики мешала размещать кресла трибунов, которые проводили здесь собрания. Они хотели убрать ее или, по крайней мере, переместить; но Катон явился к ним и выступил в защиту неприкосновенности колонны. Колонну оставили на месте.
В речи Катона была отмечена ее сжатость и осмысленность; но при этом, наряду с глубочайшей серьезностью, она была не лишена некоторого изящества; главным же ее достоинством была лаконичность. С этого момента он был признан как оратор.
Но в Риме, как мы уже говорили, недостаточно было быть солдатом – следовало к тому же быть оратором; и недостаточно было быть оратором – следовало к тому же быть солдатом. Катон начал готовиться к этому тяжкому ремеслу.
В Риме Катон не мог последовать примеру своего деда, который пахал землю нагим; но он, по крайней мере, приучил себя переносить самый лютый холод с непокрытой головой и помногу ходить пешком, предпринимая иногда очень далекие путешествия. Однако его друзей такие способы закалки не привлекали: они путешествовали верхом либо на носилках, но с какой бы скоростью они не двигались, Катон всегда шагал вровень с ними, подходя к тому, с кем ему хотелось сейчас поговорить, и в качестве отдыха опираясь иногда на холку лошади.
Вначале он отличался крайней воздержанностью: оставался за столом всего по несколько минут, пил только один раз после еды и поднимался из-за стола сразу после того, как поел и попил.
Позже он переменился: этот суровый стоик стал помногу пить и не раз проводил за столом всю ночь напролет.
– Катон только и делает, что пьянствует, – говорил Меммий.
– Ты бы еще сказал, – ответил Цицерон, – что он с утра до ночи играет в кости.
Быть может, Катон был пьян, когда в сенате назвал пропойцей Цезаря, который почти ничего не пил, кроме воды.
«Что касается вина, – говорит Светоний о Цезаре, – то даже его враги признают, что он употреблял его очень умеренно: Vini parcissimum ne inimici quidem negaverunt».
И Катон сам прибегает к слову «пьяница», когда говорит:
«Из всех тех, кто ниспровергал Республику, Цезарь единственный не был пьян: Unum ex omnibus ad evertendam Rempublicam sobrium accessive».
До своего вступления в брак Катон оставался целомудренным; вначале он хотел взять в жены Лепиду, которая была женой Сципиона Метелла. Все считали, что их помолвка разладилась; но притязания Катона оживили любовь Метелла, и он взял Лепиду в жены в ту самую минуту, когда Катон уже протягивал к ней руку.
На этот раз стоик совершенно утратил власть над собой. Он хотел преследовать Сципиона Метелла по закону, но друзья убедили его, что все будут потешаться над ним, и что он понесет расходы в связи с судебными издержками. Он отозвал свой иск, как сказали бы в наши дни; но потом взялся за перо и сочинил несколько ямбов против Сципиона, – к несчастью, эти ямбы утеряны.
Потом он взял в жены Аттилию, которую через некоторое время выгнал из дома за распутство. Наконец, он женился во второй раз: на Марции, дочери Филиппа.
Расскажем сразу же, как наш стоик – стоик, который, влюбившись в Лепиду, писал ямбы против Сципиона, и который, женившись на Аттилии, выгнал ее из дома за распутство, – расскажем, как он понимал ревность.
Эта вторая жена Катона была очень красива и считалась умной женщиной; что вовсе не мешало ей иметь большое количество поклонников. В числе этих поклонников был Квинт Гортензий, один из самых чтимых и уважаемых людей в Риме; вот только он имел одну-единственную манию: Квинт Гортензий ценил только ту женщину, которая ему не принадлежала. Поскольку развод в Риме был разрешен, он захотел после развода взять в жены дочь Катона, которая была замужем за Бибулом, или жену самого Катона.
Гортензий открылся сначала жене Бибула; но она, любя своего мужа и имея от него двоих детей, нашла предложение Гортензия очень почетным, конечно, но совершенно неуместным.
Чтобы отказ Порции был воспринят Гортензием серьезнее, он услышал его затем из уст самого Бибула. Но Гортензий отнюдь не счел себя побежденным и стал настаивать. Бибул призвал своего тестя. Катон вмешался.
Тогда Гортензий объяснился с Катоном, с которым он был уже долгие годы связан дружбой, еще более категорично, чем он объяснялся с Бибулом. Гортензий вовсе не стремился к скандалу и совершенно не желал чужого добра; все, что ему было нужно, это порядочная женщина.
К несчастью, несмотря на все поиски, он нашел их в Риме всего две, и обе они, были несвободны. Одной из них, как мы уже сказали, была Порция, жена Бибула; другой – Марция, жена Катона.
Так вот, он просил, чтобы Бибул или Катон – ему неважно кто – простер свое самопожертвование вплоть до того, чтобы развестись со своей женой и отдать ее ему. По его мнению, это была вещь, в которой Пифий и Дамон не отказали бы друг другу, а он утверждал, что любит Катона, по меньшей мере, так же, как Пифий.
Наконец, Гортензий сделал предложение, которое доказывало всю чистоту его намерений: он обязывался вернуть Порцию Бибулу или Марцию Катону сразу после того, как заимеет от нее двоих детей.
Он опирался при этом на один из законов Нумы, который вышел из употребления, но не был отменен. Этот закон, который читатель сможет найти у Плутарха в Сравнении Ликурга с Нумой, гласил, что если муж сочтет, что у него достаточно детей, он может уступить свою жену другому, будь то на время или навсегда.
Катон заметил Гортензию, что для него, Катона, тем более невозможно пойти на эту уступку, что Марция беременна.
Гортензий ответил, что поскольку его намерения честны и разумны, он подождет, пока Марция родит.
Подобная решимость тронула Катона, но, тем не менее, он попросил у Гортензия разрешения посоветоваться с Филиппом, отцом Марции.
Филипп был человеком добродушным.
– Если вы, сказал он своему зятю, не возражаете против того, чтобы пойти на эту уступку, то я тоже не стану возражать; но при этом я настаиваю, чтобы вы подписали брачный договор Гортензия и Марции.
Катон согласился на это.
Дождались, пока Марция родит и оправится от родов, и затем она в присутствии отца и мужа, который поставил свою подпись и печать на брачном договоре, вышла замуж за Гортензия.
Скоро мы объясним, почему подобное соглашение воспринималось проще в 695 году от основания Рима, нежели в 1850 году после Рождества Христова.
Завершим же рассказ о Марции и Гортензии. Их супружество было совершенно счастливо; Марция полностью удовлетворила желания Гортензия, подарив ему двух детей, и поскольку Катон не требовал ее обратно, она осталась с ним до той самой минуты, когда он, Гортензий, умер, и умирая, оставил ей все свое имущество: возможно, двадцать или двадцать пять миллионов.
Тогда Катон снова женился на ней, как это явствует из сочинения Аппиана «О гражданской войне» и из «Фарсалии» Лукана, книга II, стих 328; но поскольку близился уже тот момент, когда он ушел с Помпеем, получилось, что Катон вернул не жену для себя, а мать для своих дочерей.
Эта история породила в Риме некоторые сплетни. Об этом говорили, но этому не особенно удивлялись; все происшедшее соответствовало законам.
Скажем же пару слов об этих законах, чтобы только одна-единственная вещь осталась непонятной для наших читательниц: почему Марция так безропотно переходила от одного мужа к другому; а быть может, мы сумеем объяснить и эту безропотность.
Как видите, мы намерены объяснять абсолютно все.
Катон был весьма скуп. «Едва, – говорит Плутарх, – он унаследовал все это богатство, он стал жить скромнее».
И это при том, что он должен был унаследовать еще полмиллиона от своего брата, когда его брат умер в Эне. – Вскоре мы доберемся до этой смерти и узнаем, что скажет Цезарь о скупости Катона.
Катон еще не пользовался известностью, когда ему представился случай выступить на публике. Он взял слово не для того, чтобы обвинить или защитить какого-нибудь богатого расхитителя, какого-нибудь Долабеллу или Верреса; вовсе нет. Катон Старший, тот самый прадед, которого так почитал его правнук, Катон Старший – Катон delenda Carthago, – будучи цензором, посвятил городу базилику Порция. – Да, кстати, мы говорили вам, что его прозвище Porcius происходило от porcus – свиней, которых он пас, так же как его имя Катон произошло от его умения вести дела? Если еще не сказали, то говорим сейчас.
Итак, базалика Порция была построена Катоном; но оказалось, что одна из колонн базилики мешала размещать кресла трибунов, которые проводили здесь собрания. Они хотели убрать ее или, по крайней мере, переместить; но Катон явился к ним и выступил в защиту неприкосновенности колонны. Колонну оставили на месте.
В речи Катона была отмечена ее сжатость и осмысленность; но при этом, наряду с глубочайшей серьезностью, она была не лишена некоторого изящества; главным же ее достоинством была лаконичность. С этого момента он был признан как оратор.
Но в Риме, как мы уже говорили, недостаточно было быть солдатом – следовало к тому же быть оратором; и недостаточно было быть оратором – следовало к тому же быть солдатом. Катон начал готовиться к этому тяжкому ремеслу.
В Риме Катон не мог последовать примеру своего деда, который пахал землю нагим; но он, по крайней мере, приучил себя переносить самый лютый холод с непокрытой головой и помногу ходить пешком, предпринимая иногда очень далекие путешествия. Однако его друзей такие способы закалки не привлекали: они путешествовали верхом либо на носилках, но с какой бы скоростью они не двигались, Катон всегда шагал вровень с ними, подходя к тому, с кем ему хотелось сейчас поговорить, и в качестве отдыха опираясь иногда на холку лошади.
Вначале он отличался крайней воздержанностью: оставался за столом всего по несколько минут, пил только один раз после еды и поднимался из-за стола сразу после того, как поел и попил.
Позже он переменился: этот суровый стоик стал помногу пить и не раз проводил за столом всю ночь напролет.
– Катон только и делает, что пьянствует, – говорил Меммий.
– Ты бы еще сказал, – ответил Цицерон, – что он с утра до ночи играет в кости.
Быть может, Катон был пьян, когда в сенате назвал пропойцей Цезаря, который почти ничего не пил, кроме воды.
«Что касается вина, – говорит Светоний о Цезаре, – то даже его враги признают, что он употреблял его очень умеренно: Vini parcissimum ne inimici quidem negaverunt».
И Катон сам прибегает к слову «пьяница», когда говорит:
«Из всех тех, кто ниспровергал Республику, Цезарь единственный не был пьян: Unum ex omnibus ad evertendam Rempublicam sobrium accessive».
До своего вступления в брак Катон оставался целомудренным; вначале он хотел взять в жены Лепиду, которая была женой Сципиона Метелла. Все считали, что их помолвка разладилась; но притязания Катона оживили любовь Метелла, и он взял Лепиду в жены в ту самую минуту, когда Катон уже протягивал к ней руку.
На этот раз стоик совершенно утратил власть над собой. Он хотел преследовать Сципиона Метелла по закону, но друзья убедили его, что все будут потешаться над ним, и что он понесет расходы в связи с судебными издержками. Он отозвал свой иск, как сказали бы в наши дни; но потом взялся за перо и сочинил несколько ямбов против Сципиона, – к несчастью, эти ямбы утеряны.
Потом он взял в жены Аттилию, которую через некоторое время выгнал из дома за распутство. Наконец, он женился во второй раз: на Марции, дочери Филиппа.
Расскажем сразу же, как наш стоик – стоик, который, влюбившись в Лепиду, писал ямбы против Сципиона, и который, женившись на Аттилии, выгнал ее из дома за распутство, – расскажем, как он понимал ревность.
Эта вторая жена Катона была очень красива и считалась умной женщиной; что вовсе не мешало ей иметь большое количество поклонников. В числе этих поклонников был Квинт Гортензий, один из самых чтимых и уважаемых людей в Риме; вот только он имел одну-единственную манию: Квинт Гортензий ценил только ту женщину, которая ему не принадлежала. Поскольку развод в Риме был разрешен, он захотел после развода взять в жены дочь Катона, которая была замужем за Бибулом, или жену самого Катона.
Гортензий открылся сначала жене Бибула; но она, любя своего мужа и имея от него двоих детей, нашла предложение Гортензия очень почетным, конечно, но совершенно неуместным.
Чтобы отказ Порции был воспринят Гортензием серьезнее, он услышал его затем из уст самого Бибула. Но Гортензий отнюдь не счел себя побежденным и стал настаивать. Бибул призвал своего тестя. Катон вмешался.
Тогда Гортензий объяснился с Катоном, с которым он был уже долгие годы связан дружбой, еще более категорично, чем он объяснялся с Бибулом. Гортензий вовсе не стремился к скандалу и совершенно не желал чужого добра; все, что ему было нужно, это порядочная женщина.
К несчастью, несмотря на все поиски, он нашел их в Риме всего две, и обе они, были несвободны. Одной из них, как мы уже сказали, была Порция, жена Бибула; другой – Марция, жена Катона.
Так вот, он просил, чтобы Бибул или Катон – ему неважно кто – простер свое самопожертвование вплоть до того, чтобы развестись со своей женой и отдать ее ему. По его мнению, это была вещь, в которой Пифий и Дамон не отказали бы друг другу, а он утверждал, что любит Катона, по меньшей мере, так же, как Пифий.
Наконец, Гортензий сделал предложение, которое доказывало всю чистоту его намерений: он обязывался вернуть Порцию Бибулу или Марцию Катону сразу после того, как заимеет от нее двоих детей.
Он опирался при этом на один из законов Нумы, который вышел из употребления, но не был отменен. Этот закон, который читатель сможет найти у Плутарха в Сравнении Ликурга с Нумой, гласил, что если муж сочтет, что у него достаточно детей, он может уступить свою жену другому, будь то на время или навсегда.
Катон заметил Гортензию, что для него, Катона, тем более невозможно пойти на эту уступку, что Марция беременна.
Гортензий ответил, что поскольку его намерения честны и разумны, он подождет, пока Марция родит.
Подобная решимость тронула Катона, но, тем не менее, он попросил у Гортензия разрешения посоветоваться с Филиппом, отцом Марции.
Филипп был человеком добродушным.
– Если вы, сказал он своему зятю, не возражаете против того, чтобы пойти на эту уступку, то я тоже не стану возражать; но при этом я настаиваю, чтобы вы подписали брачный договор Гортензия и Марции.
Катон согласился на это.
Дождались, пока Марция родит и оправится от родов, и затем она в присутствии отца и мужа, который поставил свою подпись и печать на брачном договоре, вышла замуж за Гортензия.
Скоро мы объясним, почему подобное соглашение воспринималось проще в 695 году от основания Рима, нежели в 1850 году после Рождества Христова.
Завершим же рассказ о Марции и Гортензии. Их супружество было совершенно счастливо; Марция полностью удовлетворила желания Гортензия, подарив ему двух детей, и поскольку Катон не требовал ее обратно, она осталась с ним до той самой минуты, когда он, Гортензий, умер, и умирая, оставил ей все свое имущество: возможно, двадцать или двадцать пять миллионов.
Тогда Катон снова женился на ней, как это явствует из сочинения Аппиана «О гражданской войне» и из «Фарсалии» Лукана, книга II, стих 328; но поскольку близился уже тот момент, когда он ушел с Помпеем, получилось, что Катон вернул не жену для себя, а мать для своих дочерей.
Эта история породила в Риме некоторые сплетни. Об этом говорили, но этому не особенно удивлялись; все происшедшее соответствовало законам.
Скажем же пару слов об этих законах, чтобы только одна-единственная вещь осталась непонятной для наших читательниц: почему Марция так безропотно переходила от одного мужа к другому; а быть может, мы сумеем объяснить и эту безропотность.
Как видите, мы намерены объяснять абсолютно все.
Глава 18
Расскажем сначала, как браки заключались; условия их расторжения мы изложим потом.
В Риме существовало два рода браков: брак патрицианский и брак плебейский; брак путем confarreatio и брак путем coemptio.
Не беспокойтесь, дорогой читатель: все это сейчас станет ясно, как день.
Сначала, как и у нас, заключался брачный договор. Юрисконсульт, который выполнял обязанности нотариуса, прочитывал текст договора, и прежде, чем представить его к печатям, то есть на подпись заключившим его, он произносил эти сакраментальные слова:
«Помолвки, равно как и свадьбы, заключаются только по добровольному согласию сторон, и девица может воспротивиться отцовской воле, если гражданин, которого предлагают ей в женихи, был замечен в бесчестных поступках, или если его поведение было предосудительно».
Если ничего такого не было, и если стороны были согласны, муж в подтверждение своих намерений, отраженных в договоре, дарил своей жене железное колечко, цельное и без всяких камней. Жена надевала его на предпоследний палец левой руки, потому что, согласно римскому поверью, там проходил нерв, который связывал этот палец с сердцем.
– Не на этом ли пальце, мои прекрасные читательницы, вы и по сей день носите его, часто и не подозревая об этой связи?
После этой помолвки назначался день свадьбы. – Обычно, поскольку девушки обручались в тринадцать или четырнадцать лет, отсрочка составляла примерно год.
Выбор этого дня был очень непростым делом. Браки не полагалось заключать в мае, так как этот месяц неблагоприятен для свадеб из-за лемуралий (Овидий, Фасты, V, ст. 487).
Браки не полагалось заключать в дни, предшествующие июньским идам, то есть с 1 по 16 число этого месяца, потому что эти пятнадцать дней, равно как и предыдущие тридцать один, неблагоприятны для свадеб. (Опять смотрите Овидия, Фасты, VI, ст.219).
Не следовало также жениться в квинтильские календы, то есть 1 июля, по той причине, что 1 июля был праздничным днем, и в этот день никто не имел права совершать насилие; а считается, что муж всегда совершает насилие над своей женой, если только он не женится на вдове. (Смотрите у Макробия, Сатурналии, I, 15).[24]
Другими негодными для заключения брака днями являлись следующие дни после календ, ид и нон, поскольку они были религиозными днями, в которые позволялось делать только совершенно необходимые вещи. (Смотрите… смотрите об этом у многих авторов, с учетом того, что в Риме заключение брака никогда не считалось необходимостью. Итак, смотрите: Макробий, Saturn., 15 и 16; Плутарх, Quæs. rom., стр. 92; Тит Ливий, VI, I; Авл Геллий, Т. 17, Fest. relig.)
На заре Республики девица со своей матерью и несколькими близкими родственницами отправлялась провести ночь в храме, чтобы послушать, не подаст ли голос какой-нибудь оракул; но позднее было достаточно просто слова жреца, что никакого неблагоприятного знамения не было, и все шло как нельзя лучше.
Религиозный брак заключался в домашнем святилище. В ожидании его невесту облачали в белую цельную тунику; ее талию стягивали пояском из овечьей шерсти; ее волосы разделяли на шесть прядей и укладывали на макушке в виде башни, увенчанной венком из цветущего майорана; ее покрывали прозрачной фатой цвета пламени. Именно от этой фаты – nubere, окутывать покрывалом, – произошло слово nuptiœ, свадьба.
Башмаки тоже были цвета пламени, как и фата.
Фата была заимствована из одеяния жриц, для которых развод был запрещен, а прическа – у весталок. Соответственно, эта прическа была символом непорочности молодой супруги.
В Риме существовало два рода браков: брак патрицианский и брак плебейский; брак путем confarreatio и брак путем coemptio.
Не беспокойтесь, дорогой читатель: все это сейчас станет ясно, как день.
Сначала, как и у нас, заключался брачный договор. Юрисконсульт, который выполнял обязанности нотариуса, прочитывал текст договора, и прежде, чем представить его к печатям, то есть на подпись заключившим его, он произносил эти сакраментальные слова:
«Помолвки, равно как и свадьбы, заключаются только по добровольному согласию сторон, и девица может воспротивиться отцовской воле, если гражданин, которого предлагают ей в женихи, был замечен в бесчестных поступках, или если его поведение было предосудительно».
Если ничего такого не было, и если стороны были согласны, муж в подтверждение своих намерений, отраженных в договоре, дарил своей жене железное колечко, цельное и без всяких камней. Жена надевала его на предпоследний палец левой руки, потому что, согласно римскому поверью, там проходил нерв, который связывал этот палец с сердцем.
– Не на этом ли пальце, мои прекрасные читательницы, вы и по сей день носите его, часто и не подозревая об этой связи?
После этой помолвки назначался день свадьбы. – Обычно, поскольку девушки обручались в тринадцать или четырнадцать лет, отсрочка составляла примерно год.
Выбор этого дня был очень непростым делом. Браки не полагалось заключать в мае, так как этот месяц неблагоприятен для свадеб из-за лемуралий (Овидий, Фасты, V, ст. 487).
Браки не полагалось заключать в дни, предшествующие июньским идам, то есть с 1 по 16 число этого месяца, потому что эти пятнадцать дней, равно как и предыдущие тридцать один, неблагоприятны для свадеб. (Опять смотрите Овидия, Фасты, VI, ст.219).
Не следовало также жениться в квинтильские календы, то есть 1 июля, по той причине, что 1 июля был праздничным днем, и в этот день никто не имел права совершать насилие; а считается, что муж всегда совершает насилие над своей женой, если только он не женится на вдове. (Смотрите у Макробия, Сатурналии, I, 15).[24]
Другими негодными для заключения брака днями являлись следующие дни после календ, ид и нон, поскольку они были религиозными днями, в которые позволялось делать только совершенно необходимые вещи. (Смотрите… смотрите об этом у многих авторов, с учетом того, что в Риме заключение брака никогда не считалось необходимостью. Итак, смотрите: Макробий, Saturn., 15 и 16; Плутарх, Quæs. rom., стр. 92; Тит Ливий, VI, I; Авл Геллий, Т. 17, Fest. relig.)
На заре Республики девица со своей матерью и несколькими близкими родственницами отправлялась провести ночь в храме, чтобы послушать, не подаст ли голос какой-нибудь оракул; но позднее было достаточно просто слова жреца, что никакого неблагоприятного знамения не было, и все шло как нельзя лучше.
Религиозный брак заключался в домашнем святилище. В ожидании его невесту облачали в белую цельную тунику; ее талию стягивали пояском из овечьей шерсти; ее волосы разделяли на шесть прядей и укладывали на макушке в виде башни, увенчанной венком из цветущего майорана; ее покрывали прозрачной фатой цвета пламени. Именно от этой фаты – nubere, окутывать покрывалом, – произошло слово nuptiœ, свадьба.
Башмаки тоже были цвета пламени, как и фата.
Фата была заимствована из одеяния жриц, для которых развод был запрещен, а прическа – у весталок. Соответственно, эта прическа была символом непорочности молодой супруги.