Страница:
Обещание аббата успокоило отца и дочь. Герцог Люинь через три месяца возвратился в Париж, а графиня Веррю отправилась обратно в Пьемонт.
Во время дороги аббат признался своей молоденькой племяннице, что все, что он для нее сделал, чтобы она постоянно при нам находилась, доказывает его пламенную к ней любовь. Отвергнув почти с ужасом такое признание, графиня поняла, что в дряхлом дяде своем нашла себе не защитника, не покровителя, но злейшего своего врага.
Приехав в Турин, она увидела герцога Савойского еще более в нее влюбленным, а мужа своего и его мать более чем когда-либо внимательными к нему.
Покинутая свекровью, не защищаемая мужем, преследуемая, наконец, родным дядей, бедная женщина должна была прибегнуть к одному только средству: броситься в объятия герцога.
Муж, мать его и аббат пришли в сильный гнев и отчаяние, кричали, роптали, но было уже поздно; притом же герцог силою своей власти сумел скоро их урезонить.
Герцог до безумия любил графиню. Почти тотчас же он разрешил ей пользоваться всеми теми правами, которыми пользовалась с постепенностью госпожа де Ментенон при Людовике XIV. Заседание комитета министров герцог назначал всегда на ее половине, исполнял все ее малейшие желания, старался предугадывать их, делал ей множество подарков — деньгами, драгоценными камнями, домами, мебелью, но, взамен всего этого, был ревнив как тигр, держал ее всегда взаперти (сам он тоже не любил никому показываться). Среди всей этой роскоши, богатства и почестей графиня Веррю вдруг заболевает: графиня отравлена. К счастью, герцог имел у себя противоядие. Он давал его принимать графине беспрестанно, не соблюдая ни меры, ни времени, и графиня выздоровела. Через некоторое время она снова заболела — у нее сделалась оспа. Герцог никого не хотел допускать к больной и сам день и ночь ходил за нею до тех пор, пока она не была вне опасности. Этой заботливостью герцог довольно уже показывал, как он сильно любит графиню. Но графиня не хотела никакого другого доказательства в любви к себе герцога, как только того, чтобы он позволил ей пожить несколько на свободе, ибо обожатель ее с каждым днем становился все более и более ревнивым, хотя она никогда не подавала повода к ревности, и еще чаще стал ее запирать. Такая жизнь опротивела наконец фаворитке — она решила вырваться на свободу.
У графини был брат, герцог Люинь, которого она очень любила. Она написала ему, чтобы он приехал повидаться с ней в Турин, назначая срок его приезда к тому времени, когда король будет отправляться в Шамбери. В условленное время Люинь был уже в Турине. Сестра рассказала ему обо всем. Они условились бежать из герцогства Савойского и возвратиться во Францию. Фаворитка, решившись привести свой план в исполнение, начала с того, что стала исподволь отправлять из герцогства свои деньги и драгоценные вещи, оставив из первых весьма небольшое при себе количество, наконец приступила к продаже своих домов и имений и вырученные за них деньги назначила тоже к отсылке во Францию. И вот в одну прекрасную лунную ночь она под покровительством своего брата выехала из Турина верхом на лошади, добралась до Генуи, села на корабль, отправлявшийся в Марсель, и благополучно прибыла в этот город.
Герцог злился, выходил из себя, но, к сожалению, власть его не могла простираться далее пределов его герцогства!.. И в то время как он предавался гневу и отчаянию, фаворитка его была уже в Париже и заключилась в монастырь. Понятно, что, любя свободу, графиня не захотела долго оставаться в неволе, хотя и добровольно присудила себя к монастырской жизни. Она вышла из монастыря, купила дом, великолепно отделала его, стала давать обеды, балы, литературные вечера и, как женщина, исполненная ума и красоты, приобрела себе вскоре тьму поклонников, которых один ее приветливый взгляд, одна ласковая улыбка сводили с ума. Через услугу, которую она оказала королю, доставив ему противоядие, подобное тому, от которого ей и самой пришлось спасти себя от смерти, она приобрела большой вес в свете. Сто тысяч франков, ежегодно издерживаемые ею на картины, на разные художественные редкости, на вспомоществование бедным художникам и писателям, были причиной многих похвал о ней Лафайя и Вольтера. Такая прекрасная, завидная жизнь продолжалась только до 1736 года — в этом году в возрасте шестидесяти шести лет графиня умерла, оставив в завещании друзьям своим полмиллиона франков и сочинив для самой себя эпитафию, которую просила вырезать на своем надгробном памятнике.
Вот эта эпитафия. Она имеет два достоинства — краткость изложения и верность содержания.
C-git dans une paix profonde Cette dame de Volupte, Qui, pour plus grande sdrete, Fit son paradis en ce monde.
Под камнем сим лежит жена, Когда-то жрица сладострастья; Для большей верности, она Жила на свете в полном счастье.
Графиня Веррю оставила после себя сына и дочь, которых герцог Савойский признал своими детьми. Сын умер в ранней молодости, не быв женатым; дочь вышла замуж за принца Кариньянского, потомки которого и до сих пор царствуют в Сардинии.
Говоря о графине Сен-Себастьен, мы сказали, что через свою любовную связь с королем Виктором-Амедеем II она должна была сопровождать его в Шамбери — место, выбранное им для своего уединения, а из Шамбери — в тюрьму. Скажем, каким образом, будучи еще на престоле 1 сентября 1730 года, Виктор-Амедей заключен был 8 октября 1731 года в тюрьму, то есть спустя год после добровольного отречения от престола в пользу сына Карла-Эммануила. Это потому, что, подобно Карлу V и Христине, он тотчас после того, как сложил с себя корону, стал сожалеть, что отрекся от престола, и пытался снова им завладеть, то есть силой или изменническим образом отнять его у сына. Эта попытка ему не удалась: в ночь с 28 на 29 сентября Виктор-Амедей был по приказанию своего сына арестован в замке Монкалье и отправлен в замок Риволи. Что касается супруги его, графини Сен-Себастьен, то она была сослана на границы Пьемонта.
В то время как сын арестовывал в Сардинии своего отца, в Пруссии отец арестовывал своего сына.
13 сентября 1730 года Фридрих-Вильгельм II, сын того Бранденбургского курфюрста, который сделал Пруссию королевством и объявлен был королем ее 18 января 1701 года, отдал приказание арестовать своего сына за то, что последний, по согласию с графом Каттом, хотел, против воли отца, бежать из Прусского королевства.
Принц и граф Катт, его сообщник, были заключены в тюрьму. В это же время герцог Орлеанский, соскучась бесполезной борьбой, которую ему приходилось выдерживать против Флери, решился удалиться от государственных дел и совершенно посвятить себя Богу.
Вследствие этого он подал королю прошение, в котором просил уволить его от должности генерала от инфантерии. Король принял его просьбу и упразднил вместе с тем эту должность.
Эта самая должность, упраздненная еще в 1639 году, после смерти герцога д'Епернона, была возобновлена в 1721 году для герцога Орлеанского, бывшего в то время герцогом Шартрским.
Что касается Людовика XV, то во время всех описанных нами событий единственным и любимым его развлечением — после охоты, церемониалов, слушания обедни и придворных выходов — было рассаживать латук (laitue) и другие растения в своем маленьком саду, который подарил ему от себя на память министр Флери, и смотреть, успешно ли они растут.
Упомянув о Флери, мы забыли сказать где следует о возведении его в звание кардинала.
Указ о его кардинальстве был подписан королем 11 сентября 1726 года.
Глава 5. 1732 — 1733
Если Людовик XV и был кому обязан в этой чистоте своих нравов, то это регенту, человеку развращенному, погрязшему в пороках, который сумел предохранить юного короля, своего питомца, отданного под его защиту и покровительство, от той развратной жизни, которую сам вел. И как, должно быть, была довольна своей судьбой та бедная принцесса, которая была привезена из старого командорства Германии для того, чтобы сделаться королевой Франции, когда видела, что она была в одно и то же время женой и любовницей своего августейшего супруга! Мария Лещинская была для Людовика XV лучшей и красивейшей из всех окружавших его женщин, и плодовитость ее ясно доказывала согласие и взаимность супружеской любви. Через девять месяцев после вступления своего в брак с королем она родила, во-первых, дочь, затем, в следующий год, двух дочерей, потом сына, названного дофином, по случаю рождения которого давалось столько праздников, потом герцога Анжуйского, который родился на свет для того, чтобы укрепить за старшей ветвью королевского дома право наследовать престол Франции. За пять лет пять детей, тогда как отцу этого большого семейства не было еще и двадцати одного года!
И при всем этом король жил среди забав и удовольствий, среди любовных интриг. Все эти интриги, сплетаясь, составляли как бы род сети, в которую попадалось сердце каждого, исключая сердце короля: Мария Лещинская была для него единственной любовью, охота — единственным его удовольствием.
Охотничьи поезды времен молодости Людовика XV со всеми этими кокетливыми амазонками, принимавшими в них участие, имели в себе что-то волшебное, баснословное. На охоте короля обыкновенно присутствовали принцессы Шароле, Клермон, Сан, графиня Тулузская, славившаяся своей красотой, все те героини талантливой кисти Ванлоо, которых он сохранил для нас живыми через сто лет после этой баснословной эпохи, — все те охотницы, влюбленные, как Калипсо, и не так целомудренные, как Диана, которые объезжают леса — Рамбуйе, Венсеннский, Булонский, Версальский и Сатори не в колясках, как то делали Монтеспан и Ла Вальер, но на лошадаях, напудренные, убранные в жемчуг и рубины, одетые в богатые амазонские платья, с тонкой зашнурованной талией, с маленькой треугольной шапочкой на голове, кокетливо наклоненной на правое ухо, с длинными шлейфами, касавшимися земли, которые, однако, не скрывали хорошенькой ножки, вооруженной маленькой золотой шпорой.
Но эти охоты, нужно заметить, не всегда проходили благополучно: олени и кабаны дорого продавали свою жизнь знатным охотникам, преследовавшим их с оружием в руках. На одной из этих охот был убит граф Мелен, обожатель девицы де Клермон, но на хорошенькую принцессу смерть графа так мало подействовала, что герцогиня Бурбонская решилась даже сказать на другой день королеве:
— Не думайте, чтобы принцесса Клермон заметила, что обожатель ее умер… Она сделала вид, что ей все равно — жив он или нет!
Затем, по возвращении с охоты, кавалеров и дам встречали во дворце новые удовольствия — шумные и веселые ужины и картежная игра, продолжавшаяся далеко за полночь, игра более серьезная и азартная, чем во время дня, где золото лилось на столы обильной рекой. Король был такой же охотник до карт, как и предок его Генрих IV, только Генрих IV всегда выигрывал, а Людовик XV иногда был в проигрыше. В последнем случае король относился к своему министру Флери. Флери хотя и ворчал, но не мог отказать в уплате кому следует проигрыша короля, ибо рассчитывал, что для его честолюбия гораздо полезнее, если король будет проводить время на охоте и за карточным столом, нежели заниматься государственными делами.
Заметим здесь, что во всех этих собраниях господствовала большая вольность как в обращении, так и в словах. Подобная вольность была в большой моде в ту эпоху. Принцесса Палатинская и герцогиня Бургундская первыми подали пример называть все предметы по их настоящим именам, хотя и не всякий предмет можно назвать в образованном обществе настоящим его именем.
Приведем здесь читателю пример вольности в разговоре того времени.
Однажды вечером, по возвращении с охотничьей прогулки, одна из дам, будучи беременной, почувствовала первые боли родов, что означало скорое разрешение ее от бремени. Все испугались. Это случилось в Ла Мюетте, и потому даму невозможно было тотчас отвезти в Париж и даже, быть может, не имели времени послать за доктором. Король был в большом беспокойстве.
— Ax, Боже мой! — воскликнул он. — Если, как говорят, этой даме нужна скорая помощь, кто же возьмется быть ее акушером?
— Я, государь, — отвечал ла Пейрони, придворный лейб-хирург, находившийся при этом случае. — Мне не раз случалось принимать новорожденных.
— Да, — возразила девица де Шароле, — положим так, но это дело требует практики… А вы, может быть, от нее отстали?
— О! Не беспокойтесь, сударыня, — отвечал ла Пейрони, оскорбившись замечанием девицы Шароле. — Мы не забываем вынимать!..
Шароле, которой каждый год вынимали одного, приняла эту колкость на себя и крайне разгневалась: она тотчас встала и пошла к дверям. Ла Пейрони, несколько смутившись, следил за ней глазами: он думал, что эта острота не пройдет для него даром. Однако он почти тотчас же успокоился, когда, по выходе девицы Шароле из комнаты, раздался всеобщий смех. Уж если сам король смеялся, то мог ли гнев девицы Шароле иметь хоть какую-нибудь силу?
Министр Флери не был причастен ни к одной из этих партий. Причину этого он находил в своей старости или, лучше сказать, ссылался на нее, и Людовик XV весьма радовался тому, что освободился таким образом от надзора Флери как наставника и как министра. Но Флери в подробности знал о всем, что происходило и что делалось на этих собраниях у короля. Чтобы заслужить себе хоть малейшую благосклонность этого старого ментора, всякий старался сделаться его шпионом, и графиня Тулузская прежде всех. Поэтому Флери ни в чем ей и не отказывал.
В маленьких собраниях, нередко бывавших в Ла Мюетте или в Рамбуйе, было однажды, между прочим, постановлено: герцога Пантьевра, сына герцога Тулузского, еще находившегося в младенческом возрасте, сделать преемником должностей его отца, генерал-адмирала французского флота и начальника многих государственных управлений. В этих же собраниях упрочена была будущность маркиза и герцога Антенского, сына от первого брака графини Тулузской. В этих собраниях подготовлено было и падение Шовелена, министра иностранных дел и хранителя государственных печатей. Наконец, в этих собраниях был положен зародыш того стремления к удовольствиям, которое через нередкие отказы королевы в исполнении супружеской обязанности невольно пробудилось в сердце короля.
Если кто и следил более всех за королем в этом новом роде его жизни, то это была девица де Шароле, принцесса. Уже два или три года как она не спускала своих глаз с юного монарха, любовницами которого считали, хотя и без всякого основания, на одних только предположениях, графиню Тулузскую, маркизу Нель, герцогиню Роган и даже герцогиню Бурбонскую.
Однако несмотря на все эти удачи в любовных делах, о которых тогда носился слух, король продолжал быть робким и застенчивым. Хорошенькая Шароле решила во что бы то ни стало победить эту врожденную робость. Она сочинила однажды стихи, переписала их, нисколько не стараясь скрыть своего почерка, и сунула их в карман Людовика XV. Вот эти стихи:
Vous avez 1'humeur sauvage
Et Ie regard seduisant;
Se peut il done qu'a votre age
Vous soyez indifferent?
Si 1'Amour veut vous instruire,
Cedez, ne disputez rien:
On a fonde votre empire
Bien longtemps apres Ie sien!
Вы нравом дики, но за это
Ваш взгляд — огонь любви;
Возможно ли, что в ваши лета
Так хладнокровны вы?
Когда Амур займется вами,
Склонитесь перед ним:
Хотя царите вы над нами,
Но царством он древней своим!
Стихи были нехороши, но они имели то преимущество, что в них ясно высказывалось то, что нужно было высказать, и летописи, из которых мы почерпаем их, говорят, что время, употребленное принцессой Шароле на сочинение этих стихов, не было потерянным временем.
Но Шароле, по ветрености своей, недолго, однако, могла пользоваться благорасположением к себе короля: вскоре заметили, что если она и была виновницей супружеской его неверности, то весьма короткое время.
Как бы то ни было, Мария Лещинская продолжала владеть сердцем своего супруга и имела неограниченную власть во всем том, что не относилось до Флери, перед которым всякая власть была бессильна, не исключая и власти самого короля. Этот министр, будучи чрезвычайно скупым, в особенности был неумолим в тех случаях, когда нужно было выдавать деньги из государственной казны. Королева, славившаяся своей добротой и благодеяниями, нередко издерживала малые суммы, которые получала на помощь бедным. Однажды в Компьене она оставила все, что имела, раздав пособие деньгами и драгоценностями торговому сословию и артиллерийской школе. Возвратившись в Париж, она вынуждена была прибегнуть к займу денег, дабы иметь возможность продолжать карточную игру, от которой не отставала.
Герцогиня Люинь, свидетельница такого неприятного положения, напрасно старалась уговорить королеву просить о прибавке положенного ей жалованья. Ел величество решительно отвергла предложение герцогини, сказав, что она вполне уверена получить от министра Флери отказ, для нее весьма унизительный. Тогда герцогиня Люинь сама решилась ходатайствовать за королеву, явилась к министру и объявила ему о ее положении. Кардинал отвечал, что он обсудит это дело с генерал-контролером Орри.
При первом свидании своем с Орри кардинал-министр действительно говорил с ним о состоянии финансов королевы и приказал ему выдать ее величеству в единовременное пособие сто луидоров из казны. Орри, предуведомленный герцогиней Люинь, упрекнул министра в скупости и заметил, что такую незначительную сумму он, простой частный человек, сам бы мог дать сыну своему, если бы последний, так же как королева, издержал все свои деньги на добрые дела.
— Ну, так прибавьте к этой сумме еще пятьдесят луидоров, — сказал Фрежюс.
Орри на это также не соглашался и отвечал, что ста пятидесяти луидоров будет мало и что он никогда не решится выдать такую ничтожную сумму супруге короля Франции.
Флери, дабы избавиться от возражений своего сослуживца, прибавил еще двадцать пять луидоров. Орри опять не нашел эту сумму достаточной. Министр отвечал, что он прибавляет еще двадцать пять луидоров, и, наконец, Орри довел Фрежюса до того, чтобы королеве было выдано двенадцать тысяч франков.
Выйдя от министра, Орри отправился к королеве, вручил ей означенную сумму и спросил, достаточна ли она для нее. Мария отвечала, что она весьма довольна. Тем дело и кончилось бы, если бы кардинал не пожелал замедлить выдачу этих двенадцати тысяч франков более трех месяцев, так что королева не ранее как только в срок получения своих обыкновенных доходов могла уплатить свои долги и участвовать в игре.
К несчастью, Мария, имевшая еще опору в своем муже, лишилась по своей собственной вине и этой опоры.
По причине ли утомления после частых родов, или вследствие отказов в исполнении супружеской обязанности Мария Лещинская сделалась к своему супругу равнодушной и холодной. Это оскорбляло Людовика и заставило его отдаляться от своей жены, которая, без всякого сомнения, если бы только хотела, могла сделать из него то, что королева испанская сделала из Филиппа V.
Равнодушие и холодность Марии не могли, конечно, привести к благоприятным результатам. И вот однажды вечером, 24 января 1732 года, когда ничего еще не было положительно известно о тайных интригах Людовика XV, последний, сидя за ужином и выпив чрезмерно вина, поднял руку с бокалом и, провозгласив тост за здоровье неизвестной фаворитки, разбил бокал об пол и предложил своим собеседникам последовать его примеру и угадать имя этой неизвестной особы.
Тогда каждый из присутствовавших на ужине называл по имени, какое ему пришло в голову, женщину, в честь которой король провозгласил тост. За ужином сидело двадцать четыре человека, включая и короля: семеро из них указали на герцогиню Бурбонскую, другие семь — на девицу Божоле, а девять — на госпожу Лараге, внучку графа Лассе и герцога Вильяр-Бранкаса, всего только месяц определенную ко двору.
С этого дня все догадки и сомнения исчезли: всякий знал, что у короля есть фаворитка; не знали только, кто именно была эта фаворитка.
Эта тайна беспокоила всех придворных, и в особенности кардинала: все боялись, что новая фаворитка будет иметь влияние на нрав короля.
Герцог Ришелье, принятый по возвращении своем из посольства в Вену с гораздо большим почетом и снова занявший высшую должность при дворе, предложил королю в метрессы жену президента Портайля: это была красивая женщина двадцати трех или двадцати четырех лет, чрезвычайно бойкая, ловкая и нецеремонная в обращении.
Комнатным лакеям поручено было передать все подробности первого свидания короля с этой его любовницей. Король, оставшись чрезвычайно недовольным излишней бойкостью и непринужденностью в обращении своей фаворитки, отпустил ее от себя на другой день утром и сказал своему камердинеру, что не желает ее более видеть.
На следующий день мадам Портайль получила королевский приказ на выдачу ей двух тысяч экю пенсии. Приказ этот был подписан министром Флери.
Получив этот приказ, президентша поняла, что ей ничего уже нельзя более ожидать от короля, и так как она была женщина чрезвычайно ветреная, то и решила продолжать то ремесло, которое уже начала. Вследствие сего она начала заводить любовные интриги со всеми знатными лицами. Наняла великолепный дом на Королевской площади, так как в этой части Парижа жил высший класс общества: в каждом почти доме жил аристократ, человек молодой, красивый собою, имевший приезд ко двору. Госпожа Портайль познакомилась со всеми соседями по правую и левую стороны от своего дома, и не было в этом аристократическом квартале ни одного отеля, который бы она забыла посетить.
Так как президентша Портайль была, так сказать, произведением герцога Ришелье, то всякий боялся последствий того влияния, которое было соединено в лице фаворитки и фаворита. Поэтому, чтобы закрыть миловидной президентше вход во дворец, каждый спешил публиковать о своем похождении с нею. Все эти похождения, собранные вместе, произвели столько толков и суждений, что маркиз Морпа, заклятый враг герцога Ришелье, питавший ненависть ко всем тем женщинам, которых считал преданными герцогу, исходатайствовал у короля приказание лишить президентшу свободы и заключить ее в тюрьму. Король подписал приказ, определив президентшу только не в тюрьму, а в монастырь.
Морпа сам лично привел это приказание в надлежащее исполнение.
Но этим самым министру только вторично напоминалось о том, чтобы он принял меры предосторожности. Составлен был совет из следующих лиц: Флери, экс-наставника, герцогини Бурбонской и трех камердинеров — Бонтана, Лебеля и Башелье. На этом совете большинством голосов выбор пал на госпожу Мальи.
Скажем несколько слов о Нельском доме, который находился в родстве с домом де Мальи.
Старинный дворянский род Нелей, существовавший уже в XI веке, был известен в лице Ансельма де Мальи, опекуна графа Фландрского, правителя его земель, убитого в Лилльском сражении в последний день осады этого города. Герб дома Нелей считался во времена крестовых походов одним из первейших дворянских гербов Франции, и многочисленные ветви этого дома с гордостью и величием представляли вниманию государств свой девиз: «Hogne qui voudra», то есть: «Сердись кто хочет».
Маркиз Людовик III Нельский (или де Нель), старший в роде, вступил в 1709 году в брак с девицей Лапорт-Мазарин, чрезмерное кокетство и ветреность которой обратились в то время в пословицу. Мария Лещинская, при дворе которой она состояла в должности статс-дамы, хотя и знала о непорядочности поведения маркизы, но не делала ей в том упреков. Только когда она узнавала, что мадам де Нель отправлялась куда-нибудь на свидание, то удерживала ее при себе и заставляла читать книги, пропитанные строгой нравственностью и благочестием.
Это была та самая маркиза Нель, о которой говорили за три или за четыре года до описываемой нами эпохи, что она была временно фавориткой короля.
Маркиза Нель умерла в 1729 году, оставив после себя пять детей, из которых все обратили на себя внимание короля.
Первая, Луиза-Юлия, вышла замуж за Людовика Мальи, своего двоюродного брата.
Это та самая, о которой мы намерены здесь говорить.
Вторая, Полина-Фелиция, вышла замуж за Феликса де Вентимиля.
Третья, Диана-Аделаида, сделалась женой Людовика Бранкаса, герцога Лараге.
Четвертая, Гортензия-Фелиция, вступила в брак с маркизом Флавакуром.
Во время дороги аббат признался своей молоденькой племяннице, что все, что он для нее сделал, чтобы она постоянно при нам находилась, доказывает его пламенную к ней любовь. Отвергнув почти с ужасом такое признание, графиня поняла, что в дряхлом дяде своем нашла себе не защитника, не покровителя, но злейшего своего врага.
Приехав в Турин, она увидела герцога Савойского еще более в нее влюбленным, а мужа своего и его мать более чем когда-либо внимательными к нему.
Покинутая свекровью, не защищаемая мужем, преследуемая, наконец, родным дядей, бедная женщина должна была прибегнуть к одному только средству: броситься в объятия герцога.
Муж, мать его и аббат пришли в сильный гнев и отчаяние, кричали, роптали, но было уже поздно; притом же герцог силою своей власти сумел скоро их урезонить.
Герцог до безумия любил графиню. Почти тотчас же он разрешил ей пользоваться всеми теми правами, которыми пользовалась с постепенностью госпожа де Ментенон при Людовике XIV. Заседание комитета министров герцог назначал всегда на ее половине, исполнял все ее малейшие желания, старался предугадывать их, делал ей множество подарков — деньгами, драгоценными камнями, домами, мебелью, но, взамен всего этого, был ревнив как тигр, держал ее всегда взаперти (сам он тоже не любил никому показываться). Среди всей этой роскоши, богатства и почестей графиня Веррю вдруг заболевает: графиня отравлена. К счастью, герцог имел у себя противоядие. Он давал его принимать графине беспрестанно, не соблюдая ни меры, ни времени, и графиня выздоровела. Через некоторое время она снова заболела — у нее сделалась оспа. Герцог никого не хотел допускать к больной и сам день и ночь ходил за нею до тех пор, пока она не была вне опасности. Этой заботливостью герцог довольно уже показывал, как он сильно любит графиню. Но графиня не хотела никакого другого доказательства в любви к себе герцога, как только того, чтобы он позволил ей пожить несколько на свободе, ибо обожатель ее с каждым днем становился все более и более ревнивым, хотя она никогда не подавала повода к ревности, и еще чаще стал ее запирать. Такая жизнь опротивела наконец фаворитке — она решила вырваться на свободу.
У графини был брат, герцог Люинь, которого она очень любила. Она написала ему, чтобы он приехал повидаться с ней в Турин, назначая срок его приезда к тому времени, когда король будет отправляться в Шамбери. В условленное время Люинь был уже в Турине. Сестра рассказала ему обо всем. Они условились бежать из герцогства Савойского и возвратиться во Францию. Фаворитка, решившись привести свой план в исполнение, начала с того, что стала исподволь отправлять из герцогства свои деньги и драгоценные вещи, оставив из первых весьма небольшое при себе количество, наконец приступила к продаже своих домов и имений и вырученные за них деньги назначила тоже к отсылке во Францию. И вот в одну прекрасную лунную ночь она под покровительством своего брата выехала из Турина верхом на лошади, добралась до Генуи, села на корабль, отправлявшийся в Марсель, и благополучно прибыла в этот город.
Герцог злился, выходил из себя, но, к сожалению, власть его не могла простираться далее пределов его герцогства!.. И в то время как он предавался гневу и отчаянию, фаворитка его была уже в Париже и заключилась в монастырь. Понятно, что, любя свободу, графиня не захотела долго оставаться в неволе, хотя и добровольно присудила себя к монастырской жизни. Она вышла из монастыря, купила дом, великолепно отделала его, стала давать обеды, балы, литературные вечера и, как женщина, исполненная ума и красоты, приобрела себе вскоре тьму поклонников, которых один ее приветливый взгляд, одна ласковая улыбка сводили с ума. Через услугу, которую она оказала королю, доставив ему противоядие, подобное тому, от которого ей и самой пришлось спасти себя от смерти, она приобрела большой вес в свете. Сто тысяч франков, ежегодно издерживаемые ею на картины, на разные художественные редкости, на вспомоществование бедным художникам и писателям, были причиной многих похвал о ней Лафайя и Вольтера. Такая прекрасная, завидная жизнь продолжалась только до 1736 года — в этом году в возрасте шестидесяти шести лет графиня умерла, оставив в завещании друзьям своим полмиллиона франков и сочинив для самой себя эпитафию, которую просила вырезать на своем надгробном памятнике.
Вот эта эпитафия. Она имеет два достоинства — краткость изложения и верность содержания.
C-git dans une paix profonde Cette dame de Volupte, Qui, pour plus grande sdrete, Fit son paradis en ce monde.
Под камнем сим лежит жена, Когда-то жрица сладострастья; Для большей верности, она Жила на свете в полном счастье.
Графиня Веррю оставила после себя сына и дочь, которых герцог Савойский признал своими детьми. Сын умер в ранней молодости, не быв женатым; дочь вышла замуж за принца Кариньянского, потомки которого и до сих пор царствуют в Сардинии.
Говоря о графине Сен-Себастьен, мы сказали, что через свою любовную связь с королем Виктором-Амедеем II она должна была сопровождать его в Шамбери — место, выбранное им для своего уединения, а из Шамбери — в тюрьму. Скажем, каким образом, будучи еще на престоле 1 сентября 1730 года, Виктор-Амедей заключен был 8 октября 1731 года в тюрьму, то есть спустя год после добровольного отречения от престола в пользу сына Карла-Эммануила. Это потому, что, подобно Карлу V и Христине, он тотчас после того, как сложил с себя корону, стал сожалеть, что отрекся от престола, и пытался снова им завладеть, то есть силой или изменническим образом отнять его у сына. Эта попытка ему не удалась: в ночь с 28 на 29 сентября Виктор-Амедей был по приказанию своего сына арестован в замке Монкалье и отправлен в замок Риволи. Что касается супруги его, графини Сен-Себастьен, то она была сослана на границы Пьемонта.
В то время как сын арестовывал в Сардинии своего отца, в Пруссии отец арестовывал своего сына.
13 сентября 1730 года Фридрих-Вильгельм II, сын того Бранденбургского курфюрста, который сделал Пруссию королевством и объявлен был королем ее 18 января 1701 года, отдал приказание арестовать своего сына за то, что последний, по согласию с графом Каттом, хотел, против воли отца, бежать из Прусского королевства.
Принц и граф Катт, его сообщник, были заключены в тюрьму. В это же время герцог Орлеанский, соскучась бесполезной борьбой, которую ему приходилось выдерживать против Флери, решился удалиться от государственных дел и совершенно посвятить себя Богу.
Вследствие этого он подал королю прошение, в котором просил уволить его от должности генерала от инфантерии. Король принял его просьбу и упразднил вместе с тем эту должность.
Эта самая должность, упраздненная еще в 1639 году, после смерти герцога д'Епернона, была возобновлена в 1721 году для герцога Орлеанского, бывшего в то время герцогом Шартрским.
Что касается Людовика XV, то во время всех описанных нами событий единственным и любимым его развлечением — после охоты, церемониалов, слушания обедни и придворных выходов — было рассаживать латук (laitue) и другие растения в своем маленьком саду, который подарил ему от себя на память министр Флери, и смотреть, успешно ли они растут.
Упомянув о Флери, мы забыли сказать где следует о возведении его в звание кардинала.
Указ о его кардинальстве был подписан королем 11 сентября 1726 года.
Глава 5. 1732 — 1733
Состояние двора. — Людовик XV и королева. — Девицы Шароле, Клермон и Сан. — Графиня Тулузская. — Описание королевской охоты в окрестностях Рамбуйе и Сатори. — Вольность в разговорах. — Ла Пейрони, лейб-хирург двора, и девица Клермон. — Поступок Флери. — Интриги придворных. — Тост короля. — Беспокойства Флери. — Герцог Ришелье. — Госпожа Портайль. — Люжак. — Приказ о выдаче госпоже Портайль пенсии. — Камердинеры его величества. — Госпожа де Мальи. — Дом дворян Нель. — Любовь короля. — Его застенчивость. — Ошибка королевы. — Герцог Ришелье. — Первое свидание. — Флери старается устроить второе. — Госпожа де Мальи одерживает победу, — Ее портрет. — Янсенисты.
К 1 января 1732 года, то есть в эпоху, в которую мы теперь вступаем, двор Людовика XV представлял картину самых невинных и простодушных нравов.Если Людовик XV и был кому обязан в этой чистоте своих нравов, то это регенту, человеку развращенному, погрязшему в пороках, который сумел предохранить юного короля, своего питомца, отданного под его защиту и покровительство, от той развратной жизни, которую сам вел. И как, должно быть, была довольна своей судьбой та бедная принцесса, которая была привезена из старого командорства Германии для того, чтобы сделаться королевой Франции, когда видела, что она была в одно и то же время женой и любовницей своего августейшего супруга! Мария Лещинская была для Людовика XV лучшей и красивейшей из всех окружавших его женщин, и плодовитость ее ясно доказывала согласие и взаимность супружеской любви. Через девять месяцев после вступления своего в брак с королем она родила, во-первых, дочь, затем, в следующий год, двух дочерей, потом сына, названного дофином, по случаю рождения которого давалось столько праздников, потом герцога Анжуйского, который родился на свет для того, чтобы укрепить за старшей ветвью королевского дома право наследовать престол Франции. За пять лет пять детей, тогда как отцу этого большого семейства не было еще и двадцати одного года!
И при всем этом король жил среди забав и удовольствий, среди любовных интриг. Все эти интриги, сплетаясь, составляли как бы род сети, в которую попадалось сердце каждого, исключая сердце короля: Мария Лещинская была для него единственной любовью, охота — единственным его удовольствием.
Охотничьи поезды времен молодости Людовика XV со всеми этими кокетливыми амазонками, принимавшими в них участие, имели в себе что-то волшебное, баснословное. На охоте короля обыкновенно присутствовали принцессы Шароле, Клермон, Сан, графиня Тулузская, славившаяся своей красотой, все те героини талантливой кисти Ванлоо, которых он сохранил для нас живыми через сто лет после этой баснословной эпохи, — все те охотницы, влюбленные, как Калипсо, и не так целомудренные, как Диана, которые объезжают леса — Рамбуйе, Венсеннский, Булонский, Версальский и Сатори не в колясках, как то делали Монтеспан и Ла Вальер, но на лошадаях, напудренные, убранные в жемчуг и рубины, одетые в богатые амазонские платья, с тонкой зашнурованной талией, с маленькой треугольной шапочкой на голове, кокетливо наклоненной на правое ухо, с длинными шлейфами, касавшимися земли, которые, однако, не скрывали хорошенькой ножки, вооруженной маленькой золотой шпорой.
Но эти охоты, нужно заметить, не всегда проходили благополучно: олени и кабаны дорого продавали свою жизнь знатным охотникам, преследовавшим их с оружием в руках. На одной из этих охот был убит граф Мелен, обожатель девицы де Клермон, но на хорошенькую принцессу смерть графа так мало подействовала, что герцогиня Бурбонская решилась даже сказать на другой день королеве:
— Не думайте, чтобы принцесса Клермон заметила, что обожатель ее умер… Она сделала вид, что ей все равно — жив он или нет!
Затем, по возвращении с охоты, кавалеров и дам встречали во дворце новые удовольствия — шумные и веселые ужины и картежная игра, продолжавшаяся далеко за полночь, игра более серьезная и азартная, чем во время дня, где золото лилось на столы обильной рекой. Король был такой же охотник до карт, как и предок его Генрих IV, только Генрих IV всегда выигрывал, а Людовик XV иногда был в проигрыше. В последнем случае король относился к своему министру Флери. Флери хотя и ворчал, но не мог отказать в уплате кому следует проигрыша короля, ибо рассчитывал, что для его честолюбия гораздо полезнее, если король будет проводить время на охоте и за карточным столом, нежели заниматься государственными делами.
Заметим здесь, что во всех этих собраниях господствовала большая вольность как в обращении, так и в словах. Подобная вольность была в большой моде в ту эпоху. Принцесса Палатинская и герцогиня Бургундская первыми подали пример называть все предметы по их настоящим именам, хотя и не всякий предмет можно назвать в образованном обществе настоящим его именем.
Приведем здесь читателю пример вольности в разговоре того времени.
Однажды вечером, по возвращении с охотничьей прогулки, одна из дам, будучи беременной, почувствовала первые боли родов, что означало скорое разрешение ее от бремени. Все испугались. Это случилось в Ла Мюетте, и потому даму невозможно было тотчас отвезти в Париж и даже, быть может, не имели времени послать за доктором. Король был в большом беспокойстве.
— Ax, Боже мой! — воскликнул он. — Если, как говорят, этой даме нужна скорая помощь, кто же возьмется быть ее акушером?
— Я, государь, — отвечал ла Пейрони, придворный лейб-хирург, находившийся при этом случае. — Мне не раз случалось принимать новорожденных.
— Да, — возразила девица де Шароле, — положим так, но это дело требует практики… А вы, может быть, от нее отстали?
— О! Не беспокойтесь, сударыня, — отвечал ла Пейрони, оскорбившись замечанием девицы Шароле. — Мы не забываем вынимать!..
Шароле, которой каждый год вынимали одного, приняла эту колкость на себя и крайне разгневалась: она тотчас встала и пошла к дверям. Ла Пейрони, несколько смутившись, следил за ней глазами: он думал, что эта острота не пройдет для него даром. Однако он почти тотчас же успокоился, когда, по выходе девицы Шароле из комнаты, раздался всеобщий смех. Уж если сам король смеялся, то мог ли гнев девицы Шароле иметь хоть какую-нибудь силу?
Министр Флери не был причастен ни к одной из этих партий. Причину этого он находил в своей старости или, лучше сказать, ссылался на нее, и Людовик XV весьма радовался тому, что освободился таким образом от надзора Флери как наставника и как министра. Но Флери в подробности знал о всем, что происходило и что делалось на этих собраниях у короля. Чтобы заслужить себе хоть малейшую благосклонность этого старого ментора, всякий старался сделаться его шпионом, и графиня Тулузская прежде всех. Поэтому Флери ни в чем ей и не отказывал.
В маленьких собраниях, нередко бывавших в Ла Мюетте или в Рамбуйе, было однажды, между прочим, постановлено: герцога Пантьевра, сына герцога Тулузского, еще находившегося в младенческом возрасте, сделать преемником должностей его отца, генерал-адмирала французского флота и начальника многих государственных управлений. В этих же собраниях упрочена была будущность маркиза и герцога Антенского, сына от первого брака графини Тулузской. В этих собраниях подготовлено было и падение Шовелена, министра иностранных дел и хранителя государственных печатей. Наконец, в этих собраниях был положен зародыш того стремления к удовольствиям, которое через нередкие отказы королевы в исполнении супружеской обязанности невольно пробудилось в сердце короля.
Если кто и следил более всех за королем в этом новом роде его жизни, то это была девица де Шароле, принцесса. Уже два или три года как она не спускала своих глаз с юного монарха, любовницами которого считали, хотя и без всякого основания, на одних только предположениях, графиню Тулузскую, маркизу Нель, герцогиню Роган и даже герцогиню Бурбонскую.
Однако несмотря на все эти удачи в любовных делах, о которых тогда носился слух, король продолжал быть робким и застенчивым. Хорошенькая Шароле решила во что бы то ни стало победить эту врожденную робость. Она сочинила однажды стихи, переписала их, нисколько не стараясь скрыть своего почерка, и сунула их в карман Людовика XV. Вот эти стихи:
Vous avez 1'humeur sauvage
Et Ie regard seduisant;
Se peut il done qu'a votre age
Vous soyez indifferent?
Si 1'Amour veut vous instruire,
Cedez, ne disputez rien:
On a fonde votre empire
Bien longtemps apres Ie sien!
Вы нравом дики, но за это
Ваш взгляд — огонь любви;
Возможно ли, что в ваши лета
Так хладнокровны вы?
Когда Амур займется вами,
Склонитесь перед ним:
Хотя царите вы над нами,
Но царством он древней своим!
Стихи были нехороши, но они имели то преимущество, что в них ясно высказывалось то, что нужно было высказать, и летописи, из которых мы почерпаем их, говорят, что время, употребленное принцессой Шароле на сочинение этих стихов, не было потерянным временем.
Но Шароле, по ветрености своей, недолго, однако, могла пользоваться благорасположением к себе короля: вскоре заметили, что если она и была виновницей супружеской его неверности, то весьма короткое время.
Как бы то ни было, Мария Лещинская продолжала владеть сердцем своего супруга и имела неограниченную власть во всем том, что не относилось до Флери, перед которым всякая власть была бессильна, не исключая и власти самого короля. Этот министр, будучи чрезвычайно скупым, в особенности был неумолим в тех случаях, когда нужно было выдавать деньги из государственной казны. Королева, славившаяся своей добротой и благодеяниями, нередко издерживала малые суммы, которые получала на помощь бедным. Однажды в Компьене она оставила все, что имела, раздав пособие деньгами и драгоценностями торговому сословию и артиллерийской школе. Возвратившись в Париж, она вынуждена была прибегнуть к займу денег, дабы иметь возможность продолжать карточную игру, от которой не отставала.
Герцогиня Люинь, свидетельница такого неприятного положения, напрасно старалась уговорить королеву просить о прибавке положенного ей жалованья. Ел величество решительно отвергла предложение герцогини, сказав, что она вполне уверена получить от министра Флери отказ, для нее весьма унизительный. Тогда герцогиня Люинь сама решилась ходатайствовать за королеву, явилась к министру и объявила ему о ее положении. Кардинал отвечал, что он обсудит это дело с генерал-контролером Орри.
При первом свидании своем с Орри кардинал-министр действительно говорил с ним о состоянии финансов королевы и приказал ему выдать ее величеству в единовременное пособие сто луидоров из казны. Орри, предуведомленный герцогиней Люинь, упрекнул министра в скупости и заметил, что такую незначительную сумму он, простой частный человек, сам бы мог дать сыну своему, если бы последний, так же как королева, издержал все свои деньги на добрые дела.
— Ну, так прибавьте к этой сумме еще пятьдесят луидоров, — сказал Фрежюс.
Орри на это также не соглашался и отвечал, что ста пятидесяти луидоров будет мало и что он никогда не решится выдать такую ничтожную сумму супруге короля Франции.
Флери, дабы избавиться от возражений своего сослуживца, прибавил еще двадцать пять луидоров. Орри опять не нашел эту сумму достаточной. Министр отвечал, что он прибавляет еще двадцать пять луидоров, и, наконец, Орри довел Фрежюса до того, чтобы королеве было выдано двенадцать тысяч франков.
Выйдя от министра, Орри отправился к королеве, вручил ей означенную сумму и спросил, достаточна ли она для нее. Мария отвечала, что она весьма довольна. Тем дело и кончилось бы, если бы кардинал не пожелал замедлить выдачу этих двенадцати тысяч франков более трех месяцев, так что королева не ранее как только в срок получения своих обыкновенных доходов могла уплатить свои долги и участвовать в игре.
К несчастью, Мария, имевшая еще опору в своем муже, лишилась по своей собственной вине и этой опоры.
По причине ли утомления после частых родов, или вследствие отказов в исполнении супружеской обязанности Мария Лещинская сделалась к своему супругу равнодушной и холодной. Это оскорбляло Людовика и заставило его отдаляться от своей жены, которая, без всякого сомнения, если бы только хотела, могла сделать из него то, что королева испанская сделала из Филиппа V.
Равнодушие и холодность Марии не могли, конечно, привести к благоприятным результатам. И вот однажды вечером, 24 января 1732 года, когда ничего еще не было положительно известно о тайных интригах Людовика XV, последний, сидя за ужином и выпив чрезмерно вина, поднял руку с бокалом и, провозгласив тост за здоровье неизвестной фаворитки, разбил бокал об пол и предложил своим собеседникам последовать его примеру и угадать имя этой неизвестной особы.
Тогда каждый из присутствовавших на ужине называл по имени, какое ему пришло в голову, женщину, в честь которой король провозгласил тост. За ужином сидело двадцать четыре человека, включая и короля: семеро из них указали на герцогиню Бурбонскую, другие семь — на девицу Божоле, а девять — на госпожу Лараге, внучку графа Лассе и герцога Вильяр-Бранкаса, всего только месяц определенную ко двору.
С этого дня все догадки и сомнения исчезли: всякий знал, что у короля есть фаворитка; не знали только, кто именно была эта фаворитка.
Эта тайна беспокоила всех придворных, и в особенности кардинала: все боялись, что новая фаворитка будет иметь влияние на нрав короля.
Герцог Ришелье, принятый по возвращении своем из посольства в Вену с гораздо большим почетом и снова занявший высшую должность при дворе, предложил королю в метрессы жену президента Портайля: это была красивая женщина двадцати трех или двадцати четырех лет, чрезвычайно бойкая, ловкая и нецеремонная в обращении.
Комнатным лакеям поручено было передать все подробности первого свидания короля с этой его любовницей. Король, оставшись чрезвычайно недовольным излишней бойкостью и непринужденностью в обращении своей фаворитки, отпустил ее от себя на другой день утром и сказал своему камердинеру, что не желает ее более видеть.
На следующий день мадам Портайль получила королевский приказ на выдачу ей двух тысяч экю пенсии. Приказ этот был подписан министром Флери.
Получив этот приказ, президентша поняла, что ей ничего уже нельзя более ожидать от короля, и так как она была женщина чрезвычайно ветреная, то и решила продолжать то ремесло, которое уже начала. Вследствие сего она начала заводить любовные интриги со всеми знатными лицами. Наняла великолепный дом на Королевской площади, так как в этой части Парижа жил высший класс общества: в каждом почти доме жил аристократ, человек молодой, красивый собою, имевший приезд ко двору. Госпожа Портайль познакомилась со всеми соседями по правую и левую стороны от своего дома, и не было в этом аристократическом квартале ни одного отеля, который бы она забыла посетить.
Так как президентша Портайль была, так сказать, произведением герцога Ришелье, то всякий боялся последствий того влияния, которое было соединено в лице фаворитки и фаворита. Поэтому, чтобы закрыть миловидной президентше вход во дворец, каждый спешил публиковать о своем похождении с нею. Все эти похождения, собранные вместе, произвели столько толков и суждений, что маркиз Морпа, заклятый враг герцога Ришелье, питавший ненависть ко всем тем женщинам, которых считал преданными герцогу, исходатайствовал у короля приказание лишить президентшу свободы и заключить ее в тюрьму. Король подписал приказ, определив президентшу только не в тюрьму, а в монастырь.
Морпа сам лично привел это приказание в надлежащее исполнение.
Но этим самым министру только вторично напоминалось о том, чтобы он принял меры предосторожности. Составлен был совет из следующих лиц: Флери, экс-наставника, герцогини Бурбонской и трех камердинеров — Бонтана, Лебеля и Башелье. На этом совете большинством голосов выбор пал на госпожу Мальи.
Скажем несколько слов о Нельском доме, который находился в родстве с домом де Мальи.
Старинный дворянский род Нелей, существовавший уже в XI веке, был известен в лице Ансельма де Мальи, опекуна графа Фландрского, правителя его земель, убитого в Лилльском сражении в последний день осады этого города. Герб дома Нелей считался во времена крестовых походов одним из первейших дворянских гербов Франции, и многочисленные ветви этого дома с гордостью и величием представляли вниманию государств свой девиз: «Hogne qui voudra», то есть: «Сердись кто хочет».
Маркиз Людовик III Нельский (или де Нель), старший в роде, вступил в 1709 году в брак с девицей Лапорт-Мазарин, чрезмерное кокетство и ветреность которой обратились в то время в пословицу. Мария Лещинская, при дворе которой она состояла в должности статс-дамы, хотя и знала о непорядочности поведения маркизы, но не делала ей в том упреков. Только когда она узнавала, что мадам де Нель отправлялась куда-нибудь на свидание, то удерживала ее при себе и заставляла читать книги, пропитанные строгой нравственностью и благочестием.
Это была та самая маркиза Нель, о которой говорили за три или за четыре года до описываемой нами эпохи, что она была временно фавориткой короля.
Маркиза Нель умерла в 1729 году, оставив после себя пять детей, из которых все обратили на себя внимание короля.
Первая, Луиза-Юлия, вышла замуж за Людовика Мальи, своего двоюродного брата.
Это та самая, о которой мы намерены здесь говорить.
Вторая, Полина-Фелиция, вышла замуж за Феликса де Вентимиля.
Третья, Диана-Аделаида, сделалась женой Людовика Бранкаса, герцога Лараге.
Четвертая, Гортензия-Фелиция, вступила в брак с маркизом Флавакуром.