Страница:
Альберт от всего сердца жалел ландграфа, вредившего самому себе хуже злейшего врага. Господь даровал ему радость и блаженство, но Людвиг, словно опасаясь, что пламень счастья дотла сожжет ему душу, своими руками рушил свой семейный очаг. Так оно и продолжалось, пока ландграф не прислал Альберту приглашение на праздник шестнадцатилетия Отона, на который съехалась вся местная знать.
Празднество это (о нем мы уже рассказывали) являло собой странное зрелище: гости веселились, а хозяин пребывал в глубокой печали, но на то была особая причина: в самом начале праздника Готфрид обратил внимание ландграфа на сходство Отона и Альберта, притворившись, будто сам впервые его заметил. В самом деле, если не считать того, что один так и светился юношеской свежестью, а другого иссушило безжалостное солнце Испании, они были разительно похожи: светловолосые, голубоглазые, они походили друг на друга каждой черточкой — а уж это самый верный признак кровного родства, который никогда не остается незамеченным. Это открытие поразило ландграфа точно удар кинжала: уже давно, по навету Готфрида, он сомневался в чистоте уз, связывающих Эмму и Альберта, но при мысли, что эти греховные отношения существовали еще до свадьбы и что Отон, которого он так любил, был плодом противозаконной связи — а это, казалось бы, подтверждалось невероятным сходством его сына с Альбертом, — сердце ландграфа обливалось кровью, он почти обезумел. В это время, как уже говорилось, и прибыл граф Карл, и мы видели, что, не в силах солгать, он еще более усугубил страдания своего друга.
Дело в том, что вестник, с которым ландграф столь таинственно разговаривал в маленькой гостиной, был не кто иной, как Готфрид, своим появлением в Годесберге вызвавший некогда первые недоразумения, омрачившие счастье молодой четы. Теперь Готфрид, ссылаясь на подслушанный обрывок разговора, сообщил ландграфу, что Эмма назначила свидание Альберту, который той же ночью собирался уехать в Италию, где ему предстояло принять командование над одним из отрядов войск, посланных в те края императором. Проверить это было легко, поскольку свидание было назначено у боковых ворот замка и Эмме предстояло пройти через весь сад, чтобы попасть на условленное место.
Стоит лишь зародиться подозрению, как человек против своей воли все больше подпадает под его власть. Так можно ли удивляться, что ландграф, стремясь любой ценой узнать истину, подавил в себе природное, чисто инстинктивное отвращение, которое каждый порядочный человек испытывает к ремеслу соглядатая; вместе с Готфридом он удалился к себе в комнату и, приоткрыв окно, стал с волнением ожидать последнего доказательства, чтобы затем принять окончательное решение, на что до сих пор у него не хватало духа. Готфрид не ошибся: около четырех часов утра Эмма спустилась с крыльца, крадучись, прошла через сад и исчезла в тени деревьев, скрывавших ворота. Минут через десять она вернулась на крыльцо в сопровождении Альберта, поддерживавшего ее под руку. При свете луны ландграф увидел, что они расцеловались, и при этом, как ему показалось, супруга его обливалась слезами. Похоже, она и в самом деле оплакивала разлуку с любовником.
Теперь, когда все сомнения ландграфа рассеялись, он решил изгнать из дома преступную супругу и ее сына — плод недостойной любви. Он вручил Готфриду письмо, в котором Эмме повелевалось следовать за подателем сего послания, а начальник стражи получил распоряжение схватить Отона и на рассвете отвезти его в аббатство Кирберг, недалеко от Кёльна. Отныне вместо славного военного поприща уделом его станет тесная монашеская келья.
Приказ был выполнен, и к тому времени, когда проснулся граф Карл, графиню и Отона уже час как увезли из замка: мать отправили в монастырь Ноненверт, сына — в аббатство Кирберг. Как мы уже говорили, граф Карл, пробудившись, увидел, что старый друг сидит у его постели в мрачном оцепенении, всем своим видом напоминая разбитый молнией дуб с переломанными ветвями и сбитыми ураганом листьями.
Хомбург внимательно и сочувственно выслушал рассказ Людвига о событиях минувшей ночи. Затем, даже не пытаясь утешить несчастного мужа и отца, он проговорил:
— Готов ли ты довериться мне?
— Да, — отвечал ландграф, — но что ты можешь сделать?
— Это моя забота, — отозвался граф Карл.
Обняв друга, он оделся, опоясался мечом и вышел из комнаты. Спустившись в конюшню, он собственноручно оседлал своего верного Ганса и направил его по огибавшей холм дороге. Но, если накануне он нетерпеливо погонял коня, пребывая в самом радужном расположении духа, то теперь скакун его уныло плелся шагом.
Достигнув подножия холма, Карл свернул на дорогу к Роландсеку. Глубоко задумавшись, рыцарь по-прежнему ехал медленно, а потом и вовсе отпустил поводья, предоставив коню полную свободу. Вскоре дорога спустилась в небольшой овраг, в глубине которого виднелась часовенка, где молился какой-то священник. Карл огляделся по сторонам и, видимо решив, что именно это место ему нужно, придержал коня. Сотворив молитву, священник поднялся с колен и собрался было уйти, но Карл остановил его и принялся расспрашивать, нет ли другой дороги, ведущей из замка в монастырь. В ответ на заверения, что иной дороги нет, Карл попросил священника задержаться, пояснив, что в самом скором времени некоему человеку, вероятно, потребуется его пастырская помощь. Старый рыцарь говорил так спокойно, что священник ни на минуту не усомнился в его словах и, даже не спросив имени обреченного, стал молиться за человека, которому предстояло расстаться с жизнью.
Граф Карл являл собой тип старинного рыцарства, уже исчезнувшего в пятнадцатом веке. Фруассар пишет об этой особой породе людей с той любовью, какую антиквар питает к осколкам былых веков. Этим бесстрашным воителям было свойственно во всем полагаться на силу своего меча и промысел Божий, и души их не знали ни сомнений, ни колебаний. А сейчас дело заключалось в том, что рассказ ландграфа возбудил в душе Карла подозрения относительно истинных намерений Готфрида и по зрелом размышлении подозрения превратились в уверенность, ведь, кроме этого зловещего советчика, никто никогда не сомневался ни в любви Эммы к мужу, ни в ее супружеской верности. Граф Карл был другом ландграфу Людвигу, но в той же мере он был другом и Альберту Ронсдорфу. Честь друзей была дорога ему не меньше, чем собственная, и потому он решил смыть темное пятно клеветы с их честных имен. Придя к такому решению, граф, никому ничего не сказав, задумал подстеречь клеветника по дороге в монастырь; злодею предстояло либо признаться в совершенной подлости, либо поплатиться жизнью, и ради этого граф готов был сражаться до конца.
Опустив забрало, он остановил Ганса посреди дороги, где они в полной неподвижности простояли около часа, напоминая конную статую. Наконец на спуске в овраг показался рыцарь в полном вооружении. Увидев, что дорога перекрыта, он придержал было коня, но, убедившись, что это не засада, а всего лишь рыцарь-одиночка, слегка пригнулся к луке седла, дернул за рукоять меча, дабы проверить, легко ли он выйдет из ножен, и продолжил путь. Приблизившись к Карлу и убедившись, что тот не собирается уступать ему дорогу, он остановился.
— Мессир рыцарь, — проговорил он, — разве вы хозяин здешних мест и решили, перекрыв дорогу, никого не пропускать?
— Вовсе нет, мессир, — отвечал Карл, — я не пропущу лишь одного — труса и предателя, с которым я посчитаюсь за его подлость и низость.
— В таком случае, поскольку меня касаться это не может, — отозвался Готфрид, — прошу вас подать лошадь вправо или влево, чтобы мы могли разъехаться достойно, как подобает людям нашего ранга.
— Ошибаетесь, мессир, — так же спокойно возразил ему граф Карл, — только вас это и касается. Ни один благородный и честный рыцарь не уступит дорогу низкому клеветнику.
В это мгновение священник кинулся к двум воинам и встал между ними.
— Братья, — воскликнул он, — неужели вы решитесь на смертоубийство?
— Вы ошибаетесь, мессир священник, — ответил граф Карл, — этот человек вовсе не брат мне и я не ищу его смерти. Если он сознается, что оклеветал супругу ландграфа Людвига Годесбергского, я не стану препятствовать ему: пускай себе едет на покаяние куда ему будет угодно.
— Хорошенькое доказательство невиновности графини, — насмешливо отозвался Готфрид, вообразивший, что перед ним Альберт, — сам же любовник и выступает в ее защиту!
— Ошибаетесь, — промолвил рыцарь, покачав головой, но не поднимая забрала, — я не тот, за кого вы меня принимаете, я граф Карл фон Хомбург. Вы ненавистны мне как всякий предатель, я презираю вас как всякого клеветника. Признайтесь, что вы солгали — больше мне от вас ничего не нужно.
— Эта история касается лишь меня и Господа Бога! — со смехом воскликнул Готфрид.
— Так пусть Всевышний и рассудит нас! — вскричал Карл, изготовившись к бою.
— Да будет так, — пробормотал Готфрид, опуская забрало и выхватив меч. Священник принялся молиться.
Готфрид был отважным ратником и не раз доказывал свое мужество в Палестине. Но там он сражался во имя Господа, а не против него. И потому, хотя бой был долгим и жестоким, хотя Готфрид, прекрасно владевший мечом, бился яростно и отважно, он не мог совладать с Карлом, которому сознание своей правоты придавало силу; вскоре Готфрид рухнул, пронзенный ударом меча в грудь: панцирь не спас его от рокового клинка. Лошадь Готфрида, испуганная падением своего хозяина, кинулась прочь и вскоре исчезла за краем оврага.
— Святой отец, — спокойно обратился граф Карл к дрожавшему от ужаса священнику, — полагаю, у вас совсем немного времени, исполните же свой священный долг. Я предупреждал, что вам придется выслушать исповедь умирающего, так торопитесь же ее принять.
Промолвив эти слова, граф вложил меч в ножны и замер.
Когда священник подошел к умирающему, тот было привстал, опираясь на руку и колено, но так и не смог подняться на ноги. Священник снял с него шлем: на бледном лице рыцаря алели окровавленные губы. Карл с тревогой подумал было, что раненый не сможет говорить, но он ошибся: Готфрид сел, и священник, опустившись подле него на колени, выслушал тихую прерывающуюся исповедь умирающего. При последних словах Готфрид, почувствовав, что конец его близок, поднялся на колени, опершись на плечо священника, и воздел руки к небесам, повторяя: «Господи, Боже мой, прости меня!» Но едва он хотел произнести эти слова в третий раз, как испустил глубокий вздох и упал бездыханным. Он был мертв.
— Святой отец, — обратился граф Карл к священнику, — получили ли вы разрешение огласить только что услышанную вами исповедь?
— Да, получил, — отвечал священник, — но лишь одному человеку: ландграфу Годесбергскому.
— Так садитесь на моего Ганса, — предложил ему Карл, соскакивая с коня, — и отправимся к нему.
— Что вы такое делаете, брат мой? — удивился священник, не привыкший путешествовать столь роскошным способом.
— Садитесь, садитесь, святой отец, — настаивал граф, — никто не посмеет сказать, что такой несчастный грешник, как я, едет верхом, когда слуга Божий идет пешком.
С этими словами он помог священнику подняться в седло и, как ни сопротивлялся смиренный всадник, под уздцы повел скакуна к замку Годесберг. Добравшись туда, Карл, против обыкновения, доверил Ганса слугам и повел священника к ландграфу, по-прежнему сидевшему в том же кресле в той же комнате, хотя со времени отъезда Карла прошло уже семь часов. Заслышав шум шагов, ландграф поднял бледное лицо и с недоумением устремил свой взор на гостей.
— Брат! — обратился к нему Карл. — Этот достойный слуга Божий перескажет тебе исповедь, принятую им только что in extremis 1.
— Кто же умер? — вскричал ландграф, побледнев еще более.
— Готфрид, — отвечал рыцарь.
— Но кто убил его? — прошептал ландграф.
— Я, — ответил Карл и спокойно вышел из комнаты, притворив за собой дверь и оставив ландграфа наедине со священником.
Вот что поведал священник ландграфу.
В Палестине Готфрид познакомился с одним немецким рыцарем родом из-под Кёльна. Звали рыцаря Эрнест фон Хунинген. То был человек суровый и строгий. В Мальтийском ордене, куда он вступил пятнадцать лет назад, он славился своей горячей верой, честностью и отвагой.
В Сен-Жан-д'Акре, где оба они сражались бок о бок, Эрнест был смертельно ранен. Готфрид, увидев, что он рухнул наземь, вынес его с поля боя, а сам вновь ринулся на врага.
Когда битва закончилась, Готфрид вернулся к себе в палатку, чтобы переодеться, но едва он переступил порог, как за ним прислали от мессира Эрнеста фон Хунингена: тот чувствовал, что смерть близка, и непременно хотел повидать Готфрида.
Тот поспешил на зов и застал раненого в сильнейшей лихорадке (она вскоре и погубила его). Эрнест, понимая, что наступает его смертный час, попросил друга об одной услуге.
В молодости, когда ему исполнилось двадцать лет, он полюбил одну молодую девушку, и чувство его не осталось безответным. Но в семье он был самым младшим ребенком, у него не было ни титула, ни состояния, и потому ему не удалось получить ее в жены. В отчаянии влюбленные забыли, что им не суждено стать супругами, и от их любви родился сын, которому не дано было носить ни имени отца, ни имени матери.
Через некоторое время родители девушки принудили ее выйти замуж за знатного и богатого вельможу. Эрнест тем временем уехал. Добравшись до Мальты, он задержался там ровно настолько, чтобы успеть принять посвящение в рыцари Мальтийского ордена, и с тех пор сражался в Палестине. Господь вознаградил его отвагу: прожив жизнь в святости, Эрнест удостоился мученической кончины.
Эрнест передал Готфриду документ, передававший все его имущество сыну Альберту, всего на сумму около шестидесяти тысяч флоринов. Мать Альберта скончалась шесть лет назад, и потому рыцарь счел возможным открыть ее истинное имя, дабы облегчить поиски наследника. Матерью Альберта была графиня Ронсдорф.
Готфрид вернулся в Германию, намереваясь исполнить последнюю волю друга. Но, приехав в замок своего родственника ландграфа и узнав о том, как обстояли там дела, он тут же сообразил, какую выгоду можно извлечь из тайны, обладателем которой он оказался. У ландграфа не было других детей, кроме сына, и если бы удалось удалить Отона и Эмму, Готфрид мог стать единственным наследником графа.
Мы уже видели, как он преуспел в своем замысле, пока не встретил в Роландсвертском овраге графа Карла фон Хомбурга.
— Карл! Карл! — вскричал ландграф, бросаясь как безумный в коридор, где его ждал верный боевой товарищ. — Карл! Он был ей не любовником: он был ей братом!
И ландграф тут же распорядился вернуть в Годесберг Эмму и Отона, послав с этой целью двух гонцов — одного вверх по течению Рейна, другого вниз по реке.
Первый из них вернулся той же ночью. Эмма, столь давно страдающая и накануне столь тяжко оскорбленная, просила разрешения окончить свои дни в монастыре, где прошла ее юность, и грозила воспользоваться правом неприкосновенности святой обители, если муж не посчитается с ее желанием.
На рассвете возвратился второй гонец; вместе с ним в замок пришел вооруженный отряд, который должен был доставить Отона в Кирберг. Но Отона с ними не было: ночью, когда отряд спускался вниз по реке, Отон, прекрасно знавший, куда и зачем его везут, воспользовавшись минутой, пока внимание экипажа было приковано к маневрам барки на стремнине, бросился в воду и исчез.
III
Празднество это (о нем мы уже рассказывали) являло собой странное зрелище: гости веселились, а хозяин пребывал в глубокой печали, но на то была особая причина: в самом начале праздника Готфрид обратил внимание ландграфа на сходство Отона и Альберта, притворившись, будто сам впервые его заметил. В самом деле, если не считать того, что один так и светился юношеской свежестью, а другого иссушило безжалостное солнце Испании, они были разительно похожи: светловолосые, голубоглазые, они походили друг на друга каждой черточкой — а уж это самый верный признак кровного родства, который никогда не остается незамеченным. Это открытие поразило ландграфа точно удар кинжала: уже давно, по навету Готфрида, он сомневался в чистоте уз, связывающих Эмму и Альберта, но при мысли, что эти греховные отношения существовали еще до свадьбы и что Отон, которого он так любил, был плодом противозаконной связи — а это, казалось бы, подтверждалось невероятным сходством его сына с Альбертом, — сердце ландграфа обливалось кровью, он почти обезумел. В это время, как уже говорилось, и прибыл граф Карл, и мы видели, что, не в силах солгать, он еще более усугубил страдания своего друга.
Дело в том, что вестник, с которым ландграф столь таинственно разговаривал в маленькой гостиной, был не кто иной, как Готфрид, своим появлением в Годесберге вызвавший некогда первые недоразумения, омрачившие счастье молодой четы. Теперь Готфрид, ссылаясь на подслушанный обрывок разговора, сообщил ландграфу, что Эмма назначила свидание Альберту, который той же ночью собирался уехать в Италию, где ему предстояло принять командование над одним из отрядов войск, посланных в те края императором. Проверить это было легко, поскольку свидание было назначено у боковых ворот замка и Эмме предстояло пройти через весь сад, чтобы попасть на условленное место.
Стоит лишь зародиться подозрению, как человек против своей воли все больше подпадает под его власть. Так можно ли удивляться, что ландграф, стремясь любой ценой узнать истину, подавил в себе природное, чисто инстинктивное отвращение, которое каждый порядочный человек испытывает к ремеслу соглядатая; вместе с Готфридом он удалился к себе в комнату и, приоткрыв окно, стал с волнением ожидать последнего доказательства, чтобы затем принять окончательное решение, на что до сих пор у него не хватало духа. Готфрид не ошибся: около четырех часов утра Эмма спустилась с крыльца, крадучись, прошла через сад и исчезла в тени деревьев, скрывавших ворота. Минут через десять она вернулась на крыльцо в сопровождении Альберта, поддерживавшего ее под руку. При свете луны ландграф увидел, что они расцеловались, и при этом, как ему показалось, супруга его обливалась слезами. Похоже, она и в самом деле оплакивала разлуку с любовником.
Теперь, когда все сомнения ландграфа рассеялись, он решил изгнать из дома преступную супругу и ее сына — плод недостойной любви. Он вручил Готфриду письмо, в котором Эмме повелевалось следовать за подателем сего послания, а начальник стражи получил распоряжение схватить Отона и на рассвете отвезти его в аббатство Кирберг, недалеко от Кёльна. Отныне вместо славного военного поприща уделом его станет тесная монашеская келья.
Приказ был выполнен, и к тому времени, когда проснулся граф Карл, графиню и Отона уже час как увезли из замка: мать отправили в монастырь Ноненверт, сына — в аббатство Кирберг. Как мы уже говорили, граф Карл, пробудившись, увидел, что старый друг сидит у его постели в мрачном оцепенении, всем своим видом напоминая разбитый молнией дуб с переломанными ветвями и сбитыми ураганом листьями.
Хомбург внимательно и сочувственно выслушал рассказ Людвига о событиях минувшей ночи. Затем, даже не пытаясь утешить несчастного мужа и отца, он проговорил:
— Готов ли ты довериться мне?
— Да, — отвечал ландграф, — но что ты можешь сделать?
— Это моя забота, — отозвался граф Карл.
Обняв друга, он оделся, опоясался мечом и вышел из комнаты. Спустившись в конюшню, он собственноручно оседлал своего верного Ганса и направил его по огибавшей холм дороге. Но, если накануне он нетерпеливо погонял коня, пребывая в самом радужном расположении духа, то теперь скакун его уныло плелся шагом.
Достигнув подножия холма, Карл свернул на дорогу к Роландсеку. Глубоко задумавшись, рыцарь по-прежнему ехал медленно, а потом и вовсе отпустил поводья, предоставив коню полную свободу. Вскоре дорога спустилась в небольшой овраг, в глубине которого виднелась часовенка, где молился какой-то священник. Карл огляделся по сторонам и, видимо решив, что именно это место ему нужно, придержал коня. Сотворив молитву, священник поднялся с колен и собрался было уйти, но Карл остановил его и принялся расспрашивать, нет ли другой дороги, ведущей из замка в монастырь. В ответ на заверения, что иной дороги нет, Карл попросил священника задержаться, пояснив, что в самом скором времени некоему человеку, вероятно, потребуется его пастырская помощь. Старый рыцарь говорил так спокойно, что священник ни на минуту не усомнился в его словах и, даже не спросив имени обреченного, стал молиться за человека, которому предстояло расстаться с жизнью.
Граф Карл являл собой тип старинного рыцарства, уже исчезнувшего в пятнадцатом веке. Фруассар пишет об этой особой породе людей с той любовью, какую антиквар питает к осколкам былых веков. Этим бесстрашным воителям было свойственно во всем полагаться на силу своего меча и промысел Божий, и души их не знали ни сомнений, ни колебаний. А сейчас дело заключалось в том, что рассказ ландграфа возбудил в душе Карла подозрения относительно истинных намерений Готфрида и по зрелом размышлении подозрения превратились в уверенность, ведь, кроме этого зловещего советчика, никто никогда не сомневался ни в любви Эммы к мужу, ни в ее супружеской верности. Граф Карл был другом ландграфу Людвигу, но в той же мере он был другом и Альберту Ронсдорфу. Честь друзей была дорога ему не меньше, чем собственная, и потому он решил смыть темное пятно клеветы с их честных имен. Придя к такому решению, граф, никому ничего не сказав, задумал подстеречь клеветника по дороге в монастырь; злодею предстояло либо признаться в совершенной подлости, либо поплатиться жизнью, и ради этого граф готов был сражаться до конца.
Опустив забрало, он остановил Ганса посреди дороги, где они в полной неподвижности простояли около часа, напоминая конную статую. Наконец на спуске в овраг показался рыцарь в полном вооружении. Увидев, что дорога перекрыта, он придержал было коня, но, убедившись, что это не засада, а всего лишь рыцарь-одиночка, слегка пригнулся к луке седла, дернул за рукоять меча, дабы проверить, легко ли он выйдет из ножен, и продолжил путь. Приблизившись к Карлу и убедившись, что тот не собирается уступать ему дорогу, он остановился.
— Мессир рыцарь, — проговорил он, — разве вы хозяин здешних мест и решили, перекрыв дорогу, никого не пропускать?
— Вовсе нет, мессир, — отвечал Карл, — я не пропущу лишь одного — труса и предателя, с которым я посчитаюсь за его подлость и низость.
— В таком случае, поскольку меня касаться это не может, — отозвался Готфрид, — прошу вас подать лошадь вправо или влево, чтобы мы могли разъехаться достойно, как подобает людям нашего ранга.
— Ошибаетесь, мессир, — так же спокойно возразил ему граф Карл, — только вас это и касается. Ни один благородный и честный рыцарь не уступит дорогу низкому клеветнику.
В это мгновение священник кинулся к двум воинам и встал между ними.
— Братья, — воскликнул он, — неужели вы решитесь на смертоубийство?
— Вы ошибаетесь, мессир священник, — ответил граф Карл, — этот человек вовсе не брат мне и я не ищу его смерти. Если он сознается, что оклеветал супругу ландграфа Людвига Годесбергского, я не стану препятствовать ему: пускай себе едет на покаяние куда ему будет угодно.
— Хорошенькое доказательство невиновности графини, — насмешливо отозвался Готфрид, вообразивший, что перед ним Альберт, — сам же любовник и выступает в ее защиту!
— Ошибаетесь, — промолвил рыцарь, покачав головой, но не поднимая забрала, — я не тот, за кого вы меня принимаете, я граф Карл фон Хомбург. Вы ненавистны мне как всякий предатель, я презираю вас как всякого клеветника. Признайтесь, что вы солгали — больше мне от вас ничего не нужно.
— Эта история касается лишь меня и Господа Бога! — со смехом воскликнул Готфрид.
— Так пусть Всевышний и рассудит нас! — вскричал Карл, изготовившись к бою.
— Да будет так, — пробормотал Готфрид, опуская забрало и выхватив меч. Священник принялся молиться.
Готфрид был отважным ратником и не раз доказывал свое мужество в Палестине. Но там он сражался во имя Господа, а не против него. И потому, хотя бой был долгим и жестоким, хотя Готфрид, прекрасно владевший мечом, бился яростно и отважно, он не мог совладать с Карлом, которому сознание своей правоты придавало силу; вскоре Готфрид рухнул, пронзенный ударом меча в грудь: панцирь не спас его от рокового клинка. Лошадь Готфрида, испуганная падением своего хозяина, кинулась прочь и вскоре исчезла за краем оврага.
— Святой отец, — спокойно обратился граф Карл к дрожавшему от ужаса священнику, — полагаю, у вас совсем немного времени, исполните же свой священный долг. Я предупреждал, что вам придется выслушать исповедь умирающего, так торопитесь же ее принять.
Промолвив эти слова, граф вложил меч в ножны и замер.
Когда священник подошел к умирающему, тот было привстал, опираясь на руку и колено, но так и не смог подняться на ноги. Священник снял с него шлем: на бледном лице рыцаря алели окровавленные губы. Карл с тревогой подумал было, что раненый не сможет говорить, но он ошибся: Готфрид сел, и священник, опустившись подле него на колени, выслушал тихую прерывающуюся исповедь умирающего. При последних словах Готфрид, почувствовав, что конец его близок, поднялся на колени, опершись на плечо священника, и воздел руки к небесам, повторяя: «Господи, Боже мой, прости меня!» Но едва он хотел произнести эти слова в третий раз, как испустил глубокий вздох и упал бездыханным. Он был мертв.
— Святой отец, — обратился граф Карл к священнику, — получили ли вы разрешение огласить только что услышанную вами исповедь?
— Да, получил, — отвечал священник, — но лишь одному человеку: ландграфу Годесбергскому.
— Так садитесь на моего Ганса, — предложил ему Карл, соскакивая с коня, — и отправимся к нему.
— Что вы такое делаете, брат мой? — удивился священник, не привыкший путешествовать столь роскошным способом.
— Садитесь, садитесь, святой отец, — настаивал граф, — никто не посмеет сказать, что такой несчастный грешник, как я, едет верхом, когда слуга Божий идет пешком.
С этими словами он помог священнику подняться в седло и, как ни сопротивлялся смиренный всадник, под уздцы повел скакуна к замку Годесберг. Добравшись туда, Карл, против обыкновения, доверил Ганса слугам и повел священника к ландграфу, по-прежнему сидевшему в том же кресле в той же комнате, хотя со времени отъезда Карла прошло уже семь часов. Заслышав шум шагов, ландграф поднял бледное лицо и с недоумением устремил свой взор на гостей.
— Брат! — обратился к нему Карл. — Этот достойный слуга Божий перескажет тебе исповедь, принятую им только что in extremis 1.
— Кто же умер? — вскричал ландграф, побледнев еще более.
— Готфрид, — отвечал рыцарь.
— Но кто убил его? — прошептал ландграф.
— Я, — ответил Карл и спокойно вышел из комнаты, притворив за собой дверь и оставив ландграфа наедине со священником.
Вот что поведал священник ландграфу.
В Палестине Готфрид познакомился с одним немецким рыцарем родом из-под Кёльна. Звали рыцаря Эрнест фон Хунинген. То был человек суровый и строгий. В Мальтийском ордене, куда он вступил пятнадцать лет назад, он славился своей горячей верой, честностью и отвагой.
В Сен-Жан-д'Акре, где оба они сражались бок о бок, Эрнест был смертельно ранен. Готфрид, увидев, что он рухнул наземь, вынес его с поля боя, а сам вновь ринулся на врага.
Когда битва закончилась, Готфрид вернулся к себе в палатку, чтобы переодеться, но едва он переступил порог, как за ним прислали от мессира Эрнеста фон Хунингена: тот чувствовал, что смерть близка, и непременно хотел повидать Готфрида.
Тот поспешил на зов и застал раненого в сильнейшей лихорадке (она вскоре и погубила его). Эрнест, понимая, что наступает его смертный час, попросил друга об одной услуге.
В молодости, когда ему исполнилось двадцать лет, он полюбил одну молодую девушку, и чувство его не осталось безответным. Но в семье он был самым младшим ребенком, у него не было ни титула, ни состояния, и потому ему не удалось получить ее в жены. В отчаянии влюбленные забыли, что им не суждено стать супругами, и от их любви родился сын, которому не дано было носить ни имени отца, ни имени матери.
Через некоторое время родители девушки принудили ее выйти замуж за знатного и богатого вельможу. Эрнест тем временем уехал. Добравшись до Мальты, он задержался там ровно настолько, чтобы успеть принять посвящение в рыцари Мальтийского ордена, и с тех пор сражался в Палестине. Господь вознаградил его отвагу: прожив жизнь в святости, Эрнест удостоился мученической кончины.
Эрнест передал Готфриду документ, передававший все его имущество сыну Альберту, всего на сумму около шестидесяти тысяч флоринов. Мать Альберта скончалась шесть лет назад, и потому рыцарь счел возможным открыть ее истинное имя, дабы облегчить поиски наследника. Матерью Альберта была графиня Ронсдорф.
Готфрид вернулся в Германию, намереваясь исполнить последнюю волю друга. Но, приехав в замок своего родственника ландграфа и узнав о том, как обстояли там дела, он тут же сообразил, какую выгоду можно извлечь из тайны, обладателем которой он оказался. У ландграфа не было других детей, кроме сына, и если бы удалось удалить Отона и Эмму, Готфрид мог стать единственным наследником графа.
Мы уже видели, как он преуспел в своем замысле, пока не встретил в Роландсвертском овраге графа Карла фон Хомбурга.
— Карл! Карл! — вскричал ландграф, бросаясь как безумный в коридор, где его ждал верный боевой товарищ. — Карл! Он был ей не любовником: он был ей братом!
И ландграф тут же распорядился вернуть в Годесберг Эмму и Отона, послав с этой целью двух гонцов — одного вверх по течению Рейна, другого вниз по реке.
Первый из них вернулся той же ночью. Эмма, столь давно страдающая и накануне столь тяжко оскорбленная, просила разрешения окончить свои дни в монастыре, где прошла ее юность, и грозила воспользоваться правом неприкосновенности святой обители, если муж не посчитается с ее желанием.
На рассвете возвратился второй гонец; вместе с ним в замок пришел вооруженный отряд, который должен был доставить Отона в Кирберг. Но Отона с ними не было: ночью, когда отряд спускался вниз по реке, Отон, прекрасно знавший, куда и зачем его везут, воспользовавшись минутой, пока внимание экипажа было приковано к маневрам барки на стремнине, бросился в воду и исчез.
III
Однако беды ландграфа были не так велики, как ему казалось. Отон бросился в пучину, желая не смерти, а свободы. Юноша вырос на берегу реки, и древний седой Рейн был для него другом, с которым он слишком часто мерился силами, чтобы его бояться. Итак, он нырнул как можно глубже и плыл под водой, пока хватило дыхания, а когда вынырнул, чтобы перевести дух, барка была уже очень далеко и приставленные к нему воины, не увидев беглеца в беспросветной темноте, решили, что река стала ему могилой.
Отон быстро добрался до берега. Ночь была холодной, а он весь вымок и нуждался в тепле очага и ночлеге. Посему он постучался в первое же освещенное окошко и назвался заблудившимся путником. Шел проливной дождь, так что его мокрая одежда не вызвала никаких подозрений и хозяева приняли гостя с истинно немецким радушием и без лишних расспросов.
На рассвете следующего дня он двинулся в Кёльн. День был воскресный, и, когда юноша вошел в город, колокола звонили к мессе, а горожане стекались к церкви. Смешавшись с толпой, туда же направился и Отон: ему было о ком помолиться. Во-первых, об отце, который из-за страшного заблуждения потерял всех близких. Во-вторых, о матери, томившейся теперь в монастыре… Наконец, о себе самом — свободу он себе вернул, но, прожив все свои годы в отцовском замке, теперь оказался совершенно беззащитным в огромном неведомом мире. Итак, Отон молился, спрятавшись за колонной: Годесберг был совсем недалеко, и дворяне, еще вчера пировавшие там, могли узнать юношу, не говоря уже о самом архиепископе Кёльнском, мессире Вальране Юлихском, числившемся среди старинных и вернейших друзей ландграфа Людвига.
Сотворив молитву, Отон решился оглядеться по сторонам и с удивлением обнаружил среди прихожан множество иноземных лучников. Ему даже показалось, будто он попал на богослужение в честь святого Себастьяна, покровителя корпорации лучников. Он обратился с вопросом к соседу и узнал, что лучники собираются на ежегодное состязание в меткости, а устраивает его князь Адольф Киевский, один из самых богатых и знатных сеньоров от Страсбурга до Неймегена.
Отон тут же вышел из церкви, справился, где проживает лучший портной в городе и, сменив свой роскошный костюм из шелка и бархата на полукафтан зеленого сукна с кожаным поясом, купил лук кленового дерева, самый лучший, какой только мог найти, а к нему колчан на двенадцать стрел. Затем, выяснив, на каком постоялом дворе остановились приезжие лучники, направился к вердингенской дороге, где за Орлиными воротами в харчевне под вывеской «Золотая цапля» и собирались стрелки.
Там он попал в самый разгар веселого застолья: человек тридцать лучников пировали, сдвинув столы. Отон подсел к ним, и, хотя никто его не знал, ему оказали самый радушный прием — молодость и красота послужили ему лучшей рекомендацией. К тому же он опередил возможные расспросы, сообщив, что направляется в Клеве на состязание лучников и хотел бы присоединиться к таким отважным и веселым спутникам. Его предложение было принято единодушно.
Поскольку до состязания оставалось еще три дня, а воскресенье, как известно, священный день, отведенный для отдыха, то лучники пустились в путь лишь на следующее утро. Они двинулись берегом реки, весело обсуждая разные происшествия, приключившиеся с ними у кого на охоте, у кого в военных походах. Дорогой они заметили, что шапочка у Отона ничем не украшена, а ведь, по обычаю, каждый лучник украшает свою шапку пером подстреленной им птицы. Тут уж шутники вдоволь посмеялись над новенькими луком и стрелами юноши. Тот с улыбкой подтвердил, что снаряжение и в самом деле только что куплено, но пообещал, что при первой же возможности добудет необходимое дополнение к своему костюму, и натянул тетиву. Вся компания с нетерпением ждала случая оценить ловкость нового спутника.
Казалось, выбор велик: на верхней ветке сухого дуба хрипло каркал ворон, и лучники со смехом указали Отону на эту добычу, но юноша отвечал, что ворон — птица нечистая и перьям его не место на шапочке честного лучника.
То была истинная правда. И веселые путники удовольствовались этим ответом.
Вскоре они заметили ястреба, сидевшего на вершине скалы, и вновь предложили новичку показать свое искусство. На сей раз Отон заметил, что ястреб — птица благородная и лишь дворянину надлежит распоряжаться его судьбой, а он, простой крестьянский парень, не посмеет убить ловчую птицу во владениях столь могущественного вельможи, как граф Ворринген, на земле которого они сейчас находились. Хотя возражение было совершенно справедливым и вряд ли хоть один из шутников решился бы совершить подобное, лучники ехидно заулыбались, вообразив, будто их юный товарищ боится опозориться и только старается оттянуть момент, когда надо будет представить убедительное доказательство своей ловкости.
Отон заметил улыбки лучников и прекрасно понимал, чем они вызваны, но сделал вид, что его это не касается. Он спокойно продолжил путь, смеясь и разговаривая с но-вообретенными товарищами, как вдруг, шагах в пятидесяти от них с берега Рейна взлетела цапля. Отон тут же повернулся к ближайшему спутнику, искуснейшему стрелку.
— Брат, — промолвил Отон, — мне страшно хочется заполучить на шапку перо этой цапли. Мне сказали, что вы слывете самым ловким среди нас, так подстрелите ее для меня.
— Прямо влет? — отозвался изумленный лучник.
— Конечно влет, — не отставал Отон. — Смотрите, как тяжело она поднимается: с той минуты, как мы ее спугнули, она и десяти шагов не пролетела и сейчас до нее не более полуполета стрелы.
— Стреляй же, Роберт, стреляй! — вскричали остальные лучники.
Роберт кивнул, давая понять, что готов исполнить это требование своих спутников скорее из уважения к ним, чем в надежде на успех. Тем не менее, он старательно прицелился и выстрелил, а поскольку он недаром славился меткостью, то стрела, пущенная сильной рукой, едва не задела птицу; та вскрикнула от ужаса, что исторгло вопль радости у зрителей.
— Прекрасный выстрел! — воскликнул Отон. — Теперь ваша очередь, Герман, — добавил он, обращаясь к стрелку, стоявшему слева от него.
А тот, то ли ожидавший подобного предложения, то ли воодушевленный примером своего товарища, уже натянул тетиву и изготовился стрелять, так что едва Отон произнес эти слова, как еще одна стрела, столь же быстрая и столь же умело направленная, устремилась к цели. Цапля вновь закричала, заслышав всего в нескольких дюймах свист второй смертоносной стрелы. Лучники вновь разразились ру? коплесканиями.
— Теперь мой черед, — объявил Отон.
Все взоры обратились на него, так как цапля, оставаясь пока еще в пределах досягаемости, улетела довольно далеко и теперь, набрав высоту, мощными толчками огромных крыльев уносилась прочь. Еще минута — и ее уже не достать. Отон несомненно понимал это: он примерился, прикинул расстояние, отделявшее его от цапли, затем медленно поднял лук и, когда стрела его оказалась на уровне глаз, слегка развернувшись, оттянул тетиву до самого плеча, как это принято у английских лучников, так что лук согнулся подобно ивовому прутику. Мгновение он стоял словно изваяние, но вдруг послышался легкий свист — стрела вылетела так стремительно, что глаз не мог уследить за ней. Все взоры обратились на птицу: цапля вдруг застыла, словно пораженная невидимой молнией, и затем рухнула вниз с головокружительной высоты, хотя, казалось, была в полной безопасности.
Лучники остолбенели: подобная меткость казалась им похожей на чудо. А Отон, приостановившийся было, чтобы поглядеть, попал ли он в цель, вновь, как ни в чем не бывало, зашагал по берегу, будто не замечая изумления товарищей. Поравнявшись с убитой цаплей, он выдернул несколько тонких изящных перьев, украшавших шею птицы подобно эгретке, созданной самой природой, и прикрепил их к своей шапке. Между тем лучники измерили расстояние, с какого птица была подстрелена: она упала в трехстах двадцати шагах.
На этот раз восхищение не выразилось аплодисментами; лучники, изумленные таким доказательством мастерства, переглядывались; потом, как мы говорили, они измерили расстояние, и, когда Отон украсил свою шапку перьями, добытыми столь чудесным образом, Франц и Герман, те самые лучники, что стреляли первыми, молча пожали руку новичку в знак уважения — с этой минуты они явно признавали его превосходство.
Ненадолго задержавшись в Воррингене, чтобы пообедать, часам к четырем пополудни путники добрались до Нейса, где наспех поужинали, торопясь попасть в церковь Святой Скалы, находившуюся в трех льё оттуда: каждый честный лучник считал своим долгом поклониться покровителю своего ремесла. Отон, решивший стать настоящим лучником, последовал за товарищами, и в сумерках вся компания добралась до огромного утеса, напоминавшего церковный собор — то была знаменитая Святая Скала.
В незапамятные времена на месте скалы и в самом деле стояла церковь, одно из первых христианских святилищ, выстроенных на берегах Рейна германским вождем, умершим в святости и оставившим после себя семь прекрасных благочестивых дочерей, которые проводили время в молитвах у могилы отца. То были времена великого переселения варваров. Неведомые народы ринулись в Европу из азиатских степей, по своему произволу изменяя судьбы мира. Следуя за ланью, Аттила разведал проход через Ме-отийское болото и вскоре привел в Германию свою несметную рать. Леденящий ужас, внушаемый именем беспощадного завоевателя, катился впереди войска варваров; казалось, сам седой Рейн содрогнулся, заслышав тяжкую поступь диких воителей, и корчился, точно гигантский змей, не в силах продолжить свой бег к спасительным пескам, где терялись его воды. Вскоре гунны показались на правом берегу великой реки, и в тот же день весь горизонт озарился заревом пожаров — от Колонии Агриппины 2 до Ализо 3. Беда казалась неминуемой. Этот враг не знал пощады. Утром, увидев, что гунны спускают на воду плоты, построенные за одну ночь из вырубленного леса, благочестивые девы удалились в церковь и, преклонив колени у могилы отца, принялись горячо молиться, заклиная отца, нежно любившего их при жизни, уберечь дочерей от позора. Они провели в молитвах весь день и всю ночь, и, когда, казалось, уже забрезжила надежда, вновь послышался топот варваров. Гунны колотили рукоятками мечей в дубовые ворота церкви, но, видя, что они не поддаются, разделились: одни вернулись в город за лестницами, чтобы забраться в окна; другие принялись рубить и очищать от сучьев огромную сосну, из которой и соорудили таран.
Отон быстро добрался до берега. Ночь была холодной, а он весь вымок и нуждался в тепле очага и ночлеге. Посему он постучался в первое же освещенное окошко и назвался заблудившимся путником. Шел проливной дождь, так что его мокрая одежда не вызвала никаких подозрений и хозяева приняли гостя с истинно немецким радушием и без лишних расспросов.
На рассвете следующего дня он двинулся в Кёльн. День был воскресный, и, когда юноша вошел в город, колокола звонили к мессе, а горожане стекались к церкви. Смешавшись с толпой, туда же направился и Отон: ему было о ком помолиться. Во-первых, об отце, который из-за страшного заблуждения потерял всех близких. Во-вторых, о матери, томившейся теперь в монастыре… Наконец, о себе самом — свободу он себе вернул, но, прожив все свои годы в отцовском замке, теперь оказался совершенно беззащитным в огромном неведомом мире. Итак, Отон молился, спрятавшись за колонной: Годесберг был совсем недалеко, и дворяне, еще вчера пировавшие там, могли узнать юношу, не говоря уже о самом архиепископе Кёльнском, мессире Вальране Юлихском, числившемся среди старинных и вернейших друзей ландграфа Людвига.
Сотворив молитву, Отон решился оглядеться по сторонам и с удивлением обнаружил среди прихожан множество иноземных лучников. Ему даже показалось, будто он попал на богослужение в честь святого Себастьяна, покровителя корпорации лучников. Он обратился с вопросом к соседу и узнал, что лучники собираются на ежегодное состязание в меткости, а устраивает его князь Адольф Киевский, один из самых богатых и знатных сеньоров от Страсбурга до Неймегена.
Отон тут же вышел из церкви, справился, где проживает лучший портной в городе и, сменив свой роскошный костюм из шелка и бархата на полукафтан зеленого сукна с кожаным поясом, купил лук кленового дерева, самый лучший, какой только мог найти, а к нему колчан на двенадцать стрел. Затем, выяснив, на каком постоялом дворе остановились приезжие лучники, направился к вердингенской дороге, где за Орлиными воротами в харчевне под вывеской «Золотая цапля» и собирались стрелки.
Там он попал в самый разгар веселого застолья: человек тридцать лучников пировали, сдвинув столы. Отон подсел к ним, и, хотя никто его не знал, ему оказали самый радушный прием — молодость и красота послужили ему лучшей рекомендацией. К тому же он опередил возможные расспросы, сообщив, что направляется в Клеве на состязание лучников и хотел бы присоединиться к таким отважным и веселым спутникам. Его предложение было принято единодушно.
Поскольку до состязания оставалось еще три дня, а воскресенье, как известно, священный день, отведенный для отдыха, то лучники пустились в путь лишь на следующее утро. Они двинулись берегом реки, весело обсуждая разные происшествия, приключившиеся с ними у кого на охоте, у кого в военных походах. Дорогой они заметили, что шапочка у Отона ничем не украшена, а ведь, по обычаю, каждый лучник украшает свою шапку пером подстреленной им птицы. Тут уж шутники вдоволь посмеялись над новенькими луком и стрелами юноши. Тот с улыбкой подтвердил, что снаряжение и в самом деле только что куплено, но пообещал, что при первой же возможности добудет необходимое дополнение к своему костюму, и натянул тетиву. Вся компания с нетерпением ждала случая оценить ловкость нового спутника.
Казалось, выбор велик: на верхней ветке сухого дуба хрипло каркал ворон, и лучники со смехом указали Отону на эту добычу, но юноша отвечал, что ворон — птица нечистая и перьям его не место на шапочке честного лучника.
То была истинная правда. И веселые путники удовольствовались этим ответом.
Вскоре они заметили ястреба, сидевшего на вершине скалы, и вновь предложили новичку показать свое искусство. На сей раз Отон заметил, что ястреб — птица благородная и лишь дворянину надлежит распоряжаться его судьбой, а он, простой крестьянский парень, не посмеет убить ловчую птицу во владениях столь могущественного вельможи, как граф Ворринген, на земле которого они сейчас находились. Хотя возражение было совершенно справедливым и вряд ли хоть один из шутников решился бы совершить подобное, лучники ехидно заулыбались, вообразив, будто их юный товарищ боится опозориться и только старается оттянуть момент, когда надо будет представить убедительное доказательство своей ловкости.
Отон заметил улыбки лучников и прекрасно понимал, чем они вызваны, но сделал вид, что его это не касается. Он спокойно продолжил путь, смеясь и разговаривая с но-вообретенными товарищами, как вдруг, шагах в пятидесяти от них с берега Рейна взлетела цапля. Отон тут же повернулся к ближайшему спутнику, искуснейшему стрелку.
— Брат, — промолвил Отон, — мне страшно хочется заполучить на шапку перо этой цапли. Мне сказали, что вы слывете самым ловким среди нас, так подстрелите ее для меня.
— Прямо влет? — отозвался изумленный лучник.
— Конечно влет, — не отставал Отон. — Смотрите, как тяжело она поднимается: с той минуты, как мы ее спугнули, она и десяти шагов не пролетела и сейчас до нее не более полуполета стрелы.
— Стреляй же, Роберт, стреляй! — вскричали остальные лучники.
Роберт кивнул, давая понять, что готов исполнить это требование своих спутников скорее из уважения к ним, чем в надежде на успех. Тем не менее, он старательно прицелился и выстрелил, а поскольку он недаром славился меткостью, то стрела, пущенная сильной рукой, едва не задела птицу; та вскрикнула от ужаса, что исторгло вопль радости у зрителей.
— Прекрасный выстрел! — воскликнул Отон. — Теперь ваша очередь, Герман, — добавил он, обращаясь к стрелку, стоявшему слева от него.
А тот, то ли ожидавший подобного предложения, то ли воодушевленный примером своего товарища, уже натянул тетиву и изготовился стрелять, так что едва Отон произнес эти слова, как еще одна стрела, столь же быстрая и столь же умело направленная, устремилась к цели. Цапля вновь закричала, заслышав всего в нескольких дюймах свист второй смертоносной стрелы. Лучники вновь разразились ру? коплесканиями.
— Теперь мой черед, — объявил Отон.
Все взоры обратились на него, так как цапля, оставаясь пока еще в пределах досягаемости, улетела довольно далеко и теперь, набрав высоту, мощными толчками огромных крыльев уносилась прочь. Еще минута — и ее уже не достать. Отон несомненно понимал это: он примерился, прикинул расстояние, отделявшее его от цапли, затем медленно поднял лук и, когда стрела его оказалась на уровне глаз, слегка развернувшись, оттянул тетиву до самого плеча, как это принято у английских лучников, так что лук согнулся подобно ивовому прутику. Мгновение он стоял словно изваяние, но вдруг послышался легкий свист — стрела вылетела так стремительно, что глаз не мог уследить за ней. Все взоры обратились на птицу: цапля вдруг застыла, словно пораженная невидимой молнией, и затем рухнула вниз с головокружительной высоты, хотя, казалось, была в полной безопасности.
Лучники остолбенели: подобная меткость казалась им похожей на чудо. А Отон, приостановившийся было, чтобы поглядеть, попал ли он в цель, вновь, как ни в чем не бывало, зашагал по берегу, будто не замечая изумления товарищей. Поравнявшись с убитой цаплей, он выдернул несколько тонких изящных перьев, украшавших шею птицы подобно эгретке, созданной самой природой, и прикрепил их к своей шапке. Между тем лучники измерили расстояние, с какого птица была подстрелена: она упала в трехстах двадцати шагах.
На этот раз восхищение не выразилось аплодисментами; лучники, изумленные таким доказательством мастерства, переглядывались; потом, как мы говорили, они измерили расстояние, и, когда Отон украсил свою шапку перьями, добытыми столь чудесным образом, Франц и Герман, те самые лучники, что стреляли первыми, молча пожали руку новичку в знак уважения — с этой минуты они явно признавали его превосходство.
Ненадолго задержавшись в Воррингене, чтобы пообедать, часам к четырем пополудни путники добрались до Нейса, где наспех поужинали, торопясь попасть в церковь Святой Скалы, находившуюся в трех льё оттуда: каждый честный лучник считал своим долгом поклониться покровителю своего ремесла. Отон, решивший стать настоящим лучником, последовал за товарищами, и в сумерках вся компания добралась до огромного утеса, напоминавшего церковный собор — то была знаменитая Святая Скала.
В незапамятные времена на месте скалы и в самом деле стояла церковь, одно из первых христианских святилищ, выстроенных на берегах Рейна германским вождем, умершим в святости и оставившим после себя семь прекрасных благочестивых дочерей, которые проводили время в молитвах у могилы отца. То были времена великого переселения варваров. Неведомые народы ринулись в Европу из азиатских степей, по своему произволу изменяя судьбы мира. Следуя за ланью, Аттила разведал проход через Ме-отийское болото и вскоре привел в Германию свою несметную рать. Леденящий ужас, внушаемый именем беспощадного завоевателя, катился впереди войска варваров; казалось, сам седой Рейн содрогнулся, заслышав тяжкую поступь диких воителей, и корчился, точно гигантский змей, не в силах продолжить свой бег к спасительным пескам, где терялись его воды. Вскоре гунны показались на правом берегу великой реки, и в тот же день весь горизонт озарился заревом пожаров — от Колонии Агриппины 2 до Ализо 3. Беда казалась неминуемой. Этот враг не знал пощады. Утром, увидев, что гунны спускают на воду плоты, построенные за одну ночь из вырубленного леса, благочестивые девы удалились в церковь и, преклонив колени у могилы отца, принялись горячо молиться, заклиная отца, нежно любившего их при жизни, уберечь дочерей от позора. Они провели в молитвах весь день и всю ночь, и, когда, казалось, уже забрезжила надежда, вновь послышался топот варваров. Гунны колотили рукоятками мечей в дубовые ворота церкви, но, видя, что они не поддаются, разделились: одни вернулись в город за лестницами, чтобы забраться в окна; другие принялись рубить и очищать от сучьев огромную сосну, из которой и соорудили таран.