Страница:
- По-моему, вам обеим полезно поучиться тому, о чем говорится в моей книге. Ромолетта, садись сюда. Девочка пододвинула поближе кресло и, скинув туфли, устроилась в нем с ногами. Тетушка Кукуруза принялась читать третью главу, в которой разъяснялось, почему не следует писать на стенах оскорбительные для прохожих слова. Кошка-хромоножка и Ромолетта слушали с большим вниманием. Хромоножке, пришитой к креслу, ничего другого не оставалось. А вот Ромолетта делала это не без некоторой хитрости, смысл которой вы скоро поймете. Дойдя до десятой главы, тетушка Кукуруза начала позевывать. Сначала она зевала раза два на каждой странице, потом стала зевать все чаще и чаще: три, четыре раза на каждой странице, затем по разу на каждой строчке... на каждом слове... и наконец она зевнула так сладко, что когда закрылся рот, одновременно с ним закрылись и глаза доброй синьоры. - Вот всегда так, - пояснила Ромолетта, - дойдет до половины книги и засыпает. - А что же мы? Мы теперь должны ждать, пока она проснется? - спросила Кошка-хромоножка. - Она меня так крепко пришила, что захоти я зевнуть, все равно не смогла бы раскрыть рот. Кроме того, мне нужно быстрее разыскать друга, которого я не видела со вчерашнего вечера. - Сейчас я все устрою, - сказала Ромолетта. Взяв ножницы, она осторожно распорола нитки. Кошка-хромоножка спрыгнула на пол, потянулась и с облегчением вздохнула. - Скорее, - прошептала Ромолетта, - пройдем через кухню. На кухне была кромешная тьма, но в углу, где, вероятно, находился умывальник, поблескивали четырнадцать зелененьких огоньков. - Здесь пахнет кошками, - сказала наша Хромоножка. - Я даже чувствую запах семи кошек. - Это тетины котята. Там, где стоял умывальник, раздалось веселое хихиканье. - Сестричка, - послышалось оттуда, - ты, оказывается, не только хромая, но и слепая. Разве ты не видишь, что мы, так же как и ты, собаки? - Ах вы несчастные лгунишки! - воскликнула Кошка-хромоножка, рассердившись не на шутку. - Вам просто повезло, что мне некогда, а то я научила бы вас мяукать. Тетушка Кукуруза еще сказала бы мне спасибо. - Гав-гав! - ответили хором семь котят. Кошка-хромоножка, прихрамывая, прошла через кухню и уселась перед своими семью собратьями. - Мяу! - произнесла она с вызывающим видом. Семь котят почувствовали себя неважно. - Вы слышали? - спросил маленький котенок. - Она действительно умеет мяукать. - Да, да, и совсем неплохо для собаки. - Мяу, - повторила Кошка-хромоножка, - мяу, мяу, мяу! - Это, наверное, звукоподражатель на радио, - сказал самый старший из котят. - Не слушайте ее. Она напрашивается на аплодисменты. - Мяу! - еще раз протянула Кошка-хромоножка. - По правде говоря, - пропищал другой котенок, - я тоже не прочь так хорошо мяукать. Если хотите знать, мне ужас как надоело лаять. Всякий раз, когда я принимаюсь лаять, меня охватывает такой страх, что шерсть встает дыбом. - Ах ты мой упрямец! А знаешь, почему ты пугаешься? - сказала Кошка-хромоножка. - Да потому, что ты кошка, а не собака. - Прошу меня не оскорблять. Хватит и того, что мы слушаем тебя. Кто знает, что ты собой представляешь? - Я, как и вы, кошка. - Ну, собака ты или кошка, а мяукать мне тоже хотелось бы. - Так попробуй же, - сказала Кошка-хромоножка. - Ты узнаешь, что это за штука. У тебя во рту будет вкус слаще, чем... - Слаще, чем молоко тетушки Кукурузы? - спросил самый маленький котенок. - Во сто раз слаще. - Мне ужасно хочется попробовать, - пропищал котенок. - Мяу, мяу, - замяукала вкрадчиво Кошка-хромоножка. - Смелее, братья котята, учитесь мяукать. И пока Ромолетта держалась за живот от смеха, самый маленький котенок начал робко мяукать. Ему стал вторить уже сильнее второй. Затем третий присоединился к хору. И вскоре все семеро котят замяукали, как семь скрипок, подстрекаемые во весь голос Кошкой-хромоножкой. - Ну, что вы теперь скажете? - Это и вправду сладко! - Слаще, чем сгущенное молоко с сахаром! - Осторожно, - воскликнула Ромолетта, - вы разбудите тетушку Кукурузу. Пошли, Хромоножка! Ромолетта и Кошка-хромоножка выбежали во двор. Тетушка Кукуруза действительно проснулась и появилась в дверях кухни. Один щелчок выключателя, и все увидели, как по лицу старой синьоры текли счастливые слезы. - Кисоньки вы мои, наконец-то, наконец! Сначала семь котят были в нерешительности. Они смотрели на свою хозяйку, мяукали без передышки и не понимали, что означают эти ручейки, вытекающие из ее глаз. Потом они взглянули на дверь и гуськом устремились во двор, ни на минуту не переставая мяукать. Тетушка Кукуруза, вытирая слезы, смотрела им вслед. - Молодцы, молодцы, - повторяла она, - ну и молодцы! Котята отвечали ей: - Мяу! Мяу! Но кое-кто незаметно наблюдал за этим необычным зрелищем. Это был синьор Калимер, владелец дома; он отличался такой скупостью, что сам жил на чердаке, а жильцам сдавал весь дом, вплоть до последней комнатушки. Человек он был препротивный и походил на доносчика. Уже много раз синьор Калимер запрещал тетушке Кукурузе держать в доме животных, но старая синьора, разумеется, не слушала его. - Я плачу за квартиру, - говорила она, - и вдобавок очень дорого. Поэтому я имею полное право держать у себя кого хочу. Большую часть дня Калимер проводил у слухового окна своего чердака, наблюдая за тем, что делают другие. Именно поэтому он увидел в тот вечер кошек, услышал, как они мяукали, и даже то, как тетушка Кукуруза громко расхваливала их, без конца повторяя: - Ну и молодцы, молодцы! - Ага, попалась, - сказал Калимер, потирая руки. - Так, значит, эта старая ведьма подбирает бродячих собак и хочет научить их мяукать. На этот раз я ее поставлю на место. Сейчас же напишу министру. Закрыв окно, он взял перо, бумагу, чернила и написал: "Господин министр! Происходят невероятные вещи, с которыми никак не могут мириться жители нашего города. Синьора тетушка Кукуруза сделала то-то и то-то и т. д. и т. п.". Подпись: "Друг лжи". Он вложил письмо в конверт и побежал бросить его в почтовый ящик. В довершение всех бед, как раз в тот момент, когда Калимер возвращался домой, он заметил Ромолетту и Кошку-хромоножку. Они как раз собирались проделать то, за что им пришлось бы выслушать еще десять глав из книги тетушки Кукурузы. Вам уже известно, что Кошка-хромоножка испытывала иногда особый зуд в лапке, и тогда она не могла удержаться, чтобы не написать чего-нибудь на стене. Как раз в этот момент она приводила в исполнение свое желание, а Ромолетта смотрела на нее с завистью, так как мела в кармане у нее больше не было. Ни та, ни другая не заметили Кали-мера. Завидев их, доносчик сразу заподозрил что-то неладное. Он спрятался в подворотне и смог в свое удовольствие прочитать новое послание Кошки-хромоножки, которое гласило: "БОЛЬШАЯ БЕДА КОРОЛЯ ОЖИДАЕТ, КОГДА КОТЫ ПЕРЕСТАНУТ ЛАЯТЬ". Не успели Ромолетта и Кошка-хромоножка уйти, как Калимер помчался домой и с радостью настрочил новое письмо министру. "Ваше превосходительство? Смею сообщить вам, что авторы оскорбительных для нашего короля надписей на стенах проживают в доме синьоры Кукурузы. Ими являются ее племянница Ромолетта и одна из собак, которых та подбирает, чтобы вопреки всем законам обучить их мяуканью. Уверен, что получу от вас обещанное вознаграждение в сто тысяч фальшивых талеров. Калимер Вексель". Тем временем на улице Кошка-хромоножка с беспокойством обнаружила, что ее правая лапа опять укоротилась на несколько миллиметров. - Нужно изобрести способ, как писать, не стирая лапу, - сказала она, вздыхая. - Подожди, - воскликнула Ромолетта, - какая же я дуреха, что сразу не вспомнила! Я знаю одного художника, который живет здесь неподалеку. Его комната на чердаке и всегда открыта. Он гол как сокол и не боится воров. Ты можешь войти к нему и взять в долг немного краски или даже целую коробку. Пойдем, я тебе покажу дорогу, а потом вернусь домой. Мне не хочется, чтобы тетушка Кукуруза обо мне беспокоилась.
Бананито - наш художник, бросив кисть, хватает ножик
В тот вечер художник Бананито никак не мог заснуть. Скорчившись на табуретке, он сидел один-одинешенек у себя на чердаке, смотрел на свои картины и грустно думал: "Нет, все усилия напрасны. В моих картинах чего-то не хватает. Будь это что-то, они стали бы настоящими шедеврами. Но чего же в них все-таки не хватает? Вот в чем вопрос". В этот момент на его подоконник прыгнула Кошка-хромоножка. Она вскарабкалась наверх по крышам, решив войти через окно, чтобы не беспокоить зря хозяина. - О, да мы еще не спим, - промяукала она тихо. - Ну что ж, придется подождать здесь. Я не хочу, чтобы меня считали невежей. Когда Бананито будет спать, возьму у него немного краски, он и не заметит. А пока взгляну-ка я на его картины. Но то, что она увидела, заставило ее остолбенеть. "По-моему, - подумала она, - на картинах все страшно преувеличено. Не будь этого, они были бы сносными. В чем же тут дело? Ах, вот оно что! Слишком много ног. У этой лошади, например, их целых тринадцать. Подумать только! А у меня всего три... И потом слишком много носов: на одном портрете целых три носа на лице. Не завидую я этому синьору - ведь если он простудится, ему понадобится сразу три носовых платка. Ага, художник собирается что-то делать..." Бананито действительно поднялся со своей табуретки. "Пожалуй, здесь немного не хватает зеленого, - решил он. - Да, да! Именно зеленого". Он взял тюбик зеленой краски, выдавил его на палитру и начал наносить зеленые мазки на все картины подряд: на лошадиные ноги, на три носа, на глаза некоей синьоры: их было шесть - по три с каждой стороны. Потом, отступив на несколько шагов, он прищурил глаз, чтобы лучше оценить результаты своей работы. - Нет, нет, - пробормотал он, - видимо, не в этом дело. Картины нисколько не стали лучше. Кошка-хромоножка со своего наблюдательного пункта не могла слышать этих слов, но она видела, как Бананито грустно поник головой. "Ручаюсь, что он сильно огорчен, - подумала Кошка-хромоножка. - Не хотела бы я быть на месте этой синьоры с шестью глазами, ведь если у нее ослабнет зрение, ей придется покупать очки с шестью стеклами, а они, вероятно, очень дорого стоят". Бананито между тем взял тюбик с другой краской, выдавил ее на палитру и снова принялся наносить мазки на свои картины, прыгая по комнате, как кузнечик. "Да, как раз желтая подойдет, - думал он, - я уверен, что здесь не хватает немного желтизны". "Все пропало, - размышляла в это время Кошка-хромоножка, - теперь у него получится сплошная яичница". Но Бананито уже бросил на пол свою палитру и кисть и с яростью стал топтать их ногами и рвать на себе волосы. "Если он не перестанет, - испугалась Кошка-хромоножка, - он будет лысым, как король Джакомон. Может, я попробую его успокоить? Только бы он не обиделся на меня. Ведь к советам кошек еще никто никогда не прислушивался". Бананито между тем сжалился над своими волосами. - Хватит! - решил он. - Возьму-ка я на кухне нож и изрежу все картины на куски, да на такие мелкие, чтобы из них получилось конфетти. Видно, не суждено мне быть художником. "Кухня" Бананито представляла собой маленький столик в углу чердака, на котором стояли примус, кастрюлька, сковородка и лежало несколько ложек, вилок и ножей. Столик стоял у самого окна, и Кошке-хромоножке пришлось спрятаться за цветочный горшок, чтобы остаться незамеченной. Впрочем, даже если бы она не спряталась, Бананито все равно не увидел бы ее, потому что глаза его застилали крупные, как орех, слезы. "Что же он теперь собирается делать? - размышляла Кошка-хромоножка. Берет ложку... Ага! Наверное, проголодался. Нет, кладет ложку обратно и хватается за нож. Это начинает меня беспокоить. Уж не собирается ли он кого-нибудь зарезать, к примеру, своих критиков? А впрочем, он должен был бы радоваться, что его картины так безобразны. Ведь когда они попадут на выставку, люди не смогут сказать правды, все будут твердить, что это настоящие шедевры, и он заработает кучу денег". Пока Кошка-хромоножка предавалась подобным размышлениям, Бананито достал из ящика стола брусок и принялся точить нож. - Я хочу, чтобы он резал, как бритва. Пусть от моих работ и следа не останется, - приговаривал он. "Видно, он решил убить кого-то, - думала Кошка-хромоножка, - и хочет, чтобы удар был смертельным. Минуточку, а что, если он покончит с собой? Это было бы ужасное преступление. Нужно обязательно что-то предпринять. Нельзя терять ни секунды. Если в свое время гуси Рим спасли, то почему бы хромой кошке не спасти отчаявшегося художника?" И наша маленькая героиня на своих трех лапках, отчаянно мяукая, смело прыгнула в комнату. В ту же минуту распахнулась дверь, и на чердак ворвался запыхавшийся, потный, покрытый пылью и известкой... Угадайте, кто? - Джельсомино! - Хромоножка! - Как я рада. что снова вижу тебя! - Ты ли это, моя Хромоножка? - Если сомневаешься, посчитай, сколько у меня лапок. И на глазах у художника, который, раскрыв рот от изумления, застыл с ножом в руках, Джельсомино и Кошка-хромоножка обнялись и пустились в пляс от радости. О том, почему наш тенор забрался так высоко и почему именно в этот момент он вошел в эту дверь, обо всем этом будет вам подробнейшим образом рассказано в следующей главе.
Джельсомино, наконец, выступает как певец
Джельсомино, как вы, наверное, помните, заснул в подвале на куче угля. По правде говоря, это была не очень удобная постель, но молодежь ведь не обращает внимания на удобства. И хотя острые куски угля впивались Джельсомино в ребра, это не мешало ему крепко спать и видеть сны. Во время сна он начал напевать. Многие имеют привычку разговаривать во сне, у Джельсомино же была привычка напевать. А проснувшись, он уже ничего не помнил. Может быть, его голос проделывал с ним эту шутку, желая отомстить за то длительное молчание, на которое Джельсомино обрекал его днем. Тем самым голос, по-видимому, хотел отыграться за все случаи, когда хозяин не разрешал ему вырываться на волю. Джельсомино напевал во сне вполголоса, но этого было вполне достаточно, чтобы поднять на ноги полгорода. Жители выглядывали из окон и возмущались: - Куда девалась ночная стража? Это просто невыносимо, неужели никто не может заставить замолчать этого пьяницу? Стражники бегали взад и вперед, но никого не видели на пустынных улицах. Проснулся и директор городского театра, живший на другом конце города, километрах в десяти от подвала, где спал Джельсомино. - Какой изумительный голос! - воскликнул он. - Вот это настоящий тенор. Однако кто может так петь? Ох, если бы мне удалось заполучить его, мой театр ломился бы от публики. Этот человек мог бы спасти меня. Действительно, следует сказать, что театр в этом городе переживал кризис вернее, даже был накануне полного краха. В Стране лжи было немного певцов, но они считали своим долгом петь фальшиво. И вот почему: когда они пели хорошо, публика вопила: "Перестань лаять, собака!" А если пели плохо, зрители кричали: "Браво! Брависсимо! Бис!" Певцы, само собой разумеется, предпочитали, чтобы им кричали "браво", и пели плохо. Директор театра поспешно оделся, вышел на улицу и направился к центру города, откуда, по его мнению, доносился голос. Я не буду вам рассказывать, сколько раз ему казалось, что он напал на верный след. - Наверняка он находится в этом доме, - уговаривал он себя каждый раз, сомнений быть не может: голос слышится прямо из этого окна на верхнем этаже... Спустя два часа, полумертвый от усталости и уже почти готовый отказаться от дальнейших поисков, он набрел наконец на подвал, где спал Джельсомино. Можете себе представить его удивление, когда при тусклом свете своей зажигалки он увидел, что необыкновенный голос принадлежал юноше, спавшему на куче угля. - Если он во сне поет так хорошо, можно себе представить, как он будет петь наяву, - сказал директор театра, потирая руки. - Этот юноша просто клад и сам, по-видимому, не знает этого. Я нашел этот клад, и он поможет мне разбогатеть. Директор театра разбудил Джельсомино и представился ему: - Я маэстро Домисоль, и я исходил пешком десять километров, чтобы разыскать тебя. Ты обязательно завтра же вечером будешь петь в моем театре. А сейчас вставай, пойдем ко мне домой и устроим пробу. Джельсомино пытался было отказаться. Он твердил, что ему ужасно хочется спать, но Домисоль тут же пообещал предоставить ему самую удобную двуспальную кровать. Тогда Джельсомино сказал, что никогда не занимался музыкой, но маэстро уверил его, что с таким голосом совсем необязательно знать ноты. Голос Джельсомино поспешил воспользоваться подвернувшимся случаем. "Смелее, - подстрекал он своего хозяина. - Разве ты не хотел стать певцом? Соглашайся, возможно, это будет началом твоего счастья". Тем временем маэстро Домисоль положил конец сомнениям Джельсомино, он схватил его за руку и силой потащил его за собой. Придя домой, он сел за пианино и, взяв аккорд, приказал Джельсомино: - Пой! - Может, лучше открыть окна? - робко спросил Джельсомино. - Нет, нет, я не хочу беспокоить соседей. - А что мне петь? - Пой что хочешь. Ну, например, какую-нибудь песенку из тех, что поют в твоем селе. И Джельсомино начал петь одну их тех песенок, которые пели в его селе. Он старался петь как можно тише и при этом, не отрываясь, смотрел на оконные стекла, которые сильно дрожали и, казалось, с минуты на минуту готовы были разлететься на куски. Стекла, однако, не вылетели, но зато в начале второго куплета вдребезги разлетелась люстра и в комнате стало темно. - Замечательно! - воскликнул маэстро Домисоль и зажег свечу. Изумительно! Сногсшибательно! Вот уже тридцать лет, как в этой комнате поют теноры, и до сих пор ни одному из них не удалось разбить даже чашки от кофейного сервиза. В конце третьего куплета стекла в окнах, как Джельсомино и опасался, разлетелись на кусочки. Маэстро Домисоль вскочил из-за пианино и бросился обнимать его. - Мальчик мой! - кричал он, плача от восторга. - Вот доказательство, что я не ошибся. Ты будешь самым великим певцом всех времен! Толпы поклонников снимут колеса у твоего автомобиля и понесут тебя на руках. - Но у меня нет автомобиля, - заметил Джельсомино. - Ты будешь иметь десятки автомобилей! Каждый день у тебя будет новый автомобиль. Благодари небо за то, что на твоем пути встретился маэстро Домисоль. А теперь спой-ка мне еще песенку. Джельсомино почувствовал некоторое волнение. Еще бы - первый раз в жизни его хвалили за пение. Он не был тщеславным, но похвала всякому приятна. Он охотно спел еще одну песенку и на этот раз уже не особенно старался сдерживать свой голос. Он взял всего одну или две высокие ноты, но и этого оказалось достаточно, чтобы произошло настоящее столпотворение. В соседних домах одно за другим разбивались стекла, люди испуганно высовывались из окон на улицу и кричали: - Землетрясение! Помогите! Помогите! Спасайся кто может! С пронзительным воем промчались пожарные машины. Толпы людей устремлялись за город, неся на руках спящих детей и толкая перед собой тележки с домашним скарбом. Маэстро Домисоль был вне себя от радости. - Потрясающе! Феноменально! Неслыханно! - Он осыпал Джельсомино поцелуями, обвязал ему шею теплым шарфом, чтобы тот не простудил горло, а потом пригласил его в в столовую и угостил таким обедом, которого, пожалуй, хватило бы, чтобы накормить по крайней мере десяток безработных. - Кушай, сынок, кушай, - приговаривал он. - Придвинь-ка к себе поближе эту курятину - она помогает лучше брать высокие ноты. А вот эта баранья ножка придает особую бархатистость низким нотам. Кушай! С сегодняшнего дня ты мой гость. Ты будешь жить у меня в самой лучшей комнате, стены я прикажу обить войлоком, так что ты сможешь вволю упражняться и никто тебя не услышит. Джельсомино все порывался выбежать на улицу, чтобы успокоить испуганных жителей или по крайней мере позвонить по телефону пожарным, чтобы они не носились понапрасну по городу. Но маэстро Домисоль отговорил его. - Не советую этого делать, сынок. Ведь тебе пришлось бы платить за все разбитые стекла, а у тебя пока нет ни гроша. Я не говорю уже о том, что тебя могут арестовать, а если ты попадешь в тюрьму, прощай тогда твоя музыкальная карьера. - А что, если и в театре мой голос наделает бед? Домисоль рассмеялся. - Театры для того и созданы, чтобы певцы могли в них петь. Театры могут выдержать не только сильные голоса, но и разрывы бомб. Так что отправляйся спать, а я займусь афишей и отдам ее поскорее печатать.
Наш герой запел со сцены - в театре рухнули все стены
Проснувшись на следующее утро, жители города увидели, что на всех углах расклеены афиши следующего содержания: "Сегодня утром (а не ровно в 21 час) самый захудалый тенор Джельсомино, собака из собак, только что возвратившийся после неоднократных провалов и освистываний, которыми наградили его в крупнейших театрах Европы и Америки, не будет петь в городском театре. Жителей города просят не приходить. Билеты выдаются бесплатно". Разумеется, эту афишу нужно было читать шиворот-навыворот, и все жители города поняли, что она означала как раз обратное тому, что в ней было написано. Под словом "провал" нужно было понимать "успех", а выражение "петь не будет" означало, что Джельсомино будет петь именно в 21 час. Сказать по правде, Джельсомино не очень хотел, чтобы в афише упоминалось об Америке. - Я ни разу не был в Америке, - протестовал он. - Вот именно, - возразил ему маэстро Домисоль, - значит, это ложь, и, значит, это как раз к месту. Если бы ты бывал в Америке, нам пришлось бы написать, что ты гастролировал в Азии. Таков закон. Впрочем, забудь о законах, а помни о пении. То утро, как наши читатели уже знают, было весьма беспокойным (на фасаде королевского дворца была обнаружена знаменитая фраза, написанная Кошкой-хромоножкой). Во второй половине дня в городе вновь воцарилось спокойствие, и задолго до девяти часов вечера театр, как писали потом газеты, был "безлюден, как пустыня", что означало, что он был битком набит зрителями. Все пришли в театр в надежде услышать настоящего певца. Недаром маэстро Домисоль для привлечения в театр публики распустил по городу самые невероятные слухи о Джельсомино. - Не забудьте захватить с собой побольше ваты, чтобы заткнуть уши, говорили агенты Домисоля, шныряя по городу. - Этот тенор ужасен, он доставит вам адские муки. - Представьте себе лай десятка бешеных собак, прибавьте к этому хор сотни котов, которым подожгли хвосты, все это смешайте с воем пожарной сирены и хорошенько встряхните - вы получите нечто похожее на голос Джельсомино. - Короче говоря, это чудовище? - Настоящее чудовище! Ему в болоте квакать с лягушками, а не в театре петь. Его следовало бы заставить петь под водой и не давать ему высовывать голову наружу; пусть тонет, как бешеный кот. Эти рассказы, как и все рассказы в Стране лжецов, люди понимали наоборот, и поэтому вам понятно, почему театр, как мы уже говорили, задолго до начала концерта был так полон, что и яблоку негде было упасть. Ровно в девять в королевской ложе появился его величество Джакомон Первый, гордо неся на голове свой оранжевый парик. Все присутствовавшие в театре встали, поклонились ему и снова сели, стараясь на парик не смотреть. Никто не позволил себе сделать даже малейшего намека на утреннее происшествие, ведь все знали, что театр полон шпионов, готовых записать в свои блокноты разговоры неосторожных людей. Домисоль, с нетерпением ожидавший приезда короля и наблюдавший за королевской ложей через дырку в занавесе, подал Джельсомино знак, чтобы тот приготовился, а сам спустился в оркестр. По мановению его палочки раздались звуки национального гимна, начинавшегося словами: Слава тебе, наш король Джакомон, Чувством прекрасного ты наделен! Пусть покорит красотою весь свет Неотразимый оранжевый цвет! Незаменимый, Неповторимый, Непобедимый оранжевый цвет! Разумеется, никто не посмел рассмеяться; лишь Джакомон, как утверждают некоторые, слегка покраснел от этих слов, но этому трудно поверить, так как на лице Джакомона, стремившегося казаться моложе, в тот вечер как всегда лежал густой слой пудры. Как только Джельсомино появился на сцене, сразу же по сигналу агентов Домисоля в зале раздался свист и послышались крики: - Долой Джельсомино! - Убирайся отсюда, собака! - Катись в свое болото, лягушка! Джельсомино терпеливо выслушал эти и другие подобные им выкрики, откашлялся и дождался того момента, когда в зале снова установилась тишина. Затем он начал петь первую песню из своей программы. Пел он, едва разжимая губы, стараясь, чтобы его голос звучал как можно нежнее, так что издалека даже казалось, будто он не раскрывает рта. Это была одна из тех песенок, которые распевали в его родном селении. Простая песенка с немного смешными словами, но Джельсомино пел ее с таким чувством, что вскоре по всему залу замелькали носовые платки - слушатели не успевали вытирать слезы. Песенка кончалась на очень высокой ноте, и Джельсомино при этом не только не запел громче, но, наоборот, постарался как можно больше приглушить свой голос. Однако это не помогло, и на галерке вдруг раздалось звучное "бабах!" - лопнули десятки лампочек, сделанных из тончайшего стекла. Впрочем, этот шум был заглушен страшным ураганом свиста. Зрители, как один вскочив на ноги, орали во все горло: - Убирайся вон, шут балаганный! - Не хотим тебя больше слушать! - Пой свои серенады котам! В общем, если бы газеты могли писать правду, мы прочли бы: "Восторг слушателей не знал границ". Джельсомино раскланялся и начал петь вторую песню. На этот раз, нужно признаться, он немного разошелся. Песня ему нравилась, пение было его страстью, публика слушала его с восхищением, и Джельсомино, забыв о своей обычной осторожности, взял высокую ноту, которая привела в восторг толпу слушателей, не доставших билеты и стоявших в нескольких километрах от театра. Он ждал аплодисментов, или, вернее сказать, нового урагана свиста и оскорблений. Вместо этого раздался взрыв смеха, от которого он остолбенел. Казалось, что публика забыла о нем, все повернулись к нему спиной и смеялись, уставившись в одну точку. Джельсомино тоже взглянул в ту сторону, и от увиденного кровь застыла у него в жилах. Звуки второй песни не разбили тяжелых люстр, висевших над партером, случилось гораздо худшее: знаменитый оранжевый парик взлетел на воздух и оголил голову короля Джакомона. Король нервно барабанил пальцами по барьеру своей ложи, стараясь понять причину всеобщего веселья. Бедняга, он не заметил ничего, и никто не смел сказать ему правду. Все очень хорошо помнили, какая судьба постигла в то утро слишком усердного придворного, лишившегося своего языка. Домисоль, стоявший спиной к залу, не мог ничего видеть; он подал Джельсомино знак, чтобы тот начинал петь третью песню. "Если Джакомон так осрамился, - подумал Джельсомино, - нет необходимости, чтобы и меня постигла такая участь. На этот раз я хочу действительно спеть хорошо". И он запел так прекрасно, с таким вдохновением, запел таким мощным голосом, что с первых же нот весь театр начал постепенно разваливаться. Первыми разбились и рухнули вниз люстры, придавив часть зрителей, не успевших укрыться в безопасное место. Затем обрушился целый ярус лож - как раз тот, в котором находилась королевская ложа, но Джакомон, на свое счастье, уже успел покинуть театр. Дело в том, что он посмотрел на себя в зеркало, чтобы проверить, не надо ли еще припудрить щеки, и с ужасом заметил, что его парик улетел прочь. Говорят, что в тот вечер по приказу короля отрезали языки всем придворным, которые были вместе с ним в театре, за то, что они не сообщили ему о столь прискорбном факте. Между тем Джельсомино продолжал петь, и вся публика толпясь, ринулась к выходу. Когда обрушились последний ярус и галерка, в зале остались только Джельсомино и Домисоль. Первый все продолжал петь, закрыв глаза, - он забыл, что находится в театре, забыл о том, что он Джельсомино, и думал лишь об удовольствии, которое ему доставляло пение. У Домисоля же глаза были широко открыты, он видел все и в отчаянии рвал на себе волосы. - О боже, мой театр! Я разорен, совсем разорен! Толпа на площади перед театром кричала на этот раз: - Браво! Браво! Причем на этот раз "браво" кричали с таким выражением, что стражники короля Джакомона переглядывались друг с другом и перешептывались: - А ведь ты знаешь, они кричат "браво" потому, что он поет хорошо, а не потому, что им не нравится его пение. Джельсомино закончил песню высокой нотой, которая перевернула обломки, оставшиеся от театра, и подняла огромное облако пыли. Он увидел, что Домисоль, угрожающе размахивая своей дирижерской палочкой, пытался пробраться к нему, перелезая через груды кирпича. "Певца из меня не получилось, - подумал Джельсомино с отчаянием. Попробую-ка я хоть ноги унести отсюда подобру-поздорову". Через пролом в стене он выбрался на площадь. Там, закрывая лицо рукавом, он смешался с толпой и, добравшись до пустынной улицы, пустился наутек с такой быстротой, что на каждом шагу рисковал сломать себе шею. Но Домисоль, стараясь не потерять его из виду, бросился за ним вдогонку с криком: - Стой, несчастный! Заплати мне за мой театр! Джельсомино свернул в переулок, вскочил в первый попавшийся подъезд и, задыхаясь, взбежал по лестнице на самый чердак. Там он толкнул дверь и очутился в мастерской Бананито в тот самый момент, когда Кошка-хромоножка прыгнула туда с подоконника.
Бананито - наш художник, бросив кисть, хватает ножик
В тот вечер художник Бананито никак не мог заснуть. Скорчившись на табуретке, он сидел один-одинешенек у себя на чердаке, смотрел на свои картины и грустно думал: "Нет, все усилия напрасны. В моих картинах чего-то не хватает. Будь это что-то, они стали бы настоящими шедеврами. Но чего же в них все-таки не хватает? Вот в чем вопрос". В этот момент на его подоконник прыгнула Кошка-хромоножка. Она вскарабкалась наверх по крышам, решив войти через окно, чтобы не беспокоить зря хозяина. - О, да мы еще не спим, - промяукала она тихо. - Ну что ж, придется подождать здесь. Я не хочу, чтобы меня считали невежей. Когда Бананито будет спать, возьму у него немного краски, он и не заметит. А пока взгляну-ка я на его картины. Но то, что она увидела, заставило ее остолбенеть. "По-моему, - подумала она, - на картинах все страшно преувеличено. Не будь этого, они были бы сносными. В чем же тут дело? Ах, вот оно что! Слишком много ног. У этой лошади, например, их целых тринадцать. Подумать только! А у меня всего три... И потом слишком много носов: на одном портрете целых три носа на лице. Не завидую я этому синьору - ведь если он простудится, ему понадобится сразу три носовых платка. Ага, художник собирается что-то делать..." Бананито действительно поднялся со своей табуретки. "Пожалуй, здесь немного не хватает зеленого, - решил он. - Да, да! Именно зеленого". Он взял тюбик зеленой краски, выдавил его на палитру и начал наносить зеленые мазки на все картины подряд: на лошадиные ноги, на три носа, на глаза некоей синьоры: их было шесть - по три с каждой стороны. Потом, отступив на несколько шагов, он прищурил глаз, чтобы лучше оценить результаты своей работы. - Нет, нет, - пробормотал он, - видимо, не в этом дело. Картины нисколько не стали лучше. Кошка-хромоножка со своего наблюдательного пункта не могла слышать этих слов, но она видела, как Бананито грустно поник головой. "Ручаюсь, что он сильно огорчен, - подумала Кошка-хромоножка. - Не хотела бы я быть на месте этой синьоры с шестью глазами, ведь если у нее ослабнет зрение, ей придется покупать очки с шестью стеклами, а они, вероятно, очень дорого стоят". Бананито между тем взял тюбик с другой краской, выдавил ее на палитру и снова принялся наносить мазки на свои картины, прыгая по комнате, как кузнечик. "Да, как раз желтая подойдет, - думал он, - я уверен, что здесь не хватает немного желтизны". "Все пропало, - размышляла в это время Кошка-хромоножка, - теперь у него получится сплошная яичница". Но Бананито уже бросил на пол свою палитру и кисть и с яростью стал топтать их ногами и рвать на себе волосы. "Если он не перестанет, - испугалась Кошка-хромоножка, - он будет лысым, как король Джакомон. Может, я попробую его успокоить? Только бы он не обиделся на меня. Ведь к советам кошек еще никто никогда не прислушивался". Бананито между тем сжалился над своими волосами. - Хватит! - решил он. - Возьму-ка я на кухне нож и изрежу все картины на куски, да на такие мелкие, чтобы из них получилось конфетти. Видно, не суждено мне быть художником. "Кухня" Бананито представляла собой маленький столик в углу чердака, на котором стояли примус, кастрюлька, сковородка и лежало несколько ложек, вилок и ножей. Столик стоял у самого окна, и Кошке-хромоножке пришлось спрятаться за цветочный горшок, чтобы остаться незамеченной. Впрочем, даже если бы она не спряталась, Бананито все равно не увидел бы ее, потому что глаза его застилали крупные, как орех, слезы. "Что же он теперь собирается делать? - размышляла Кошка-хромоножка. Берет ложку... Ага! Наверное, проголодался. Нет, кладет ложку обратно и хватается за нож. Это начинает меня беспокоить. Уж не собирается ли он кого-нибудь зарезать, к примеру, своих критиков? А впрочем, он должен был бы радоваться, что его картины так безобразны. Ведь когда они попадут на выставку, люди не смогут сказать правды, все будут твердить, что это настоящие шедевры, и он заработает кучу денег". Пока Кошка-хромоножка предавалась подобным размышлениям, Бананито достал из ящика стола брусок и принялся точить нож. - Я хочу, чтобы он резал, как бритва. Пусть от моих работ и следа не останется, - приговаривал он. "Видно, он решил убить кого-то, - думала Кошка-хромоножка, - и хочет, чтобы удар был смертельным. Минуточку, а что, если он покончит с собой? Это было бы ужасное преступление. Нужно обязательно что-то предпринять. Нельзя терять ни секунды. Если в свое время гуси Рим спасли, то почему бы хромой кошке не спасти отчаявшегося художника?" И наша маленькая героиня на своих трех лапках, отчаянно мяукая, смело прыгнула в комнату. В ту же минуту распахнулась дверь, и на чердак ворвался запыхавшийся, потный, покрытый пылью и известкой... Угадайте, кто? - Джельсомино! - Хромоножка! - Как я рада. что снова вижу тебя! - Ты ли это, моя Хромоножка? - Если сомневаешься, посчитай, сколько у меня лапок. И на глазах у художника, который, раскрыв рот от изумления, застыл с ножом в руках, Джельсомино и Кошка-хромоножка обнялись и пустились в пляс от радости. О том, почему наш тенор забрался так высоко и почему именно в этот момент он вошел в эту дверь, обо всем этом будет вам подробнейшим образом рассказано в следующей главе.
Джельсомино, наконец, выступает как певец
Джельсомино, как вы, наверное, помните, заснул в подвале на куче угля. По правде говоря, это была не очень удобная постель, но молодежь ведь не обращает внимания на удобства. И хотя острые куски угля впивались Джельсомино в ребра, это не мешало ему крепко спать и видеть сны. Во время сна он начал напевать. Многие имеют привычку разговаривать во сне, у Джельсомино же была привычка напевать. А проснувшись, он уже ничего не помнил. Может быть, его голос проделывал с ним эту шутку, желая отомстить за то длительное молчание, на которое Джельсомино обрекал его днем. Тем самым голос, по-видимому, хотел отыграться за все случаи, когда хозяин не разрешал ему вырываться на волю. Джельсомино напевал во сне вполголоса, но этого было вполне достаточно, чтобы поднять на ноги полгорода. Жители выглядывали из окон и возмущались: - Куда девалась ночная стража? Это просто невыносимо, неужели никто не может заставить замолчать этого пьяницу? Стражники бегали взад и вперед, но никого не видели на пустынных улицах. Проснулся и директор городского театра, живший на другом конце города, километрах в десяти от подвала, где спал Джельсомино. - Какой изумительный голос! - воскликнул он. - Вот это настоящий тенор. Однако кто может так петь? Ох, если бы мне удалось заполучить его, мой театр ломился бы от публики. Этот человек мог бы спасти меня. Действительно, следует сказать, что театр в этом городе переживал кризис вернее, даже был накануне полного краха. В Стране лжи было немного певцов, но они считали своим долгом петь фальшиво. И вот почему: когда они пели хорошо, публика вопила: "Перестань лаять, собака!" А если пели плохо, зрители кричали: "Браво! Брависсимо! Бис!" Певцы, само собой разумеется, предпочитали, чтобы им кричали "браво", и пели плохо. Директор театра поспешно оделся, вышел на улицу и направился к центру города, откуда, по его мнению, доносился голос. Я не буду вам рассказывать, сколько раз ему казалось, что он напал на верный след. - Наверняка он находится в этом доме, - уговаривал он себя каждый раз, сомнений быть не может: голос слышится прямо из этого окна на верхнем этаже... Спустя два часа, полумертвый от усталости и уже почти готовый отказаться от дальнейших поисков, он набрел наконец на подвал, где спал Джельсомино. Можете себе представить его удивление, когда при тусклом свете своей зажигалки он увидел, что необыкновенный голос принадлежал юноше, спавшему на куче угля. - Если он во сне поет так хорошо, можно себе представить, как он будет петь наяву, - сказал директор театра, потирая руки. - Этот юноша просто клад и сам, по-видимому, не знает этого. Я нашел этот клад, и он поможет мне разбогатеть. Директор театра разбудил Джельсомино и представился ему: - Я маэстро Домисоль, и я исходил пешком десять километров, чтобы разыскать тебя. Ты обязательно завтра же вечером будешь петь в моем театре. А сейчас вставай, пойдем ко мне домой и устроим пробу. Джельсомино пытался было отказаться. Он твердил, что ему ужасно хочется спать, но Домисоль тут же пообещал предоставить ему самую удобную двуспальную кровать. Тогда Джельсомино сказал, что никогда не занимался музыкой, но маэстро уверил его, что с таким голосом совсем необязательно знать ноты. Голос Джельсомино поспешил воспользоваться подвернувшимся случаем. "Смелее, - подстрекал он своего хозяина. - Разве ты не хотел стать певцом? Соглашайся, возможно, это будет началом твоего счастья". Тем временем маэстро Домисоль положил конец сомнениям Джельсомино, он схватил его за руку и силой потащил его за собой. Придя домой, он сел за пианино и, взяв аккорд, приказал Джельсомино: - Пой! - Может, лучше открыть окна? - робко спросил Джельсомино. - Нет, нет, я не хочу беспокоить соседей. - А что мне петь? - Пой что хочешь. Ну, например, какую-нибудь песенку из тех, что поют в твоем селе. И Джельсомино начал петь одну их тех песенок, которые пели в его селе. Он старался петь как можно тише и при этом, не отрываясь, смотрел на оконные стекла, которые сильно дрожали и, казалось, с минуты на минуту готовы были разлететься на куски. Стекла, однако, не вылетели, но зато в начале второго куплета вдребезги разлетелась люстра и в комнате стало темно. - Замечательно! - воскликнул маэстро Домисоль и зажег свечу. Изумительно! Сногсшибательно! Вот уже тридцать лет, как в этой комнате поют теноры, и до сих пор ни одному из них не удалось разбить даже чашки от кофейного сервиза. В конце третьего куплета стекла в окнах, как Джельсомино и опасался, разлетелись на кусочки. Маэстро Домисоль вскочил из-за пианино и бросился обнимать его. - Мальчик мой! - кричал он, плача от восторга. - Вот доказательство, что я не ошибся. Ты будешь самым великим певцом всех времен! Толпы поклонников снимут колеса у твоего автомобиля и понесут тебя на руках. - Но у меня нет автомобиля, - заметил Джельсомино. - Ты будешь иметь десятки автомобилей! Каждый день у тебя будет новый автомобиль. Благодари небо за то, что на твоем пути встретился маэстро Домисоль. А теперь спой-ка мне еще песенку. Джельсомино почувствовал некоторое волнение. Еще бы - первый раз в жизни его хвалили за пение. Он не был тщеславным, но похвала всякому приятна. Он охотно спел еще одну песенку и на этот раз уже не особенно старался сдерживать свой голос. Он взял всего одну или две высокие ноты, но и этого оказалось достаточно, чтобы произошло настоящее столпотворение. В соседних домах одно за другим разбивались стекла, люди испуганно высовывались из окон на улицу и кричали: - Землетрясение! Помогите! Помогите! Спасайся кто может! С пронзительным воем промчались пожарные машины. Толпы людей устремлялись за город, неся на руках спящих детей и толкая перед собой тележки с домашним скарбом. Маэстро Домисоль был вне себя от радости. - Потрясающе! Феноменально! Неслыханно! - Он осыпал Джельсомино поцелуями, обвязал ему шею теплым шарфом, чтобы тот не простудил горло, а потом пригласил его в в столовую и угостил таким обедом, которого, пожалуй, хватило бы, чтобы накормить по крайней мере десяток безработных. - Кушай, сынок, кушай, - приговаривал он. - Придвинь-ка к себе поближе эту курятину - она помогает лучше брать высокие ноты. А вот эта баранья ножка придает особую бархатистость низким нотам. Кушай! С сегодняшнего дня ты мой гость. Ты будешь жить у меня в самой лучшей комнате, стены я прикажу обить войлоком, так что ты сможешь вволю упражняться и никто тебя не услышит. Джельсомино все порывался выбежать на улицу, чтобы успокоить испуганных жителей или по крайней мере позвонить по телефону пожарным, чтобы они не носились понапрасну по городу. Но маэстро Домисоль отговорил его. - Не советую этого делать, сынок. Ведь тебе пришлось бы платить за все разбитые стекла, а у тебя пока нет ни гроша. Я не говорю уже о том, что тебя могут арестовать, а если ты попадешь в тюрьму, прощай тогда твоя музыкальная карьера. - А что, если и в театре мой голос наделает бед? Домисоль рассмеялся. - Театры для того и созданы, чтобы певцы могли в них петь. Театры могут выдержать не только сильные голоса, но и разрывы бомб. Так что отправляйся спать, а я займусь афишей и отдам ее поскорее печатать.
Наш герой запел со сцены - в театре рухнули все стены
Проснувшись на следующее утро, жители города увидели, что на всех углах расклеены афиши следующего содержания: "Сегодня утром (а не ровно в 21 час) самый захудалый тенор Джельсомино, собака из собак, только что возвратившийся после неоднократных провалов и освистываний, которыми наградили его в крупнейших театрах Европы и Америки, не будет петь в городском театре. Жителей города просят не приходить. Билеты выдаются бесплатно". Разумеется, эту афишу нужно было читать шиворот-навыворот, и все жители города поняли, что она означала как раз обратное тому, что в ней было написано. Под словом "провал" нужно было понимать "успех", а выражение "петь не будет" означало, что Джельсомино будет петь именно в 21 час. Сказать по правде, Джельсомино не очень хотел, чтобы в афише упоминалось об Америке. - Я ни разу не был в Америке, - протестовал он. - Вот именно, - возразил ему маэстро Домисоль, - значит, это ложь, и, значит, это как раз к месту. Если бы ты бывал в Америке, нам пришлось бы написать, что ты гастролировал в Азии. Таков закон. Впрочем, забудь о законах, а помни о пении. То утро, как наши читатели уже знают, было весьма беспокойным (на фасаде королевского дворца была обнаружена знаменитая фраза, написанная Кошкой-хромоножкой). Во второй половине дня в городе вновь воцарилось спокойствие, и задолго до девяти часов вечера театр, как писали потом газеты, был "безлюден, как пустыня", что означало, что он был битком набит зрителями. Все пришли в театр в надежде услышать настоящего певца. Недаром маэстро Домисоль для привлечения в театр публики распустил по городу самые невероятные слухи о Джельсомино. - Не забудьте захватить с собой побольше ваты, чтобы заткнуть уши, говорили агенты Домисоля, шныряя по городу. - Этот тенор ужасен, он доставит вам адские муки. - Представьте себе лай десятка бешеных собак, прибавьте к этому хор сотни котов, которым подожгли хвосты, все это смешайте с воем пожарной сирены и хорошенько встряхните - вы получите нечто похожее на голос Джельсомино. - Короче говоря, это чудовище? - Настоящее чудовище! Ему в болоте квакать с лягушками, а не в театре петь. Его следовало бы заставить петь под водой и не давать ему высовывать голову наружу; пусть тонет, как бешеный кот. Эти рассказы, как и все рассказы в Стране лжецов, люди понимали наоборот, и поэтому вам понятно, почему театр, как мы уже говорили, задолго до начала концерта был так полон, что и яблоку негде было упасть. Ровно в девять в королевской ложе появился его величество Джакомон Первый, гордо неся на голове свой оранжевый парик. Все присутствовавшие в театре встали, поклонились ему и снова сели, стараясь на парик не смотреть. Никто не позволил себе сделать даже малейшего намека на утреннее происшествие, ведь все знали, что театр полон шпионов, готовых записать в свои блокноты разговоры неосторожных людей. Домисоль, с нетерпением ожидавший приезда короля и наблюдавший за королевской ложей через дырку в занавесе, подал Джельсомино знак, чтобы тот приготовился, а сам спустился в оркестр. По мановению его палочки раздались звуки национального гимна, начинавшегося словами: Слава тебе, наш король Джакомон, Чувством прекрасного ты наделен! Пусть покорит красотою весь свет Неотразимый оранжевый цвет! Незаменимый, Неповторимый, Непобедимый оранжевый цвет! Разумеется, никто не посмел рассмеяться; лишь Джакомон, как утверждают некоторые, слегка покраснел от этих слов, но этому трудно поверить, так как на лице Джакомона, стремившегося казаться моложе, в тот вечер как всегда лежал густой слой пудры. Как только Джельсомино появился на сцене, сразу же по сигналу агентов Домисоля в зале раздался свист и послышались крики: - Долой Джельсомино! - Убирайся отсюда, собака! - Катись в свое болото, лягушка! Джельсомино терпеливо выслушал эти и другие подобные им выкрики, откашлялся и дождался того момента, когда в зале снова установилась тишина. Затем он начал петь первую песню из своей программы. Пел он, едва разжимая губы, стараясь, чтобы его голос звучал как можно нежнее, так что издалека даже казалось, будто он не раскрывает рта. Это была одна из тех песенок, которые распевали в его родном селении. Простая песенка с немного смешными словами, но Джельсомино пел ее с таким чувством, что вскоре по всему залу замелькали носовые платки - слушатели не успевали вытирать слезы. Песенка кончалась на очень высокой ноте, и Джельсомино при этом не только не запел громче, но, наоборот, постарался как можно больше приглушить свой голос. Однако это не помогло, и на галерке вдруг раздалось звучное "бабах!" - лопнули десятки лампочек, сделанных из тончайшего стекла. Впрочем, этот шум был заглушен страшным ураганом свиста. Зрители, как один вскочив на ноги, орали во все горло: - Убирайся вон, шут балаганный! - Не хотим тебя больше слушать! - Пой свои серенады котам! В общем, если бы газеты могли писать правду, мы прочли бы: "Восторг слушателей не знал границ". Джельсомино раскланялся и начал петь вторую песню. На этот раз, нужно признаться, он немного разошелся. Песня ему нравилась, пение было его страстью, публика слушала его с восхищением, и Джельсомино, забыв о своей обычной осторожности, взял высокую ноту, которая привела в восторг толпу слушателей, не доставших билеты и стоявших в нескольких километрах от театра. Он ждал аплодисментов, или, вернее сказать, нового урагана свиста и оскорблений. Вместо этого раздался взрыв смеха, от которого он остолбенел. Казалось, что публика забыла о нем, все повернулись к нему спиной и смеялись, уставившись в одну точку. Джельсомино тоже взглянул в ту сторону, и от увиденного кровь застыла у него в жилах. Звуки второй песни не разбили тяжелых люстр, висевших над партером, случилось гораздо худшее: знаменитый оранжевый парик взлетел на воздух и оголил голову короля Джакомона. Король нервно барабанил пальцами по барьеру своей ложи, стараясь понять причину всеобщего веселья. Бедняга, он не заметил ничего, и никто не смел сказать ему правду. Все очень хорошо помнили, какая судьба постигла в то утро слишком усердного придворного, лишившегося своего языка. Домисоль, стоявший спиной к залу, не мог ничего видеть; он подал Джельсомино знак, чтобы тот начинал петь третью песню. "Если Джакомон так осрамился, - подумал Джельсомино, - нет необходимости, чтобы и меня постигла такая участь. На этот раз я хочу действительно спеть хорошо". И он запел так прекрасно, с таким вдохновением, запел таким мощным голосом, что с первых же нот весь театр начал постепенно разваливаться. Первыми разбились и рухнули вниз люстры, придавив часть зрителей, не успевших укрыться в безопасное место. Затем обрушился целый ярус лож - как раз тот, в котором находилась королевская ложа, но Джакомон, на свое счастье, уже успел покинуть театр. Дело в том, что он посмотрел на себя в зеркало, чтобы проверить, не надо ли еще припудрить щеки, и с ужасом заметил, что его парик улетел прочь. Говорят, что в тот вечер по приказу короля отрезали языки всем придворным, которые были вместе с ним в театре, за то, что они не сообщили ему о столь прискорбном факте. Между тем Джельсомино продолжал петь, и вся публика толпясь, ринулась к выходу. Когда обрушились последний ярус и галерка, в зале остались только Джельсомино и Домисоль. Первый все продолжал петь, закрыв глаза, - он забыл, что находится в театре, забыл о том, что он Джельсомино, и думал лишь об удовольствии, которое ему доставляло пение. У Домисоля же глаза были широко открыты, он видел все и в отчаянии рвал на себе волосы. - О боже, мой театр! Я разорен, совсем разорен! Толпа на площади перед театром кричала на этот раз: - Браво! Браво! Причем на этот раз "браво" кричали с таким выражением, что стражники короля Джакомона переглядывались друг с другом и перешептывались: - А ведь ты знаешь, они кричат "браво" потому, что он поет хорошо, а не потому, что им не нравится его пение. Джельсомино закончил песню высокой нотой, которая перевернула обломки, оставшиеся от театра, и подняла огромное облако пыли. Он увидел, что Домисоль, угрожающе размахивая своей дирижерской палочкой, пытался пробраться к нему, перелезая через груды кирпича. "Певца из меня не получилось, - подумал Джельсомино с отчаянием. Попробую-ка я хоть ноги унести отсюда подобру-поздорову". Через пролом в стене он выбрался на площадь. Там, закрывая лицо рукавом, он смешался с толпой и, добравшись до пустынной улицы, пустился наутек с такой быстротой, что на каждом шагу рисковал сломать себе шею. Но Домисоль, стараясь не потерять его из виду, бросился за ним вдогонку с криком: - Стой, несчастный! Заплати мне за мой театр! Джельсомино свернул в переулок, вскочил в первый попавшийся подъезд и, задыхаясь, взбежал по лестнице на самый чердак. Там он толкнул дверь и очутился в мастерской Бананито в тот самый момент, когда Кошка-хромоножка прыгнула туда с подоконника.