Страница:
– Ты хоть понимаешь, что берешь в жены Катарину? – сказал Фрейд, иронически улыбаясь, сидя так, как сейчас, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.
– Катарину? – Марта вопросительно посмотрела на Минну.
– Да, твой обожаемый Зигмунд только что назвал меня мегерой.
– Я не хотел тебя обидеть, дорогая, – отозвался Зигмунд. – Ты же знаешь, как я люблю одну мегеру за то, что она никогда и ни с чем не согласна.
– Я не обиделась, – произнесла Минна, втайне радуясь, что ее сравнили с шекспировской героиней.
– Я полагаю, что данный персонаж несдержан и остер на язык, – заявил Игнац.
– В этом ее прелесть! – откликнулся Фрейд и продекламировал длинный отрывок из «Укрощения строптивой».
Минна и сейчас видела его таким, каким он был тогда в кафе, бросающим вызов каждому. Голова вскинута, подбородок выдвинут вперед, будто его гений требовал борьбы. Уже в те времена Зигмунд был нетерпелив, переполнен случайными, странными мыслями и считался самым умным в компании. Минна держалась позади и позволяла ему главенствовать в разговорах. Но он ждал ее реакции, и все заканчивалось диалогом между ними.
Более того, между ними годами продолжалась оживленная переписка. Причем началась она странно, вскоре после свадьбы. Сначала они только обсуждали книги. Еще будучи ребенком, в семье с шестью сестрами и властной матерью, Зигмунд читал, чтобы не замечать нищету и хаос, царившие в доме. Минна была счастлива, что кто-то считает ее умницей, а не какой-то неуклюжей уткой.
Она помнила первые письма. Они обсуждали «Озерную школу», Вордсворта и Кольриджа[8]. Потом классических мыслителей. Зигмунд мог писать о Гомере и Данте, щеголяя греческим и латынью. У Минны могли быть иные мнения, она оспаривала интерпретации немецких переводчиков. Они любили Диккенса и русских – Толстого и Достоевского. И, разумеется, Шекспира – Зигмунд хвалился, что начал читать его еще восьмилетним мальчиком.
Он восторгался Шиллером и Гёте, цитируя длинные отрывки из их произведений. Его пленяла античность, исчезнувшие цивилизации, боги, религии, мифы, включая миф о царе Эдипе, к которому он часто возвращался. И к трагедии Софокла «Царь Эдип». Он перевел ее с греческого для выпускного экзамена в гимназии. Зигмунд жаловался на работу врача, на коллег, на постоянные болезни детей, на невозможность бросить курить. Но письма по этому поводу были перегружены деталями, показной трагедией и жалостью к себе:
«Я снова бросил курить… ужасные мучения абстиненции… совершенно не могу работать… жизнь невыносима…»
«Это твоя ахиллесова пята», – отвечала Минна и спрашивала о последних исследованиях. Зигмунд слал ей страницу за страницей с подробностями своего открытия, технике психоанализа и о методике «лечения разговорами». Он хвалил ее, что она внимательна к деталям и вдумчивый читатель его трудов. Минна быстро сообразила, что должна быть осторожна в ответах, поскольку Зигмунд был сварлив и легко обижался.
В последующие годы он попытался привлечь Марту в их литературные дискуссии, но не преуспел. Иногда Минна думала, что у Марты вообще нет никакой активной внутренней жизни. Сестра все реже читала романы и газеты, полагая, что Шекспир непостижим даже в переводах. Исключая сонеты – те ей нравились. Вероятно, как память о четырехлетнем ухаживании, когда Фрейд слал их ей ежедневно. Тогда у нее были любимые писатели, особенно Диккенс, но, казалось, все исчезло с рождением детей.
Марта вышла из кабинета, неся графин с красным вином, и остановилась, заметив, что мальчишки вышли из-за стола, влезли за диван и устроили потасовку, вырывая друг у друга нечто, похожее на игрушечного солдатика.
– Оливер, Мартин, марш за стол! Зигмунд, а где кларет, который стоял на верхней полке? Тот, что твой больной принес тебе вместо платы? Я нашла лишь дешевое столовое.
Он пожал плечами, занятый маленькой статуэткой. Левая рука женской фигурки поднимала копье (которое ныне отсутствовало), а грудь ее обвивала повязка с рельефом головы Медузы. У Зигмунда была странная привычка приносить какой-нибудь антиквариат к обеденному столу и, поставив перед собой, обращаться к нему, словно к воображаемому другу.
«Слава богу, что не вслух», – подумала Минна.
– Первое столетие? – спросила она.
– Второе, Рим, – ответил он. – Афина – богиня мудрости и войны.
– Римская, а не греческая?
– Молодец. Копия греческого оригинала, пятый век до нашей эры, – пояснил Зигмунд, наклонившись к статуэтке.
Марта стояла между ними, наливая сестре вино.
– Танте Минна, – произнес Оливер, – хотите расскажу, что я сегодня выучил?
И пустился в подробное описание географии Дуная, перечисляя все страны, где он протекал.
– Голубой Дунай, который, кстати, никакой не голубой, а скорее грязный, желтый – самая длинная река в Европе, не считая Волги, две тысячи восемьсот пятьдесят километров. Он берет начало в Черном Лесу, а потом течет на запад через Германию, Габсбургскую империю, Словакию, Румынию и Болгарию.
– Замечательно, Оливер, – улыбнулась Минна, предоставляя не по годам развитому дитяте полную свободу изливать неудержимый поток названий и чисел.
Она внимательно слушала, как племянник перечислял города, размышляя, пригодится ли все это ему в жизни.
В какой-то момент все за столом потеряли интерес к его монологу, зато Минна болезненно вовлекалась в наблюдение событий, разворачивающихся перед ней. Интуиция подсказывала, что Оливером дело не закончится.
– Некоторые считают, что его непременно надо пристрелить, – весело пропищал Мартин, – он кого хочешь доведет.
Оливер, не замечая брата, продолжал пламенную и обстоятельную речь, блаженно не ведая, что перешел грань между исчерпывающим и чрезмерным. А тем временем ледники погружались в море, и стволы деревьев выращивали очередное кольцо. Наконец вмешалась Марта:
– У меня сегодня был еще тот денек с одной из наших служанок. Помнишь сестру фрау Жозефины? Брюнетку? Она пришла на замену и сразу уронила один из хрустальных бокалов. О сметании пыли и говорить не приходится. Такая неумеха, что пришлось заставить горничную все переделать. Кошмар. Господи, не нужно быть гением, чтобы догадаться: грязь в доме порождает болезни: холеру, тиф, дифтерию. Правда, Минна?
Та вежливо кивнула и едва заметно поморщилась, зная, что за этим последует.
– О, да, – продолжила Марта, – домашняя пыль содержит грязь с улицы, навоз, рыбью требуху, клопов, падаль, отходы из мусорных баков и – не слушай, Софи – паразитов.
Марта беспокоилась зря, никто ее не слушал, кроме Минны. Никто никогда не слушал ее бесконечные тирады о грязи. Минна считала себя обязанной проявлять хоть какой-то интерес, но это раздражало, если не сказать больше – ей было стыдно. Оливер пререкался с Мартином, а девочки, склонив головки друг к другу, обсуждали нечто секретное, находившееся под столом. Фрейд взглянул на Минну, его глаза блестели, обнаруживая почти нескрываемое раздражение, когда служанка внесла венское жаркое с тирольскими картофельными фрикадельками и капустой.
– Зигмунд, я полагаю, ты практикуешь успешно? – рискнула Минна сменить тему.
– Весьма, хотя, чем больше пациентов, тем лучше.
– А университет? Марта сказала, что аудитории набиты битком. Герр профессор Фрейд не возражает, если я иногда послушаю тоже?
– Нет, нет, нет, он не профессор, – заметила Марта.
– Спасибо, Марта. Спасибо, что напомнила всем об этом, – сказал Фрейд, лучась улыбкой.
«О боже, – подумала Минна, – зачем я это сказала?»
Она ведь знала, что это больная тема. Последние десять лет Фрейд занимал должность приват-доцента в Венском университете, лектора по неврологии без жалованья, а не профессора. Его выдвигали много раз, но министерство образования всякий раз отказывало ему, а он в отличие от коллег упрямо отказывался использовать политические связи и покровительство влиятельных людей для продвижения по службе. В результате год за годом Зигмунд наблюдал, как его коллеги поднимаются по служебной лестнице, а сам оставался на низшей должности.
– Он был в списке, – объяснила Марта, – учитывая его стаж, он должен был стать следующим.
– Вот именно, давай извлечем на свет божий всю историю: я не получил профессора два года назад, не получил в прошлом году, и вот – снова не получил ее. Хочешь добавить что-нибудь, Марта?
– Да. – Видимо, Марта не заметила растущего гнева мужа. – Если бы ты постарался и стал более приветливым…
– Я плохо воспитан?
– Нет, это не я говорю.
– Тогда кто? Кто вообще вправе сказать так обо мне?
– Люди.
– Вот оно что! – Зигмунд насмешливо улыбнулся, отшвырнув вилку и резко отодвинув стул. – Какие люди? Из больницы? Из университета? Или, может, из твоего портняжного кружка?
– Неужели ты ничего не можешь сделать? – спросила Минна, тщетно стараясь нейтрализовать вскипающий диспут.
– Конечно, кое-что он может сделать: изменить свое поведение.
Минна бросила сестре предупреждающий взгляд. Она знает, когда надо остановиться, или нет? Даже Оливер понимал, когда надо держать рот на замке. Остальные дети хранили молчание.
– Марта, ты говоришь странные вещи. Моя личность никак не связана с продвижением. Это мои теории им не нравятся. На самом деле вся моя научная работа – мои теории. Рано или поздно они признают их научную ценность… Но сейчас… кто знает… в любом случае все они антисемиты.
– Ну, конечно. Мы не должны винить себя, потому что все вокруг антисемиты – аргумент на все случаи жизни, – заметила Марта, обернувшись к мужу. – Но кое-что можно сделать, чтобы облегчить себе путь…
– Например?
– Ты должен… нанести визит… или послать цветы.
– Так вот что ты предлагаешь? Я непременно это сделаю, дорогая. Я пошлю им все цветы на свете. Блестящая идея! Видишь, – обратился он к Минне, будто, кроме них, никого в комнате не было, – вот почему я не обсуждаю с ней свою работу.
Марта мелодраматично, глубоко вздохнула, и этот вздох, как помнила Минна с детства, означал уступку, но не поражение. Потом она подхватила кухонное полотенце и кувшинчик кипяченой воды, который всегда держала около своей тарелки, и принялась яростно оттирать пятно от соуса, капнувшего на скатерть с вилки Софи. Минна молча наблюдала, как сестра драит белую скатерть. Самое время сменить тему, поскольку стало ясно, что война может разгореться с новой силой.
– Марта, – произнесла Минна, изображая беззаботность, – ты, кажется, упомянула, что Мартин написал стихи?
– Да, – кивнула сестра, оставив в покое скатерть и потерев плечо, морщась от боли. – Мартин, прочитай нам прямо сейчас!
Тот вытащил листок из кармана и торжественно встал со стула:
– Оно называется «Обольщение гуся лисой».
– Ну-ка, посмотрим. – Оливер, ухмыляясь, вырвал листок из рук брата. – Господи, ты пишешь безграмотно. Как можно написать слово «жывотныи» с ошибками?
Оливер вскочил со стула, когда Мартин бросился к нему, яростно пытаясь отобрать листок. Мальчики носились вокруг стола, пока Оливер не скомкал листок и не забросил его подальше. Минна заметила, что Мартин побагровел от унижения. Они с Оливером всегда боролись за первенство. Когда Эрнст находился рядом, Оливер вел себя тихо – башковитый изгой, увлекающийся математикой и абстрактными проблемами. Но теперь, когда амортизатор отсутствовал, он взялся за Мартина, зная, как довести брата.
– Мальчики, достаточно! – сказала Марта и резко встала, придерживая левую руку, которая вдруг начала дрожать, а потом повисла. Она уронила на пол вилку и ухватилась за плечо.
– Что случилось? – спросила Минна тревожно.
– Рука не слушается.
– Как? Когда это началось?
– После рождения Анны. Иногда рука просто отнимается. Я принимаю салицил. Зигмунд считает, что это «писательский синдром» Schreibkrampf.
– А что это такое?
– Нарушение двигательных функций? – уточнила Марта у мужа.
– Вероятно, – безразлично сказал он.
– Мальчики, немедленно сядьте! И зубы болят тоже.
– Родная моя! – воскликнула Минна.
Мальчики поспешили сесть, придвинув стулья к столу, Оливер самодовольно ухмылялся. Зигмунд достал часы из кармашка и откашлялся.
– Боюсь, мне пора. Должен прийти пациент, – провозгласил он.
– А штрудель? – спросила Марта.
– Позднее. – Зигмунд отодвинул стул и слегка коснулся плеча Минны. – Буду рад видеть тебя на лекциях в любое время.
– С удовольствием, – ответила Минна, польщенная приглашением, и почувствовала, как у нее сильно забилось сердце.
Глава 5
– Катарину? – Марта вопросительно посмотрела на Минну.
– Да, твой обожаемый Зигмунд только что назвал меня мегерой.
– Я не хотел тебя обидеть, дорогая, – отозвался Зигмунд. – Ты же знаешь, как я люблю одну мегеру за то, что она никогда и ни с чем не согласна.
– Я не обиделась, – произнесла Минна, втайне радуясь, что ее сравнили с шекспировской героиней.
– Я полагаю, что данный персонаж несдержан и остер на язык, – заявил Игнац.
– В этом ее прелесть! – откликнулся Фрейд и продекламировал длинный отрывок из «Укрощения строптивой».
Минна и сейчас видела его таким, каким он был тогда в кафе, бросающим вызов каждому. Голова вскинута, подбородок выдвинут вперед, будто его гений требовал борьбы. Уже в те времена Зигмунд был нетерпелив, переполнен случайными, странными мыслями и считался самым умным в компании. Минна держалась позади и позволяла ему главенствовать в разговорах. Но он ждал ее реакции, и все заканчивалось диалогом между ними.
Более того, между ними годами продолжалась оживленная переписка. Причем началась она странно, вскоре после свадьбы. Сначала они только обсуждали книги. Еще будучи ребенком, в семье с шестью сестрами и властной матерью, Зигмунд читал, чтобы не замечать нищету и хаос, царившие в доме. Минна была счастлива, что кто-то считает ее умницей, а не какой-то неуклюжей уткой.
Она помнила первые письма. Они обсуждали «Озерную школу», Вордсворта и Кольриджа[8]. Потом классических мыслителей. Зигмунд мог писать о Гомере и Данте, щеголяя греческим и латынью. У Минны могли быть иные мнения, она оспаривала интерпретации немецких переводчиков. Они любили Диккенса и русских – Толстого и Достоевского. И, разумеется, Шекспира – Зигмунд хвалился, что начал читать его еще восьмилетним мальчиком.
Он восторгался Шиллером и Гёте, цитируя длинные отрывки из их произведений. Его пленяла античность, исчезнувшие цивилизации, боги, религии, мифы, включая миф о царе Эдипе, к которому он часто возвращался. И к трагедии Софокла «Царь Эдип». Он перевел ее с греческого для выпускного экзамена в гимназии. Зигмунд жаловался на работу врача, на коллег, на постоянные болезни детей, на невозможность бросить курить. Но письма по этому поводу были перегружены деталями, показной трагедией и жалостью к себе:
«Я снова бросил курить… ужасные мучения абстиненции… совершенно не могу работать… жизнь невыносима…»
«Это твоя ахиллесова пята», – отвечала Минна и спрашивала о последних исследованиях. Зигмунд слал ей страницу за страницей с подробностями своего открытия, технике психоанализа и о методике «лечения разговорами». Он хвалил ее, что она внимательна к деталям и вдумчивый читатель его трудов. Минна быстро сообразила, что должна быть осторожна в ответах, поскольку Зигмунд был сварлив и легко обижался.
В последующие годы он попытался привлечь Марту в их литературные дискуссии, но не преуспел. Иногда Минна думала, что у Марты вообще нет никакой активной внутренней жизни. Сестра все реже читала романы и газеты, полагая, что Шекспир непостижим даже в переводах. Исключая сонеты – те ей нравились. Вероятно, как память о четырехлетнем ухаживании, когда Фрейд слал их ей ежедневно. Тогда у нее были любимые писатели, особенно Диккенс, но, казалось, все исчезло с рождением детей.
Марта вышла из кабинета, неся графин с красным вином, и остановилась, заметив, что мальчишки вышли из-за стола, влезли за диван и устроили потасовку, вырывая друг у друга нечто, похожее на игрушечного солдатика.
– Оливер, Мартин, марш за стол! Зигмунд, а где кларет, который стоял на верхней полке? Тот, что твой больной принес тебе вместо платы? Я нашла лишь дешевое столовое.
Он пожал плечами, занятый маленькой статуэткой. Левая рука женской фигурки поднимала копье (которое ныне отсутствовало), а грудь ее обвивала повязка с рельефом головы Медузы. У Зигмунда была странная привычка приносить какой-нибудь антиквариат к обеденному столу и, поставив перед собой, обращаться к нему, словно к воображаемому другу.
«Слава богу, что не вслух», – подумала Минна.
– Первое столетие? – спросила она.
– Второе, Рим, – ответил он. – Афина – богиня мудрости и войны.
– Римская, а не греческая?
– Молодец. Копия греческого оригинала, пятый век до нашей эры, – пояснил Зигмунд, наклонившись к статуэтке.
Марта стояла между ними, наливая сестре вино.
– Танте Минна, – произнес Оливер, – хотите расскажу, что я сегодня выучил?
И пустился в подробное описание географии Дуная, перечисляя все страны, где он протекал.
– Голубой Дунай, который, кстати, никакой не голубой, а скорее грязный, желтый – самая длинная река в Европе, не считая Волги, две тысячи восемьсот пятьдесят километров. Он берет начало в Черном Лесу, а потом течет на запад через Германию, Габсбургскую империю, Словакию, Румынию и Болгарию.
– Замечательно, Оливер, – улыбнулась Минна, предоставляя не по годам развитому дитяте полную свободу изливать неудержимый поток названий и чисел.
Она внимательно слушала, как племянник перечислял города, размышляя, пригодится ли все это ему в жизни.
В какой-то момент все за столом потеряли интерес к его монологу, зато Минна болезненно вовлекалась в наблюдение событий, разворачивающихся перед ней. Интуиция подсказывала, что Оливером дело не закончится.
– Некоторые считают, что его непременно надо пристрелить, – весело пропищал Мартин, – он кого хочешь доведет.
Оливер, не замечая брата, продолжал пламенную и обстоятельную речь, блаженно не ведая, что перешел грань между исчерпывающим и чрезмерным. А тем временем ледники погружались в море, и стволы деревьев выращивали очередное кольцо. Наконец вмешалась Марта:
– У меня сегодня был еще тот денек с одной из наших служанок. Помнишь сестру фрау Жозефины? Брюнетку? Она пришла на замену и сразу уронила один из хрустальных бокалов. О сметании пыли и говорить не приходится. Такая неумеха, что пришлось заставить горничную все переделать. Кошмар. Господи, не нужно быть гением, чтобы догадаться: грязь в доме порождает болезни: холеру, тиф, дифтерию. Правда, Минна?
Та вежливо кивнула и едва заметно поморщилась, зная, что за этим последует.
– О, да, – продолжила Марта, – домашняя пыль содержит грязь с улицы, навоз, рыбью требуху, клопов, падаль, отходы из мусорных баков и – не слушай, Софи – паразитов.
Марта беспокоилась зря, никто ее не слушал, кроме Минны. Никто никогда не слушал ее бесконечные тирады о грязи. Минна считала себя обязанной проявлять хоть какой-то интерес, но это раздражало, если не сказать больше – ей было стыдно. Оливер пререкался с Мартином, а девочки, склонив головки друг к другу, обсуждали нечто секретное, находившееся под столом. Фрейд взглянул на Минну, его глаза блестели, обнаруживая почти нескрываемое раздражение, когда служанка внесла венское жаркое с тирольскими картофельными фрикадельками и капустой.
– Зигмунд, я полагаю, ты практикуешь успешно? – рискнула Минна сменить тему.
– Весьма, хотя, чем больше пациентов, тем лучше.
– А университет? Марта сказала, что аудитории набиты битком. Герр профессор Фрейд не возражает, если я иногда послушаю тоже?
– Нет, нет, нет, он не профессор, – заметила Марта.
– Спасибо, Марта. Спасибо, что напомнила всем об этом, – сказал Фрейд, лучась улыбкой.
«О боже, – подумала Минна, – зачем я это сказала?»
Она ведь знала, что это больная тема. Последние десять лет Фрейд занимал должность приват-доцента в Венском университете, лектора по неврологии без жалованья, а не профессора. Его выдвигали много раз, но министерство образования всякий раз отказывало ему, а он в отличие от коллег упрямо отказывался использовать политические связи и покровительство влиятельных людей для продвижения по службе. В результате год за годом Зигмунд наблюдал, как его коллеги поднимаются по служебной лестнице, а сам оставался на низшей должности.
– Он был в списке, – объяснила Марта, – учитывая его стаж, он должен был стать следующим.
– Вот именно, давай извлечем на свет божий всю историю: я не получил профессора два года назад, не получил в прошлом году, и вот – снова не получил ее. Хочешь добавить что-нибудь, Марта?
– Да. – Видимо, Марта не заметила растущего гнева мужа. – Если бы ты постарался и стал более приветливым…
– Я плохо воспитан?
– Нет, это не я говорю.
– Тогда кто? Кто вообще вправе сказать так обо мне?
– Люди.
– Вот оно что! – Зигмунд насмешливо улыбнулся, отшвырнув вилку и резко отодвинув стул. – Какие люди? Из больницы? Из университета? Или, может, из твоего портняжного кружка?
– Неужели ты ничего не можешь сделать? – спросила Минна, тщетно стараясь нейтрализовать вскипающий диспут.
– Конечно, кое-что он может сделать: изменить свое поведение.
Минна бросила сестре предупреждающий взгляд. Она знает, когда надо остановиться, или нет? Даже Оливер понимал, когда надо держать рот на замке. Остальные дети хранили молчание.
– Марта, ты говоришь странные вещи. Моя личность никак не связана с продвижением. Это мои теории им не нравятся. На самом деле вся моя научная работа – мои теории. Рано или поздно они признают их научную ценность… Но сейчас… кто знает… в любом случае все они антисемиты.
– Ну, конечно. Мы не должны винить себя, потому что все вокруг антисемиты – аргумент на все случаи жизни, – заметила Марта, обернувшись к мужу. – Но кое-что можно сделать, чтобы облегчить себе путь…
– Например?
– Ты должен… нанести визит… или послать цветы.
– Так вот что ты предлагаешь? Я непременно это сделаю, дорогая. Я пошлю им все цветы на свете. Блестящая идея! Видишь, – обратился он к Минне, будто, кроме них, никого в комнате не было, – вот почему я не обсуждаю с ней свою работу.
Марта мелодраматично, глубоко вздохнула, и этот вздох, как помнила Минна с детства, означал уступку, но не поражение. Потом она подхватила кухонное полотенце и кувшинчик кипяченой воды, который всегда держала около своей тарелки, и принялась яростно оттирать пятно от соуса, капнувшего на скатерть с вилки Софи. Минна молча наблюдала, как сестра драит белую скатерть. Самое время сменить тему, поскольку стало ясно, что война может разгореться с новой силой.
– Марта, – произнесла Минна, изображая беззаботность, – ты, кажется, упомянула, что Мартин написал стихи?
– Да, – кивнула сестра, оставив в покое скатерть и потерев плечо, морщась от боли. – Мартин, прочитай нам прямо сейчас!
Тот вытащил листок из кармана и торжественно встал со стула:
– Оно называется «Обольщение гуся лисой».
– Ну-ка, посмотрим. – Оливер, ухмыляясь, вырвал листок из рук брата. – Господи, ты пишешь безграмотно. Как можно написать слово «жывотныи» с ошибками?
Оливер вскочил со стула, когда Мартин бросился к нему, яростно пытаясь отобрать листок. Мальчики носились вокруг стола, пока Оливер не скомкал листок и не забросил его подальше. Минна заметила, что Мартин побагровел от унижения. Они с Оливером всегда боролись за первенство. Когда Эрнст находился рядом, Оливер вел себя тихо – башковитый изгой, увлекающийся математикой и абстрактными проблемами. Но теперь, когда амортизатор отсутствовал, он взялся за Мартина, зная, как довести брата.
– Мальчики, достаточно! – сказала Марта и резко встала, придерживая левую руку, которая вдруг начала дрожать, а потом повисла. Она уронила на пол вилку и ухватилась за плечо.
– Что случилось? – спросила Минна тревожно.
– Рука не слушается.
– Как? Когда это началось?
– После рождения Анны. Иногда рука просто отнимается. Я принимаю салицил. Зигмунд считает, что это «писательский синдром» Schreibkrampf.
– А что это такое?
– Нарушение двигательных функций? – уточнила Марта у мужа.
– Вероятно, – безразлично сказал он.
– Мальчики, немедленно сядьте! И зубы болят тоже.
– Родная моя! – воскликнула Минна.
Мальчики поспешили сесть, придвинув стулья к столу, Оливер самодовольно ухмылялся. Зигмунд достал часы из кармашка и откашлялся.
– Боюсь, мне пора. Должен прийти пациент, – провозгласил он.
– А штрудель? – спросила Марта.
– Позднее. – Зигмунд отодвинул стул и слегка коснулся плеча Минны. – Буду рад видеть тебя на лекциях в любое время.
– С удовольствием, – ответила Минна, польщенная приглашением, и почувствовала, как у нее сильно забилось сердце.
Глава 5
Все дети Фрейдов имели свои особенности, и за неделю Минна разобралась с каждым. Оливер – неудержимый сгусток энергии, Мартин – вечно недовольный смутьян, Эрнст сражался со своей шепелявостью, малышка Софи плохо ела и не могла заснуть даже с ночной порцией касторки и настойки опиума (снадобья, которым Марта, похоже, пользовала от любой болезни). Братская ревность перемежевывалась с истериками и редкими проблесками доброты.
Со временем Минна обнаружила, что постоянно мысленно проверяет, кто рядом с ней, а кто скрылся из поля зрения, и где, собственно, могут находиться эти бесенята, а если исчезли, то куда. При этом Марта была на удивление спокойна даже в ситуациях, когда кто-то разбил голову, зажал палец дверью или расквасил нос.
Однажды поздно ночью Софи, дрожащая и босая, на цыпочках пробралась темными коридорами в тесную спальню Минны. Та поспешно спрятала бокал с джином и портсигар под кровать, когда племянница появилась в дверях.
– Огромное зеленое чудовище в моей комнате. А что такое месячные недомогания, танте Минна?
Когда Софи забралась к ней в постель, Минна растерла ей спинку и прочитала из «Алисы в Стране чудес» о гусенице с волшебным кальяном. Ребенок задремал, а завтра Минна взяла сон Софи под свое крыло, заменив опий чтением перед сном.
По контрасту с ребятней, неотвратимой и вездесущей, Фрейд оставался призраком. Его общение с детьми было минимальным, ограничиваясь «Добрым утром» или «Добрым вечером» всем, включая Минну. Они встречались за обедом, а иногда – за чаем в четыре часа дня. Все остальное время он проводил в одиночестве, погруженный в себя, отбывая заточение в университете, консультируя пациентов или просто уединяясь у себя в кабинете.
Когда-то Минна читала, что для одних дети – центр мироздания, для других нет. И для Фрейда большую часть года они не существовали. Во время учебного года дети его не видели почти целый день, а вечера Зигмунд проводил в кабинете, выходя только, когда они уже спали. Минна могла понять это – он придавал огромное значение работе, но летом, на каникулах, Зигмунд становился внимательным отцом, брал их на прогулку, собирал с детьми грибы, катался на лодке. Шутил с ними, рассказывал истории из собственного детства, читал им свои любимые книжки. Однако отношение его к Марте не менялось круглый год, и это тревожило Минну. Его взгляды выдавали раздражение, и Марта, в свою очередь, выработала собственный стиль общения с мужем, изобилующий нюансами. Это была тонкая интерпретация на тему «выживает сильнейший», когти и клюв. Две птицы клевали друг друга, и, как ни прискорбно было Минне признавать, зачинщицей обычно выступала Марта.
Однажды днем Фрейд зашел в гостиную, читая газету. Он снял туфли, и, взяв жестянку с печеньем на кухне, с удовольствием поедал его, рассыпая крошки по ковру. Потом зажег сигару и уселся в любимое кресло, стряхивая пепел в крышку жестянки.
– Сколько пепла, Зигмунд, и крошек полно, – заметила Марта. – Что случилось с твоим больным?
– Не пришел.
– А как с прогулкой?
Фрейд перевернул страницу газеты, игнорируя вопрос. Плечи Марты напряглись, она отвернулась и смотрела в окно.
– Новая экономка опять оставила окно открытым.
– Не закрывай, душно тут, – сказал он.
– Конечно, не закрою, – произнесла Марта, подойдя к окну и прикрыв его. Затем она взяла рабочую корзинку со скамеечки у камина, подвинула кресло к мужу и села вышивать льняную подушечку.
– Что ты читаешь?
– Газету.
Зигмунд явно был не в настроении, давая ей понять, что ее присутствие нежелательно.
– Ты слышал, что Мейеры сняли виллу во Флоренции на август? – спросила Марта.
В раздражении он на секунду отложил газету и прикурил потухшую сигару.
– А потом они собираются в… Как называется это место на Балканах? Очень экзотическое. Марракеш? Нет. Напомни мне, дорогой, как оно называется? – Марта встала и принялась вытряхивать пепел в корзинку для мусора.
– В Константинополь?
– Нет, не туда, – ответила она, демонстративно сметая крошки у его ног носовым платком.
– В любом случае они всегда хоть куда-то едут. В прошлом году ездили в Кале. Или это был Биарриц? Ты идешь вечером на собрание в Бнай-Брит[9]?
– Нет.
– Гертруда рассказала мне, что ты устроил переполох на последнем собрании. А той сообщил ее муж. Что-то насчет твоих исследований? И поэтому ты не идешь туда сегодня?
– Но сейчас я очень занят здесь, если ты не заметила.
– Конечно, заметила, я здесь живу, если ты не заметил. Я предположила, что ты оскорбил их своими работами. Правда, я не понимаю, почему ты вообще обсуждаешь с ними свою работу? О, милый, что это за пятно на стене над диваном?
Зигмунд отложил газету, скептически поглядывая на жену.
– Пятно над диваном, – повторила Марта.
– Ну, так что?
– Его невозможно вывести, наверное, насекомое залетело с улицы.
Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул, пока Марта изучала шитье.
– И в комнате пахнет конским навозом.
Зигмунд встал и опустил раму, будто это была гильотина.
– Так лучше? – спросил он.
– Что? Да, милый, спасибо, – с улыбкой стоика ответила она.
Минна не могла предсказать, когда возникнет диалог такого рода… но она могла предположить множество способов закончить его. Зигмунд мог сбросить жену в реку, пырнуть ножом, отрезать ей язык. Или сделать то, что всегда делал, – выйти, чтобы уединиться в кабинете.
Однажды в субботу Минна проснулась, чтобы встретить замечательный, почти весенний день, который после ледяных дождей показался ей неотразимым. Вся округа ожила. Растворились окна, в них залетали звуки проезжающих карет, приглушенные сплетни служанок, стоящих на тротуаре, и свистки поездов вдалеке. А в доме слышались бесконечные переклички горничных – они шуровали в печках, чистили решетки, драили туалеты, раздвигали шторы и прочищали каминные трубы. Каждому углу и щели в доме уделялось внимание перед завтраком.
Минна, как обычно, решила поглядеть на самую младшую. Анна спала в колыбели, в молочно-белой рубашонке, отороченной кружевами и лентами. Но перед рассветом ее редкие крики стали гневными, плач то усиливался, то затухал. Когда Минна поднялась, чтобы заняться ребенком, она услышала шаги няньки в коридоре, потом открылась и закрылась дверь. Удивительно, что голос младенца может тревожить и успокаивать одновременно.
Стены в детской были чисто выбелены, как и положено (стерильность – лучшая защита от инфекций), обстановки кот наплакал, потертый китайский коврик посреди комнаты казался избитым до полусмерти. В книге «Домоводство» рекомендовалось выбивать детский коврик по крайней мере раз в неделю.
Затем Минна заглянула к Мартину – единственному ребенку Фрейдов, у которого была отдельная комната. Мальчик, сражавшийся с ангиной, сидел за столом, задушенный двумя свитерами и шерстяным шарфом. Как только Минна вошла, он ссыпал пригоршню игрушечных солдатиков в ящик. По полу была разбросана вывернутая наизнанку грязная одежда, книги с переломанными хребтинами валялись кучей в углу, обертки от печенья и грязная посуда захламляли прикроватную тумбочку. «Какой свинарник!» – подумала Минна.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Я пытаюсь заниматься, – ответил племянник, демонстративно выжидая, когда тетка выйдет.
– Да уж, я вижу, – улыбнулась Минна, открыла ящик и извлекла оттуда игрушечных солдат. – Французская пехота? Это хорошо. Знать историю необходимо.
– Согласен, – кивнул Мартин. Глаза у него были чуть воспаленные, но огромные и дружелюбные.
– Но так же необходима и арифметика, а ты, говорят, в ней плаваешь.
– Кто говорит?
– Какая разница?
– Кто? Скажи мне, – настаивал ребенок, – ничего я не плаваю.
– Ну, хорошо, хорошо. Тогда продолжай в том же духе, – сказала Минна, подняла с пола тетрадь по математике и протянула ему.
Он неохотно взял тетрадь, натужно закашлялся и вернулся в кровать.
– Я принесу тебе свеженького супчика и то печенье, которое ты любишь.
Когда Мартин забирался в кровать, Минна увидела разбитые пальцы, ободранные колени и уже выцветшие синяки на шее. «Вечно все не слава богу с этим ребенком! Что ни неделя, то драка». Она решила не замечать небольшую вмятину на оштукатуренной стене, по форме подозрительно напоминающую отпечаток кулака.
Самая старшая, Матильда, десятилетняя уменьшенная копия матери, развалилась в гостиной на лучшем диване Марты, положив ноги в грязных ботинках на бархатную подушку. Когда Минна вошла в комнату, ее допрашивала гувернантка фрау Шиллинг, пожилая дама с хронической аллергией и постоянной одышкой, которая с шокирующей регулярностью принимала в качестве лекарств слабительное и настойку мака. Дама прибыла рано утром, это было карой для Матильды за отказ заниматься на прошлой неделе. Все дети Фрейдов учились дома, но в основном из-за страхов Марты перед инфекциями.
– Назови годы царствования Леопольда Первого, – нудела гувернантка, промокая платком слезящиеся глаза.
– Я не знаю, – отвечала Матильда, умирая от скуки и крутя бахрому подушки.
– С одна тысяча шестьсот пятьдесят седьмого по одна тысяча семьсот пятый, – произнесла фрау Шиллинг, нетерпеливо вороша страницы. – А в каком году он спас Вену от турецкой угрозы?
– Я бы не сказала, что он действительно спас Вену, – усмехнулась Минна, подвигая стул и попутно сбросив ботинки Матильды с подушек. – Я знаю, что говорят о Леопольде, как о великом воине, но в действительности его не было в городе, когда началась эта чертова война, и вернулся он, когда опасность миновала.
Матильда смерила тетку взглядом и положила ноги обратно на подушки.
– И где же он находился? – спросила она.
– В Линце.
– И что там делал?
– Не знаю. Может, гостил у своего кузена – графа или у одной из многочисленных любовниц. Пожалуйста, убери ботинки с подушек.
Матильда сняла ботинки, бросила их на пол и закинула ноги в чулках на подушки.
– Когда проходила Пятнадцатилетняя война? – Фрау Шиллинг нахмурилась, концентрируясь на исторических конфликтах и игнорируя конфликт у себя под носом.
– О, это же Долгая война, когда турки взяли Венгрию… – начала Минна.
– Извините, фройляйн Бернайс. Это не урок, сегодня у нас одни даты.
– Да, сегодня у нас одни даты, – сказала Матильда, передразнивая насморочный прононс гувернантки.
Минна невозмутимо встала, подняла ноги Матильды, точно это были две чугунные гири, и уронила их на пол. Племянница вспыхнула от ярости, рванув колючий высокий воротник, который вцепился ей в шею, будто клешня. Затем Минна пустилась в подробное изложение событий вторжения турков в XV столетии, в описание ужасной варварской войны, решающему эпизоду истории средневековой Австрии, который в итоге привел к длительному царствованию Габсбургов и созданию Австрийской империи в тысяча восемьсот четвертом году.
Матильда сидела насупившись, но молчала, уголки рта опустились, сложившись в гримасу угрюмого отторжения. Сразу после того как Минна описала битву при Кёнигграце, приведшую к освобождению герцогств Шлезвиг и Гольштейн, племянница вскочила, сбросила атласную подушку на пол и вышла, хлопнув дверью.
– Я думаю, это все на сегодня, фрау Шиллинг, – произнесла Минна.
– Ребенок упрямый, никого не уважает и никогда ничему не научится.
– Наверное, это просто переходный период, – ответила Минна, вдруг ощутив себя матерью-защитницей, несмотря на вызывающее поведение дитяти. – В этом возрасте все такие.
Она решила поговорить с Мартой о Матильде, хотя полагала, что посредственность фрау Шиллинг с ее методом обучения так же оскорбительна, как и ее бесчувственное, высокомерное поведение. Кто не знает, что девочкам в этом возрасте нужно тепло и внимание, несмотря на то, что они бывают неуправляемы и капризны?
День шел своим чередом: поручения по хозяйству и забота о детях. Вторую половину дня Софи провела с логопедом, мальчики должны были заниматься, хотя ежеминутно отвлекались в зависимости от настроения или желаний. Сегодня, похоже, самым несобранным был Оливер. Мозги его были забиты мрачными легендами времен варварства, предполагалось, что он зубрит основы обществоведения, а он мог вдруг пуститься в бесконечный поток описаний кровавой резни, в результате чего Минна еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
Затем Мартин. Когда она принесла ему печенье, то заметила, что в дополнение к простуде средний палец на левой руке его был согнут так, что следовало обеспокоиться. Но когда тетя попыталась рассмотреть палец внимательнее, племянник спрятал руку за спину и убежал.
Со временем Минна обнаружила, что постоянно мысленно проверяет, кто рядом с ней, а кто скрылся из поля зрения, и где, собственно, могут находиться эти бесенята, а если исчезли, то куда. При этом Марта была на удивление спокойна даже в ситуациях, когда кто-то разбил голову, зажал палец дверью или расквасил нос.
Однажды поздно ночью Софи, дрожащая и босая, на цыпочках пробралась темными коридорами в тесную спальню Минны. Та поспешно спрятала бокал с джином и портсигар под кровать, когда племянница появилась в дверях.
– Огромное зеленое чудовище в моей комнате. А что такое месячные недомогания, танте Минна?
Когда Софи забралась к ней в постель, Минна растерла ей спинку и прочитала из «Алисы в Стране чудес» о гусенице с волшебным кальяном. Ребенок задремал, а завтра Минна взяла сон Софи под свое крыло, заменив опий чтением перед сном.
По контрасту с ребятней, неотвратимой и вездесущей, Фрейд оставался призраком. Его общение с детьми было минимальным, ограничиваясь «Добрым утром» или «Добрым вечером» всем, включая Минну. Они встречались за обедом, а иногда – за чаем в четыре часа дня. Все остальное время он проводил в одиночестве, погруженный в себя, отбывая заточение в университете, консультируя пациентов или просто уединяясь у себя в кабинете.
Когда-то Минна читала, что для одних дети – центр мироздания, для других нет. И для Фрейда большую часть года они не существовали. Во время учебного года дети его не видели почти целый день, а вечера Зигмунд проводил в кабинете, выходя только, когда они уже спали. Минна могла понять это – он придавал огромное значение работе, но летом, на каникулах, Зигмунд становился внимательным отцом, брал их на прогулку, собирал с детьми грибы, катался на лодке. Шутил с ними, рассказывал истории из собственного детства, читал им свои любимые книжки. Однако отношение его к Марте не менялось круглый год, и это тревожило Минну. Его взгляды выдавали раздражение, и Марта, в свою очередь, выработала собственный стиль общения с мужем, изобилующий нюансами. Это была тонкая интерпретация на тему «выживает сильнейший», когти и клюв. Две птицы клевали друг друга, и, как ни прискорбно было Минне признавать, зачинщицей обычно выступала Марта.
Однажды днем Фрейд зашел в гостиную, читая газету. Он снял туфли, и, взяв жестянку с печеньем на кухне, с удовольствием поедал его, рассыпая крошки по ковру. Потом зажег сигару и уселся в любимое кресло, стряхивая пепел в крышку жестянки.
– Сколько пепла, Зигмунд, и крошек полно, – заметила Марта. – Что случилось с твоим больным?
– Не пришел.
– А как с прогулкой?
Фрейд перевернул страницу газеты, игнорируя вопрос. Плечи Марты напряглись, она отвернулась и смотрела в окно.
– Новая экономка опять оставила окно открытым.
– Не закрывай, душно тут, – сказал он.
– Конечно, не закрою, – произнесла Марта, подойдя к окну и прикрыв его. Затем она взяла рабочую корзинку со скамеечки у камина, подвинула кресло к мужу и села вышивать льняную подушечку.
– Что ты читаешь?
– Газету.
Зигмунд явно был не в настроении, давая ей понять, что ее присутствие нежелательно.
– Ты слышал, что Мейеры сняли виллу во Флоренции на август? – спросила Марта.
В раздражении он на секунду отложил газету и прикурил потухшую сигару.
– А потом они собираются в… Как называется это место на Балканах? Очень экзотическое. Марракеш? Нет. Напомни мне, дорогой, как оно называется? – Марта встала и принялась вытряхивать пепел в корзинку для мусора.
– В Константинополь?
– Нет, не туда, – ответила она, демонстративно сметая крошки у его ног носовым платком.
– В любом случае они всегда хоть куда-то едут. В прошлом году ездили в Кале. Или это был Биарриц? Ты идешь вечером на собрание в Бнай-Брит[9]?
– Нет.
– Гертруда рассказала мне, что ты устроил переполох на последнем собрании. А той сообщил ее муж. Что-то насчет твоих исследований? И поэтому ты не идешь туда сегодня?
– Но сейчас я очень занят здесь, если ты не заметила.
– Конечно, заметила, я здесь живу, если ты не заметил. Я предположила, что ты оскорбил их своими работами. Правда, я не понимаю, почему ты вообще обсуждаешь с ними свою работу? О, милый, что это за пятно на стене над диваном?
Зигмунд отложил газету, скептически поглядывая на жену.
– Пятно над диваном, – повторила Марта.
– Ну, так что?
– Его невозможно вывести, наверное, насекомое залетело с улицы.
Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул, пока Марта изучала шитье.
– И в комнате пахнет конским навозом.
Зигмунд встал и опустил раму, будто это была гильотина.
– Так лучше? – спросил он.
– Что? Да, милый, спасибо, – с улыбкой стоика ответила она.
Минна не могла предсказать, когда возникнет диалог такого рода… но она могла предположить множество способов закончить его. Зигмунд мог сбросить жену в реку, пырнуть ножом, отрезать ей язык. Или сделать то, что всегда делал, – выйти, чтобы уединиться в кабинете.
Однажды в субботу Минна проснулась, чтобы встретить замечательный, почти весенний день, который после ледяных дождей показался ей неотразимым. Вся округа ожила. Растворились окна, в них залетали звуки проезжающих карет, приглушенные сплетни служанок, стоящих на тротуаре, и свистки поездов вдалеке. А в доме слышались бесконечные переклички горничных – они шуровали в печках, чистили решетки, драили туалеты, раздвигали шторы и прочищали каминные трубы. Каждому углу и щели в доме уделялось внимание перед завтраком.
Минна, как обычно, решила поглядеть на самую младшую. Анна спала в колыбели, в молочно-белой рубашонке, отороченной кружевами и лентами. Но перед рассветом ее редкие крики стали гневными, плач то усиливался, то затухал. Когда Минна поднялась, чтобы заняться ребенком, она услышала шаги няньки в коридоре, потом открылась и закрылась дверь. Удивительно, что голос младенца может тревожить и успокаивать одновременно.
Стены в детской были чисто выбелены, как и положено (стерильность – лучшая защита от инфекций), обстановки кот наплакал, потертый китайский коврик посреди комнаты казался избитым до полусмерти. В книге «Домоводство» рекомендовалось выбивать детский коврик по крайней мере раз в неделю.
Затем Минна заглянула к Мартину – единственному ребенку Фрейдов, у которого была отдельная комната. Мальчик, сражавшийся с ангиной, сидел за столом, задушенный двумя свитерами и шерстяным шарфом. Как только Минна вошла, он ссыпал пригоршню игрушечных солдатиков в ящик. По полу была разбросана вывернутая наизнанку грязная одежда, книги с переломанными хребтинами валялись кучей в углу, обертки от печенья и грязная посуда захламляли прикроватную тумбочку. «Какой свинарник!» – подумала Минна.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Я пытаюсь заниматься, – ответил племянник, демонстративно выжидая, когда тетка выйдет.
– Да уж, я вижу, – улыбнулась Минна, открыла ящик и извлекла оттуда игрушечных солдат. – Французская пехота? Это хорошо. Знать историю необходимо.
– Согласен, – кивнул Мартин. Глаза у него были чуть воспаленные, но огромные и дружелюбные.
– Но так же необходима и арифметика, а ты, говорят, в ней плаваешь.
– Кто говорит?
– Какая разница?
– Кто? Скажи мне, – настаивал ребенок, – ничего я не плаваю.
– Ну, хорошо, хорошо. Тогда продолжай в том же духе, – сказала Минна, подняла с пола тетрадь по математике и протянула ему.
Он неохотно взял тетрадь, натужно закашлялся и вернулся в кровать.
– Я принесу тебе свеженького супчика и то печенье, которое ты любишь.
Когда Мартин забирался в кровать, Минна увидела разбитые пальцы, ободранные колени и уже выцветшие синяки на шее. «Вечно все не слава богу с этим ребенком! Что ни неделя, то драка». Она решила не замечать небольшую вмятину на оштукатуренной стене, по форме подозрительно напоминающую отпечаток кулака.
Самая старшая, Матильда, десятилетняя уменьшенная копия матери, развалилась в гостиной на лучшем диване Марты, положив ноги в грязных ботинках на бархатную подушку. Когда Минна вошла в комнату, ее допрашивала гувернантка фрау Шиллинг, пожилая дама с хронической аллергией и постоянной одышкой, которая с шокирующей регулярностью принимала в качестве лекарств слабительное и настойку мака. Дама прибыла рано утром, это было карой для Матильды за отказ заниматься на прошлой неделе. Все дети Фрейдов учились дома, но в основном из-за страхов Марты перед инфекциями.
– Назови годы царствования Леопольда Первого, – нудела гувернантка, промокая платком слезящиеся глаза.
– Я не знаю, – отвечала Матильда, умирая от скуки и крутя бахрому подушки.
– С одна тысяча шестьсот пятьдесят седьмого по одна тысяча семьсот пятый, – произнесла фрау Шиллинг, нетерпеливо вороша страницы. – А в каком году он спас Вену от турецкой угрозы?
– Я бы не сказала, что он действительно спас Вену, – усмехнулась Минна, подвигая стул и попутно сбросив ботинки Матильды с подушек. – Я знаю, что говорят о Леопольде, как о великом воине, но в действительности его не было в городе, когда началась эта чертова война, и вернулся он, когда опасность миновала.
Матильда смерила тетку взглядом и положила ноги обратно на подушки.
– И где же он находился? – спросила она.
– В Линце.
– И что там делал?
– Не знаю. Может, гостил у своего кузена – графа или у одной из многочисленных любовниц. Пожалуйста, убери ботинки с подушек.
Матильда сняла ботинки, бросила их на пол и закинула ноги в чулках на подушки.
– Когда проходила Пятнадцатилетняя война? – Фрау Шиллинг нахмурилась, концентрируясь на исторических конфликтах и игнорируя конфликт у себя под носом.
– О, это же Долгая война, когда турки взяли Венгрию… – начала Минна.
– Извините, фройляйн Бернайс. Это не урок, сегодня у нас одни даты.
– Да, сегодня у нас одни даты, – сказала Матильда, передразнивая насморочный прононс гувернантки.
Минна невозмутимо встала, подняла ноги Матильды, точно это были две чугунные гири, и уронила их на пол. Племянница вспыхнула от ярости, рванув колючий высокий воротник, который вцепился ей в шею, будто клешня. Затем Минна пустилась в подробное изложение событий вторжения турков в XV столетии, в описание ужасной варварской войны, решающему эпизоду истории средневековой Австрии, который в итоге привел к длительному царствованию Габсбургов и созданию Австрийской империи в тысяча восемьсот четвертом году.
Матильда сидела насупившись, но молчала, уголки рта опустились, сложившись в гримасу угрюмого отторжения. Сразу после того как Минна описала битву при Кёнигграце, приведшую к освобождению герцогств Шлезвиг и Гольштейн, племянница вскочила, сбросила атласную подушку на пол и вышла, хлопнув дверью.
– Я думаю, это все на сегодня, фрау Шиллинг, – произнесла Минна.
– Ребенок упрямый, никого не уважает и никогда ничему не научится.
– Наверное, это просто переходный период, – ответила Минна, вдруг ощутив себя матерью-защитницей, несмотря на вызывающее поведение дитяти. – В этом возрасте все такие.
Она решила поговорить с Мартой о Матильде, хотя полагала, что посредственность фрау Шиллинг с ее методом обучения так же оскорбительна, как и ее бесчувственное, высокомерное поведение. Кто не знает, что девочкам в этом возрасте нужно тепло и внимание, несмотря на то, что они бывают неуправляемы и капризны?
День шел своим чередом: поручения по хозяйству и забота о детях. Вторую половину дня Софи провела с логопедом, мальчики должны были заниматься, хотя ежеминутно отвлекались в зависимости от настроения или желаний. Сегодня, похоже, самым несобранным был Оливер. Мозги его были забиты мрачными легендами времен варварства, предполагалось, что он зубрит основы обществоведения, а он мог вдруг пуститься в бесконечный поток описаний кровавой резни, в результате чего Минна еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
Затем Мартин. Когда она принесла ему печенье, то заметила, что в дополнение к простуде средний палец на левой руке его был согнут так, что следовало обеспокоиться. Но когда тетя попыталась рассмотреть палец внимательнее, племянник спрятал руку за спину и убежал.