Страница:
Но примерно в это же время в мою жизнь вошла сестра Дейдамиа. В один прекрасный осенний день меня неожиданно и весьма чувственно приласкала маленькая ручка и я услышал, как нежный голосок произнес: «О-о-ох…»
7
7
Я уже рассказывал вам о моей первой встрече с Дейдамией в монастыре Святой Пелагеи и о нашем последнем с ней свидании. В промежутке между этими двумя событиями немало всего произошло и, как я уже говорил, мы научили друг друга множеству вещей. Поскольку Дейдамиа вечно переживала, не считая себя «совершенной и полноценной женщиной», потому что «маленькое уплотнение» между ее ног не выпускало струю сока, как это делало мое, я постоянно пытался утешить подругу и даже помочь бедняжке излечиться от недостатка, который ее так беспокоил.
Я осторожно говорил:
– Знаешь, я однажды подслушала, как один мужчина… говорил о… мм… своей штуке… Якобы она может здорово увеличиться, хотя в тот момент она и так была довольно внушительного размера.
– Ты так думаешь? – с надеждой в голосе воскликнула Дейдамиа. – Полагаешь, моя штука может также стать полезной? А тот мужчина сказал, как это можно сделать?
– Ну… в его случае… это происходило оттого, что женщина время от времени брала ее в рот и… ммм… с силой массировала губами и языком.
– Это заставит ее вырасти?
– Во всяком случае, он так говорил.
– А он не рассказывал, помогло это ему или нет?
– Прости, старшая сестричка, но больше я ничего не подслушала. – Я был очень осмотрителен, опасаясь, как бы Дейдамиа не заподозрила, что я не просто что-то где-то слышал, а занимался этим сам. Я был уверен, что тогда она станет испытывать ко мне отвращение, ибо у меня самого воспоминания об этом всегда вызывали подобное чувство.
Она произнесла застенчиво, но глаза ее пылали:
– Ты считаешь?..
– А почему бы и нет? Попробовать не повредит.
– И ты не будешь возражать… делать такое?
– Вовсе нет, – честно сказал я. То, что было отталкивающим, когда меня заставлял делать это брат Петр, вовсе не казалось таким теперь, с красивой Дейдамией. Я наклонился к ней поближе. – Это, возможно, доставит тебе новое наслаждение.
Вообще-то я не сомневался, что так будет; так оно и случилось, причем в то же мгновение. Как только я прикоснулся ртом к этому месту, все тело Дейдамии содрогнулось, словно я притронулся к чувствительному уплотнению кусочком только что натертого янтаря.
– Акх, моя дорогая! – выдохнула она. – Акх, мой Guth!
Мне тоже доставляло удовольствие приносить ей такую радость. Дейдамиа сладострастно извивалась и через какое-то время выгнулась так сильно, что мне пришлось крепко обхватить ее бедра, чтобы мой рот оставался там, где он был. Наконец, спустя долгое время, она издала слабый вздох:
– Ganohs… достаточно. Ganohs, leitils svistar…
Я поднялся, затем снова лег рядом с ней на спину; она все еще тяжело дышала. Наконец Дейдамиа успокоилась и сказала:
– Какая же я себялюбица! Все только для себя, а о тебе-то и не подумала.
– Не беспокойся, мне тоже было очень хорошо…
– Тише. Ты, должно быть, совершенно измотана.
– Ну. Не совсем, – произнес я и хихикнул.
– Акх, да, я вижу, – сказала она и улыбнулась. – А теперь не двигайся, сестра Торн. Лежи, как лежишь, и позволь мне прокатиться на тебе… вот так. Теперь пусть это тепленькое и очень благодарное местечко внутри меня обхватит твою драгоценную, терпящую муки штуку… да, так… и медленно даст ей святое причастие… ага, вот так…
Когда я таким образом уже в третий или четвертый раз ласкал маленькое «недоразвитое» утолщение Дейдамии, она вдруг остановила меня, прежде чем слишком сильно возбудилась. Девушка нежно дернула меня за волосы, приподняла мою голову и попросила:
– Сестра Торн, а не могла бы ты… повернуться… пока ты делаешь это?
Я спросил:
– Тебе так будет лучше? Если я, так сказать, перевернусь?
– Акх, мне уже просто не может быть еще лучше, чем сейчас, милая девочка! – После этого она покрылась стыдливым румянцем и произнесла: – Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы испытать такое же наслаждение, какое доставляешь мне.
И когда мы вдвоем занялись этим при помощи ртов, то потом так долго содрогались в конвульсиях, что по сравнению с этим предыдущие сладострастные спазмы Дейдамии были простой дрожью. Когда мы наконец стали медленно спускаться с высоты райского блаженства, я был весь в испарине и мог только тяжело дышать, а Дейдамиа сглотнула, затем облизала свои губы, потом снова сглотнула, еще раз и еще. Я, должно быть, что-то спросил, потому что она улыбнулась мне в ответ слегка дрожащей улыбкой. Ее голос был немного хриплым, когда она произнесла:
– Теперь… я и правда… приняла и съела…
Я робко произнес:
– Мне жаль… если это было неприятно…
– Ну что ты, вовсе нет. По вкусу это похоже… дай мне подумать… на густое молоко от растертых каштанов. Теплое, солоноватое. Гораздо приятней, чем черствый хлеб причастия.
– Я рада.
– А я рада, что это ты. Знаешь, ведь если женщина когда-нибудь сделает это с мужчиной, то ее обвинят в людоедстве! Как учил почтенный теолог Тертуллиан, мужские соки – то, что он извергает внутрь женщины, дабы та зачала ребенка, – они уже на самом деле являются ребенком в тот момент, когда извергаются из него. Таким образом, если женщина когда-нибудь сделает с мужчиной то, чем только что занимались мы с тобой, сестра Торн, ее обвинят в страшном грехе: ведь получится, что она съела человеческое дитя.
В другой раз Дейдамиа сказала мне:
– Если при помощи облизывания и посасывания можно увеличить и другие органы, младшая сестричка, то позволь мне проделать то же самое и с твоими сосками.
– Зачем это? – спросил я.
– Чтобы они стали женскими, конечно же. Чем раньше начать с ними играть, тем быстрей они расцветут и станут большими и красивыми, когда ты вырастешь.
– Но зачем мне большие груди?
– Сестра Торн, – терпеливо пояснила Дейдамиа, – высокие груди вместе с миловидным личиком и пышными, густыми волосами являются наиболее привлекательными женскими достоинствами. Посмотри на мои груди. Разве они не красивы, niu?
– Конечно же, старшая сестричка. Но, кроме того, что они представляют собой приятную игрушку, для какой еще цели они служат?
– Ну, на самом деле… монахиням они не нужны. Но у остальных женщин они выполняют те же функции, что и коровье вымя. Там образуется молоко, которым матери кормят младенцев.
– Я часто пробовала твои соски, сестра Дейдамиа, но никогда не ощущала никакого молока.
– Ох, vái! Не святотатствуй! Я девственница. А из всех девственниц, которые когда-либо жили на земле, только благословенная Мария могла кормить своего сына грудью.
– Ах, вот, значит, почему говорят, что Мария пролила молоко, которое стало Via Lactea[29] на ночном небосклоне. Я и не думала, что имеется в виду молоко из ее грудей.
– А знаешь, – спросила Дейдамиа, понижая голос до интимного шепота, – почему nonna Этерия была назначена аббатисой монастыря Святой Пелагеи? Это тоже связано с молоком Пресвятой Богородицы.
– Eh?
– Благодаря аббатисе наш монастырь гордится тем, что обладает подлинной общепризнанной реликвией.
– Подумаешь! Да в каком аббатстве ее нет? В аббатстве Святого Дамиана хранится кость от пальца ноги великомученика Дамиана. И еще там есть осколок от настоящего креста, найденный в Святой земле великомученицей Еленой.
– Акх, осколки и гвозди этого креста встречаются по всему христианскому миру. Однако nonna Этерия принесла в монастырь Святой Пелагеи нечто более редкое. У нее есть хрустальный пузырек, в котором покоится одна капля – всего одна капля – молока из груди Девы Марии.
– Правда? И где же он? Я никогда не видела его. И откуда, интересно, у нашей настоятельницы такая реликвия?
– Я не знаю, как она ее получила. Возможно, от какого-нибудь пилигрима или когда сама совершала паломничество. Но Domina Этерия хранит пузырек на ремешке на груди под одеждой. И она показывала его лишь нам, старшим послушницам – у кого есть грудь, – и только на Рождество, когда экзаменовала нас по Священному Писанию.
В обмен на то, что Дейдамиа поделилась со мной столькими секретами, я тоже поведал ей свой. Я познакомил ее с juika-bloth и показал подруге, как я его втайне тренирую.
– Имя, которое ты дала птице, означает «бьюсь насмерть», – сказала Дейдамиа. – А почему ты учишь его нападать на яйцо?
– Ну, настоящая добыча juika-bloth – змеи, и он устремляется на них сверху особенно яростно. А еще мой друг любит лакомиться их яйцами. Но на них орел, разумеется, не нападает, потому что яйца ведь просто лежат на земле и не могут ни убежать, ни сражаться.
– При чем тут змеиные яйца? – возразила девушка, указывая на то, что я держал в руке. – Это обычное куриное яйцо. Оно гораздо больше и совсем не похоже на змеиные.
– Дорогая Дейдамиа, у меня нет ни желания, ни возможности отправиться разыскивать настоящие змеиные яйца. Мне приходится обходиться тем, что есть под рукой. Но я покрыла это яйцо кухонным жиром, поэтому оно выглядит таким блестящим и водянистым, как настоящее. Я положу его здесь, в фальшивом гнезде, которое сделала из красного мха.
– Но яйцо все-таки слишком большое.
– Это еще лучше, подходящая цель для моего juika-bloth. Я же говорю, я натаскиваю орла на яйцо, чтобы он яростно нападал сверху, разрывая его клювом и когтями. Обычно птица подлетает к тому месту, где на земле лежит яйцо, и лишь иногда начинает долбить его клювом.
– Интересно, – протянула Дейдамиа, хотя на самом деле ее это не слишком заинтересовало. – Таким образом, ты обманом заставляешь птицу вести себя вопреки природе. И у тебя получается?
– О, я на это надеюсь. Сейчас увидишь, какой этот орел способный.
Я снял колпачок с головы птицы и подбросил juika-bloth в воздух; он начал кружить по спирали, набирая высоту, прямо у нас над головами. Затем я положил на землю пучок красного мха и водрузил сверху слегка поблескивающее яйцо. Я показал на него и позвал птицу: «Sláit!» Довольно долго она парила, чтобы зафиксировать взгляд и прицелиться, затем сложила крылья и упала камнем вниз. Одновременно клювом и когтями хищник нанес такой сильный удар, что яйцо разлетелось вдребезги, забрызгав скорлупой, желтком и белком все вокруг. Я позволил орлу продолжать разрывать месиво на земле и поедать его, затем позвал: «Juika-bloth!» – и птица тут же вернулась ко мне на плечо.
– Впечатляюще, – сказала Дейдамиа не слишком искренне. – Слушай, но такие занятия больше подходят мальчишкам. Думаешь, подобает целомудренной послушнице играть в подобные игры?
– Не вижу, почему мальчишки и мужчины должны приберегать самые увлекательные игры для себя, а нам оставлять только размеренные и спокойные.
– Потому что мы сами спокойные. Лично я предпочитаю оставить мужчинам все занятия, которые требуют усилий и напряжения. – Она сделала вид, что широко зевает, затем проказливо улыбнулась. – Но ты играй во что хочешь, младшая сестричка. С какой стати мне к тебе придираться.
Но, разумеется, грозная Domina Этерия (а также любящая повсюду совать свой нос и сплетничать сестра Элисса) все же нашли к чему придраться: я уже рассказывал, как они однажды застали нас с Дейдамией, совершающими вопиющий проступок.
Донельзя возмущенная аббатиса, в отличие от Dom Клемента, не стала сочувственно расспрашивать меня, отпускать мне грехи или по крайней мере ждать до следующего утра, чтобы отволочь меня обратно в монастырь Святого Дамиана. Я даже рад, что она выгнала меня в тот же самый день, потому что не сомневаюсь: будь у настоятельницы время осознать мое преступление, она наверняка достала бы свой отвратительный flagrum и засекла меня до смерти. Однако я был опечален тем, что меня снова выгоняют. Сестру Дейдамию в обмороке оттащили в ее келью, поэтому у меня не было возможности увидеться с ней в последний раз, попросить извинения и попрощаться.
Я уже рассказывал, как Dom Клемент – прежде чем окончательно изгнать меня из Балсан Хринкхен – сообщил мне, какое я на самом деле ненормальное и парадоксальное создание. Но я поведал вам об этом сильно озадачившем и сбившем меня с толку открытии только вкратце. Дело в том, что Dom Клемент не сразу позвал меня к себе в жилище для последнего разговора. Предварительно он провел немало времени в chartularium, роясь в архиве аббатства.
– Торн, дитя мое, – сказал он мрачно. Я, должно быть, выглядел таким же угрюмым. – Как ты знаешь, аббат и лекарь, которые первыми обследовали тебя, найдя на пороге аббатства, уже умерли к тому времени, когда я прибыл сюда. И ни у меня, ни у нынешнего преемника лекаря, нашего брата Хормисдаса, не было причины снова осматривать тебя. Однако я преуспел, найдя отчет о том, что́ прежний монастырский лекарь – его звали Крисогонусом – обнаружил, когда распеленал тебя, тогда еще младенца. Жаль, что я не догадался прочитать записи раньше. Вообще-то отчеты подобного рода редко записывают как следует и еще реже хранят в архиве аббатства. Но, разумеется, этот составили тщательным образом и сохранили, потому что ты оказался настоящей редкостью. Брат Крисогонус в своем отчете не только описал тебя, но также отметил, что он проделал с тобой в качестве медика.
– Проделал со мной?! – возмутился я. – Вы хотите сказать, что этот Крисогонус и сделал меня таким, какой я есть, niu?
– Нет, Торн, ничего подобного. Маннамави – гермафродитом – ты был от рождения. Но насколько я мог понять из этих записей, монастырский лекарь любезно проделал над тобой маленькую операцию. То есть он сделал несколько мелких корректировок твоих… ммм… половых органов. И это, насколько я сужу, позволило тебе жить, не испытывая неудобств или боли и не нанесло ущерба.
– Я не понимаю, nonnus.
– Я тоже не полностью понимаю. Тот давно умерший брат Крисогонус либо был греком по происхождению, либо предпочел проявить сдержанность в этом вопросе, потому что написал свой отчет на греческом. Я могу прочесть слова – chord, например, – но их истинные значения в медицинском смысле порой ускользают от меня.
– Не могли бы вы попросить брата Хормисдаса объяснить то, что вам непонятно?
Аббат выглядел слегка смущенным.
– Я бы не хотел. Видишь ли, Хормисдас, кроме всего прочего, посвятил себя медицине. Вдруг он захочет оставить тебя здесь. Для изучения… для опытов… даже может выставить напоказ. В некоторых монастырях подобное практикуется: они привлекают паломников обещанием… э-э-э… похожего на чудо зрелища.
– Вы имеете в виду всяких уродов? – напрямик спросил я.
– Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы ты избежал подобного унижения, дитя мое. Мы не будем просить брата Хормисдаса перевести этот отчет. Попытаюсь как-нибудь сам разобраться, что к чему. Брат Крисогонус написал, что сделал «легкий надрез», который позволил ему насильно переместить твой «перевязанный»… э-э-э… основной орган и изогнуть его ненормальным образом. Говорю тебе, Торн, ты должен быть благодарен этому доброму человеку.
– Это все, что он написал обо мне?
– Не совсем. Там еще говорится, что хотя у тебя есть… как женские, так и мужские наружные половые органы, однако он уверен, что ты никогда не сможешь иметь детей. Женщина не сможет зачать от тебя ребенка, и сам ты выносить его также не способен.
Я пробормотал:
– Рад это слышать. Я бы не рискнул произвести на свет еще кого-нибудь вроде себя.
– Но это наложит на тебя другое ограничение, Торн, и очень тяжелое. Так же как люди едят, чтобы жить, они женятся исключительно для того, чтобы сохранить человеческую расу. И это единственное извинение для половых сношений, которым попустительствует мать-церковь. Поскольку ты никогда не сможешь иметь детей, для тебя всегда будет смертельным грехом плотское познание другого человека. Хм… все равно какого пола. Твое прежнее невежество оправдывает грехи, которые ты совершил ранее. Но с этого времени, поскольку теперь тебе известно настоящее положение дел, ты должен дать и стойко выполнять обет безбрачия.
Я произнес жалобно, словно женщина:
– Но у Бога, наверное, была причина сделать меня маннамави, nonnus Клемент. Каково же в таком случае мое предназначение? Что мне делать со своей жизнью?
– Ну… Мне говорили, что якобы иудеи составили еще в древности законы, определяющие поведение маннамави. К сожалению, наше Священное Писание не рассматривает этот вопрос. Однако… позволь мне посоветовать тебе кое-что. Ты был моим личным писцом и подавал большие надежды, Торн, раньше, когда мы все полагали, что ты мужчина. Нет нужды говорить, что женщина в качестве доверенного лица или писца вещь немыслимая и противная природе. Но я полагаю, что, если бы ты представился мужчиной какому-нибудь аббату или епископу – в каком-нибудь месте подальше отсюда – и если бы ты соблюдал обет безбрачия, держался всегда настороже, чтобы не явить какие-нибудь… хм, женские черты, был осторожным и не обнажался при других, ты мог бы найти подходящую работу как доверенное лицо священнослужителя высокого ранга.
– Таким образом, когда мне настанет время умереть, – горько посетовал я, – не останется и следа того, что я жил, кроме копий человеческих слов. И на протяжении всего этого безрадостного существования я должен подавлять в себе всякую человеческую склонность, обе половины дарованной мне Богом сущности. Так?
Аббат нахмурился и произнес сурово:
– Все, что терпимо для христианина, для него обязательно. А посему мы просто обязаны прилагать все усилия к тому, чтобы быть истинными христианами. С моральной, духовной, интеллектуальной и физической точек зрения. И если какой-то человек упорствует в недостатках – даже будучи обделенным, каковым ты считаешь себя, – ну, тогда он должен неизбежно подвергнуться строгому наказанию.
Ошеломленный, я уставился на аббата и наконец сказал:
– Вы можете поверить в непорочное зачатие, nonnus Клемент. Вы можете поверить в воскрешение после смерти. Вы можете поверить, что ангелы – это не мужчины и не женщины. А вдруг я тоже – существо вроде них?
– Slaváith, Торн! Да это же настоящее богохульство! Как смеешь ты сравнивать себя с одним из Божьих ангелов? – Он с усилием подавил в себе гнев и через миг произнес уже спокойней: – Давай не будем расставаться на такой мрачной ноте, дитя мое. Мы слишком долго были друзьями. Я уже дал тебе самый дружеский совет, какой только мог дать, а теперь еще хочу подарить тебе этот серебряный солидус. Из этих денег ты сможешь платить за еду и крышу над головой целый месяц или даже больше. Будь умницей, отправляйся как можно дальше отсюда – это в твоих же интересах – и начни новую жизнь. Уж не знаю, будет ли она такой, как я тебе посоветовал, или ты устроишь ее по своему усмотрению. А я буду молиться, чтобы Бог не оставил тебя своей милостью и пребывал с тобой всегда. Отправляйся быстрей. Huarbodáu mith gawaírthja. Иди с миром.
Итак, я расстался с Dom Клементом (на сердце у нас обоих было тяжело) и больше никогда не видел его. Но я не покинул немедленно Кольцо Балсама, как было велено, поскольку хотел кое-что сделать, прежде чем уйти, – и в первую очередь забрать своего juika-bloth из хлева в монастыре Святой Пелагеи. В ту же самую ночь я прокрался обратно в монастырь, как часто делал это раньше. Я отлично знал дорогу, и мне не требовалось зажигать огонь, чтобы забраться по лестнице на голубятню. Я на ощупь двигался по сеновалу к клетке из прутьев, когда внезапно женский голос произнес: «Кто здесь?» Думаю, что волосы у меня на голове в этот момент встали дыбом.
Однако я узнал голос и слегка успокоился.
– Это я, Торн. А ты сестра Тильда?
– Да. Скажи, это правда ты, сестра Торн? Я имею в виду… брат Торн, теперь ведь тебя так надо называть? Ох vái, добрый брат, пожалуйста, не надо насиловать меня!
– Тише, сестричка! Успокойся! Я никогда никого не насиловал и не собираюсь – по крайней мере, своего дорогого друга. Но что ты здесь делаешь? И в такой час?
– Я пришла, чтобы удостовериться, что у твоей птицы есть еда и питье. Так, значит, это правда, Торн, все, что нам говорили? Что ты был… мужчиной все это время? А зачем ты выдавал себя перед нами за?..
– Помолчи, – велел я. – Это долгая история, и я сам еще не все понял. Но как ты узнала о птице, спрятанной здесь?
– Сестра Дейдамиа сказала мне. Пока она еще могла говорить. И попросила позаботиться о твоем орле. Ты пришел, чтобы забрать его?
– Да. Спасибо, что пришла его накормить. – И тут я осекся. – Подожди-ка. Что ты имеешь в виду, Тильда? Ты сказала: «Пока сестра Дейдамиа еще могла говорить?» Она никак лишилась дара речи?
Тильда тихонько захныкала и пояснила:
– Боюсь, что в ней что-то словно бы сломалось. Nonna Этерия жестоко избивала Дейдамию этим ужасным flagrum. Правда, она делала передышки, но это длилось весь день, пока Дейдамиа не потеряла сознание после последней порки.
– Atrocissimus sus![30] – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Старая свинья упустила возможность высечь меня. Поэтому она заставляет теперь бедную Дейдамию страдать за двоих.
Тильда снова всхлипнула и сказала:
– Сомневаюсь, что какой-нибудь мужчина теперь прикоснется к Дейдамии. Она больше уже не такая миловидная и хорошо сложенная, как прежде. Nonna Этерия страшно и без разбора молотила ее своим flagrum.
Я изрыгнул из себя страшное проклятие:
– Чтоб дьявол забрал ее во сне! – Затем я замолчал и задумался. – Ага, во сне. Аббатиса ведь спит очень крепко, а?
– Акх, скорее всего, особенно сегодня, после того как целый день упражнялась с хлыстом.
– Прекрасно. Я устрою так, что у нее будет о чем завтра подумать и помимо Дейдамии. Пошли, Тильда. Я пока что оставлю свою птицу здесь. Мне нужно пробраться в комнату к настоятельнице. А ты постоишь рядом и покараулишь.
– Gudisks Himins! Теперь ты говоришь совсем как мальчишка, безрассудно храбрый сорванец. Ни одна порядочная сестра даже не помыслит вторгнуться…
– Как тебе прекрасно известно, я больше к порядочным сестрам не отношусь. Но тебе нет нужды пугаться. Если кто-нибудь появится, пока я буду навещать Domina Этерию, просто свистни, чтобы предупредить, после чего беги и прячься в безопасном месте. Пошли, сделаем это ради спасения Дейдамии.
– Послушай, но это ведь в любом случае ужасное преступление. Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Как-нибудь навредили аббатисе?
– Да не беспокойся, я собираюсь всего лишь поучить жестокую Halja в женском обличье, чтобы она стремилась подражать другой женщине, жившей давным-давно, нежной и любящей.
Итак, Тильда отправилась со мной. Оказавшись под окном жилища Domina Этерии, мы услышали ее храп, такой громкий, словно у какой-нибудь простой крестьянки. Я забрался в помещение и, поскольку к этому времени уже довольно долго пребывал в темноте, смог увидеть достаточно, чтобы тихонько подкрасться к постели. За исключением вселяющего ужас храпа, который аббатиса издавала, она спала крепким безмятежным сном женщины с чистой совестью. Я осторожно ощупывал ее горло и грудь, пока не нашел маленький, но тяжелый хрустальный пузырек. Он был закрыт прочным медным кольцом, привязанным к шнурку из сыромятной кожи, который свисал с ее шеи, но был связан крепким узлом.
Не слыша сигнала тревоги от Тильды, да и вообще никаких других звуков в большом здании, я уверился, что у меня достаточно времени. Таким образом, я принялся обильно смачивать узел слюной, пока сыромятная кожа не разбухла. А когда это произошло, мои пальцы оказались достаточно малы и проворны, чтобы развязать его. Справившись с узлом, я заметил, что он был довольно замысловатый, очевидно собственного изобретения аббатисы. Я плавно стянул пузырек со шнурка и спрятал его к себе за пазуху. После чего старательно снова запутал узел, точно так же, как он был завязан раньше.
Я выскользнул из окна, и мы с Тильдой отправились обратно. Лишь когда мы оказались в хлеву, я сказал ей, что сделал. Она в ужасе чуть ли не закричала:
– Ты украл святую реликвию?! Молоко из груди самой Пресвятой Девы?
– Тише. Никто никогда не узнает об этом. К утру сыромятный шнурок высохнет, и узел снова затянется. Когда Domina Этерия проснется и обнаружит, что ее самая ценная вещь исчезла, а узел, очевидно, не развязывали, она придет к заключению, что пузырек унес не человек. Надеюсь, она поверит, что Дева Мария сама забрала у нее реликвию. Аббатиса придет к выводу, что ее покарали, и поймет, что необходимо исправиться. Если так, то это может избавить нашу сестру Дейдамию от дальнейших мук.
– Надеюсь, что это и впрямь поможет бедняжке, – сказала Тильда. – А что ты сделаешь с реликвией?
– Не знаю. Но у меня есть еще кое-какие вещи. Может, и пузырек с молоком Пресвятой Девы мне как-нибудь послужит.
– Надеюсь, что так, – снова произнесла Тильда. Это прозвучало искренне.
Растроганный, я наклонился к девушке и чмокнул ее в маленький вздернутый носик. Она отскочила так быстро, словно решила, что это была прелюдия к изнасилованию, но потом счастливо хихикнула, и мы расстались друзьями.
Ранее я уже упоминал, что покинул Балсан Хринкхен, прихватив две вещи, которые мне не принадлежали. Ну, так или иначе, теперь они были моими – плененный juika-bloth и украденный священный пузырек, – однако если вы думаете, что я убрался из долины сразу после прощания с Тильдой, то ошибаетесь. У меня оставалось еще одно, последнее дело: я отомстил за Дейдамию, а теперь должен был отомстить за себя. Пока еще стояла ночь, я прокрался в огород аббатства Святого Дамиана, надергал там зимней репы, которая должна была спасти меня от голода и жажды, и сложил ее в мешок. Затем я залез на дерево, возвышавшееся на краю огорода. Забираться было неудобно, потому что я держал в руке клетку с птицей; орлу наконец-то выпала возможность поохотиться.
Я осторожно говорил:
– Знаешь, я однажды подслушала, как один мужчина… говорил о… мм… своей штуке… Якобы она может здорово увеличиться, хотя в тот момент она и так была довольно внушительного размера.
– Ты так думаешь? – с надеждой в голосе воскликнула Дейдамиа. – Полагаешь, моя штука может также стать полезной? А тот мужчина сказал, как это можно сделать?
– Ну… в его случае… это происходило оттого, что женщина время от времени брала ее в рот и… ммм… с силой массировала губами и языком.
– Это заставит ее вырасти?
– Во всяком случае, он так говорил.
– А он не рассказывал, помогло это ему или нет?
– Прости, старшая сестричка, но больше я ничего не подслушала. – Я был очень осмотрителен, опасаясь, как бы Дейдамиа не заподозрила, что я не просто что-то где-то слышал, а занимался этим сам. Я был уверен, что тогда она станет испытывать ко мне отвращение, ибо у меня самого воспоминания об этом всегда вызывали подобное чувство.
Она произнесла застенчиво, но глаза ее пылали:
– Ты считаешь?..
– А почему бы и нет? Попробовать не повредит.
– И ты не будешь возражать… делать такое?
– Вовсе нет, – честно сказал я. То, что было отталкивающим, когда меня заставлял делать это брат Петр, вовсе не казалось таким теперь, с красивой Дейдамией. Я наклонился к ней поближе. – Это, возможно, доставит тебе новое наслаждение.
Вообще-то я не сомневался, что так будет; так оно и случилось, причем в то же мгновение. Как только я прикоснулся ртом к этому месту, все тело Дейдамии содрогнулось, словно я притронулся к чувствительному уплотнению кусочком только что натертого янтаря.
– Акх, моя дорогая! – выдохнула она. – Акх, мой Guth!
Мне тоже доставляло удовольствие приносить ей такую радость. Дейдамиа сладострастно извивалась и через какое-то время выгнулась так сильно, что мне пришлось крепко обхватить ее бедра, чтобы мой рот оставался там, где он был. Наконец, спустя долгое время, она издала слабый вздох:
– Ganohs… достаточно. Ganohs, leitils svistar…
Я поднялся, затем снова лег рядом с ней на спину; она все еще тяжело дышала. Наконец Дейдамиа успокоилась и сказала:
– Какая же я себялюбица! Все только для себя, а о тебе-то и не подумала.
– Не беспокойся, мне тоже было очень хорошо…
– Тише. Ты, должно быть, совершенно измотана.
– Ну. Не совсем, – произнес я и хихикнул.
– Акх, да, я вижу, – сказала она и улыбнулась. – А теперь не двигайся, сестра Торн. Лежи, как лежишь, и позволь мне прокатиться на тебе… вот так. Теперь пусть это тепленькое и очень благодарное местечко внутри меня обхватит твою драгоценную, терпящую муки штуку… да, так… и медленно даст ей святое причастие… ага, вот так…
Когда я таким образом уже в третий или четвертый раз ласкал маленькое «недоразвитое» утолщение Дейдамии, она вдруг остановила меня, прежде чем слишком сильно возбудилась. Девушка нежно дернула меня за волосы, приподняла мою голову и попросила:
– Сестра Торн, а не могла бы ты… повернуться… пока ты делаешь это?
Я спросил:
– Тебе так будет лучше? Если я, так сказать, перевернусь?
– Акх, мне уже просто не может быть еще лучше, чем сейчас, милая девочка! – После этого она покрылась стыдливым румянцем и произнесла: – Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы испытать такое же наслаждение, какое доставляешь мне.
И когда мы вдвоем занялись этим при помощи ртов, то потом так долго содрогались в конвульсиях, что по сравнению с этим предыдущие сладострастные спазмы Дейдамии были простой дрожью. Когда мы наконец стали медленно спускаться с высоты райского блаженства, я был весь в испарине и мог только тяжело дышать, а Дейдамиа сглотнула, затем облизала свои губы, потом снова сглотнула, еще раз и еще. Я, должно быть, что-то спросил, потому что она улыбнулась мне в ответ слегка дрожащей улыбкой. Ее голос был немного хриплым, когда она произнесла:
– Теперь… я и правда… приняла и съела…
Я робко произнес:
– Мне жаль… если это было неприятно…
– Ну что ты, вовсе нет. По вкусу это похоже… дай мне подумать… на густое молоко от растертых каштанов. Теплое, солоноватое. Гораздо приятней, чем черствый хлеб причастия.
– Я рада.
– А я рада, что это ты. Знаешь, ведь если женщина когда-нибудь сделает это с мужчиной, то ее обвинят в людоедстве! Как учил почтенный теолог Тертуллиан, мужские соки – то, что он извергает внутрь женщины, дабы та зачала ребенка, – они уже на самом деле являются ребенком в тот момент, когда извергаются из него. Таким образом, если женщина когда-нибудь сделает с мужчиной то, чем только что занимались мы с тобой, сестра Торн, ее обвинят в страшном грехе: ведь получится, что она съела человеческое дитя.
В другой раз Дейдамиа сказала мне:
– Если при помощи облизывания и посасывания можно увеличить и другие органы, младшая сестричка, то позволь мне проделать то же самое и с твоими сосками.
– Зачем это? – спросил я.
– Чтобы они стали женскими, конечно же. Чем раньше начать с ними играть, тем быстрей они расцветут и станут большими и красивыми, когда ты вырастешь.
– Но зачем мне большие груди?
– Сестра Торн, – терпеливо пояснила Дейдамиа, – высокие груди вместе с миловидным личиком и пышными, густыми волосами являются наиболее привлекательными женскими достоинствами. Посмотри на мои груди. Разве они не красивы, niu?
– Конечно же, старшая сестричка. Но, кроме того, что они представляют собой приятную игрушку, для какой еще цели они служат?
– Ну, на самом деле… монахиням они не нужны. Но у остальных женщин они выполняют те же функции, что и коровье вымя. Там образуется молоко, которым матери кормят младенцев.
– Я часто пробовала твои соски, сестра Дейдамиа, но никогда не ощущала никакого молока.
– Ох, vái! Не святотатствуй! Я девственница. А из всех девственниц, которые когда-либо жили на земле, только благословенная Мария могла кормить своего сына грудью.
– Ах, вот, значит, почему говорят, что Мария пролила молоко, которое стало Via Lactea[29] на ночном небосклоне. Я и не думала, что имеется в виду молоко из ее грудей.
– А знаешь, – спросила Дейдамиа, понижая голос до интимного шепота, – почему nonna Этерия была назначена аббатисой монастыря Святой Пелагеи? Это тоже связано с молоком Пресвятой Богородицы.
– Eh?
– Благодаря аббатисе наш монастырь гордится тем, что обладает подлинной общепризнанной реликвией.
– Подумаешь! Да в каком аббатстве ее нет? В аббатстве Святого Дамиана хранится кость от пальца ноги великомученика Дамиана. И еще там есть осколок от настоящего креста, найденный в Святой земле великомученицей Еленой.
– Акх, осколки и гвозди этого креста встречаются по всему христианскому миру. Однако nonna Этерия принесла в монастырь Святой Пелагеи нечто более редкое. У нее есть хрустальный пузырек, в котором покоится одна капля – всего одна капля – молока из груди Девы Марии.
– Правда? И где же он? Я никогда не видела его. И откуда, интересно, у нашей настоятельницы такая реликвия?
– Я не знаю, как она ее получила. Возможно, от какого-нибудь пилигрима или когда сама совершала паломничество. Но Domina Этерия хранит пузырек на ремешке на груди под одеждой. И она показывала его лишь нам, старшим послушницам – у кого есть грудь, – и только на Рождество, когда экзаменовала нас по Священному Писанию.
В обмен на то, что Дейдамиа поделилась со мной столькими секретами, я тоже поведал ей свой. Я познакомил ее с juika-bloth и показал подруге, как я его втайне тренирую.
– Имя, которое ты дала птице, означает «бьюсь насмерть», – сказала Дейдамиа. – А почему ты учишь его нападать на яйцо?
– Ну, настоящая добыча juika-bloth – змеи, и он устремляется на них сверху особенно яростно. А еще мой друг любит лакомиться их яйцами. Но на них орел, разумеется, не нападает, потому что яйца ведь просто лежат на земле и не могут ни убежать, ни сражаться.
– При чем тут змеиные яйца? – возразила девушка, указывая на то, что я держал в руке. – Это обычное куриное яйцо. Оно гораздо больше и совсем не похоже на змеиные.
– Дорогая Дейдамиа, у меня нет ни желания, ни возможности отправиться разыскивать настоящие змеиные яйца. Мне приходится обходиться тем, что есть под рукой. Но я покрыла это яйцо кухонным жиром, поэтому оно выглядит таким блестящим и водянистым, как настоящее. Я положу его здесь, в фальшивом гнезде, которое сделала из красного мха.
– Но яйцо все-таки слишком большое.
– Это еще лучше, подходящая цель для моего juika-bloth. Я же говорю, я натаскиваю орла на яйцо, чтобы он яростно нападал сверху, разрывая его клювом и когтями. Обычно птица подлетает к тому месту, где на земле лежит яйцо, и лишь иногда начинает долбить его клювом.
– Интересно, – протянула Дейдамиа, хотя на самом деле ее это не слишком заинтересовало. – Таким образом, ты обманом заставляешь птицу вести себя вопреки природе. И у тебя получается?
– О, я на это надеюсь. Сейчас увидишь, какой этот орел способный.
Я снял колпачок с головы птицы и подбросил juika-bloth в воздух; он начал кружить по спирали, набирая высоту, прямо у нас над головами. Затем я положил на землю пучок красного мха и водрузил сверху слегка поблескивающее яйцо. Я показал на него и позвал птицу: «Sláit!» Довольно долго она парила, чтобы зафиксировать взгляд и прицелиться, затем сложила крылья и упала камнем вниз. Одновременно клювом и когтями хищник нанес такой сильный удар, что яйцо разлетелось вдребезги, забрызгав скорлупой, желтком и белком все вокруг. Я позволил орлу продолжать разрывать месиво на земле и поедать его, затем позвал: «Juika-bloth!» – и птица тут же вернулась ко мне на плечо.
– Впечатляюще, – сказала Дейдамиа не слишком искренне. – Слушай, но такие занятия больше подходят мальчишкам. Думаешь, подобает целомудренной послушнице играть в подобные игры?
– Не вижу, почему мальчишки и мужчины должны приберегать самые увлекательные игры для себя, а нам оставлять только размеренные и спокойные.
– Потому что мы сами спокойные. Лично я предпочитаю оставить мужчинам все занятия, которые требуют усилий и напряжения. – Она сделала вид, что широко зевает, затем проказливо улыбнулась. – Но ты играй во что хочешь, младшая сестричка. С какой стати мне к тебе придираться.
Но, разумеется, грозная Domina Этерия (а также любящая повсюду совать свой нос и сплетничать сестра Элисса) все же нашли к чему придраться: я уже рассказывал, как они однажды застали нас с Дейдамией, совершающими вопиющий проступок.
Донельзя возмущенная аббатиса, в отличие от Dom Клемента, не стала сочувственно расспрашивать меня, отпускать мне грехи или по крайней мере ждать до следующего утра, чтобы отволочь меня обратно в монастырь Святого Дамиана. Я даже рад, что она выгнала меня в тот же самый день, потому что не сомневаюсь: будь у настоятельницы время осознать мое преступление, она наверняка достала бы свой отвратительный flagrum и засекла меня до смерти. Однако я был опечален тем, что меня снова выгоняют. Сестру Дейдамию в обмороке оттащили в ее келью, поэтому у меня не было возможности увидеться с ней в последний раз, попросить извинения и попрощаться.
Я уже рассказывал, как Dom Клемент – прежде чем окончательно изгнать меня из Балсан Хринкхен – сообщил мне, какое я на самом деле ненормальное и парадоксальное создание. Но я поведал вам об этом сильно озадачившем и сбившем меня с толку открытии только вкратце. Дело в том, что Dom Клемент не сразу позвал меня к себе в жилище для последнего разговора. Предварительно он провел немало времени в chartularium, роясь в архиве аббатства.
– Торн, дитя мое, – сказал он мрачно. Я, должно быть, выглядел таким же угрюмым. – Как ты знаешь, аббат и лекарь, которые первыми обследовали тебя, найдя на пороге аббатства, уже умерли к тому времени, когда я прибыл сюда. И ни у меня, ни у нынешнего преемника лекаря, нашего брата Хормисдаса, не было причины снова осматривать тебя. Однако я преуспел, найдя отчет о том, что́ прежний монастырский лекарь – его звали Крисогонусом – обнаружил, когда распеленал тебя, тогда еще младенца. Жаль, что я не догадался прочитать записи раньше. Вообще-то отчеты подобного рода редко записывают как следует и еще реже хранят в архиве аббатства. Но, разумеется, этот составили тщательным образом и сохранили, потому что ты оказался настоящей редкостью. Брат Крисогонус в своем отчете не только описал тебя, но также отметил, что он проделал с тобой в качестве медика.
– Проделал со мной?! – возмутился я. – Вы хотите сказать, что этот Крисогонус и сделал меня таким, какой я есть, niu?
– Нет, Торн, ничего подобного. Маннамави – гермафродитом – ты был от рождения. Но насколько я мог понять из этих записей, монастырский лекарь любезно проделал над тобой маленькую операцию. То есть он сделал несколько мелких корректировок твоих… ммм… половых органов. И это, насколько я сужу, позволило тебе жить, не испытывая неудобств или боли и не нанесло ущерба.
– Я не понимаю, nonnus.
– Я тоже не полностью понимаю. Тот давно умерший брат Крисогонус либо был греком по происхождению, либо предпочел проявить сдержанность в этом вопросе, потому что написал свой отчет на греческом. Я могу прочесть слова – chord, например, – но их истинные значения в медицинском смысле порой ускользают от меня.
– Не могли бы вы попросить брата Хормисдаса объяснить то, что вам непонятно?
Аббат выглядел слегка смущенным.
– Я бы не хотел. Видишь ли, Хормисдас, кроме всего прочего, посвятил себя медицине. Вдруг он захочет оставить тебя здесь. Для изучения… для опытов… даже может выставить напоказ. В некоторых монастырях подобное практикуется: они привлекают паломников обещанием… э-э-э… похожего на чудо зрелища.
– Вы имеете в виду всяких уродов? – напрямик спросил я.
– Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы ты избежал подобного унижения, дитя мое. Мы не будем просить брата Хормисдаса перевести этот отчет. Попытаюсь как-нибудь сам разобраться, что к чему. Брат Крисогонус написал, что сделал «легкий надрез», который позволил ему насильно переместить твой «перевязанный»… э-э-э… основной орган и изогнуть его ненормальным образом. Говорю тебе, Торн, ты должен быть благодарен этому доброму человеку.
– Это все, что он написал обо мне?
– Не совсем. Там еще говорится, что хотя у тебя есть… как женские, так и мужские наружные половые органы, однако он уверен, что ты никогда не сможешь иметь детей. Женщина не сможет зачать от тебя ребенка, и сам ты выносить его также не способен.
Я пробормотал:
– Рад это слышать. Я бы не рискнул произвести на свет еще кого-нибудь вроде себя.
– Но это наложит на тебя другое ограничение, Торн, и очень тяжелое. Так же как люди едят, чтобы жить, они женятся исключительно для того, чтобы сохранить человеческую расу. И это единственное извинение для половых сношений, которым попустительствует мать-церковь. Поскольку ты никогда не сможешь иметь детей, для тебя всегда будет смертельным грехом плотское познание другого человека. Хм… все равно какого пола. Твое прежнее невежество оправдывает грехи, которые ты совершил ранее. Но с этого времени, поскольку теперь тебе известно настоящее положение дел, ты должен дать и стойко выполнять обет безбрачия.
Я произнес жалобно, словно женщина:
– Но у Бога, наверное, была причина сделать меня маннамави, nonnus Клемент. Каково же в таком случае мое предназначение? Что мне делать со своей жизнью?
– Ну… Мне говорили, что якобы иудеи составили еще в древности законы, определяющие поведение маннамави. К сожалению, наше Священное Писание не рассматривает этот вопрос. Однако… позволь мне посоветовать тебе кое-что. Ты был моим личным писцом и подавал большие надежды, Торн, раньше, когда мы все полагали, что ты мужчина. Нет нужды говорить, что женщина в качестве доверенного лица или писца вещь немыслимая и противная природе. Но я полагаю, что, если бы ты представился мужчиной какому-нибудь аббату или епископу – в каком-нибудь месте подальше отсюда – и если бы ты соблюдал обет безбрачия, держался всегда настороже, чтобы не явить какие-нибудь… хм, женские черты, был осторожным и не обнажался при других, ты мог бы найти подходящую работу как доверенное лицо священнослужителя высокого ранга.
– Таким образом, когда мне настанет время умереть, – горько посетовал я, – не останется и следа того, что я жил, кроме копий человеческих слов. И на протяжении всего этого безрадостного существования я должен подавлять в себе всякую человеческую склонность, обе половины дарованной мне Богом сущности. Так?
Аббат нахмурился и произнес сурово:
– Все, что терпимо для христианина, для него обязательно. А посему мы просто обязаны прилагать все усилия к тому, чтобы быть истинными христианами. С моральной, духовной, интеллектуальной и физической точек зрения. И если какой-то человек упорствует в недостатках – даже будучи обделенным, каковым ты считаешь себя, – ну, тогда он должен неизбежно подвергнуться строгому наказанию.
Ошеломленный, я уставился на аббата и наконец сказал:
– Вы можете поверить в непорочное зачатие, nonnus Клемент. Вы можете поверить в воскрешение после смерти. Вы можете поверить, что ангелы – это не мужчины и не женщины. А вдруг я тоже – существо вроде них?
– Slaváith, Торн! Да это же настоящее богохульство! Как смеешь ты сравнивать себя с одним из Божьих ангелов? – Он с усилием подавил в себе гнев и через миг произнес уже спокойней: – Давай не будем расставаться на такой мрачной ноте, дитя мое. Мы слишком долго были друзьями. Я уже дал тебе самый дружеский совет, какой только мог дать, а теперь еще хочу подарить тебе этот серебряный солидус. Из этих денег ты сможешь платить за еду и крышу над головой целый месяц или даже больше. Будь умницей, отправляйся как можно дальше отсюда – это в твоих же интересах – и начни новую жизнь. Уж не знаю, будет ли она такой, как я тебе посоветовал, или ты устроишь ее по своему усмотрению. А я буду молиться, чтобы Бог не оставил тебя своей милостью и пребывал с тобой всегда. Отправляйся быстрей. Huarbodáu mith gawaírthja. Иди с миром.
Итак, я расстался с Dom Клементом (на сердце у нас обоих было тяжело) и больше никогда не видел его. Но я не покинул немедленно Кольцо Балсама, как было велено, поскольку хотел кое-что сделать, прежде чем уйти, – и в первую очередь забрать своего juika-bloth из хлева в монастыре Святой Пелагеи. В ту же самую ночь я прокрался обратно в монастырь, как часто делал это раньше. Я отлично знал дорогу, и мне не требовалось зажигать огонь, чтобы забраться по лестнице на голубятню. Я на ощупь двигался по сеновалу к клетке из прутьев, когда внезапно женский голос произнес: «Кто здесь?» Думаю, что волосы у меня на голове в этот момент встали дыбом.
Однако я узнал голос и слегка успокоился.
– Это я, Торн. А ты сестра Тильда?
– Да. Скажи, это правда ты, сестра Торн? Я имею в виду… брат Торн, теперь ведь тебя так надо называть? Ох vái, добрый брат, пожалуйста, не надо насиловать меня!
– Тише, сестричка! Успокойся! Я никогда никого не насиловал и не собираюсь – по крайней мере, своего дорогого друга. Но что ты здесь делаешь? И в такой час?
– Я пришла, чтобы удостовериться, что у твоей птицы есть еда и питье. Так, значит, это правда, Торн, все, что нам говорили? Что ты был… мужчиной все это время? А зачем ты выдавал себя перед нами за?..
– Помолчи, – велел я. – Это долгая история, и я сам еще не все понял. Но как ты узнала о птице, спрятанной здесь?
– Сестра Дейдамиа сказала мне. Пока она еще могла говорить. И попросила позаботиться о твоем орле. Ты пришел, чтобы забрать его?
– Да. Спасибо, что пришла его накормить. – И тут я осекся. – Подожди-ка. Что ты имеешь в виду, Тильда? Ты сказала: «Пока сестра Дейдамиа еще могла говорить?» Она никак лишилась дара речи?
Тильда тихонько захныкала и пояснила:
– Боюсь, что в ней что-то словно бы сломалось. Nonna Этерия жестоко избивала Дейдамию этим ужасным flagrum. Правда, она делала передышки, но это длилось весь день, пока Дейдамиа не потеряла сознание после последней порки.
– Atrocissimus sus![30] – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Старая свинья упустила возможность высечь меня. Поэтому она заставляет теперь бедную Дейдамию страдать за двоих.
Тильда снова всхлипнула и сказала:
– Сомневаюсь, что какой-нибудь мужчина теперь прикоснется к Дейдамии. Она больше уже не такая миловидная и хорошо сложенная, как прежде. Nonna Этерия страшно и без разбора молотила ее своим flagrum.
Я изрыгнул из себя страшное проклятие:
– Чтоб дьявол забрал ее во сне! – Затем я замолчал и задумался. – Ага, во сне. Аббатиса ведь спит очень крепко, а?
– Акх, скорее всего, особенно сегодня, после того как целый день упражнялась с хлыстом.
– Прекрасно. Я устрою так, что у нее будет о чем завтра подумать и помимо Дейдамии. Пошли, Тильда. Я пока что оставлю свою птицу здесь. Мне нужно пробраться в комнату к настоятельнице. А ты постоишь рядом и покараулишь.
– Gudisks Himins! Теперь ты говоришь совсем как мальчишка, безрассудно храбрый сорванец. Ни одна порядочная сестра даже не помыслит вторгнуться…
– Как тебе прекрасно известно, я больше к порядочным сестрам не отношусь. Но тебе нет нужды пугаться. Если кто-нибудь появится, пока я буду навещать Domina Этерию, просто свистни, чтобы предупредить, после чего беги и прячься в безопасном месте. Пошли, сделаем это ради спасения Дейдамии.
– Послушай, но это ведь в любом случае ужасное преступление. Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Как-нибудь навредили аббатисе?
– Да не беспокойся, я собираюсь всего лишь поучить жестокую Halja в женском обличье, чтобы она стремилась подражать другой женщине, жившей давным-давно, нежной и любящей.
Итак, Тильда отправилась со мной. Оказавшись под окном жилища Domina Этерии, мы услышали ее храп, такой громкий, словно у какой-нибудь простой крестьянки. Я забрался в помещение и, поскольку к этому времени уже довольно долго пребывал в темноте, смог увидеть достаточно, чтобы тихонько подкрасться к постели. За исключением вселяющего ужас храпа, который аббатиса издавала, она спала крепким безмятежным сном женщины с чистой совестью. Я осторожно ощупывал ее горло и грудь, пока не нашел маленький, но тяжелый хрустальный пузырек. Он был закрыт прочным медным кольцом, привязанным к шнурку из сыромятной кожи, который свисал с ее шеи, но был связан крепким узлом.
Не слыша сигнала тревоги от Тильды, да и вообще никаких других звуков в большом здании, я уверился, что у меня достаточно времени. Таким образом, я принялся обильно смачивать узел слюной, пока сыромятная кожа не разбухла. А когда это произошло, мои пальцы оказались достаточно малы и проворны, чтобы развязать его. Справившись с узлом, я заметил, что он был довольно замысловатый, очевидно собственного изобретения аббатисы. Я плавно стянул пузырек со шнурка и спрятал его к себе за пазуху. После чего старательно снова запутал узел, точно так же, как он был завязан раньше.
Я выскользнул из окна, и мы с Тильдой отправились обратно. Лишь когда мы оказались в хлеву, я сказал ей, что сделал. Она в ужасе чуть ли не закричала:
– Ты украл святую реликвию?! Молоко из груди самой Пресвятой Девы?
– Тише. Никто никогда не узнает об этом. К утру сыромятный шнурок высохнет, и узел снова затянется. Когда Domina Этерия проснется и обнаружит, что ее самая ценная вещь исчезла, а узел, очевидно, не развязывали, она придет к заключению, что пузырек унес не человек. Надеюсь, она поверит, что Дева Мария сама забрала у нее реликвию. Аббатиса придет к выводу, что ее покарали, и поймет, что необходимо исправиться. Если так, то это может избавить нашу сестру Дейдамию от дальнейших мук.
– Надеюсь, что это и впрямь поможет бедняжке, – сказала Тильда. – А что ты сделаешь с реликвией?
– Не знаю. Но у меня есть еще кое-какие вещи. Может, и пузырек с молоком Пресвятой Девы мне как-нибудь послужит.
– Надеюсь, что так, – снова произнесла Тильда. Это прозвучало искренне.
Растроганный, я наклонился к девушке и чмокнул ее в маленький вздернутый носик. Она отскочила так быстро, словно решила, что это была прелюдия к изнасилованию, но потом счастливо хихикнула, и мы расстались друзьями.
Ранее я уже упоминал, что покинул Балсан Хринкхен, прихватив две вещи, которые мне не принадлежали. Ну, так или иначе, теперь они были моими – плененный juika-bloth и украденный священный пузырек, – однако если вы думаете, что я убрался из долины сразу после прощания с Тильдой, то ошибаетесь. У меня оставалось еще одно, последнее дело: я отомстил за Дейдамию, а теперь должен был отомстить за себя. Пока еще стояла ночь, я прокрался в огород аббатства Святого Дамиана, надергал там зимней репы, которая должна была спасти меня от голода и жажды, и сложил ее в мешок. Затем я залез на дерево, возвышавшееся на краю огорода. Забираться было неудобно, потому что я держал в руке клетку с птицей; орлу наконец-то выпала возможность поохотиться.