Страница:
"Я пойду с вами", - сказала она, вставая. Она убрала молитвенник, н мы вместе вышли из церкви.
По дороге она расспрашивала меня, узнают ли больные в бреду окружающих, рассказывают ли они о том, что с ними действительно было, или их бред это просто бессвязные, бессмысленные слова? Можно ли направить их мысли в каком-либо определенном направлении?
Как только мы вошли в дом, она сбросила пальто и шляпу, быстро и неслышно ступая поднялась наверх, подошла к кровати и долго стояла, глядя на больного, но он не узнал ее и продолжал бредить. Я посоветовала ей заговорить с ним, она не захотела и, поставив стул так, чтобы оставаться в тени, села рядом с постелью.
Тогда я поняла, что ее присутствие не принесет больному никакой пользы, и стала уговаривать ее идти спать, но она обязательно хотела остаться, и так как я была тогда еще очень молода и не могла иметь настоящего авторитета, я больше не настаивала.
Всю ночь больной метался и бредил, и с его уст не сходило: "Луиза, Луиза..." И всю ночь эта женщина просидела у его постели, в тени, не двигаясь, молча, с застывшей улыбкой на губах. О, как мне хотелось взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть!
В бреду воображение больного унесло его в прошлое, к тем дням, когда он был влюблен.
"Скажи, что ты любишь меня, Луиза, - молил он, - я знаю, что это так, я читаю это в твоих глазах. Зачем нам притворяться, ведь мы же понимаем друг друга. Обними меня своими белыми руками. Я хочу чувствовать твое дыхание на моем лице. Ах, я знал, я ждал этого, моя дорогая, моя любовь".
Весь дом спал мертвым сном, и мне ясно слышно было каждое слово его беспокойного бреда. Иногда я думала, что не имею права слушать, но мой долг приказывал мне оставаться.
Потом ему представилось, что он собирается ехать куда-то вместе с ней на каникулы.
"Я выеду в понедельник вечером, - говорил он, - ты приедешь ко мне в Дублин, в Джексон-отель, в пятницу, и мы сразу же двинемся дальше".
Голос его стал слабеть, и жена подалась вперед, наклонив голову к самым губам больного.
"Нет, нет, - продолжал он после недолгого молчания, - тебе нечего бояться. Это уединенное местечко, глубоко в горах Голуэй. Оно называется 0-Мюлленз-хаус и лежит в пяти милях от Боллинахинча. Мы не встретим там ни души и проведем вместе три блаженные недели, о моя богиня, моя миссис Мэддокс из Бостона, не забудь этого имени".
Он засмеялся, и женщина, сидевшая у его постели, засмеялась тоже, и только тут истина осенила меня.
Я бросилась к ней и схватила ее за руку.
"Вас зовут не Луиза", - сказала я, глядя ей прямо в лицо. Это было дерзко, но я была вне себя.
"Нет, - спокойно ответила она, - но так зовут одну мою очень близкую школьную подругу. Сегодня я наконец узнала то, что пыталась разгадать в течение двух лет. Прощайте, сестра, спасибо за то, что позвали меня".
Она встала и вышла из комнаты. Я слышала, как она спустилась вниз по лестнице.
Потом я подняла ставни и увидела, что уже рассвело..." Некоторое время сестра сидела молча, что случалось с ней довольно редко.
"Вам надо было бы описать все то, что вы наблюдали во время своей практики", - сказал я.
"Ах, - ответила она, вороша кочергой поленья, - если бы вы видели столько горя, сколько пришлось увидеть мне, вы не захотели бы писать об этом книгу. Она получилась бы слишком грустной".
"Мне кажется, - прибавила она после долгого молчания, не выпуская из рук кочерги, - что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись".
Глава IX
Спор начался с того, что я предложил женить нашего злодея на дочери местного аптекаря, благородной и чистой девушке, скромной, но достойной подруге главной героини. Браун не согласился, считая такой брак совершенно
невероятным.
- Какой черт заставит его жениться именно на ней?
спросил он.
- Любовь, - ответил я, - любовь, которая вспыхивает таким же ярким пламенем в груди последнего негодяя, как и в гордом сердце добродетельного юноши.
- Что же мы, - строго возразил Браун, - собираемся балагурить и смешить читателя или мы пишем серьезную книгу? Ну чем такая девушка, как дочь аптекаря, может привлечь такого парня, как Рюбен Нейл?
- Всем, - вырвалось у меня. - В моральном отношении эта девушка его полная противоположность. Она красива (если недостаточно, то мы слегка добавим ей красок), а после смерти отца она получит аптеку. К тому же, прибавил я, - если читатель так и не поймет, что же в конце концов заставило их пожениться, то тем естественнее это будет выглядеть.
Браун не стал больше спорить со мной и повернулся к Мак-Шонесси:
- А ты можешь себе представить, чтобы наш друг Рюбен воспылал страстью к такой девушке, как Мэри Холм, и женился на ней?
- Конечно, - подтвердил Мак-Шонесси;-я могу представить себе все что угодно и поверить любой нелепости, совершенной любым человеком. Люди бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам читал в постели "Журнал для молодых девушек" и даже плакал над ним. Я знал бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов Браунинга и зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на Харли-стрит. В сорок семь лет он внезапно воспылал непреодолимой страстью к американским горам и все свободное от посещения больных время проводил около этих аттракционов, совершая одну трех-пенсовую поездку за другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами (притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии. Однажды я встретился с человеком, у которого было две одинаково развитые личности, и это привело к самым необыкновенным последствиям.
Мы попросили Мак-Шонесси рассказать нам эту историю, и он согласился.
- Это был человек, учившийся в Оксфорде и принадлежавший к колледжу Баллиол, - начал он. - Звали его Джозеф. Он состоял членом клуба "Девоншир", держался страшно высокомерно и издевался надо всем. Он издевался над "Сатердей Ревью", называя его любимой газетой , пригородных литературных клубов, а журнал "Атенеум" он окрестил профессиональным органом писателей-неудачников. Он считал, что Теккерей вполне заслужил славу любимого писателя мелких конторских служащих, а Карлейль, по его мнению, был только добросовестным ремесленником. Современной литературы он не читал, что не мешало ему критиковать ее и относиться к ней с пренебрежением. Из всех писателей девятнадцатого века он ценил только нескольких французских романистов, о которых никто, кроме него, ничего не слыхал. Он имел свое собственное мнение о господе боге и заявлял, что не хотел бы попасть на небо потому, что там наверняка засели все клефемские ханжи и святоши. От юмористических произведений он впадал в тоску, а от сентиментальных-заболевал. Искусство раздражало его, а науку он находил скучной. Он презирал свою собственную семью и не любил чужих. Для моциона он зевал, а участие его в разговоре проявлялось обычно в том, что, при случае, он пожимал плечами.
Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной Хэммочке.
Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю. Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: "Эй ты, моя конфеточка!", а к пожилым дамам обращались со словом "мамаша". Самым шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него был маленький котелок, а во рту- большая зловонная сигара.
И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
Один раз я чуть не потерял его из виду, по в таком костюме он не мог надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой, довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень влюбленной, но ему, по-видимому, было с нею скучно.
"Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?" - услышал я ее шепот.
"А как же, люблю", - ответил он довольно небрежным тоном.
Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без нее, пошел к буфету.
Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
"Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?"
"А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела, Если хочешь, иди проводи с ней время".
Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет. Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию джина. Тут я хлопнул его по плечу, он
обернулся, увидел меня, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.
"Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?" - сказал я с улыбкой.
"Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю".
Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза. .
"Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах".
Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что
он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать. -.
"Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад..."
"Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно
нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри".
"Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен".
"Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?" - спросил я.
"Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя".
"Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на "это вот" платье, висящее над кроватью, и на "эту вот" гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. "Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками". Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род".
"А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?" - спросил я.
"Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо".
Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся. "Э, чего там еще, сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. - Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь -все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?"
Я отказался "промочить глотку" и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике.
Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную карточку, на которой стояло: "Мистер Джозеф Смайт".
Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
"Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы, значит, освободились от "Смита"?" Болезненная улыбка исказила его лицо.
"Но вы никому ничего не говорили об этом?" - с волнением спросил он.
"Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило искушение".
"И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание, что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли каждый мой нерв..."
Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
"Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того, чтобы говорить о нем".
"Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно".
"О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно".
И так как он все еще колебался, то я прямо спросил 1его, в чем же дело.
Он казался смущенным.
"Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой Мак, что я влюблен".
"Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с ней знаком?"
"Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились".
"Как, неужели это Лиза?" - вырвалось у меня.
"Да, она; мисс Элизабет Маггинз". Он с нежностью произнес ее имя.
"Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно".
"Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее достоинствах".
"Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она немного простовата".
"Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, согласился он, - но видите ли, мой дд-рогой Мак, я не столь высокого мнения о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая девушка, и она моя избранница".
"Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну. как это сказать... достаточно ли она развита для вас?"
"По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок, - я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но зачем же жить с ними, если можно этого избежать?"
"Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина, которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то, что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой ведет меня Артемида".
Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
"Так, значит, бы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не сказал: "когда вы уже больше не Смит", но побоялся расстроить его, лишний раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэнн?"
"Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее".
Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
"Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай", - прибавил он и взглянул на стоявшие на камине часы.
"О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны".
"Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она не хочет меня "ни за какие деньги". Она заявила, что выйти за меня замуж-это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится"."
"Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и то же лицо?"
"Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и я просто похолодел от ужаса".
"А с каким видом сказала она это?"
"То есть как с каким видом?" - повторил он, не понимая.
"Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?"
"А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела".
"Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени, когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель. Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом".
"Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, я не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла бы мне в голову".
Он поднялся и протянул мне руку. "Я так рад, что зашел к вам, проговорил он. - Ваш совет почти примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом".
"Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться исключением из правила".
Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды, поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть мистер Смит,
"Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам визитной карточки?"
"Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его".
Было ясно, что она ему не поверила.
Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину Смайта и велел провести его к себе.
Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с таким видом, как будто впервые видел мою комнату.
Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое время мы просидели в неловком молчании.
"Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял быка за рога. - Как поживает Лиза?"
"Лиза? А что ей делается!" - отвечал он, не отводя -глаз от шляпы, которую держал в руках.
"Вы добились своего?" - продолжал я.
"Чего это?" - переспросил он, поднимая глаза.
"Вы женились на ней?"
"Как бы не так", - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей шляпы.
"Как, неужели она отказала вам?" - изумился я.
"А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!" /
Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется вытягивать из него все по кусочку.
"Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей нравиться?"
Он грубо засмеялся:
"Ну, этого нечего, бояться: она липнет ко мне, что твой пластыре не сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх, ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!"
"Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!" вырвалось у меня.
"Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты смотрел на (.ее снизу вверх и почитал. Хорошая жена-это богиня, это ангел".
"Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди", - перебил я его.
Он густо покраснел и стал рассматривать узоры на ковре. Потом он снова поднял голову, и я увидел, что лицо его совершенно преобразилось.
"О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая образованная! Впервой я увидел ее в Тойнбихолл, где в аккурат собрались самые отборные леди и джентльмены. О если бы вы могли только ее слышать, мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его:
смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в ^ самом деле был грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки".
Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
"А вы не разузнали, кто она?" - спросил я.
По дороге она расспрашивала меня, узнают ли больные в бреду окружающих, рассказывают ли они о том, что с ними действительно было, или их бред это просто бессвязные, бессмысленные слова? Можно ли направить их мысли в каком-либо определенном направлении?
Как только мы вошли в дом, она сбросила пальто и шляпу, быстро и неслышно ступая поднялась наверх, подошла к кровати и долго стояла, глядя на больного, но он не узнал ее и продолжал бредить. Я посоветовала ей заговорить с ним, она не захотела и, поставив стул так, чтобы оставаться в тени, села рядом с постелью.
Тогда я поняла, что ее присутствие не принесет больному никакой пользы, и стала уговаривать ее идти спать, но она обязательно хотела остаться, и так как я была тогда еще очень молода и не могла иметь настоящего авторитета, я больше не настаивала.
Всю ночь больной метался и бредил, и с его уст не сходило: "Луиза, Луиза..." И всю ночь эта женщина просидела у его постели, в тени, не двигаясь, молча, с застывшей улыбкой на губах. О, как мне хотелось взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть!
В бреду воображение больного унесло его в прошлое, к тем дням, когда он был влюблен.
"Скажи, что ты любишь меня, Луиза, - молил он, - я знаю, что это так, я читаю это в твоих глазах. Зачем нам притворяться, ведь мы же понимаем друг друга. Обними меня своими белыми руками. Я хочу чувствовать твое дыхание на моем лице. Ах, я знал, я ждал этого, моя дорогая, моя любовь".
Весь дом спал мертвым сном, и мне ясно слышно было каждое слово его беспокойного бреда. Иногда я думала, что не имею права слушать, но мой долг приказывал мне оставаться.
Потом ему представилось, что он собирается ехать куда-то вместе с ней на каникулы.
"Я выеду в понедельник вечером, - говорил он, - ты приедешь ко мне в Дублин, в Джексон-отель, в пятницу, и мы сразу же двинемся дальше".
Голос его стал слабеть, и жена подалась вперед, наклонив голову к самым губам больного.
"Нет, нет, - продолжал он после недолгого молчания, - тебе нечего бояться. Это уединенное местечко, глубоко в горах Голуэй. Оно называется 0-Мюлленз-хаус и лежит в пяти милях от Боллинахинча. Мы не встретим там ни души и проведем вместе три блаженные недели, о моя богиня, моя миссис Мэддокс из Бостона, не забудь этого имени".
Он засмеялся, и женщина, сидевшая у его постели, засмеялась тоже, и только тут истина осенила меня.
Я бросилась к ней и схватила ее за руку.
"Вас зовут не Луиза", - сказала я, глядя ей прямо в лицо. Это было дерзко, но я была вне себя.
"Нет, - спокойно ответила она, - но так зовут одну мою очень близкую школьную подругу. Сегодня я наконец узнала то, что пыталась разгадать в течение двух лет. Прощайте, сестра, спасибо за то, что позвали меня".
Она встала и вышла из комнаты. Я слышала, как она спустилась вниз по лестнице.
Потом я подняла ставни и увидела, что уже рассвело..." Некоторое время сестра сидела молча, что случалось с ней довольно редко.
"Вам надо было бы описать все то, что вы наблюдали во время своей практики", - сказал я.
"Ах, - ответила она, вороша кочергой поленья, - если бы вы видели столько горя, сколько пришлось увидеть мне, вы не захотели бы писать об этом книгу. Она получилась бы слишком грустной".
"Мне кажется, - прибавила она после долгого молчания, не выпуская из рук кочерги, - что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись".
Глава IX
Спор начался с того, что я предложил женить нашего злодея на дочери местного аптекаря, благородной и чистой девушке, скромной, но достойной подруге главной героини. Браун не согласился, считая такой брак совершенно
невероятным.
- Какой черт заставит его жениться именно на ней?
спросил он.
- Любовь, - ответил я, - любовь, которая вспыхивает таким же ярким пламенем в груди последнего негодяя, как и в гордом сердце добродетельного юноши.
- Что же мы, - строго возразил Браун, - собираемся балагурить и смешить читателя или мы пишем серьезную книгу? Ну чем такая девушка, как дочь аптекаря, может привлечь такого парня, как Рюбен Нейл?
- Всем, - вырвалось у меня. - В моральном отношении эта девушка его полная противоположность. Она красива (если недостаточно, то мы слегка добавим ей красок), а после смерти отца она получит аптеку. К тому же, прибавил я, - если читатель так и не поймет, что же в конце концов заставило их пожениться, то тем естественнее это будет выглядеть.
Браун не стал больше спорить со мной и повернулся к Мак-Шонесси:
- А ты можешь себе представить, чтобы наш друг Рюбен воспылал страстью к такой девушке, как Мэри Холм, и женился на ней?
- Конечно, - подтвердил Мак-Шонесси;-я могу представить себе все что угодно и поверить любой нелепости, совершенной любым человеком. Люди бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам читал в постели "Журнал для молодых девушек" и даже плакал над ним. Я знал бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов Браунинга и зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на Харли-стрит. В сорок семь лет он внезапно воспылал непреодолимой страстью к американским горам и все свободное от посещения больных время проводил около этих аттракционов, совершая одну трех-пенсовую поездку за другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами (притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии. Однажды я встретился с человеком, у которого было две одинаково развитые личности, и это привело к самым необыкновенным последствиям.
Мы попросили Мак-Шонесси рассказать нам эту историю, и он согласился.
- Это был человек, учившийся в Оксфорде и принадлежавший к колледжу Баллиол, - начал он. - Звали его Джозеф. Он состоял членом клуба "Девоншир", держался страшно высокомерно и издевался надо всем. Он издевался над "Сатердей Ревью", называя его любимой газетой , пригородных литературных клубов, а журнал "Атенеум" он окрестил профессиональным органом писателей-неудачников. Он считал, что Теккерей вполне заслужил славу любимого писателя мелких конторских служащих, а Карлейль, по его мнению, был только добросовестным ремесленником. Современной литературы он не читал, что не мешало ему критиковать ее и относиться к ней с пренебрежением. Из всех писателей девятнадцатого века он ценил только нескольких французских романистов, о которых никто, кроме него, ничего не слыхал. Он имел свое собственное мнение о господе боге и заявлял, что не хотел бы попасть на небо потому, что там наверняка засели все клефемские ханжи и святоши. От юмористических произведений он впадал в тоску, а от сентиментальных-заболевал. Искусство раздражало его, а науку он находил скучной. Он презирал свою собственную семью и не любил чужих. Для моциона он зевал, а участие его в разговоре проявлялось обычно в том, что, при случае, он пожимал плечами.
Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной Хэммочке.
Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю. Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: "Эй ты, моя конфеточка!", а к пожилым дамам обращались со словом "мамаша". Самым шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него был маленький котелок, а во рту- большая зловонная сигара.
И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
Один раз я чуть не потерял его из виду, по в таком костюме он не мог надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой, довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень влюбленной, но ему, по-видимому, было с нею скучно.
"Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?" - услышал я ее шепот.
"А как же, люблю", - ответил он довольно небрежным тоном.
Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без нее, пошел к буфету.
Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
"Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?"
"А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела, Если хочешь, иди проводи с ней время".
Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет. Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию джина. Тут я хлопнул его по плечу, он
обернулся, увидел меня, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.
"Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?" - сказал я с улыбкой.
"Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю".
Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза. .
"Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах".
Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что
он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать. -.
"Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад..."
"Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно
нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри".
"Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен".
"Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?" - спросил я.
"Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя".
"Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на "это вот" платье, висящее над кроватью, и на "эту вот" гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. "Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками". Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род".
"А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?" - спросил я.
"Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо".
Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся. "Э, чего там еще, сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. - Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь -все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?"
Я отказался "промочить глотку" и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике.
Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную карточку, на которой стояло: "Мистер Джозеф Смайт".
Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
"Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы, значит, освободились от "Смита"?" Болезненная улыбка исказила его лицо.
"Но вы никому ничего не говорили об этом?" - с волнением спросил он.
"Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило искушение".
"И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание, что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли каждый мой нерв..."
Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
"Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того, чтобы говорить о нем".
"Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно".
"О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно".
И так как он все еще колебался, то я прямо спросил 1его, в чем же дело.
Он казался смущенным.
"Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой Мак, что я влюблен".
"Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с ней знаком?"
"Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились".
"Как, неужели это Лиза?" - вырвалось у меня.
"Да, она; мисс Элизабет Маггинз". Он с нежностью произнес ее имя.
"Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно".
"Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее достоинствах".
"Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она немного простовата".
"Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, согласился он, - но видите ли, мой дд-рогой Мак, я не столь высокого мнения о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая девушка, и она моя избранница".
"Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну. как это сказать... достаточно ли она развита для вас?"
"По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок, - я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но зачем же жить с ними, если можно этого избежать?"
"Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина, которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то, что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой ведет меня Артемида".
Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
"Так, значит, бы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не сказал: "когда вы уже больше не Смит", но побоялся расстроить его, лишний раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэнн?"
"Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее".
Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
"Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай", - прибавил он и взглянул на стоявшие на камине часы.
"О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны".
"Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она не хочет меня "ни за какие деньги". Она заявила, что выйти за меня замуж-это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится"."
"Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и то же лицо?"
"Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и я просто похолодел от ужаса".
"А с каким видом сказала она это?"
"То есть как с каким видом?" - повторил он, не понимая.
"Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?"
"А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела".
"Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени, когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель. Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом".
"Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, я не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла бы мне в голову".
Он поднялся и протянул мне руку. "Я так рад, что зашел к вам, проговорил он. - Ваш совет почти примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом".
"Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться исключением из правила".
Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды, поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть мистер Смит,
"Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам визитной карточки?"
"Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его".
Было ясно, что она ему не поверила.
Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину Смайта и велел провести его к себе.
Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с таким видом, как будто впервые видел мою комнату.
Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое время мы просидели в неловком молчании.
"Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял быка за рога. - Как поживает Лиза?"
"Лиза? А что ей делается!" - отвечал он, не отводя -глаз от шляпы, которую держал в руках.
"Вы добились своего?" - продолжал я.
"Чего это?" - переспросил он, поднимая глаза.
"Вы женились на ней?"
"Как бы не так", - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей шляпы.
"Как, неужели она отказала вам?" - изумился я.
"А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!" /
Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется вытягивать из него все по кусочку.
"Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей нравиться?"
Он грубо засмеялся:
"Ну, этого нечего, бояться: она липнет ко мне, что твой пластыре не сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх, ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!"
"Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!" вырвалось у меня.
"Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты смотрел на (.ее снизу вверх и почитал. Хорошая жена-это богиня, это ангел".
"Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди", - перебил я его.
Он густо покраснел и стал рассматривать узоры на ковре. Потом он снова поднял голову, и я увидел, что лицо его совершенно преобразилось.
"О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая образованная! Впервой я увидел ее в Тойнбихолл, где в аккурат собрались самые отборные леди и джентльмены. О если бы вы могли только ее слышать, мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его:
смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в ^ самом деле был грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки".
Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
"А вы не разузнали, кто она?" - спросил я.