Джей Лейк. Зеленая

   – Ты говоришь на языке демонов, – сказала я.
   – Совсем скоро я буду говорить с тобой только на языке твоей новой родины, – ответил он знакомыми словами, – кроме случаев крайней нужды. – Он потряс передо мной тарелкой и повторил то, что говорил прежде.
   Я не хотела выходить, боясь его тяжелой руки, но меня предал голод. Тесто вкусно пахло, а фрукты казались сладкими. С бурчащим от голода животом я выползла из клетки.
   – Ешь! – велел он. – Потом мы пойдем искать нашу лодку.
   На вкус тесто оказалось таким же приятным, как и на запах. И фрукты тоже – сочные, кислые и вместе с тем сладкие. Таким вкусным завтраком отец меня никогда не кормил.
   Поев, я подняла голову и увидела, что Опарыш держит в руках толстый кожаный мешок. Он протянул мне руку; зеленая шелковая веревка уже была обмотана вокруг запястья.
   Я могла бы снова попытаться вырываться. Наверное, так и следовало поступить. Не знаю, что бы из этого вышло. Судя по моему характеру, в тот день я начала сопротивляться, да так с тех пор и не прекращаю. В тот день любопытство победило гнев, и я добровольно подала ему руку. Вкусной еды и усталости хватило, чтобы сломить мой молодой дух и подчинить его желанию Опарыша.
   – Пошли! – сказал он. – Посмотрим нашу лодку.
   – Мне не придется плыть?
   – Нет, тебе не придется плыть. Мы будем сидеть, плывя по морю. – Он добавил что-то на своем языке. Конечно, тогда я ничего не поняла.
   Мы вышли на яркий солнечный свет и очутились на грязной деревенской улице. Такой большой деревни я в жизни не видела. По пути к воде мы проходили мимо шумных людей, лошадей, собак и телег, которые тащили буйволы. Я даже слышала цоканье деревянных колокольчиков, но ни один не звучал так, как колокольчик Стойкого. Никто не окликнул меня, не позвал домой. Странный бледный человек-личинка, человек-опарыш тащил меня вперед по тропе, которую он для меня избрал.
   Следом за ним я шла к своему будущему.
 
   Память – штука любопытная. Хотя в ту пору я была совсем мала, я отчетливо помню самые первые наши разговоры. В силу необходимости они велись на моем родном языке, потому что тогда я еще не говорила по-петрейски. Помню даже, как Федеро – и до чего же он тогда был молод! – подыскивал слова, которых не знал, например «лодка». В те первые дни я тоже не знала, что такое лодка. В памяти сохранилась только суть наших бесед, без подробностей, поэтому, когда я вспоминаю те дни, они пронизаны языком моего порабощения, а не языком моей родины.
   То же самое с первым кораблем. Я отлично помню, как он назывался, – «Бег фортуны» – потому что эти петрейские слова я выучила одними из первых. Спустя много лет я заглянула в судовые книги в Медных Холмах и узнала, что «Бег фортуны» был паровой баркентиной с металлическим корпусом. Его построили на берегах Солнечного моря; у тамошних правителей имелись литейные заводы, на которых производили такие корабли. Более поздние знания вплелись в мою память, и теперь я знаю, как все было устроено на «Беге фортуны», хотя в то время мачты и паруса наверняка казались мне странными деревьями, а тайна пара вообще превосходила мое понимание.
   «Бег фортуны» запомнился мне белобоким, блестящим от волн. Стая чаек кружит над кормой, издавая протяжные крики. По палубе снуют матросы; они подчиняются свисткам и каким-то непонятным приказам. Корабль стройный и красивый, из узкой трубы идет светлый дым. Вот он – дом на воде, боевой конь, который доставит добычу охотника в замок, где ее разделают и поджарят.
   Должно быть, корабль казался мне белым зданием с деревьями на крыше, потому что я не могла представить себе ничего другого. Теперь, отлично сознавая мощь корабля и его назначение, я уже не могу думать о корабле, увезшем меня в плен, как думала тогда, в детстве, когда я еще ничего не понимала.
   Совершенно не помню, как мы попали с берега на палубу. Должно быть, переправились в шлюпке. Не знаю, отвез ли нас местный лодочник, которому платили серебром за доставку пассажиров, или за нами прислали шлюпку с корабля.
   На палубе стояли какие-то ящики и тюки; кроме того, я видела канаты и лебедки. Мы подошли к борту и стали смотреть на берег. Между нами и землей была полоса воды – настоящая река, шире, чем все канавы на отцовских полях, вместе взятые. Я попыталась представить, сколько рисовых полей можно залить водой из этого моря, которое так далеко от моего дома.
   Водная пустыня казалась чужой и незнакомой, как если бы небо вдруг упало прямо на землю. Более привычным был берег. Дома и амбары издали казались такими маленькими! Здешние постройки были глинобитными, как и папина хижина, только местные жители красили свои дома в светлые цвета. И рисовали на некоторых узоры: цветы, колеса света, ящериц и что-то совсем незнакомое. За городом вздымались горы; куда-то вдаль убегала единственная дорога, по которой мы пришли накануне.
   – Ты далеко меня завел, чтобы испытать мою силу! – сказала я.
   Опарыш хмыкнул, не потрудившись ответить словами.
   Вот как далеко я зашла! Я могла бы пройти столько же и назад. Я смотрела на прибрежный городок. Земля там была пыльной, бурой. Вскоре Опарыш осторожно тронул меня за плечо. Я обернулась, и мы направились к домику посреди скопления людей, оснастки и грузов.
   – Сюда, – сказал он, когда мы вошли в небольшую комнатку. – Здесь останемся. – Потом он что-то добавил по-петрейски.
   Первым делом я заметила, что пол в комнатке деревянный, а не земляной. Внутри было очень красиво; свет проникал из круглого окошка, в которое было вставлено стекло. В комнатке стояли две кровати – как мне показалось, очень большие; таких больших я в жизни не видела. Стол и стул были привинчены к полу. С потолка свисала на цепи застекленная масляная лампа.
   Посреди комнаты никакой клетки не было.
   Никогда еще мне не доводилось бывать в таком просторном помещении. Не общем, как та комната, где мы провели предыдущую ночь, но предназначенном для одного человека и его нужд. Точнее, для одного мужчины с девочкой.
   Железный поручень в изножии кровати на ощупь оказался твердым и холодным. Краску наносили много раз, слой за слоем.
   – Что мы здесь делаем?
   Опарыш что-то ответил по-петрейски.
   Я круто развернулась к нему и закричала во весь голос, чувствуя, как меня унижают:
   – Что мы здесь делаем?!
   Опарыш улыбнулся невеселой улыбкой и снова ответил по-петрейски. Затем он добавил на моем языке:
   – Мы поплывем через Штормовое море в Медные Холмы.
   Я решила покапризничать, воспользовавшись тем, что еще мала:
   – Не хочу в Медные Холмы! Хочу домой!
   Опарыш перестал улыбаться.
   – Теперь твой дом – Медные Холмы.
   Я задумалась. Мы не взяли с собой мой шелк с тысячей колокольчиков.
   – Папа будет там? А Стойкий?
   – Там твой новый дом, – сказал Опарыш и снова разразился звуками на чужом языке.
   Ложь! Сплошная ложь! Он обманул папу; он обманул меня. Стойкий пытался меня предупредить, но я послушала отца и пошла с обманщиком и предателем…
   Неужели отец тоже меня обманул?
   Я решила вернуться домой и расспросить его. Надо только улучить мгновение и улизнуть. Я забралась на одну из кроватей и стала внимательно следить за Опарышем.
 
   Он тоже следил за мной, но скоро ему наскучило это занятие, и он уселся за стол. Достал из шкатулки свои бумаги и снова принялся царапать. Время от времени он косился на меня, но не слишком внимательно. Был полностью занят подсчетами.
   Пол заскрипел, как дерево в грозу, хотя в круглом окошке я видела голубое небо. Да и матросы снаружи как будто совсем не беспокоились. Корабль покачнулся – как Стойкий, когда укладывался спать. Внизу что-то заворчало и беспокойно заерзало. Может, у них там громадный буйвол, который тащит их по морю?
   Мне было все равно. Скоро я отсюда сбегу. Правда, я не совсем представляла, как нырну и долго не буду дышать…
   Игра окончена.
   Я выждала, пока мой тюремщик начал клевать носом. Он все реже взглядывал на меня, а я тем временем изучала задвижку на двери нашего домика. Большой блестящий рычаг находился под ручкой, за которую, очевидно, надо было дергать. Во всяком случае, войдя, Опарыш взялся за ручку и закрыл за собой дверь.
   Хотя в нашей хижине ни дверей, ни запоров не было, в загонах для скота имелись загородки. И дверь каюты ничем от нее не отличалась. Я поняла, что ошиблась, решив, будто здесь нет клетки. Она есть, только больше, и прутьев не видно.
   После того как Опарыш в очередной раз взглянул на меня и снова уткнулся в бумаги, я поняла: пора. Я спрыгнула с кровати, схватилась за ручку, широко распахнула дверь и, пригнувшись, бросилась к борту, проворно ныряя под ноги матросам. Они, видимо, не ждали от меня такой прыти. На палубе было еще многолюднее, чем раньше; повсюду лежали свернутые канаты, а большие куски материи поднялись наверх и хлопали на ветру.
   Матросы что-то кричали, но до борта оказалось совсем недалеко – шагов двенадцать. Никто меня не ждал. Никто за мной не следил.
   Далеко ли мы отплыли от берега?
   Перемахнув через борт, я вдруг поняла, что никакой земли не видно. Ну и что? Вода есть вода. Я могу плыть не хуже, чем дома, в канаве. Вот только здешняя «канава» шириной с целый мир. Как добраться до другого берега?
   Я очутилась в море. Вода оказалась холоднее, чем я думала; я сразу набрала ее полный рот, и меня словно ожгло. Вода была соленая, как пот Земли. Подо мной все было темным и серым. Я ничего не видела.
   Меня вынесло на поверхность, и я поплыла прочь от корабля.
   Оттуда послышались крики. Я перевернулась на спину и, не переставая плыть, посмотрела на корабль. Злые мужчины стояли вдоль борта; все тыкали в меня пальцами и что-то кричали. Я улыбнулась, радуясь их замешательству. Вдруг один замахнулся большим копьем.
   Серебристая вспышка понеслась ко мне. Я закричала; копье пролетело у меня над головой. Я снова повернулась на живот и едва не ушла под воду.
   Сначала мне показалось, что это конец. Вряд ли в том возрасте я понимала, что такое смерть, но я знала, что люди умирают, а умерев, больше не возвращаются.
   Передо мной появилась громадная голова; она разверзла ужасную пасть и лязгнула тремя рядами острых клыков. Чудище показалось мне воплощением голода, который рыщет в море. Я видела его темное горло, которое могло проглотить меня целиком. Я застыла от ужасного смрада – от чудища несло кровью и грязью.
   Копье угодило чудищу прямо в пасть, пронзив нёбо. Море взорвалось синими искрами, такими яркими, что я зажмурилась. Потом кто-то пронзительно вскрикнул – как будто рожающая женщина.
   Пасть захлопнулась с громким всплеском. Чудовище скрылось под водой; исчезла шершавая серая голова размером больше Стойкого. Довольно долго – хотя, наверное, время измерялось всего двумя ударами сердца – на меня смотрел черный глаз, окруженный такой же мучнисто-белой плотью, как кожа Опарыша, и уже остекленевший. Хотя этому черному глазу недоставало мудрости карих глаз Стойкого и даже простой искры жизни, какая теплится в глазах самых маленьких птичек, я почувствовала, что морское чудовище унесло мое имя на дно морское и похоронило его в своем холодном сердце, полном ненависти.
   Я забарахталась в воде, забила руками и ногами. Сердце мое застыло и стало таким же холодным, как вода, в которую я бросилась. Мертвоглазое чудище чуть не проглотило меня! Хуже того, вблизи не было никакой земли, как бы далеко я ни заплыла. Корабль у меня за спиной заскрипел и застонал; послышались крики. Люди развернули корабль, чтобы вытащить меня из воды.
   Дома в воде водились только змеи, лягушки и черепахи с острыми как ножи клювами. В море водились громадные звери, готовые сожрать меня целиком. Мне бросили веревку и я с радостью ухватилась за нее.
   Соленые слезы у меня на лице смывало соленой морской водой. Меня подняли на палубу. И я устремилась в место заточения, теперь по собственной воле. Тогда я поняла: если я поступлю так в третий раз, то буду потеряна для себя навсегда.
 
   Федеро вернул мне грифельную доску.
   – Девочка, напиши-ка эти буквы еще раз! – велел он мне по-петрейски.
   Несмотря на то что я сопротивлялась, чужой язык пропитывал меня, как краска – материю. По-петрейски говорили многие матросы и офицеры. Федеро теперь обращался ко мне почти исключительно по-петрейски. Называл он меня «девочка» – на такое обращение откликнется полмира!
   – Я уже сто раз писала твои буквы, – ответила я и обругала его на родном языке: – Змей!
   Он с силой шлепнул меня ладонью по голове. Было больно, но уже не так, как раньше. Я не заплакала. Я вообще старалась не плакать, особенно там, где меня могли слышать Федеро или моряки, – а они были на корабле повсюду.
   – Значит, напишешь еще сто раз. – Он наклонился ко мне. – В том мире, где ты скоро окажешься, без букв ты ничто. Иногда в вежливых записках, которые передают друг другу сильные мира сего, заключены жизнь и смерть.
   Ох уж эти слова! Дома, с отцом, мне не нужно было учиться писать. О существовании букв я и не подозревала. Ты говоришь, тебя слушают – или не слушают.
   Оказывается, буквами тоже можно разговаривать, причем так, что услышать тебя могут когда угодно. Все равно что стоять на перекрестке и без конца повторять одно и то же, только не нужно напрягать голос. Закорючки на бумаге были странными, совсем не похожими на звуки – скорее уж на наклонные деревья, на спотыкающихся пьяниц, на куриные следы.
   – Кто их только придумал?
   Он снова ударил меня.
   – Говори на моем языке!
   Я сжала мел в кулаке и попробовала задать вопрос на чужом языке:
   – Кто… их придумал?
   – Имени я не знаю, девочка. Не знаю. Подобно огню, буквы людям дали боги. – Федеро криво улыбнулся. – Некоторые считают, что это одно и то же…
   У меня на родине богов не было – во всяком случае, настоящих. За нами следили только мертвецы да еще тульпы, которые ходят в пыли и в облаках, а лица прячут в ряби на поверхности воды.
   Если у меня и был бог, то только Стойкий. Но Стойкий был живой, как я, а боги представлялись мне мысленными образами… Похожими в чем-то на буквы.
   – А если боги заключены в буквах?
   Федеро открыл рот, потом закрыл и снова открыл, но ничего не сказал. Он тяжело опустился на койку.
   – Дитя, твой разум – драгоценность! – Он вздохнул. – Держи его в тайне! Искрам твоих мыслей будут завидовать… Попомни мои слова! – Он погрозил мне пальцем. – Притворяйся дурочкой, и проживешь жизнь счастливо!
   Мне не хотелось отвлекаться.
   – А что такое боги?
   – Боги… – Он снова замолчал, собираясь с мыслями.
   Я давно заметила, что со мной Федеро разговаривает особенно осторожно. Я решила узнать все, что таится во мраке между проблесками речи.
   – Они существуют на самом деле, они реальны. В одних местах они реальнее, чем в других. В Медных Холмах… наших богов давно не замечают.
   – Они умерли?
   – Нет. Но их нельзя назвать и живыми.
   – Как деревья, – заметила я. – Их срубили, чтобы построить наш корабль. Теперь дерево двигается, как живое, а не лежит мертвое на земле.
   Федеро рассмеялся:
   – Только мы в Медных Холмах нечасто вспоминаем о наших богах! Правитель занимает души своих подданных другим… – Подавшись вперед, он устремил на меня свой самый пристальный взгляд: – И все-таки, моя милая, ты должна написать для меня еще несколько букв!
 
   Бежать я не могла. Да и некуда бежать на корабле среди моря. И потом, я поняла, что молчать и дуться не имеет смысла. Опарыш, видимо, понял, что я переменилась. Шли дни, и он все меньше казался мне Опарышем и все больше – человеком. Он говорил, я слушала. Я спрашивала, он отвечал.
   С каждым днем его слова все глубже и глубже проникали в меня. Когда я научилась довольно сносно говорить по-петрейски, Федеро отказывался отвечать, если я обращалась к нему на своем родном языке. За его словами скрывалось множество мыслей; мне казалось, что ими можно набить целый амбар, или рисовое поле, или канаву с лягушками. Я чувствовала себя виноватой, потому что начала находить удовольствие в своем плену.
   Питалась я гораздо лучше, чем дома. Я спала на простынях – о них дома и не слыхали. Мне дали несколько холщовых рубах, которые закрывали мое тело от плеч до коленей. Впервые в жизни меня окутывал не один только солнечный свет. Я узнала, что такое мыло! Не знаю, какой бог подарил мыло людям-опарышам, но он совершил настоящее благодеяние. До своего пленения я не представляла, что такое быть совершенно чистой. У меня на родине людей чисто мыли всего два раза: после рождения и после смерти. Промежуток проходил в пыли и грязи.
   Когда Федеро не считал, не писал и не учил меня, он читал мне. Ящичек с простыми детскими книгами он просмотрел и отверг, а для меня сам подбирал тексты, посвященные торговле, географии, паровой тяге, обработке металлов. Я почти ничего не понимала, но старательно собирала урожай новых слов и засыпала его вопросами, на которые он старался отвечать как можно подробнее.
   Больше всего я любила карты. Впервые осознав, что картинка на листе тонкого пергамента – все равно что земля и море вокруг, я как будто уменьшилась многократно и заставила себя пролезть в крошечную шкатулку. Как только я поняла, как все устроено, у меня появилась возможность путешествовать, не вставая с кровати.
   Федеро показывал мне далекие края. Он рассказал о канале, соединяющем наше Штормовое море с Солнечным; на скалистых берегах этого канала расположен город Шафранная Башня. На севере высятся величественные Ледяные горы… Он говорил о давно исчезнувших царствах, от которых остались одни развалины и каменоломни. Оказывается, весь мир, от скалы до ручья, можно изобразить на бумаге! Я старательно разглядывала все, что он мне показывал, а потом поняла, что не вижу ни старой, ни новой родины.
   – Почему ты не покажешь мне Медные Холмы?
   Федеро плотно сжал губы и ответил:
   – Мне запретили.
   – Для чего запретили?
   – Не «для чего», а «почему».
   – Почему? – «Какая глупость!» – прошептала я на родном языке и громко продолжала: – Почему я не могу увидеть мой новый дом?
   – Ты должна попасть туда неиспорченной.
   – Ты сказал, что берешь меня в Медные Холмы, но не сказал зачем! – Я задрожала, вспомнив безмятежный взгляд Стойкого. В Медных Холмах для меня не будет колокольчиков – ни на моем шелку, ни на буйволе!
   – Из тебя воспитают знатную даму. Ты будешь учиться каждый миг. А теперь помолчи, и я еще кое-что тебе расскажу.
 
   Через несколько дней пути, когда мы с Федеро привыкли к путешествию, я выпросила у парусного мастера обрывок ткани. Он дал мне кусок поплина, в который заворачивают паруса, и две старых иглы – почти тупые. Я спрятала свою добычу под матрас и стала соображать, где взять колокольчики. Нитки я выдергивала из простыни и каждый день в плену пришивала на материю по узелку. Я дала себе слово, когда смогу, добавить к ним колокольчики и возместить ту тысячу, что была на моем первом куске шелка. Вначале колокольчики для меня пришивали бабушка и мама, затем я стала пришивать их сама.
   Каким бы обходительным ни притворялся Федеро, я понимала: если он узнает про колокольчики, он отберет у меня мое сокровище.
   Как только стало ясно, что я больше не прыгну за борт, мне разрешили гулять по палубе. Каждый день в течение нескольких часов я была предоставлена сама себе. Бродила по кораблю, наблюдала, как матросы несут вахту, и искала мелочь, способную заменить мои крошечные колокольчики.
   Матросы относились ко мне без враждебности. Были такие, кто хмурились или мерили меня долгим, холодным взглядом, но многие просто улыбались и показывали, чем они занимаются. Плавание наше проходило легко; против обыкновения, мы обошлись без штормов, как я узнала позже. Огромный паровой котел в середине корабля делал почти всю работу за людей. Капитан приказывал ставить паруса, чтобы поймать ветер и увеличить скорость судна.
   На корабле было много всего интересного. В загончиках держали уток; иногда их выводили погулять на корму. Канатный мастер сращивал тросы или плел пеньку. Свободные от вахты матросы перекладывали грузы по приказу старшины-рулевого – во время маневра или просто чтобы не сидеть сложа руки. Орудийные расчеты прочищали стволы пушек. Правда, при мне из них ни разу не стреляли. Я даже гадала, не служат ли пушки только для красоты. Иногда матросы выходили порыбачить и гарпунили крупную рыбу. Корабельный плотник чинил брасы. Кузнец выковывал крючья. Ничто не ускользало от моего внимательного взгляда.
   Именно у кузнеца я присмотрела хорошую замену моим колокольчикам. Они не должны были звенеть – иначе Федеро сразу все поймет и отберет у меня мое сокровище. У кузнеца имелись гвозди, стружка и прочий мелкий хлам.
   – Я люблю играть в войну солдатиками, – сообщила я ему после того, как он три дня терпел мое присутствие в кузнице.
   Он был сильный – как и вообще все кузнецы. Его светлые от природы волосы почти всегда были темными от пота; с обветренного лица смотрели ярко-синие, как драгоценные камни, глаза.
   – И кто побеждает, малышка?
   – На войне не бывает победителей, – важно ответила я. – Те, кому везет, теряют меньше, чем другие.
   Кузнец широко улыбнулся:
   – Теперь понятно, почему наш щеголь так к тебе привязался!
   Слово «щеголь» было новым для меня. Я отложила его на потом. Даже тогда я понимала: не стоит спрашивать Федеро, почему кузнец так назвал его.
   – Он добрый, – солгала я. – Только в солдатики не играет.
   Кузнец снова улыбнулся и ударил молотом по цепи: он чинил крепление салинга.
   – Можно я возьму несколько солдатиков? – попросила я наконец. Говоря, я смотрела ему в глаза – я поняла, что заморские бледнокожие люди очень ценят прямоту.
   Кузнец перестал работать и, не положив молота, вытер пот со лба.
   – Малышка, нет у меня отливок для игрушечных солдатиков. И ни у кого здесь ты ничего такого не найдешь – разве что у господ пассажиров. Может, кто из них и играет по ночам в солдатиков у себя на койке. – Кузнец фыркнул. Тогда я еще не понимала, что он имеет в виду.
   – Мне подойдут и стружки или гвоздики, – быстро сказала я. – Я наделаю из них целое войско! – Слово «войско» я услышала от Федеро; накануне вечером он читал мне длинное стихотворение о битве. Его послушать, получалось, битва – это состязание, у кого форма красивее.
   – Такого добра у меня целый мешок. – Кузнец долго смотрел на меня; в его обычно сонных глазах мелькнула искорка. – Скажи-ка, малышка, ведь ты не станешь заряжать ими пушку и не вонзишь лошади под копыто?
   – Нет, – тихо ответила я.
   Он нагнулся ниже, по-прежнему сжимая молот в руке.
   – Хочешь железо – получишь железо.
   Позже я украла у помощника корабельного плотника плоскогубцы; ими я гнула гвозди и стружку. Согнутые кусочки металла я нашивала на поплин; так я нашла замену оставшемуся дома сокровищу. Я старалась шить очень быстро, когда знала, что Федеро ужинает с капитаном, или поздно ночью, когда он начинал дышать мерно и ровно. Бывало, корабельный колокол отбивал склянки, а я притворялась, будто это Стойкий наблюдает за мной, а ворчание пара в трюме – дыхание, идущее из мощных легких буйвола.
   Так я отмеряла дни своего плавания по спокойным, освещенным солнцем водам Штормового моря и узнавала все, чему учил меня Федеро. По ночам я колола себе пальцы и вспоминала о доме, который уже тогда казался бесконечно тусклым и далеким.
 
   Когда вдали показался Каменный Берег, мы уложили свои пожитки. Точнее, Федеро укладывал свои пожитки, а я помогала ему чем могла. У меня самой не было ничего, кроме выданных им холщовых рубах да куска поплина, спрятанного под койкой вместе с гвоздями и стружкой.
   Я все время думала, как пронести это добро на берег. Мне пришло в голову только одно: как-то сунуть свои сокровища в багаж Федеро, а позже, если удастся, незаметно вынуть. В тот день он пристально следил за мной. Наверное, боялся, что я снова брошусь в море. Но я-то понимала, что это бесполезно – как мне пешком вернуться домой из Медных Холмов? И все равно Федеро мне не доверял.
   В конце концов, когда он отвернулся, я кое-как запихала поплин под рубашку, но материя так выпирала, что пришлось срочно ее вынимать. Я бросила сверток под койку, но Федеро услышал лязг металла.
   – Что там у тебя? – спросил он своим тягучим, ласковым голосом, и я поняла: он знает, что я задумала что-то такое, чего он не одобряет.
   – Ничего… просто игрушка. – Как было написано в одной книге, которую он мне читал, «ложь, стоящая ближе всего к правде, все равно ложь». – Я обернула в материю маленьких металлических солдатиков – для игры.
   Странное выражение мелькнуло у него на лице.
   – Девочка, я ни разу не видел, чтобы ты играла!
   – Я играю, только когда тебя нет, – скромно ответила я.
   Федеро нагнулся и заглянул под койку. Ужасно хотелось лягнуть его в шею или между ног, но я сдержалась. Что толку? Бежать я все равно не смогу. Во всяком случае, пока не научусь переплывать океан.
   – Ну-ка, посмотрим. – Он вытащил из-под койки сверток. Поплин развернулся, оттуда посыпались плоскогубцы, иглы, нитки и кусочки металла. Федеро встряхнул ткань. Она не зазвенела, потому что настоящих колокольчиков не было, но пришитые кусочки металла звякнули. – Ага!
   Я выдержала его долгий, неспешный взгляд.
   – За твое упрямство следовало бы избить тебя до синяков, – сказал он наконец. – И скормить тебе пригоршню металлической стружки… Но ты не дурочка, тебя не запугаешь и не сломишь… – Он снова свернул материю со всеми моими запасами. – Послушай меня, девочка. И заруби себе на носу. Забудь о своем шелке, расшитом колокольчиками. Там, куда ты скоро попадешь, любое упоминание о твоих родных местах считается очень серьезным преступлением. Твоя тропа ведет вперед, а не назад.