Страница:
У меня было тревожно на душе - но не потому, что они меня запугали, прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти люди, трогательно старавшиеся соблюдать декорум и каким-то образом умудрявшиеся выглядеть щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж слишком большие надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку Хоули, который в это время вернулся из-за границы; на его совет всегда можно было положиться. Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости суждений и умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он куда-то уезжал - уж не помню куда, - чтобы "освежить глаз". Глаз у него и без того был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были старые друзья, я так долго не видел его, и в душу мою стало закрадываться ощущение какой-то пустоты. Уже целый год мне не приходилось увертываться от стрел его критики.
Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив своей старой бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало мне устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть, что я сделал для "Чипсайда", но был разочарован тем, что увидел. По крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он, сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
- Что с тобой? - спросил я.
- Скажи лучше, что с тобой.
- Ничего; что ты туману напускаешь?
- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать, так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас я пойму, в чем дело.
Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю, не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение света и тени.
- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся очень красиво.
- Да, но они не пойдут!
- Я работал с новыми натурщиками.
- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно - они же просто тупицы.
- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить дело.
- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени сожаления:
- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно выставить за дверь (фр.)].
- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все были довольны.
- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции "Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов, ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей нынешней мазне никакой цели не видно.
Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым, и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям, состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они, считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место, где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика. Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету), подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны. Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее. Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме, прижимающий локтем свой шапокляк.
Тогда я понял весь смысл происшедшего: чтобы угодить мне, она пересилила себя, причем сделала это красиво, и теперь я должен как-то отблагодарить ее. Встречаясь с ней после этого, я каждый раз спрашивал себя, что же я могу для нее сделать. Приглашать их на сеансы я больше не мог, я чувствовал, что, продолжая использовать их, я делаю большую ошибку и обрекаю себя на неудачи. Да, да, я стал работать плохо, очень плохи были все те шаблонные рисунки, для которых они позировали, - об этом теперь говорил не только Хоули. Я послал в издательство целую серию иллюстраций к "Рэтленду Рэмзи" и услышал в ответ куда более убедительную критику, чем его дружеские предостережения. Художественный консультант фирмы, для которой я работал, считал, что во многих из них совсем нет того, чего от меня ожидали. Это были по большей части иллюстрации как раз к тем сценам, в которых фигурировали супруги Монарк. Я не стал уточнять, чего именно от меня ожидали; надо было смотреть правде в глаза: заказы на другие тома могли от меня уплыть. В отчаянии я накинулся на мисс Черм и перепробовал ее на всех ролях и во всех ракурсах. Я объявил во всеуслышание, что главным героем отныне будет Оронте; мало того - в одно прекрасное утро, когда майор заглянул ко мне с намерением узнать, не нужен ли он, чтобы закончить рисунок для "Чипсайда", начатый на прошлой неделе, я сказал, что передумал и буду делать рисунок с моего слуги. При этих словах майор побледнел и уставился на меня.
- Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с раздражением:
- Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут. Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне быть полезны даже в работе для "Чипсайда", их обязанности стали уж очень неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из вежливости и в знак примирения - словом, с прощальным визитом. В глубине души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии, собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше - это у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне надо было, чтобы обе фигуры "компоновались", не уступали одна другой в напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее, надо мной приятный голос миссис Монарк: "По-моему, ей надо немного привести в порядок прическу". Я поднял голову и с удивлением увидел, что она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к ней. "Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?" - продолжала она. Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги, по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не забуду - должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось нарисовать _эту_ сцену, - и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала, что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор - следы моего завтрака, забытые и неприбранные. "Послушайте, а в _этом_ я могу вам помочь?" - крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен. Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя то, что они делали, - контуры моего рисунка на мгновение смазались, и изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями: те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был безмолвный, но страстный призыв, - они взывали ко мне не прогонять их. "Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_", - вот что они хотели сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков, которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут. Он вложил их мольбу в одну фразу: "Так вот я и говорю: а может, все-таки возьмете нас?" Я не мог их взять - было бы слишком больно смотреть, как они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за преподнесенный мне урок.
КОММЕНТАРИИ
1. Килберн - в конце XIX века северо-западный окраинный район Лондона.
2. Так звали жившего в первой половине XVII века автора книг "Правдивое известие о сражении в Новой Англии между англичанами и дикарями" (1638) и "Плач Германии" (1638). Однако, по-видимому, здесь это реальное лицо не имеется в виду. Джеймс имел обыкновение выписывать в тетрадь различные имена, фамилии, названия, которые могли бы ему пригодиться впоследствии. Возможно, что именно так обстояло дело и в данном случае.
3. Мейда Вейл - улица, начинающаяся в Килберне и идущая по направлению к Гайд-парку.
4. Букингемский дворец - королевская резиденция в Лондоне.
5. Имеется в виду собор святого Петра в Риме.
Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив своей старой бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало мне устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть, что я сделал для "Чипсайда", но был разочарован тем, что увидел. По крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он, сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
- Что с тобой? - спросил я.
- Скажи лучше, что с тобой.
- Ничего; что ты туману напускаешь?
- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать, так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас я пойму, в чем дело.
Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю, не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение света и тени.
- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся очень красиво.
- Да, но они не пойдут!
- Я работал с новыми натурщиками.
- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно - они же просто тупицы.
- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить дело.
- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени сожаления:
- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно выставить за дверь (фр.)].
- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все были довольны.
- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции "Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов, ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей нынешней мазне никакой цели не видно.
Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым, и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям, состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они, считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место, где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика. Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету), подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны. Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее. Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме, прижимающий локтем свой шапокляк.
Тогда я понял весь смысл происшедшего: чтобы угодить мне, она пересилила себя, причем сделала это красиво, и теперь я должен как-то отблагодарить ее. Встречаясь с ней после этого, я каждый раз спрашивал себя, что же я могу для нее сделать. Приглашать их на сеансы я больше не мог, я чувствовал, что, продолжая использовать их, я делаю большую ошибку и обрекаю себя на неудачи. Да, да, я стал работать плохо, очень плохи были все те шаблонные рисунки, для которых они позировали, - об этом теперь говорил не только Хоули. Я послал в издательство целую серию иллюстраций к "Рэтленду Рэмзи" и услышал в ответ куда более убедительную критику, чем его дружеские предостережения. Художественный консультант фирмы, для которой я работал, считал, что во многих из них совсем нет того, чего от меня ожидали. Это были по большей части иллюстрации как раз к тем сценам, в которых фигурировали супруги Монарк. Я не стал уточнять, чего именно от меня ожидали; надо было смотреть правде в глаза: заказы на другие тома могли от меня уплыть. В отчаянии я накинулся на мисс Черм и перепробовал ее на всех ролях и во всех ракурсах. Я объявил во всеуслышание, что главным героем отныне будет Оронте; мало того - в одно прекрасное утро, когда майор заглянул ко мне с намерением узнать, не нужен ли он, чтобы закончить рисунок для "Чипсайда", начатый на прошлой неделе, я сказал, что передумал и буду делать рисунок с моего слуги. При этих словах майор побледнел и уставился на меня.
- Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с раздражением:
- Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут. Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне быть полезны даже в работе для "Чипсайда", их обязанности стали уж очень неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из вежливости и в знак примирения - словом, с прощальным визитом. В глубине души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии, собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше - это у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне надо было, чтобы обе фигуры "компоновались", не уступали одна другой в напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее, надо мной приятный голос миссис Монарк: "По-моему, ей надо немного привести в порядок прическу". Я поднял голову и с удивлением увидел, что она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к ней. "Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?" - продолжала она. Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги, по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не забуду - должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось нарисовать _эту_ сцену, - и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала, что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор - следы моего завтрака, забытые и неприбранные. "Послушайте, а в _этом_ я могу вам помочь?" - крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен. Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя то, что они делали, - контуры моего рисунка на мгновение смазались, и изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями: те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был безмолвный, но страстный призыв, - они взывали ко мне не прогонять их. "Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_", - вот что они хотели сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков, которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут. Он вложил их мольбу в одну фразу: "Так вот я и говорю: а может, все-таки возьмете нас?" Я не мог их взять - было бы слишком больно смотреть, как они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за преподнесенный мне урок.
КОММЕНТАРИИ
1. Килберн - в конце XIX века северо-западный окраинный район Лондона.
2. Так звали жившего в первой половине XVII века автора книг "Правдивое известие о сражении в Новой Англии между англичанами и дикарями" (1638) и "Плач Германии" (1638). Однако, по-видимому, здесь это реальное лицо не имеется в виду. Джеймс имел обыкновение выписывать в тетрадь различные имена, фамилии, названия, которые могли бы ему пригодиться впоследствии. Возможно, что именно так обстояло дело и в данном случае.
3. Мейда Вейл - улица, начинающаяся в Килберне и идущая по направлению к Гайд-парку.
4. Букингемский дворец - королевская резиденция в Лондоне.
5. Имеется в виду собор святого Петра в Риме.