Джеймс Генри. Урок мастера

   - Собираюсь ли я писать новые вещи? - переспросил Пол Оверт, глядя со своего дивана на вопрошавшего его мастера и чувствуя себя школьником, счастливым оттого, что учитель его в хорошем настроении, а может быть, даже паломником древности, до слуха которого донеслись вещания оракула. Пусть собственные творения Сент-Джорджа и были в данное время слабы, как советчик он все равно был непогрешим.
   - Новые... новые? Впрочем, дело ведь не в количестве; достаточно и одной, только бы она действительно была шагом вперед, продолжением того же порыва. Что мне хочется знать, так это решили вы или нет добиваться какой-то степени совершенства?
   - Ах, совершенства! - вздохнул Оверт. - Как раз в прошлое воскресенье мы говорили об этом с мисс фэнкорт.
   - Да, говорить об этом они могут сколько угодно! Но они так мало стараются вам в этом помочь. Конечно, никто и не обязан это делать, но вас вот я считаю способным его добиться, - продолжал Сент-Джордж. - Вы, как видно, все основательно продумали. Не могу представить себе, чтобы у вас, например, не было плана. Такое уж у меня сложилось впечатление, это же редкость, чтобы чья-то книга так вот воодушевила; этим вы выделяетесь из других. Если у вас нет определенного плана и вы не собираетесь его создавать, то, разумеется, в этом нет ничего плохого, никому до этого нет дела, никто не станет вас принуждать и только два-три человека, не больше, заметят, что вы отклонились от прямого пути. Другие же, _все_ остальные... каждая живая душа в Англии будет думать, что _вы следуете_ этому плану: даю вам честное слово, им и в голову не придет в этом усомниться! Я буду одним из этих двух или трех, кто знает лучше. Вопрос теперь заключается только в том, можете ли вы писать для двоих или троих. Похоже ли это на вас?
   - Я мог бы писать и для одного, если бы этим одним были вы.
   - Не говорите так, я этого не заслужил, мне больно от ваших слов! воскликнул Сент-Джордж. Глаза его загорелись, и взгляд сделался серьезным. - "Один" - это, разумеется, вы сами, ваша совесть, ваши мысли, подчинение всего остального единственной цели. Я вспоминаю эту высокую духовность, как вспоминают женщину, которую когда-то, в позорные дни юности, любили и покинули. Она преследует тебя исполненным укоризны взглядом, образ ее стоит перед тобою всю жизнь. Знаете, будучи человеком искусства, я ведь женился на деньгах.
   Пол изумился и даже слегка покраснел, смущенный этим признанием; увидав на его лице смущение, хозяин дома усмехнулся и продолжал:
   - Вы не так меня поняли. Я говорю не о моей дражайшей супруге; у нее, правда, было небольшое состояние, но не оно определило мой выбор. Я просто влюбился в нее так, как влюбляются многие другие. Я имею в виду продажную музу, которую я привел к алтарю литературы. Не делайте этого, мой мальчик. Она потом всю жизнь будет вас тянуть за собой!
   - Но вы же ведь счастливы?
   - Счастлив? Все это сущий ад.
   - Есть вещи, о которых мне хотелось бы вас расспросить, - нерешительно сказал Пол Оверт.
   - Спрашивайте о чем хотите. Я готов вывернуть себя наизнанку, лишь бы спасти вас.
   - Спасти меня? - повторил Пол Оверт.
   - Заставить вас помнить об этом, заставить все видеть насквозь. Как я вам уже говорил в тот вечер в Саммерсофте, я хочу, чтобы мой пример был всегда у вас перед глазами.
   - Ну что же, книги ваши от этого нисколько не хуже, - сказал Пол со смехом, чувствуя, что дышит атмосферой истинного искусства.
   - Не хуже чего?
   - Дарование ваше настолько велико, что оно проступает во всем, что вы делаете: и в том, что не так хорошо, равно как и в том, что лучше всего. Доказательство этого сорок томов ваших сочинений - сорок томов жизни, наблюдений, поразительного таланта.
   - Ну, конечно, я совсем не глуп, и я это знаю, - спокойно ответил Сент-Джордж. - О, господи, до чего ничтожны были бы все мои творения, если бы я не был умен! Я ведь удачливый шарлатан, я сумел приобщить их к моей системе. А вы знаете, что это такое? Это carton-pierre [клееный картон (фр.)].
   - Carton-pierre?
   - Линкруста-Уолтон! (*13)
   - О, не говорите таких вещей, у меня сердце обливается кровью! запротестовал Пол. - Я вижу вас в прекрасном, счастливом доме, живете вы с комфортом, ваше имя в чести.
   - По-вашему, это честь? - оборвал его Сент-Джордж тоном, который потом много раз вспоминался его собрату. - Я хочу, чтобы этой чести достигли вы. Я имею в виду настоящую честь. А это все подделка.
   - Подделка? - воскликнул Пол, обводя глазами роскошную комнату, что было вполне естественно сделать в эту минуту.
   - О, сейчас люди в этом так преуспели; все это удивительный обман!
   - Обман то, что я вижу, то, как вы живете здесь, где все говорит о семейном счастье - с преданной вам женой, которая воплощенное совершенство, с детьми, которых я еще не имел удовольствия видеть, но которые, судя по тому, каковы их родители, _должны быть_ очень милыми молодыми людьми?
   - Все это превосходно, мой друг, упаси боже, чтобы я стал все это отрицать. Я заработал уйму денег; жена моя знает, что с ними делать, как правильно их употребить и попусту не растратить, как положить немалую долю их в банк и как получать с них проценты. У меня есть изрядное состояние, у меня есть все на свете, но нет самого главного...
   - Самого главного?
   - Сознания того, что ты сделал все, что мог, сознания, которое и есть истинная жизнь художника и отсутствие которого равносильно смерти, сознания того, что ты извлек из дарованного тебе природою инструмента все те удивительные звуки, которые он таит, что ты сыграл эту пьесу так, как ее следовало сыграть. Либо художник справляется с этой задачей, либо нет. И если нет, то вообще не стоит о нем говорить. И как раз те, кто это знает, обходят его молчанием. Он, может быть, все еще слышит трескотню вокруг, но слышнее всего ему неподкупное молчание Славы. Вы скажете, что я уломал ее на мой короткий век, но что значит этот короткий век? Не вообразите только, что я такая скотина, что зазвал вас сюда для того, чтобы поносить мою жену или на нее жаловаться. У этой женщины есть большие достоинства, и я ей безмерно обязан: поэтому давайте лучше не будем о ней говорить. Сыновья мои - дочерей у меня нет - растут, слава богу, людьми порядочными и крепкими! Мне не приходится тревожиться ни об их здоровье, ни об их успехах. Я регулярно получаю самые похвальные отзывы о них из Харроу, из Оксфорда, из Сандхерста (*14) (о, мы поместили их в самые лучшие учебные заведения!), где говорится о том, что это существа жизнерадостные, процветающие, с хорошим аппетитом.
   - Это же большая радость, когда ваш отпрыск учится в Сандхерсте, восторженно заметил Пол.
   - Да, это так приятно. Я ведь, знаете, патриот!
   - Так что же вы имели в виду, когда, помните, в тот вечер, в Саммерсофте, сказали, что дети - это проклятие?
   - Друг мой, на чем зиждется весь наш разговор с вами? - спросил Сент-Джордж, опускаясь на диван, где сидел его гость. Усевшись немного наискось, он прислонился к противоположному подлокотнику, сомкнул руки и закинул их за голову. - На утверждении, что некое совершенство возможно, больше того, что к нему надо стремиться, не так ли? Ну, так все, что я хочу сказать, сводится к тому, что наличие детей этому совершенству мешает. Мешает и жена. Мешает женитьба.
   - Так значит, по-вашему, художник не должен жениться?
   - Он женится всегда себе на погибель. Он приносит себя в жертву.
   - Даже тогда, когда он встречает в жене сочувствие своему труду?
   - Он никогда его не встречает, не может встретить. Женщины понятия не имеют о том, что такое творческий труд.
   - Но ведь сами же они тоже творят, - возразил Пол Оверт.
   - Да, только очень плохо. Ну, разумеется, они думают, что понимают, думают, что сочувствуют. В довершение всего они очень опасны. Они хотят, чтобы вы много писали и зарабатывали много денег. Их великое благородство и добродетель, их примерное здравомыслие как истых англичанок заключается в том, что они заставляют вас это делать. Жена моя ведет за меня все переговоры с издателями и занимается этим вот уже на протяжении двадцати лет. Удается ей это преотменно. Вот почему дела у меня идут хорошо. А ведь если ты являешься отцом невинных младенцев, которых жена твоя производит на свет, то разве у тебя поднимется рука лишить их своей поддержки? Вы спросили меня прошлый раз, не являются ли они огромным возбудителем. Ну конечно же да - в этом не приходится сомневаться!
   - Что касается меня, то, думается, что мне нужны возбудители, промолвил Пол Оверт.
   - Ну, раз так, то n'en parlons plus! [Не будем больше говорить об этом! (фр.)] - сказал Сент-Джордж, улыбаясь.
   - Думаю, что возбудителем для меня являетесь вы, - продолжал молодой человек. - Но действуете вы на меня совсем не так, как вам бы, вероятно, хотелось. Насколько я могу судить, главный ваш успех - весь этот пышный дом на Иннисмор-Гарденз (*15).
   - Успех? Неужели вы называете это успехом, когда о вас говорят так, как вы вот, например, говорили бы обо мне, сидя здесь с кем-нибудь из ваших собратьев по перу, с юношей, таким же умным и прямодушным, как вы сами? Неужели вы называете это успехом, когда вас заставляют краснеть, как вы непременно бы покраснели, если бы какой-нибудь иностранный критик (само собой разумеется, я говорю о человеке, который знает свой предмет и ясно дает вам это понять, как то всегда делают иностранные критики), да, если бы такой вот чужеземец сказал вам: "Он единственный в своей стране, которого они считают образцом совершенства, не так ли?" Неужели же это успех - заставить юного англичанина растеряться и задрожать в такую минуту от стыда за старую Англию? Нет, нет! Настоящий успех - это когда люди начинают трепетать совсем иным трепетом. Так попытайтесь же!
   - Попытаться?
   - Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.
   - О, видит бог, я так этого хочу!
   - Ну так знайте, что такое не дается без жертв; не тешьте себя этой иллюзией ни единой минуты, - сказал Генри Сент-Джордж. - Что до меня, то я ничем не пожертвовал. Все осталось при мне. Иначе говоря, я все упустил.
   - Вы прожили полную, богатую жизнь, какою только может жить мужчина, человек - со всеми ее повседневными заботами, и обязанностями, и тяготами, и огорчениями, и радостями, среди всех благ, которые дают нам семья и общество, и всех трудностей, в которые они нас вовлекают. Это, должно быть, давало вам большой материал для размышлений, было для вас очень занимательным.
   - Занимательным?
   - Для человека сильного, конечно.
   - Все это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же время лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций, но превратил ли я хоть одну из них в золото? А ведь это и есть долг художника, ему надлежит иметь дело только с благородным металлом. Я вел светскую жизнь вместе с женой и детьми - нелепую, расточительную, материальную, скотскую, филистерскую, снобистскую лондонскую жизнь. Все у нас самое красивое, даже карета, сами мы - процветающее, известное в городе семейство. Только, друг мой, не прикидывайтесь дурачком и не делайте вид, что вы не знаете, чего нам _недостает_. Это куда важнее, чем все остальное. Послушайте, зачем нам с вами, собратьям по перу, лукавить друг перед другом! Вы же сами знаете, как знаете то, что вы сидите сейчас передо мной, что, если бы вы писали такие книги, как я, вы уже непременно пустили бы себе пулю в лоб!
   Полу Оверту показалось, что тот огромной важности разговор, который мастер обещал ему еще в Саммерсофте, действительно состоялся, причем с такой стремительностью и полнотой, каких его юное воображение не могло себе даже представить. Собеседник его произвел на него неотразимое впечатление, и у него захватывало дух от глубин, в которые он теперь погружался, и от самой необычности этих откровенных признаний. Он был потрясен обуявшим его столкновением разнородных чувств - понимания и смущения, тревоги и радости, согласия и протеста. И все это было смешано с состраданием (и с каким-то стыдом оттого, что он ко всему этому приобщился) ко всем болячкам и язвам, которые обнажил перед ним этот поразительный человек, и с ощущением трагизма той тайны, которая скрывалась за всем внешним блеском. Мысль о том, что это он дал знаменитому писателю повод для такого самоуничижения, и томила его, и бросала в краску, и вместе с тем в некоторых отношениях он сделался теперь так чуток, что от него не могло уже укрыться ничто из того, что подразумевалось в сказанных Сент-Джорджем словах. Такова уж была его несчастная участь - ввергнуться в глубокие воды, взбудоражить их и рассыпать потом брызгами необыкновенного красноречия. Он принялся исступленно оспаривать последнее утверждение хозяина дома; перечислив те его творения, которые он любил, он напомнил ему об их блеске и о том, что автор их выше любого из своих современников. Некоторое время Сент-Джордж учтиво выслушивал все эти речи; потом он взял его за руку и сказал:
   - Все это хорошо, и если вы не собираетесь создавать ничего лучшего, то почему бы вам тогда не иметь все те блага, которые есть у меня; столько же придатков, как человеческих, так и материальных; столько же сыновей или дочерей, жену, у которой будет столько же платьев, дом, где столько же слуг, конюшни, где столько же лошадей, и сердце, где столько же терзаний.
   Произнеся последние слова, он поднялся с дивана и какое-то время стоял, взирая на своего взволнованного ученика.
   - А деньги у вас есть? - неожиданно спросил он.
   - Не так много, чтобы о них стоило говорить.
   - Ну, раз так, то почему бы вам не обеспечить себя приличным гонораром, если только вы возьметесь за это так, как надо. Изучите ради этого _меня_, как следует _меня_ изучите. Право же, вы сможете завести себе даже карету.
   Пол Оверт сидел некоторое время молча. Он уставился в одну точку и много всего за это время передумал. Друг его отошел в сторону, взяв пачку писем, лежавших на том же столе, что и листы корректуры.
   - А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас сжечь? - внезапно спросил он. - Та, которую она невзлюбила.
   - Книга, которую она заставила меня сжечь... а откуда вы это знаете? спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.
   - Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.
   - Как же, она этим гордится. Не помню уж, только это была неплохая книга.
   - А о чем же она была?
   - Сейчас скажу. - Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. - Ах, да, в ней было написано обо мне самом.
   У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что можно было уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:
   - О, написать ее должны были бы _вы_, это вы должны были бы заняться мною: предмет этот неисчерпаем!
   Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.
   - Так неужели нет _ни одной_, которая действительно бы могла понять, которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?
   - А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва. Они все вместе - и идол, и алтарь, и пламя.
   - Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более прозорливой? - продолжал Пол.
   Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего собеседника.
   - Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.
   - А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.
   - Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? - спросил Сент-Джордж.
   - Да, - признался Пол Оверт.
   - Ну, тогда откажитесь.
   - Отказаться от моей любви? - изумился Пол.
   - Боже сохрани, от вашей цели.
   - От моей цели?
   - От той, о которой вы говорили с ней, от того, чтобы достичь совершенства.
   - Она может стать помощницей... помощницей! - вскричал молодой человек.
   - Да, на какой-нибудь год - конечно. А потом станет камнем на шее.
   - Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству - к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.
   - "Вам и мне" - этого нельзя было выразить лучше, друг мой! У нее действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее, да оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.
   - Художнику... художнику! Что же он, по-вашему, не человек?
   Сент-Джордж задумался.
   - Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я, что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, добавил Сент-Джордж, смеясь. - Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. _Сотворить_ свое произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало - вот единственное, о чем ему следует думать. "Удалось оно мне или нет?" - вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать. И уж никак не спрашивать себя, "достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых деток?" Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!
   - Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие чувства и привязанности?
   - А разве у него нет чувства, нет привязанности, которая заключает в себе все остальное? К тому же пусть у него будут какие угодно чувства, лишь бы они не мешали ему сохранять свою самостоятельность. Он должен позволить себе быть бедным.
   Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.
   - Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?
   Сент-Джордж положил ему руку на плечо.
   - Да потому, что она могла бы стать для вас горячо любимой женой! Да к тому же ведь я тогда еще не читал ваших книг.
   - Лучше бы вы предоставили меня самому себе! - пробормотал молодой человек.
   - Я не знал, что быть женатым это не для вас, - продолжал Сент-Джордж.
   - Какое ложное положение, какое унижение художника - думать, что это ушедший от мира аскет и что творить он может только ценою отказа от личного счастья. Какой это обвинительный акт искусству! - воскликнул Пол Оверт; голос его дрожал.
   - Уж не думаете ли вы случайно, что я защищаю искусство? Обвинительный акт - если хотите, да! Счастливы те общества, где оно ничем себя не проявило, ибо стоит ему только расцвесть, как их начинает снедать недуг, как растленность становится неотвратимой. Конечно же, художник находится в ложном положении. Но я считал, что для нас это нечто само собой разумеющееся. Простите меня, - продолжал Сент-Джордж, - именно "Джинистрелла" заставила меня прийти к этим выводам.
   Пол Оверт стоял, опустив глаза. Ночная тишина огласилась боем часов на башне: пробило час.
   - А как по-вашему, я могу ей понравиться? - спросил он наконец.
   - Мисс Фэнкорт? Чтобы за нее посвататься? А почему бы нет! Поэтому-то мне и хотелось вас поддержать. У меня ведь все-таки есть возможность немного помочь вам добиться успеха.
   - Простите, что я задаю вам этот вопрос, но не собирались ли вы ради этого устраниться сами? - спросил Пол Оверт и покраснел.
   - Я старый болван, мне там нечего делать, - многозначительно ответил Сент-Джордж.
   - А я пока еще никто: я беден, и к тому же, наверное, есть столько достойных мужчин...
   - Вы джентльмен и человек с большим талантом. По-моему, вы могли бы добиться успеха.
   - Но я же должен буду тогда отказаться от этого таланта?
   - Вы знаете, многие думают, что мой мне удалось сохранить.
   - У вас есть талант мучить людей! - вскричал Пол Оверт, но тут же пожал своему собеседнику руку, словно для того, чтобы смягчить вырвавшийся у него упрек.
   - Бедный мальчик, я действительно вас терзаю. Так попытайтесь же, попытайтесь! По-моему, у вас есть шансы на успех, вы выйдете на первое место.
   Продолжая еще какое-то время держать его за руку. Пол заглянул ему в глаза.
   - Нет, _я - художник_, я не могу не быть им.
   - Ну, тогда докажите это на деле! - воскликнул Сент-Джордж. - Дайте мне возможность перед смертью увидеть то, чего я больше всего хочу, то, к чему я стремлюсь: жизнь, проникнутую настоящим большим чувством. Если вы можете быть исключением, то не упускайте этот случай! Подумайте о том, что это такое, каким оно выглядит в глазах людей, каково с ним жить!
   Они направились к двери, и Сент-Джордж сжал обеими руками руки своего друга. Тут они снова остановились, и Пол Оверт воскликнул:
   - Я хочу жить!
   - В каком смысле?
   - В самом высоком смысле.
   - Ну, тогда добивайтесь своего, доводите дело до конца.
   - При вашем сочувствии, вашей помощи?
   - Рассчитывайте на них, я воздам вам должное. Рассчитывайте на мое самое высокое одобрение, на мою преданность. Я буду чувствовать себя удовлетворенным, если это может для вас что-то значить. - И так как Пол все еще как будто колебался, Сент-Джордж добавил: - Помните, что вы сказали мне тогда в Саммерсофте?
   - Какое-нибудь безрассудство, не иначе?
   - "Я сделаю все, что вы мне велите", - вы это сказали, именно это.
   - И вы теперь хотите меня поймать на слове?
   - Но сам-то я кто? - сказал учитель, качая головой.
   - Господи, что же мне теперь делать? - почти со стоном произнес Пол, выходя из дому.
   6
   "Слишком уж много места там уделено загранице. К черту эту заграницу!" Такие вот примечательные слова или еще что-то в этом роде изрек Сент-Джордж, говоря о развитии событий в "Джинистрелле"; и, однако, несмотря на то, что они произвели сильное впечатление на Пола Оверта, как и вообще почти все его советы, неделю спустя после разговора, о котором я рассказал, молодой человек уехал из Англии - уехал надолго, преисполненный новых замыслов. Я не погрешу против истины, сказав, что именно этот разговор и явился непосредственной причиной его отъезда. Но сколь ни взволновало его все сказанное в тот вечер знаменитым писателем, еще большее волнение он ощутил тогда, когда припоминал его слова на свободе по прошествии уже многих часов и дней - именно тогда смысл их раскрылся ему во всей своей полноте, и он понял огромную важность того, что услышал. Лето он провел в Швейцарии и, принявшись в сентябре за новую работу, решил, что останется по ту сторону Альп, пока она как следует не продвинется. Для того чтобы привести свой план в исполнение, он вернулся в хорошо знакомый ему тихий уголок на берегу Женевского озера с видом на башни Шильонского замка (*16); и это место, и открывавшийся оттуда вид были ему дороги связанными с ними давними воспоминаниями и каким-то непостижимым путем понемногу возвращали ему бодрость и силы. Задержался он там надолго; все склоны окрестных холмов покрылись снегом, который спускался все ниже и уже почти достигал того места, до которого, закончив работу, он поднимался в предзакатные часы, с каждым днем становившиеся все короче. Стояла чудесная осень, озеро голубело, а книга его обретала форму и подвигалась вперед. Все это на какое-то время украсило ему жизнь, и он свыкся с тем, что эта жизнь покровом своим заслонила от него все остальное. По прошествии полутора месяцев ему стало казаться, что он уже выучил наизусть преподанный ему Сент-Джорджем урок, - что он постиг всю истинность его утверждений, испытав их на деле. Тем не менее он совершил одну непоследовательность: перед тем как пересечь Альпы, он написал Мэриан Фэнкорт. Он отлично знал, сколь неправомерен этот поступок, и оправдывал его только тем, что может один раз позволить себе такую роскошь, доставить себе маленькое развлечение в награду за всю эту трудную осень. Она не просила его об этом знаке внимания, когда он пришел повидать ее за три дня до своего отъезда из Лондона и спустя три дня после того, как они с ней обедали вместе в доме на Иннисмор-Гарденз. По правде говоря, у нее и не было оснований его об этом просить, ибо он ни словом не обмолвился о том, что хочет уехать. А не упомянул он об этом просто потому, что сам еще не был ни в чем уверен; последняя встреча с ней как раз и определила его решение. Ему захотелось увидеть ее для того, чтобы убедиться, как много она в действительности для него значит, и отъезд его, столь стремительный, что он даже не попрощался с нею, явился следствием испытания, которому он себя подверг и которое еще больше укрепило его в убеждении, что значит она для него безмерно много. В письме своем, посланном из Кларана (*17), он оговаривался, что должен еще будет объяснить ей (и это больше чем через три месяца после отъезда!), что заставило его отступить от принятых правил.
   Она ответила ему коротко, но очень быстро и сообщила ему поразившую его новость: миссис Сент-Джордж скончалась неделю назад. Эта примечательная женщина умерла в их загородном доме от тяжелого воспаления легких - он, вероятно, не забыл, что все последние годы чувствовала она себя очень плохо. Мисс Фэнкорт добавляла, что, как говорят, муж ее совершенно убит постигшим его ударом: ему будет очень не хватать ее, она ведь была для него решительно всем. Пол Оверт тотчас же написал Сент-Джорджу. Ему и раньше как-то хотелось поддерживать с ним связь, но все это время у него не было достаточно уважительной причины, чтобы тревожить человека, который так занят. Их долгий ночной разговор припомнился ему во всех подробностях, но не помешал ему выразить знаменитому писателю свое искреннее сочувствие, ибо не из этого ли разговора ему стало ясно, что влияние этой женщины, являвшей собою образец совершенства, определило всю жизнь ее мужа? Можно ли было представить себе более ужасную катастрофу, чем утрата этого животворного влияния - и навсегда? Именно в таком тоне и ответил Сент-Джордж своему юному другу месяц спустя. Разумеется, в письме его не было ни малейшего намека на столь много значивший для Оверта разговор. Он писал о своей покойной жене так откровенно и великодушно, как будто начисто позабыл об этом вечере, и слова его давали понять, сколь велика понесенная им утрата. "При ней мне не надо было ничего делать самому, не надо было ни о чем думать. С великим уменьем и редчайшей преданностью справлялась она со всеми тяготами жизни, а я был свободен, как мало кому из мужчин удается быть, чтобы работать пером, оградив себя от всего постороннего во имя этой работы. Это была исключительная услуга с ее стороны, величайшая из всех, какие только она могла оказать. О, если бы я мог в свое время по достоинству ее оценить!"