Джейн Остин. Доводы рассудка

   Слышать, как они говорят так много о капитане Вентворте, слишком часто повторяют его имя, перебирают в памяти прошлое и наконец приходят к выводу, что он (и ведь могло же такое случиться) и был тем самым капитаном Вентвортом, кого они, как они вспомнили, встречали, раз или два, по возвращении из Клифона (прекрасный молодой человек), но они не могли сказать, случилось это семь или восемь лет назад, – все это явилось новым испытанием для самообладания Энн. Но, как бы там ни было, ей явно предстояло отныне приучить себя к подобной пытке. Получалось, ей предстояло научиться оставаться безучастной, раз уж ожидалось его появление, и причем скорое появление. И мало того, Масгроувы, переполненные горячей благодарностью за доброту, которую он проявил в отношении их бедного Дика, высоко превозносили его характер, о котором говорило уже то, что шесть месяцев бедняга пребывал под его опекой, и упоминали в сильной, хотя и не литературно совершенной похвале как «лихого парня, только слишком уж похожего на школьного учителя», решили с нетерпением ждать возможности быть ему представленным и завязать с ним знакомство, как только они услышат о его приезде.
   Так было решено, и вечер дальше шел покойно и безмятежно.

Глава 7

   Не прошло и нескольких дней, как все узнали о приезде капитана Вентворта в Келлинч, и мистер Масгроув нанес ему визит и, возвратившись, горячо превозносил его и сообщил домашним, что договорился с Крофтами об обеде в Апперкроссе в конце следующей недели. Мистер Масгроув сильно огорчился из-за невозможности назначить для посещения более раннюю дату, с таким нетерпением желал он продемонстрировать свою благодарность, принимая капитана Вентворта под крышей собственного дома и приветствуя его всем, что было самым лучшим и крепким в его погребах. Но предстояло ждать, пока пройдет целая неделя; всего неделя, как сочла бы Энн, а затем им предстояло встретиться; но скоро Энн пожалела, что даже и эту неделю ей не пришлось чувствовать себя в безопасности.
   Капитан Вентворт очень поспешил нанести ответный визит мистеру Масгроуву, пожелав ответить на его любезность, и она лишь по случайности не зашла к ним в те же полчаса его визита. Они с Мэри уже фактически отправились по направлению к Большому дому, где, как она узнала впоследствии, они бы неминуемо с ним столкнулись, но тут случилось непредвиденное. Старший из мальчиков неудачно упал, и его принесли в тот момент домой. Несчастный случай с ребенком отложил в сторону любые посещения; но она не могла безразлично воспринимать известие о своем спасении, несмотря на серьезное беспокойство, которое испытывала по поводу состояния мальчика.
   Несчастный вывихнул себе ключицу и настолько сильно ушиб спину, что это вызывало самые тревожные опасения. Весь оставшийся день был наполнен страданиями, и Энн приходилось все делать одновременно: послать за аптекарем, отыскать отца и сообщить ему о случившемся, подбодрить мать и удержать ее от истерики, раздать указания слугам, отогнать младшего мальчика, обласкать и успокоить бедного страдальца; и, кроме этого, послать, как только она вспомнила про это, надлежащее сообщение в другой дом, что добавило ей скорее перепуганных и недоумевающих зрителей, чем полезных помощников.
   Возвращение зятя явилось первым утешением: он сумел взять на себя заботу о жене, и уж совсем она успокоилась при появлении аптекаря. Пока он не прибыл и не исследовал ребенка, их предчувствия оставались самыми худшими, будучи неопределенными; они подозревали большие повреждения, но не знали, где именно; но теперь ключица была скоро поставлена на место, и хотя мистер Робинсон все щупал, и щупал, и тер, и мрачнел, и тихо беседовал с отцом и тетей, тем не менее они все уже надеялись на лучшее и смогли разлучиться и отобедать в терпимом спокойствии духа; и затем, уже перед самым расставанием, две младшие тетки нашли в себе силы отвлечься от состояния здоровья племянника и сообщить всем о визите к отцу капитана Вентворта; задержавшись после ухода отца с матерью еще минут на пять, они тут же попытались рассказать, в каком они от него совершенном восторге, насколько красивее, обходительнее он им показался, нежели любой другой представитель мужского пола среди всех их знакомых, из тех даже, кто раньше снискал и пользовался их благосклонностью.
   Как было они обрадовались, услышав, что папа пригласил его остаться на обед, и как сожалели, когда он сказал, что совсем не может себе сегодня этого позволить, и как обрадовались снова, когда он пообещал ответить на папино и даже более настоятельное мамино приглашение приехать и отобедать с ними на следующий день, правда-правда, уже завтра; и он пообещал это с такой благожелательностью, словно подчеркнул этим, как правильно он понял причину проявленного к нему с их стороны внимания. Короче, и выглядел он элегантно, и говорил он с изысканной любезностью, что они могли заверить их всех, он вскружил им обеим голову; и они убежали, ликующие и влюбленные, и капитан Вентворт явно занимал их намного больше, чем маленький Чарльз.
   Рассказ и восторги повторились, когда в вечерних сумерках обе девушки пришли уже с отцом разузнать, как обстоят дела; и мистер Масгроув, уже освободившийся от первых волнений по поводу самочувствия своего наследника, смог подтвердить их впечатление, и добавить своих похвал, и выразить надежду, что теперь больше не возникнет повода отменить обед с капитаном Вентвортом, и только выразил сожаление, что обитатели коттеджа, судя по всему, не захотят оставить маленького мальчика ради встречи с капитаном.
   – Ох! Нет! Как можно оставить ребенка! – И отец и мать еще недавно только пережили слишком сильную тревогу, чтобы допустить эту мысль; а Энн, обрадовавшись избавлению, не смогла сдержаться и присоединилась к их горячим протестам.
   Правда, чуть позже Чарльз Масгроув начал склоняться к другому решению: ребенок шел на поправку, а ему слишком уж хотелось быть представленным капитану Вентворту, и, возможно, он мог бы присоединяться к ним позже вечером; он не стал бы там обедать, но вполне сможет заглянуть туда на полчасика. Но тут же был нетерпеливо атакован женой, набросившейся на него со словами:
   – Ах! Чарльз, нет и нет, я не выдержу, я не смогу тебя отпустить. Ты только подумай, а если что-нибудь случится?
   Ребенок хорошо провел всю ночь, и ему стало много лучше на следующий день. Требовалось время, чтобы удостовериться в отсутствии повреждений в позвоночнике; но мистер Робинсон не нашел ничего угрожающего, ничего, усиливавшего опасения и тревогу, и соответственно Чарльз Масгроув начал сомневаться в необходимости продолжать свое добровольное заключение. Ребенка необходимо было держать в постели и развлекать по возможности чем-то очень спокойным; но отцу-то что оставалось делать? Вполне посильное дело для женщины, и было бы совершеннейшей нелепостью, если бы он, крайне бесполезный дома, продолжал держать себя в заточении.
   Отец очень желал познакомить сына с капитаном Вентвортом, и в отсутствие достаточного основания не появляться там он обязан идти; и его размышления привели к решительному и открытому заявлению, сразу по возвращении с охоты, что он твердо намерен тут же переодеться и обедать в другом доме.
   – С ребенком все обстоит как нельзя лучше, – объявил он, – и я предупредил сейчас отца о своем приходе, и он посчитал мое решение правильным. Ну а поскольку с тобой остается твоя сестра, любовь моя, у меня вообще нет ни малейшего сомнения. Ты сама не захотела бы оставить его, но ты же видишь, я совершенно бесполезен. Энн пошлет за мной, если случится непредвиденное.
   И мужья и жены обычно понимают, когда все возражения тщетны. Мэри уже по внешнему виду Чарльза догадалась: он бесповоротно решил уйти и бесполезно надоедать ему с просьбами. Она не произнесла ни слова, пока он не вышел из комнаты; но, как только они остались вдвоем с Энн, запричитала:
   – Итак, нас с тобой оставили обходиться без всякой помощи, с этим бедным больным ребенком на руках; и ни единое живое существо не пройдет даже мимо за весь вечер! Так я и знала, так я и знала. Мне, как всегда, не везет. Стоит произойти хоть малейшей неприятности, как мужчины всегда выкрутятся, и Чарльз ничуть не лучше их всех. Какой же он бесчувственный! Ведь правду я говорю, жестоко убегать от собственного бедного мальчугана. И все эти разговоры, видите ли, он поправляется! Откуда ему знать, что мальчик поправляется или что через какие-то полчаса все не изменится к худшему? Не ожидала я от Чарльза проявления подобной бесчувственности. Вот так вот, он, значит, уходит развлекаться, а я, раз я мать, мне, бедной, и выйти из дому нельзя; хотя мне-то как раз и труднее всего оставаться подле ребенка. Ведь я же ему мать – это самая веская причина, почему мои чувства нельзя подвергать испытанию. Я нисколько не пригодна для этого. Ты же видела, какая со мной случилась истерика вчера.
   – Но это же произошло с тобой только от неожиданности, от тревожного ожидания последствий, это был шок. Больше ты не поддашься истерике. Полагаю, нам не из-за чего станет беспокоиться. Я прекрасно поняла указания мистера Робинсона и ничего не опасаюсь; и, право, Мэри, я могу понять твоего мужа. Уход за ребенком и за больными – не мужское дело, они к этому не приспособлены. Больной ребенок всегда остается на руках матери: ее собственные чувства обычно побуждают ее к этому.
   – Надеюсь, я люблю своего ребенка не меньше любой другой матери, но я не уверена, будто от меня больше пользы в комнате больного, нежели от Чарльза, не могу же я постоянно бранить или одергивать бедного ребенка, когда он болен; и ты же видела, как этим утром, когда я велела ему лежать тихо, он явно только сильнее начал брыкаться. У меня не хватает нервов на подобные вещи.
   – Но разве ты сама сможешь оставаться спокойной весь вечер вдали от бедного малютки?
   – Да, ты же видишь, его папа может, а почему я не должна? Джемайма настолько заботлива и внимательна, и она могла бы посылать нам известия о его состоянии каждый час. Я и правда думаю, Чарльзу вполне следовало бы сказать отцу о нас обо всех. Сейчас я не больше тревожусь за маленького Чарльза, чем он. Я была ужасно встревожена вчера, но сегодня – все совсем иначе.
   – Ладно, если ты не считаешь, что уже слишком поздно сообщить о твоем приходе, полагаю, тебе стоит пойти вместе с мужем. Оставьте маленького Чарльза на мое попечение. Мистер и миссис Масгроув не подумают плохого, если я останусь с ним.
   – Ты это серьезно? – вскричала Мэри, ее глаза засияли. – Вот это да! Это же отличная мысль, ну конечно, отличная. Разумеется, я с одинаковым успехом могу пойти или не пойти, поскольку дома от меня никакой пользы, разве нет? Я тут только извожу сама себя. Вот у тебя совсем нет материнских чувств, и поэтому ты сейчас самая подходящая сиделка. Ты можешь заставить маленького Чарльза делать все; он и всегда-то слушается тебя с полуслова. Так будет много лучше, чем если бы мы оставили его только с Джемаймой. О! Я обязательно пойду; я уверена, мне необходимо туда пойти, коли я могу, ничуть не меньше, чем Чарльзу, ведь они особенно хотят, чтобы я познакомилась с капитаном Вентвортом, и я знаю, что ты вовсе не против остаться одна. Право, тебе пришла в голову превосходная мысль, Энн. Я пойду скажу Чарльзу и тотчас же буду готова. В случае чего ты можешь сразу же послать за нами, ты же знаешь, но я уверена, ничего такого, чтобы встревожить тебя, не должно случиться. Я никуда не пошла бы, можешь быть уверена, если бы я не чувствовала себя совершенно спокойно в отношении моего дорогого ребенка.
   Через минуту она уже стояла в дверях туалетной комнаты мужа, и, поскольку Энн последовала за нею наверх, она успела застать всю их беседу, которая началась с ликующего обращения Мэри:
   – Я собираюсь пойти с тобой, Чарльз, поскольку дома от меня не больше пользы, чем от тебя. Если бы мне пришлось запереть себя навеки с этим ребенком, мне и тогда не удалось бы убедить его делать то, что ему не нравится. Энн останется; Энн решила остаться дома и позаботиться о нем. Энн сама все это предложила, и поэтому я пойду с тобой, и так будет намного лучше, поскольку я уже начиная со вторника ни разу не обедала вне дома.
   – Это очень любезно со стороны Энн, – прозвучало в ответ, – и я с удовольствием возьму тебя с собой, но не слишком ли жестоко оставлять ее дома одну, да еще нянчиться с нашим больным ребенком.
   Энн подошла и могла сама изложить Чарльзу свои доводы, и ее искренности вскоре оказалось достаточно для убеждения, тем более убедиться в этом ему было по меньшей мере очень приятно, и он отбросил все остальные угрызения совести, связанные с тем, что они оставляли ее обедать одну, хотя он все еще хотел, чтобы она присоединилась к ним вечером, когда ребенка уложат спать на ночь, и любезно убеждал ее позволить ему приехать и забрать ее, но уговорить ее не удалось; и раз так, она вскоре с удовольствием наблюдала, как они вдвоем отправились в гости, оба в приподнятом настроении. Они ушли, она надеялась, счастливые, каким бы странным ни показалось такое счастье; что касается ее самой, она была оставлена с таким ощущением спокойствия и удовлетворенности, какого, возможно, еще никогда ей не довелось испытывать. Она знала, что действительно оказывалась больше всех полезна ребенку; и какое ей было дело, если Фредерик Вентворт и находился всего в полумиле от нее, охотно стараясь понравиться другим.
   Энн хотелось бы знать, как он отнесся к их встрече. Возможно, безучастно, если реально говорить о безразличии при таких обстоятельствах. Скорее всего безучастно, или вовсе не желал этого. Ведь, если бы он только хотел снова ее увидеть, ему не пришлось бы столько ждать; он поступил бы так, как она не могла себе позволить. Но она непременно нашла бы возможность встретиться (и ей в это искренне верилось), окажись она на его месте, и сделала бы это давно, когда еще раньше обстоятельства позволили ему обрести независимость, которой им только и не хватало для счастья.
   Сестра с мужем возвратились в восторге от своего нового знакомства и от проведенного в Большом доме вечера. Там были музыка, пение, разговоры, смех – полный набор для приятного времяпрепровождения; обаятельные манеры капитана Вентворта, никакой робости или скрытности; казалось, они все давно и хорошо знакомы друг с другом, и уже следующим утром они с Чарльзом отправлялись на охоту. Его ожидали к раннему завтраку, но не в коттедж, хотя это и обсуждалось сначала; но потом его уговорили предпочесть Большой дом, к тому же он опасался помешать миссис Чарльз Масгроув, из-за ребенка, в общем, так или иначе, они едва ли точно помнили почему, но они с Чарльзом договорились встретиться на завтраке у мистера Масгроува.
   Энн не надо было ничего объяснять. Он желал избежать встречи с ней. Как выяснилось, он спрашивал о ней, не заостряя особого внимания, как если бы о прежней мимолетной знакомой, скорее чтобы подтвердить, как она уже подтвердила это давнее знакомство, возможно, под влиянием того же желания избежать процедуры представления друг другу, когда им все-таки придется встретиться.
   Утренние часы в коттедже всегда начинались позже, чем в другом доме, но на следующий день различие оказалось слишком велико, и Мэри с Энн еще только приступили к завтраку, когда Чарльз заглянул к ним предупредить, что они уже собрались охотиться и он зашел забрать собак, а сестры идут за ним следом с капитаном Вентвортом; и, поскольку девушки вознамерились навестить Мэри и ребенка, капитан Вентворт также вызвался, если только это не вызовет неудобства, нанести ей короткий визит, буквально на несколько минут; и, хотя Чарльз ручался за состояние ребенка, которое в любом случае позволяет сделать этот визит удобным, капитан Вентворт все же настоял, чтобы он, Чарльз, все-таки забежал и предварил их появление.
   Мэри, очень довольная подобным проявлением внимания, пришла в восторг от возможности принять капитана, в то время как тысяча чувств стремительно нахлынули на Энн, из которых самым утешительным было лишь одно: все это скоро кончится. И все действительно скоро кончилось. Спутники Чарльза появились минуты через две за ним; все прошли в гостиную.
   Их взгляды едва встретились, капитан Вентворт поклонился, правила этикета соблюдены; она слышала его голос, он поболтал с Мэри, сказал ей какие-то уместные случаю слова, по-дружески обратился к барышням Масгроув, этого ей было достаточно, чтобы понять непринужденность их отношений; комната, казалось, заполнилась людьми и голосами, но не прошло и нескольких минут, как сразу все кончилось. Чарльз показался в окне, все было готово, их посетитель поклонился и ушел, барышни Масгроув тоже ушли, внезапно приняв решение прогуляться до конца деревни вместе с охотниками; комната опустела, и Энн могла вернуться к прерванному завтраку, или хотя бы попытаться.
   – Все кончилось! Все кончилось! – повторяла она про себя снова и снова, с благодарностью за эту милость. – Самое плохое кончилось!
   Мэри о чем-то болтала, но она не могла уследить за ходом ее мысли. Она увидела его. Они встретились. Они снова оказались с ним в одной комнате.
   Скоро, однако, она попыталась урезонить себя и унять волнение. Восемь лет, почти восемь лет прошло с тех пор, как она от всего отказалась. Как абсурдно снова поддаваться смятению чувств, которые за это время растворились в далях расстояний и тумане неясности! Чего только не могли сделать восемь лет? События самого разного толка, перемены, расставания, переезды (все, все должно было вместиться в них, и прошлое предано забвению), как все естественно, и вместе с тем неизбежно! Эти восемь лет – почти третья часть ее жизни.
   Увы! Сколько бы она ни рассуждала, для настоящих чувств восемь лет оказались всего лишь немногим больше, чем ничего.
   Ну а что чувствовал он? Желал ли он сторониться ее? И в следующий миг она казнила себя за безрассудство, побудившее вообще задаться этим вопросом.
   Был еще один вопрос, над которым, возможно, даже ее предельно разумные рассуждения не помешали бы ей задумываться. Но на него-то ей вскоре суждено было получить ответ, избавивший ее от неопределенности; так как после того, как обе барышни Масгроув вернулись и снова покинули коттедж, Мэри совершенно неожиданно заметила:
   – Капитан Вентворт не очень галантно ведет себя с тобой, Энн, хотя и был так предупредителен со мной. Генриетта выспросила его мнение о тебе, когда они ушли, так он сказал, что ты сильно изменилась, и он бы даже не узнал тебя.
   Мэри вообще редко считалась с чувствами сестры, но сейчас она и вовсе не подозревала, что своими словами растравливает какую-то особую рану.
   «Изменилась до неузнаваемости». Энн покорилась, погрузившись в молчаливую, глубоко смиренную подавленность.
   Разумеется, все так и есть, и ей нечем было успокоиться, поскольку он совсем не изменился, или совсем не изменился к худшему. Она уже призналась себе в этом, и она не могла думать по-другому, каким бы жестоким ни казался его приговор ей самой. Нет, за годы, унесшие весеннее цветение ее юности, он сильно возмужал, приобрел независимый вид, живые и открытые манеры, но черты его приятного лица не изменились. Она видела перед собой того же самого Фредерика Вентворта.
 
   «Так изменилась, что он не узнал бы ее!» С этими словами ей придется жить. И все же она скоро начала радоваться, что услышала их. Они здорово отрезвляли, они ослабляли волнение, несли покой, а потому им предстояло сделать ее более счастливой.
   Фредерик Вентворт произнес эти слова, или какие-то другие, похожие, вовсе не подозревая, как скоро их передадут ей. При встрече с ней он в первый же момент нашел ее ужасно переменившейся, и сказал то, что почувствовал. Он не простил Энн Эллиот. Она дурно обошлась с ним, покинула его и обманула его надежды; и хуже того, она показала малодушие, чего он сам, решительный, уверенный в себе, не смог вынести. Она отказалась от него, отказалась в угоду другим. Под воздействием чересчур убедительных уговоров. Она проявила слабость и робость.
   Он был слишком горячо привязан к ней, и с тех пор ни разу не встретил женщину, которую смог бы посчитать ей равной; но, исключая некоторое, вполне естественное желание удовлетворить свое любопытство, он совсем не стремился снова встретиться с ней. Ее власть над ним ушла навсегда.
   Сейчас он поставил перед собой цель жениться. Он был богат и, сойдя на берег, намеревался основательно обосноваться где-нибудь, как только сумеет должным образом прельститься кем-нибудь; и в настоящий момент он оглядывался по сторонам, готовый влюбиться с той стремительностью, которую позволит ясная голова и придирчивый вкус. Он готов был отдать сердце любой из барышень Масгроув, если они сумеют им овладеть; другими словами, любой привлекательной молодой женщине, оказавшейся у него на пути, но только не Энн Эллиот. Это было его тайное условие, но он молчал о нем, когда признавался сестре, подтверждая ее предположения и догадки:
   – Да, вот он я, София, в самом деле, я готов жениться, и даже жениться безрассудно. Любая девушка между пятнадцатью и тридцатью может иметь на меня виды. Немного привлекательности, несколько улыбок, несколько похвал морякам, и я – потерянный человек. Разве этого не достаточно для моряка, лишенного общества женщин, которому негде научиться быть привередливым?
   Он сказал это, она знала, и хотел бы услышать возражения. Его живые, светящиеся гордостью глаза говорили о счастливом убеждении в своей неотразимости человека, по всему видно, не научившегося быть привередливым. Энн Эллиот не совсем исчезла из его мыслей, когда он более чем серьезно описывал женщину, с которой желал бы встретиться. «Решительная, крепкая духом, но мягкая и ласковая» – таково было ее первое и последнее описание.
   – Вот какую женщину я хочу встретить, – сказал он. – Конечно, я смогу чуть снизить планку, но не слишком. Если я – глупец, я буду глупцом до конца, поскольку я думал на эту тему больше, чем большинство мужчин.

Глава 8

   С того дня капитан Вентворт и Энн Эллиот почти все время вращались в одном и том же кругу. Очень скоро они встретились на обеде у мистера Масгроува, поскольку состояние маленького мальчика больше не могло обеспечивать его тетю отговоркой для отсутствия за столом; и это оказалось всего лишь началом череды других обедов и других встреч.
   Суждено ли возродиться былым чувствам или нет? Оба подверглись испытанию, и подтверждение того или иного ответа должно было неизбежно проявиться, ведь прежние времена, несомненно, всплывали в памяти каждого из них, даже помимо их воли; они не могли не обратиться к воспоминаниям; год их помолвки не мог не быть упомянут, пусть мимоходом, по ходу рассказа или описания, возникавшего в ходе беседы. Его профессия определяла темы, его положение приводило к замечаниям; и фразы «это случилось в шестом» или «это случилось до того, как я отправился в море, в шестом году» повторялись весь первый вечер, который они провели вместе, и, хотя голос его вовсе не дрожал и у нее не было никакого повода утверждать, будто он при этом перевел на нее взгляд, Энн, знавшая его душу, понимала, что и его не миновали воспоминания, нахлынувшие на нее. У обоих неизбежно возникали одинаковые ассоциации, только она была очень далека от мысли, что они вызывали равную боль.