Страница:
Человеческий мозг совершает бесконечные и губительные ошибки именно из-за того, что, задавшись главным и простым вопросом, он, этот мозг (как только что произошло с моим), сбивается и отвечает на него… иными вопросами, которые либо затмевают начальный, либо превращают его в неразрешимый. Между тем, отправной вопрос о сути человеческой жизни, повторяю, весьма даже разрешим.
Поскольку нормальный человек постоянно хочет одного (см. выше), постоянно же не желая другого (см. там же), и поскольку он соответственно действует, то содержание человеческой жизни, так же, как и её цель, несправедливо определять иначе, как суету по устранению беспрерывно длящегося чрезвычайного положения.
Абсолютно всё, что происходит с человеком внутри или за его пределами каждый час, день или год есть ситуация, требующая – если этот человек хочет того, чего хочет всякий, – незамедлительного отклика, неотложной реакции. Поэтому эта ситуация – чрезвычайная. Это – ЧП. (Биологически, а значит, сущностно, человек развился в то, чем является, не в результате процесса постановки и решения тех или иных проблем, а в итоге беспрерывного процесса реагирования на бесконечные ЧП.) Сказать, что человек жив пока он не умер – это сказать правильно.
Так же правильно сказать, что пока человек не умер, он спасается.
Так же правильно сказать, что если люди живут, – значит, спасаются. Все остальные слова (т.е. не слово "спасаются") – либо синонимичны ему, либо производны от него.
Синонимы изобретаются с разными целями, производные же слова бывают первично производными (как, скажем, связь отец, зачинатель, – и сын, зачатый им и родившийся от него) и не-первично производными (как, скажем, связь отец, тот же самый зачинатель, – и внук; особенно, если внук родился не от упомянутого сына,
"законного", а от другого, зачатого в левую минуту и случайно; с соседкой или с сослуживицей.) Исконный, первичный, "смысл" существования мелок: это суета по его продлению.
Никакого иного сущностного смысла пока не обнаружено. Всё прочее – мифы. И поскольку суть в "малом", то в нём заключена не только истина, но и – "великое".
Что же в таком случае делать с тем, что всю дорогу и все именуют великим? С тем, что давно и всюду обрело статус незыблемых истин?
Ответствовать на подобный вопрос следует в зависимости от того – кто спрашивает.
Если – "общество" (человечество, государство, семья и пр.), отвечать нельзя. И не потому, что каждый ответ будет столь же глупым, сколь неумно, скажем, предположить, будто умей богатые нанимать бедных умирать вместо себя и щедро за это платить, то бедные прекрасно бы жили. "Обществу" отвечать не надо просто потому, что истинные, самые сущностные, условия человеческой жизни от него не зависят. Всё, в чём человек зависит от общества, не есть первичные условия. Да, социальное окружение может изменять человека сегодня быстрее, чем гены, но оно не может изменить природы человека. Если же "вдруг" и изменит, то это будет уже не человек. А нечто иное.
Именуемое "великим" или "незыблемо истинным" именуется так "обществом". Это оно возвело одно или другое в ранг великого и истинного. И сделало это не с позиций человека, а с позиций общества, – того или иного сборища человеков. Знают, однако, "даже" физики, что атомы в молекуле (в окружении себе подобных) ведут себя "неестественно". Предоставленным же себе, им чужды "предубеждения"…
Исходя из этого, ответ на вопрос, поставленный в начале этой главки, прост, как сама жизнь. Именуемое "великим" следует переименовывать в "не-великое" (простое, такое же, как всё остальное), а то, что кажется незыблемым, – в "зыблемое". Хотя, как водится, заявление типа "ангелов нету" вызывает протест даже у атеистов, за развенчание "великого" или "истинного" никому из нас обижаться не следует.
Только в случае этого развенчания мы и оказываемся в положении, позволяющем нам не лгать самим же себе. Только в этом случае возможно избавиться от всех тех химер сознания, которые лишают его трезвости и чистоты. В любом же ином случае мы "упражняем", как выразился бы Ницше, волю к самообману.
Избавленность от химер сознания – дело, впрочем, рискованное. Риск (но и надежда) в том, что мы станем неспособны (или: обретём неспособность) понимать гораздо больше вещей, чем "понимаем" сегодня. Сегодня, например, мы "понимаем", что время движется вперёд со скоростью двадцати четырёх часов в сутки. Но с этой скоростью движется вперёд не время, а календарь. Время же, во-первых, движется не только вперёд, а, как звёзды в космосе, – во всех направлениях. Но главное – мы поймём, что время, даже обеденное или отпускное, это – иллюзия. И поэтому неправомерно задаваться такими вопросами, как: А с какой скоростью движется время? Природа не "знает", будто у неё есть время, а у времени – скорость. "Знаем" об этом только мы, "поэты": "За солонкой пустой, потемневшей побелкой – всюду жизни исчезнувшей след…" (Тот же поэт, кстати, увидел и правду: "И видна за окном, за небесным порогом, часть пространства, которая занята Богом, а тебе, человеку, да будет итогом только время, которого нет." Или: "Вечность ждёт, а время говорит на языке, украденном у Бога".) Риск избавления от химер нашего знания заключается в том, что мы можем уподобиться самой природе, которой ничто "невдомёк". Но она и не переживает по этому поводу. Она спокойна и равнодушна.
Этому нам и следует учиться у неё. Хотя мы уже сейчас способны её "перещеголять", то есть даже наслаждаться незнанием, – именно равнодушие перед лицом непонятного и способно хоть когда-нибудь вывести нас к новой системе "переживаний". Кто-то из философов признался, что, хотя всю жизнь дважды два есть четыре, он надеется, будто на будущей неделе результат будет иным. Под равнодушием как путём к новой системе "переживаний" я понимаю и неприсутствие надежды на будущую неделю. А под новой системой "переживаний" – ту систему ценностей, которая зиждется не на борьбе, предполагает не её, не противопоставление чего-то чему-то, а более "простую", более естественную для природы, точнее, единственно естественную для неё вещь, – пребывание. Мир.
Сознаём мы или нет, жизнь каждого из нас, воспитанных обществом созданий, подчинена метафизическому суеверию (тут лучше сказать, – суетноверию), будто мир зиждется на ките существования противоположных ценностей. И (или) причинно-следственных связей. Мир, между тем, об этом не подозревает. Чего он не делает из самого веского соображения: этот кит существует только в нашем помине. И он (или иже с ним) поддерживает не мир, а куда более легковесную и беспомощную субстанцию: наш же мозг в черепных коробках.
Тот же Ницше был прав, "первородным грехом" общественного сознания назвав формулу, лежащую в основе всякой религии и морали: Делай это и не делай того – и тебе будет очень хорошо!
Правда, не настолько, чтобы не умер: сколь бы хорошо ты себя ни вёл, Всевышний поступит с тобой точно так, как с тем, кто вёл себя из рук вон плохо. Если же вдруг получится, что тебя Он заберёт даже раньше, чем плохого, то отсюда следует лишь, что Ему виднее где тебе быть. А если в отличие от того же плохого человека ты постоянно – пока тут и жив – страдаешь, то более вразумительного объяснения твоим мукам, чем в плохой сказке о хорошем человеке Иове, не получить.
Среди учеников моей школы в Тбилиси был единственный азербайджанец. Из Гянджи.
Мы с ним проучились два года, хотя наряду с остальными я подозревал, что задержится он в нашем классе не дольше одного. И вовсе не по причине физической хилости. Хилым он как раз не был, хотя по физкультуре имел тройку. Разлуки с ним мы ждали потому, что по всем другим предметам у него были двойки. Его тем не менее не оставили на второй год – перевели в следующий класс. Указание поступило из РОНО, возглавляемого поборником братства между кавказцами. Директор школы тоже принадлежал к поборникам, но, объясняя скандал, отводил глаза в сторону.
Объяснял же тем, что своим нетипичным решением руководство поощрило азербайджанца за умение сосредотачивать усилия на одном, любимом, предмете.
Впоследствии физкультурник из Гянджи доказал и обратное: стал премьер-министром Азербайджана, то есть начальником над министрами всех предметов сразу.
В отличие от директора моей школы, Всевышний не снисходит до шуток и не отводит глаза объясняя Свои неизменно типичные решения. Как правило, не снисходит даже до объяснений, ибо они требуют логики. У Него всё гораздо проще. И к логике Он не прибегает отнюдь не из брезгливости к ней. В Его вотчине, в природе, человек умирает даже не потому, что родился. Он рождается, а также умирает.
И всё-таки, рассуждая о чём мы рассуждаем, то был не Ницше, а Декарт, кто изрёк наиболее "дельный" совет после того "дельного" же совета, который Бог выдал Самому Себе в качестве руководства к действию: Fiat Lux! Сделай, дескать, свет!
Предположительно – с тем, чтобы всё стало видно и понятно. По крайней мере, – Ему. Согласно информации с "места событий", Он никаких трудностей в видении или понимании и не испытывает. Пора уразуметь и нам, что познать Бога легко пока не задашься целью выяснить что же это такое! Это относится и ко всему остальному. К какому бы, впрочем, выводу человек ни пришёл, даже плачевнейшему, спасает его не столько Бог, сколько Декарт: Omnia Dubitantum Est! Усомнись! Причём, – во всём.
Начиная с того, будто Господь изрёк фразу, без коей света так никогда и не стало бы.
Юмор – совершеннейшая форма усомнительства. Учитывая же ограниченные возможности человека, печальная улыбка есть совершеннейшая форма юмора. Его примитивнейшая же и (главное) противочеловеческая форма – это смех циника, ибо, как известно, циник, всему знающий цену, смеётся исключительно потому, чтобы всё как раз цены и лишить. В том числе лишить цены и существование. Не смысла лишить (его, смысла, собственно, и нету), а цены! Но это нечеловечно, то есть противно природе человека, ибо он – стоит ему народиться – хочет быть живым.
Мне привелось прочесть где-то, будто самой вредоносной книгой является самая популярная. Библия. После бурного протеста, протекавшего негласно и долго, я согласился с главным аргументом, – неназванным: да, эта книга вредна в той самой мере, в какой является единственным (или даже лучшим) учебником существования.
Сводом единственно незыблемых истин или единственно истинных ценностей. Никакая истина или этическая ценность не вправе считаться единственно адекватной существованию, ибо существование ни к чему кроме как к самому же себе не сводимо.
Ничего иного кроме как существование оно значить не может.
Поэтому, даже согласившись с заявлением о вредоносности Библии и любой иной книги или вещи, любого иного явления или процесса, абсолютно всего, что произведено в течение единичной или исторической жизни, – невозможно согласиться с… самым очевидным. С тем, к чему, в конечном счёте, и сводится смех циника: существование вредоносно, ибо приближает к несуществованию.
Сомнению подлежит всё кроме существования. Кроме суеты. Сомнение во всём остальном, печальная улыбка в связи со всем остальным – есть при этом не только совершеннейшая из духовных позиций, но по сути дела и самый непреложный из правящих миром принципов. Благодаря которому всё на свете выравнивается. Иными словами, – человек в результате этого начинает "гармонизировать" себя… с хаосом. О том почему и насколько это спасительное уравновешивание с хаосом печально, лучше всех сказал Платонов: “Устало длится терпенье на свете, точно всё живущее находится где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление”.
Печальная улыбка научит со временем многому. Научит, причём, драматичным образом: разгонит заученное, – всё, что Маркс называл "традициями прежних поколений, тяготеющими, как кошмар, над умами живых".
Научит, например, тому, что, говоря о мышлении, ум (логика) не лучше глупости (не-логики).
Что одна из причин почему минувшие тысячелетия так ничто и не изменили в человеке заключается как раз в его безотчётном доверии к рассудку и в отрешении от иных (не-логических, сверх-логических) способов связи с миром. Что мудрость природы состоит в незнакомстве с мудрствованием, в неспособности ставить что-нибудь одно выше чего-нибудь иного, в неумении вычленять часть из целого. Центр и провинцию. Запад и Восток. Рассудок и чувство. Век и мгновение.
Печальная улыбка научит и тому, что будущее не лучше прошлого. Хотя бы потому, что мы вычленяем их, будущее и прошлое, из существования, которое по природе своей вычленения не знает.
Что разрушать социализм было не лучше, чем было или будет разрушать капитализм.
Даже никак не лучше. Пусть, например, капитализм основан на умножении, а социализм на делении, и пусть оба упражнения чреваты ошибками, социализм куда героичнее и романтичнее. Трагичнее. И пусть в минувшем столетии он успел, как считается, погибнуть, за короткий свой век оказался поневоле и более благородным: спас врага тем, что тот в страхе перед ним вынужден был… облагородиться.
Правда, не настолько, чтобы перестать быть чем является – врагом всему, что мешает не человеку, а капиталу.
Печальная улыбка научит нас и тому, что оптимизм не лучше пессимизма. Поэтому они постоянно и сменяют друг друга в душе или в обществе. В минувшем столетии оптимизм продержался дольше, чем обычно. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы сменивший его пессимизм стал мрачнее. Дела обстояли дурно, но, согласно летописям, эпидемия оптимизма охватила всё человечество: надо больше трудиться, яростней бороться – и детям будет лучше, чем нам. Когда же наконец такая возможность (всеобщего экономического благоденствия) возникла, зашевелился и чёрный призрак пессимизма, – тень, сгущающаяся теперь всюду. Сгущается она ещё и потому, что, как "выяснилось", всеобщее благоденствие требует от уже благоденствующих недающейся им упражнённости в делении. (За последние тридцать лет соотношение доходов богатых и бедных увеличилось в мире с 13:1 до 60:1.) Предсказания скорого конца света обрели универсальную популярность ресторанов "Макдональдс".
Есть категория мудрецов, настаивающих на том, будто всё на свете, в том числе и сам свет, обладает каким-то смыслом. Мироздание, по их мнению, обретёт свой главный смысл не раньше, чем после того, как ему придёт конец. Всеобщий апокалипсис оправдан, дескать, и тем, что избавит нас от неудобств "персональной" смерти. Хотя избавит он нас и от персональной ответственности за что-либо вообще, мне лично ближе совет не надеяться на конец света. Хотя бы потому, что надежда на катастрофу, как говорил ещё Бодлер, – банальнейшее из занятий. Куда занимательней предположить, что она уже произошла.
Что же касается тех, кто не способен жить без надежд, им следовало бы угомониться, ибо возвращение оптимизма неизбежно. Оптимизм неминуем уже потому, что размышления о грядущем наводят на пессимизм. Пессимизму же смотреться некуда, кроме как в самое дно пропасти надежды. Это дно всплывёт отнюдь не из-за того, что дела пойдут лучше. Они могут пойти ещё хуже, но выход единственный – в оптимизм. Ибо единственная же альтернатива неестественна для человека, – самоубийство.
Список вещей, которые не лучше друг друга, можно продолжать почти бесконечно. До той самой черты, когда – в силу инерции мышления – следовало бы заключить: существование не лучше не-существования.
Впрочем, так оно и есть: существование не лучше не-существования. Но так оно есть только с точки зрения мышления. Не с точки зрения существующего человека.
Поэтому и правильно, что жизнь и размышления о ней – совершенно разные вещи. И разные они не потому, что мыслим мы в целом, а живём в деталях. Эти вещи различаются гораздо резче, чем целое и деталь.
Извечная суетность человека выказывает себя не только в том, что он существует.
И не только в том, что пытается это осмыслить. Но и в том, что стремится эти две самые "большие разницы" совмещать. Более большие, повторяю, чем разница между общим понятием "суета" и любым конкретным понятием. Например, – "майонез"…
Поскольку нормальный человек постоянно хочет одного (см. выше), постоянно же не желая другого (см. там же), и поскольку он соответственно действует, то содержание человеческой жизни, так же, как и её цель, несправедливо определять иначе, как суету по устранению беспрерывно длящегося чрезвычайного положения.
Абсолютно всё, что происходит с человеком внутри или за его пределами каждый час, день или год есть ситуация, требующая – если этот человек хочет того, чего хочет всякий, – незамедлительного отклика, неотложной реакции. Поэтому эта ситуация – чрезвычайная. Это – ЧП. (Биологически, а значит, сущностно, человек развился в то, чем является, не в результате процесса постановки и решения тех или иных проблем, а в итоге беспрерывного процесса реагирования на бесконечные ЧП.) Сказать, что человек жив пока он не умер – это сказать правильно.
Так же правильно сказать, что пока человек не умер, он спасается.
Так же правильно сказать, что если люди живут, – значит, спасаются. Все остальные слова (т.е. не слово "спасаются") – либо синонимичны ему, либо производны от него.
Синонимы изобретаются с разными целями, производные же слова бывают первично производными (как, скажем, связь отец, зачинатель, – и сын, зачатый им и родившийся от него) и не-первично производными (как, скажем, связь отец, тот же самый зачинатель, – и внук; особенно, если внук родился не от упомянутого сына,
"законного", а от другого, зачатого в левую минуту и случайно; с соседкой или с сослуживицей.) Исконный, первичный, "смысл" существования мелок: это суета по его продлению.
Никакого иного сущностного смысла пока не обнаружено. Всё прочее – мифы. И поскольку суть в "малом", то в нём заключена не только истина, но и – "великое".
*****
Что же в таком случае делать с тем, что всю дорогу и все именуют великим? С тем, что давно и всюду обрело статус незыблемых истин?
Ответствовать на подобный вопрос следует в зависимости от того – кто спрашивает.
Если – "общество" (человечество, государство, семья и пр.), отвечать нельзя. И не потому, что каждый ответ будет столь же глупым, сколь неумно, скажем, предположить, будто умей богатые нанимать бедных умирать вместо себя и щедро за это платить, то бедные прекрасно бы жили. "Обществу" отвечать не надо просто потому, что истинные, самые сущностные, условия человеческой жизни от него не зависят. Всё, в чём человек зависит от общества, не есть первичные условия. Да, социальное окружение может изменять человека сегодня быстрее, чем гены, но оно не может изменить природы человека. Если же "вдруг" и изменит, то это будет уже не человек. А нечто иное.
Именуемое "великим" или "незыблемо истинным" именуется так "обществом". Это оно возвело одно или другое в ранг великого и истинного. И сделало это не с позиций человека, а с позиций общества, – того или иного сборища человеков. Знают, однако, "даже" физики, что атомы в молекуле (в окружении себе подобных) ведут себя "неестественно". Предоставленным же себе, им чужды "предубеждения"…
Исходя из этого, ответ на вопрос, поставленный в начале этой главки, прост, как сама жизнь. Именуемое "великим" следует переименовывать в "не-великое" (простое, такое же, как всё остальное), а то, что кажется незыблемым, – в "зыблемое". Хотя, как водится, заявление типа "ангелов нету" вызывает протест даже у атеистов, за развенчание "великого" или "истинного" никому из нас обижаться не следует.
Только в случае этого развенчания мы и оказываемся в положении, позволяющем нам не лгать самим же себе. Только в этом случае возможно избавиться от всех тех химер сознания, которые лишают его трезвости и чистоты. В любом же ином случае мы "упражняем", как выразился бы Ницше, волю к самообману.
Избавленность от химер сознания – дело, впрочем, рискованное. Риск (но и надежда) в том, что мы станем неспособны (или: обретём неспособность) понимать гораздо больше вещей, чем "понимаем" сегодня. Сегодня, например, мы "понимаем", что время движется вперёд со скоростью двадцати четырёх часов в сутки. Но с этой скоростью движется вперёд не время, а календарь. Время же, во-первых, движется не только вперёд, а, как звёзды в космосе, – во всех направлениях. Но главное – мы поймём, что время, даже обеденное или отпускное, это – иллюзия. И поэтому неправомерно задаваться такими вопросами, как: А с какой скоростью движется время? Природа не "знает", будто у неё есть время, а у времени – скорость. "Знаем" об этом только мы, "поэты": "За солонкой пустой, потемневшей побелкой – всюду жизни исчезнувшей след…" (Тот же поэт, кстати, увидел и правду: "И видна за окном, за небесным порогом, часть пространства, которая занята Богом, а тебе, человеку, да будет итогом только время, которого нет." Или: "Вечность ждёт, а время говорит на языке, украденном у Бога".) Риск избавления от химер нашего знания заключается в том, что мы можем уподобиться самой природе, которой ничто "невдомёк". Но она и не переживает по этому поводу. Она спокойна и равнодушна.
Этому нам и следует учиться у неё. Хотя мы уже сейчас способны её "перещеголять", то есть даже наслаждаться незнанием, – именно равнодушие перед лицом непонятного и способно хоть когда-нибудь вывести нас к новой системе "переживаний". Кто-то из философов признался, что, хотя всю жизнь дважды два есть четыре, он надеется, будто на будущей неделе результат будет иным. Под равнодушием как путём к новой системе "переживаний" я понимаю и неприсутствие надежды на будущую неделю. А под новой системой "переживаний" – ту систему ценностей, которая зиждется не на борьбе, предполагает не её, не противопоставление чего-то чему-то, а более "простую", более естественную для природы, точнее, единственно естественную для неё вещь, – пребывание. Мир.
Сознаём мы или нет, жизнь каждого из нас, воспитанных обществом созданий, подчинена метафизическому суеверию (тут лучше сказать, – суетноверию), будто мир зиждется на ките существования противоположных ценностей. И (или) причинно-следственных связей. Мир, между тем, об этом не подозревает. Чего он не делает из самого веского соображения: этот кит существует только в нашем помине. И он (или иже с ним) поддерживает не мир, а куда более легковесную и беспомощную субстанцию: наш же мозг в черепных коробках.
Тот же Ницше был прав, "первородным грехом" общественного сознания назвав формулу, лежащую в основе всякой религии и морали: Делай это и не делай того – и тебе будет очень хорошо!
Правда, не настолько, чтобы не умер: сколь бы хорошо ты себя ни вёл, Всевышний поступит с тобой точно так, как с тем, кто вёл себя из рук вон плохо. Если же вдруг получится, что тебя Он заберёт даже раньше, чем плохого, то отсюда следует лишь, что Ему виднее где тебе быть. А если в отличие от того же плохого человека ты постоянно – пока тут и жив – страдаешь, то более вразумительного объяснения твоим мукам, чем в плохой сказке о хорошем человеке Иове, не получить.
Среди учеников моей школы в Тбилиси был единственный азербайджанец. Из Гянджи.
Мы с ним проучились два года, хотя наряду с остальными я подозревал, что задержится он в нашем классе не дольше одного. И вовсе не по причине физической хилости. Хилым он как раз не был, хотя по физкультуре имел тройку. Разлуки с ним мы ждали потому, что по всем другим предметам у него были двойки. Его тем не менее не оставили на второй год – перевели в следующий класс. Указание поступило из РОНО, возглавляемого поборником братства между кавказцами. Директор школы тоже принадлежал к поборникам, но, объясняя скандал, отводил глаза в сторону.
Объяснял же тем, что своим нетипичным решением руководство поощрило азербайджанца за умение сосредотачивать усилия на одном, любимом, предмете.
Впоследствии физкультурник из Гянджи доказал и обратное: стал премьер-министром Азербайджана, то есть начальником над министрами всех предметов сразу.
В отличие от директора моей школы, Всевышний не снисходит до шуток и не отводит глаза объясняя Свои неизменно типичные решения. Как правило, не снисходит даже до объяснений, ибо они требуют логики. У Него всё гораздо проще. И к логике Он не прибегает отнюдь не из брезгливости к ней. В Его вотчине, в природе, человек умирает даже не потому, что родился. Он рождается, а также умирает.
*****
И всё-таки, рассуждая о чём мы рассуждаем, то был не Ницше, а Декарт, кто изрёк наиболее "дельный" совет после того "дельного" же совета, который Бог выдал Самому Себе в качестве руководства к действию: Fiat Lux! Сделай, дескать, свет!
Предположительно – с тем, чтобы всё стало видно и понятно. По крайней мере, – Ему. Согласно информации с "места событий", Он никаких трудностей в видении или понимании и не испытывает. Пора уразуметь и нам, что познать Бога легко пока не задашься целью выяснить что же это такое! Это относится и ко всему остальному. К какому бы, впрочем, выводу человек ни пришёл, даже плачевнейшему, спасает его не столько Бог, сколько Декарт: Omnia Dubitantum Est! Усомнись! Причём, – во всём.
Начиная с того, будто Господь изрёк фразу, без коей света так никогда и не стало бы.
Юмор – совершеннейшая форма усомнительства. Учитывая же ограниченные возможности человека, печальная улыбка есть совершеннейшая форма юмора. Его примитивнейшая же и (главное) противочеловеческая форма – это смех циника, ибо, как известно, циник, всему знающий цену, смеётся исключительно потому, чтобы всё как раз цены и лишить. В том числе лишить цены и существование. Не смысла лишить (его, смысла, собственно, и нету), а цены! Но это нечеловечно, то есть противно природе человека, ибо он – стоит ему народиться – хочет быть живым.
Мне привелось прочесть где-то, будто самой вредоносной книгой является самая популярная. Библия. После бурного протеста, протекавшего негласно и долго, я согласился с главным аргументом, – неназванным: да, эта книга вредна в той самой мере, в какой является единственным (или даже лучшим) учебником существования.
Сводом единственно незыблемых истин или единственно истинных ценностей. Никакая истина или этическая ценность не вправе считаться единственно адекватной существованию, ибо существование ни к чему кроме как к самому же себе не сводимо.
Ничего иного кроме как существование оно значить не может.
Поэтому, даже согласившись с заявлением о вредоносности Библии и любой иной книги или вещи, любого иного явления или процесса, абсолютно всего, что произведено в течение единичной или исторической жизни, – невозможно согласиться с… самым очевидным. С тем, к чему, в конечном счёте, и сводится смех циника: существование вредоносно, ибо приближает к несуществованию.
Сомнению подлежит всё кроме существования. Кроме суеты. Сомнение во всём остальном, печальная улыбка в связи со всем остальным – есть при этом не только совершеннейшая из духовных позиций, но по сути дела и самый непреложный из правящих миром принципов. Благодаря которому всё на свете выравнивается. Иными словами, – человек в результате этого начинает "гармонизировать" себя… с хаосом. О том почему и насколько это спасительное уравновешивание с хаосом печально, лучше всех сказал Платонов: “Устало длится терпенье на свете, точно всё живущее находится где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление”.
Печальная улыбка научит со временем многому. Научит, причём, драматичным образом: разгонит заученное, – всё, что Маркс называл "традициями прежних поколений, тяготеющими, как кошмар, над умами живых".
Научит, например, тому, что, говоря о мышлении, ум (логика) не лучше глупости (не-логики).
Что одна из причин почему минувшие тысячелетия так ничто и не изменили в человеке заключается как раз в его безотчётном доверии к рассудку и в отрешении от иных (не-логических, сверх-логических) способов связи с миром. Что мудрость природы состоит в незнакомстве с мудрствованием, в неспособности ставить что-нибудь одно выше чего-нибудь иного, в неумении вычленять часть из целого. Центр и провинцию. Запад и Восток. Рассудок и чувство. Век и мгновение.
Печальная улыбка научит и тому, что будущее не лучше прошлого. Хотя бы потому, что мы вычленяем их, будущее и прошлое, из существования, которое по природе своей вычленения не знает.
Что разрушать социализм было не лучше, чем было или будет разрушать капитализм.
Даже никак не лучше. Пусть, например, капитализм основан на умножении, а социализм на делении, и пусть оба упражнения чреваты ошибками, социализм куда героичнее и романтичнее. Трагичнее. И пусть в минувшем столетии он успел, как считается, погибнуть, за короткий свой век оказался поневоле и более благородным: спас врага тем, что тот в страхе перед ним вынужден был… облагородиться.
Правда, не настолько, чтобы перестать быть чем является – врагом всему, что мешает не человеку, а капиталу.
Печальная улыбка научит нас и тому, что оптимизм не лучше пессимизма. Поэтому они постоянно и сменяют друг друга в душе или в обществе. В минувшем столетии оптимизм продержался дольше, чем обычно. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы сменивший его пессимизм стал мрачнее. Дела обстояли дурно, но, согласно летописям, эпидемия оптимизма охватила всё человечество: надо больше трудиться, яростней бороться – и детям будет лучше, чем нам. Когда же наконец такая возможность (всеобщего экономического благоденствия) возникла, зашевелился и чёрный призрак пессимизма, – тень, сгущающаяся теперь всюду. Сгущается она ещё и потому, что, как "выяснилось", всеобщее благоденствие требует от уже благоденствующих недающейся им упражнённости в делении. (За последние тридцать лет соотношение доходов богатых и бедных увеличилось в мире с 13:1 до 60:1.) Предсказания скорого конца света обрели универсальную популярность ресторанов "Макдональдс".
Есть категория мудрецов, настаивающих на том, будто всё на свете, в том числе и сам свет, обладает каким-то смыслом. Мироздание, по их мнению, обретёт свой главный смысл не раньше, чем после того, как ему придёт конец. Всеобщий апокалипсис оправдан, дескать, и тем, что избавит нас от неудобств "персональной" смерти. Хотя избавит он нас и от персональной ответственности за что-либо вообще, мне лично ближе совет не надеяться на конец света. Хотя бы потому, что надежда на катастрофу, как говорил ещё Бодлер, – банальнейшее из занятий. Куда занимательней предположить, что она уже произошла.
Что же касается тех, кто не способен жить без надежд, им следовало бы угомониться, ибо возвращение оптимизма неизбежно. Оптимизм неминуем уже потому, что размышления о грядущем наводят на пессимизм. Пессимизму же смотреться некуда, кроме как в самое дно пропасти надежды. Это дно всплывёт отнюдь не из-за того, что дела пойдут лучше. Они могут пойти ещё хуже, но выход единственный – в оптимизм. Ибо единственная же альтернатива неестественна для человека, – самоубийство.
Список вещей, которые не лучше друг друга, можно продолжать почти бесконечно. До той самой черты, когда – в силу инерции мышления – следовало бы заключить: существование не лучше не-существования.
Впрочем, так оно и есть: существование не лучше не-существования. Но так оно есть только с точки зрения мышления. Не с точки зрения существующего человека.
Поэтому и правильно, что жизнь и размышления о ней – совершенно разные вещи. И разные они не потому, что мыслим мы в целом, а живём в деталях. Эти вещи различаются гораздо резче, чем целое и деталь.
Извечная суетность человека выказывает себя не только в том, что он существует.
И не только в том, что пытается это осмыслить. Но и в том, что стремится эти две самые "большие разницы" совмещать. Более большие, повторяю, чем разница между общим понятием "суета" и любым конкретным понятием. Например, – "майонез"…