Страница:
– Я хотел бы, чтобы мои люди – и самураи, и крестьяне – разделили со мной эту честь…
– Они будут стоять по всему пути следования процессии, – довольная собой, ответила Мика.
– Есть ли что-то, о чем ты не подумала? – В глазах отца светились одобрение и любовь. Он улыбнулся и потрепал дочь по плечу, убедившись наконец, что волноваться не о чем. – Твоя мать гордилась бы тобой.
Мика скромно потупила глаза и, тоже с улыбкой, слегка поклонилась, хотя на самом деле на душе у нее было неспокойно. Пожелав отцу как следует отдохнуть, она, отвесив еще один, более глубокий поклон, покинула его.
Сдвинув дверь, она направилась через сад прямо к себе. Теперь, когда отца не было рядом, улыбка у нее на лице сменилась беспокойством, которое не оставляло девушку с тех пор, как она увидела раненых. Одного лица она не находила ни среди них, ни среди тех, кто остался цел и невредим.
Значит, не все заботы позади. Это было личное, то, что нельзя обсудить ни с кем, даже с отцом. Ждать придется до заката – что ж, есть время, чтобы подготовиться.
Когда Мика вошла в свои покои, служанки застыли в нелепых позах, с выпученными глазами и растопыренными руками – явно обсуждали что-то поинтереснее приготовлений к визиту сёгуна. Скорее всего, речь шла о вернувшихся охотниках.
При виде хозяйки все разом изящно опустились на колени и поклонились, словно марионетки из театра бунраку. Шепот смолк, и в комнате повисла тишина. Нетерпеливым жестом Мика велела женщинам встать, сама отчаянно желая услышать, что им удалось выведать.
Мика попросила лишь, чтобы ее немедленно уведомили, когда вернется отец. Начни она проявлять излишнее любопытство, и толков не избежать. Служанки же могли свободно говорить с сопровождавшими князя охотниками. Хлопая ресницами и прикрывая лица веерами, они умоляли рассказать о проявленных теми чудесах доблести и искусно вворачивали вопросы, которые из уст мужчины прозвучали бы странно, а от дочери даймё – и вовсе неприлично. Например, о главном ловчем князя, ничтожном полукровке, который единственным из всех понял, что за чудовище им противостоит и где его надо искать. О Кае.
Услышав, что за существо вторглось в земли Ако и разоряет их, Мика не поверила своим ушам. Когда же она узнала, что так сказал Кай, ее недоверие сменилось страхом за охотников – и прежде всего, помимо отца, за самого ловчего. Отец, конечно, уже немолод, но его хотя бы защищают доспехи, оружие, верный конь и лучшие из воинов. Простолюдину же никакой защиты не полагалось.
Тогда, много лет назад, отец убедил Мику, что разделяющая ее и Кая пропасть в общественном положении делает их дружбу невозможной. И предупредил – мягко, но непреклонно, – что если дочь не перестанет водить компанию с полукровкой-хинином, то не только бросит тень на свою репутацию, но и вынудит даймё отослать мальчишку прочь.
Мика знала, что отец говорил и с Каем – без сомнения, также по-доброму все разъяснив, – однако уже в присутствии нескольких вассалов.
Так тонкая паутинка, соединившая две юные жизни, была разорвана. Даже если Мика случайно встречала Кая, то, как ни хотелось ей заговорить с ним, он тут же опускался на колени, утыкаясь лицом в землю, и не поднимался, пока девочка не уходила. Няньки и все прочие были полностью удовлетворены.
Никто из них не видел слез на ее глазах – даже сам Кай. В конце концов ей стало невыносимо быть свидетельницей его унижения, и она прекратила искать встреч.
Однако ничто не могло заставить девушку забыть о нем; она лишь мучительнее желала, чтобы Кай не исчезал из ее жизни – и неважно, что они были не вместе. Свои истинные чувства Мика доверяла только дневнику, в который писала всякий раз, когда удавалось мельком, издалека увидеть дорогого ей человека, когда он таскал тяжести с другими носильщиками либо подновлял стены замка, весь в каменной пыли или поблескивающих разводах побелки.
На глазах Мики Кай из мальчика превращался в высокого, крепкого юношу, по-прежнему самого прекрасного. Она слагала стихи о заблудившемся на земле, никем не узнанном тэннине; прочитав «Повесть о Гэндзи», поклялась уйти в монахини. Одной зимней ночью выбросила из окна свою постель и до утра продрожала на голом футоне – ей приснилось, что Кай замерз насмерть на своей убогой подстилке.
Тем временем ничего не подозревавший отец защищал Кая от нападок собственных подчиненных. Безупречно послушный, готовый к любой работе, тот мало-помалу продвигался по службе, но окончательно завоевал себе положение в замке своей сверхъестественной способностью выслеживать зверя. Вот уже почти десять лет Кай был главным ловчим князя Асано, и ни разу за это время на охоте не произошло ни одного несчастного случая и никто не получил увечья… Пока охотники не отправились за кирином.
Все эти годы, пока Кай становился из мальчика мужчиной, из уборщика на псарне – не последним человеком в замке, Мика вела собственную борьбу. Она отчаянно желала обрести – и сохранить – независимость, вопреки всем ограничениям, накладываемым на женщин даже благородного происхождения. Освободившись наконец от опеки нянек, навязываемых ей под видом компаньонок, она понемногу набрала собственную свиту верных служанок, в которых особенно ценила ум и проницательность.
Впервые с тех пор, как умерла мать, у Мики наконец появился кто-то, на кого она могла положиться, кто разделял ее мысли и чувства… с кем она могла, например, обсуждать, что прекраснее – месяц или полная луна? И, выслушав ответы, признаться – ей самой больше нравятся безлунные ночи, потому что тогда видно каждую звездочку на небе.
И теперь достаточно было одного взгляда, чтобы по поведению вскочивших на ноги и окруживших госпожу служанок понять – случилось, может быть, не самое страшное, но плохое. Отец сказал, что никто не погиб… однако Мика так и не увидела Кая – ни среди раненых, ни среди невредимых.
Наконец, спеша и перебивая друг друга, служанки поведали, что Кай серьезно пострадал – настолько, что без посторонней помощи не смог бы добраться домой. В замок, к лекарям он не пошел, а отправился в свою хижину на краю леса, зализывать, как зверь, раны у себя в берлоге, а там как боги решат – жить ему или умереть.
Со щемящим сердцем девушка подумала – наверное, из-за того, что их детская дружба была разрушена, Кай не доверяет теперь никому, даже ее отцу… Да и сама Мика до сих пор упорно сопротивляется попыткам выдать ее замуж, хотя у большинства женщин ее возраста дети уже старше той девочки, которой она была тогда. Но неужели Кай в самом деле скорее умрет, чем примет чью-то помощь?
Мика взглянула на серьезные лица служанок, застывших в ожидании.
– После заката, – непреклонно проговорила она, и служанки кивнули.
Оиси истуканом торчал посреди своего жилища, слишком утомленный, чтобы хоть слово сказать жене, Рику, пока та снимала с него доспехи. Теперь, когда все было кончено, на него вдруг словно разом навалилась усталость последних дней, проведенных в постоянной опасности.
Так вот что значило быть самураем-воином прежде, во времена непрекращающихся сражений, когда каждый мог стать либо охотником, либо добычей. И как только предки выдерживали походы, длившиеся месяцами или даже годами, не зная, увидят ли вновь родных, не ведая, откуда враги нападут в следующий раз? А ведь целые поколения самураев вели жизнь, которую в любой момент мог оборвать удар меча. Оиси возблагодарил богов, что родился в век мира и спокойствия.
И эти люди, всю жизнь сражавшиеся и убивавшие, чтобы только уцелеть самим, еще находили время, да и силы, самосовершенствоваться, следуя добродетелям кодекса самурая бусидо. Тогда как даже сейчас…
Непрошеное воспоминание уже не в первый раз толкнулось в мысли Оиси. Ясуно и Кай – он-то знал, кто из них на самом деле убил кирина.
Противоречивые чувства тянули в разные стороны его и без того поистрепавшуюся веру в честь и справедливость. Ясуно присвоил все заслуги себе – не соврав, просто скрыв истину: что кирина одолел не он сам, а жалкий полукровка. Оиси понимал, какой сокрушительный удар был нанесен гордости самурая, – однако это не оправдывало ложь.
Но стоит ли его обвинять? Оиси не желал лишиться одного из своих лучших людей – потеряв лицо, Ясуно совершит сэппуку. Если же он отвергнет обвинение, это внесет раскол в ряды самураев и посеет недоверие к каро.
Оиси попытался убедить себя, что времена, когда храбрость Кая могла сравнять его с Ясуно, минули больше ста лет назад. К тому же полукровка сам не сказал ни слова. Боялся ли он мести Ясуно или просто понимал, что ничего этим не добьется, – какая разница?
Ясуно присвоил чужую славу – поступок бесчестный и малодушный, ни искупить, ни загладить такое нельзя. Истинный самурай не может оставить его безнаказанным. Но раз и Ясуно, и сам полукровка предпочли смолчать…
Оиси бессознательно потряс головой, поняв это, только когда Рику успокаивающе положила ладонь ему на предплечье.
Все изменилось. Кровь, текущая в жилах, значит теперь больше, чем пролитая на поле брани. В конце концов, никто не совершенен – иначе зачем нужны боги и законы чести?
Глаза Оиси скользнули по красиво расписанным стенным панелям, по темным от времени деревянным балкам, поддерживающим крышу. Все здесь было знакомо ему до последней трещинки – он вырос в этом доме у самой цитадели, за надежными каменными стенами внутренней крепости. Детские впечатления, лица родителей, рассказы о предках воскресали в мыслях, затмевая настоящее.
Оиси подумал о сыне, тоже выросшем здесь, в этом пропитанном традициями жилище. Вспомнил, как вместе с Рику наставлял Тикару в том, что может пригодиться ему, когда тот в свою очередь займет наследственный пост каро – он передавался в их семье от отца к сыну вот уже много поколений, задолго до того, как Токугава Иэясу основал правящую династию сёгунов.
Оиси глубоко вздохнул. Он дома – вот что сейчас главное.
Когда Рику, терпеливо и с любовью освобождавшая его от доспехов, сняла последнюю деталь, он почувствовал облегчение не только в теле, но и в душе. По крайней мере, на сегодня с бременем обязанностей покончено. Какая невыразимая радость – вернуться домой, к семье; в молодости Оиси и не думал, что это может стать для него таким счастьем.
Брак с Рику был устроен отцом, с одобрения князя – как и большинство союзов в их среде. В расчет при этом принимались прежде всего общественное положение, репутация и укрепление связей между кланами. Зачастую – так было и с Оиси – будущие супруги даже не знали друг друга.
Но, благословение богам – или мудрости родителей, – они с Рику прекрасно ладили; с ней он готов был прожить всю жизнь и встретить старость. Ее тепло рядом по ночам, всегдашняя улыбка, которой она встречала мужа, когда он возвращался домой…
Улыбнувшись в ответ, Оиси потянулся и размял плечи. На секунду его отвлек шум во дворе: Тикара затеял шуточный бой с другим мальчишкой – нет, они уже юноши, поправил себя Оиси, – на тренировочных мечах, боккэнах.
Рику, заглянув мужу в глаза, поняла, что мыслями тот наконец дома. Легко коснувшись ладонями его запястий, она проговорила:
– Я волновалась. – Неподдельное беспокойство на миг проступило в ее ласковой улыбке.
Оиси улыбнулся шире.
– Ты всегда слишком переживаешь, – мягко заметил он.
И все же его трогало, что после стольких лет она заботится о нем. Протянув руку, он погладил ее по щеке. Рику взяла его ладонь в свои и поцеловала ее.
Оиси собирался спросить жену, что сегодня на ужин, когда громкий вскрик снаружи заставил обоих бросить встревоженный взгляд на дверь. Кажется, бой шел уже не на шутку.
Шагнув вперед, Оиси отодвинул створку. Только теперь он увидел то, на что прежде из-за усталости не обратил внимания: противником его сына был Дзиннай – тремя годами старше, тяжелее и выше Тикары, да и с мечом он управлялся лучше.
Даже боккэн мог нанести серьезное увечье, а на мальчишках – то есть уже не мальчишках, мужчинах, снова напомнил себе Оиси, – не было обычной для тренировок защиты из стеганого войлока. Тикара полгода назад прошел гэмпуку, ритуал совершеннолетия, и теперь считался полноценным самураем, но с высоты собственного, более чем двадцатилетнего опыта Оиси понимал, что оба сражающихся еще только недозрелые юнцы. Говорят, душа мужчины – в его мече, а женщины – в ее зеркале. Однако Тикаре не мешало бы хорошенько взглянуть на себя в зеркало и надеть тренировочные доспехи, прежде чем вызывать на бой Дзинная. Наутро после гэмпуку мальчик не просыпается с силой и крепостью взрослого мужчины.
Наблюдая за поединком, Оиси удивился неожиданным успехам сына во владении мечом за последнее время. Тот явно держался куда увереннее прежнего, атакуя и парируя, – и все же преимущество было на стороне Дзинная.
От жестокого удара по плечу рука Тикары повисла плетью, он не мог больше защищаться. Оиси почувствовал, как тревожно застыла Рику, вышедшая во двор следом за ним, и сам бессознательно напрягся, словно готовясь встретить следующий собственным телом.
Однако Тикара, внезапно перекинув боккэн в левую руку, одним ловким, стремительным движением ударил противника по ногам и повалил на землю. Оиси был ошеломлен. Этого приема, так неожиданно решившего исход поединка, он никогда не видел раньше ни у кого из учеников мастера меча в замке Асано.
– Тикара!
Тот оглянулся, все еще захваченный своей победой, но окрик отца насторожил его. Он неловко застыл на месте, пока Дзиннай, удивленно моргая, с трудом поднимался.
Одним взглядом отпустив старшего из юношей, Оиси дождался, пока тот скроется из глаз, и повернулся к Тикаре.
– У кого ты этому научился? – задал он наконец мучивший его вопрос.
Тот заколебался, глядя на отца; огонек ликования в глазах потух, стоило ему почувствовать гнев в голосе Оиси. Опустив голову, он не сразу пробормотал:
– Ни у кого.
Ладонь жены чуть сжалась на плече Оиси, мягко, но настойчиво напоминая, что до сих пор он мог только гордиться сыном и должен наставлять его, а не обрушиваться с упреками.
Сохраняя на лице строгое выражение, Оиси все же не стал выпытывать ответ, хотя такой прием подходил только какому-нибудь ронину, самураю, не имевшему господина. Сейчас, когда настоящих битв давно не было, эти неумехи могли применять свои навыки исключительно в уличных потасовках. Вассала высокопоставленного даймё – да и вообще любого самурая, ценившего свою честь, – это было недостойно.
Оиси сделал глубокий вдох.
– Ты из благородного рода, – напомнил он сыну. – Мы не сражаемся подобным образом.
От гордости Тикары не осталось и следа, но на секунду Оиси показалось, что тот все же возразит отцу.
Вместо этого юноша только почтительно поклонился, приняв наставление с достоинством истинного благородства. Успокоенный, Оиси вернулся в дом.
Когда солнце наконец опустилось за дальние холмы, Мика в сопровождении служанок покинула замок. С фонариками в руках они отправились ловить светлячков на лугу – так было сказано страже у ворот.
Девушки шагали по тропинке к лесу, где стояло на отшибе жилище Кая. Край одежд Мики волочился по грязи, но девушку сейчас меньше всего волновало, во что превратится ее лучшее кимоно.
Где живет Кай, она узнала давным-давно и много раз проходила этим путем, останавливаясь, когда вдалеке показывалась маленькая хижина у самой кромки деревьев. Прямо подойти к двери не хватало духу – гордая дочь даймё боялась, что Кай не откроет.
Но если бы даже она отважилась и Кай впустил ее – что сталось бы с ним, узнай кто-нибудь, возникни у отца хоть подозрение? Самое малое, юношу ждало бы изгнание. Эта мысль всегда останавливала Мику, даже когда тоска по любимому превозмогала ее страх быть отвергнутой.
Что будет с ней самой, ее мало заботило – в конце концов, она всего лишь женщина. Ако ей все равно не унаследовать – оно отойдет кому-нибудь из родственников отца после его смерти. А Мику еще раньше так или иначе выдадут замуж за нелюбимого и, скорее всего, даже вовсе не знакомого ей человека; ведь она – всего лишь пешка в непрекращающейся игре в сёги, которую ведут даймё на карте Японии.
К счастью, пока отец настолько же не горел желанием использовать в этой игре единственную дочь, насколько та не хотела в ней участвовать. Мика давно миновала возраст, в котором девушек выставляют на рынок невест и сбывают с рук, но князь Асано нечасто заговаривал о браке, и когда она в ответ с чистым сердцем отвечала, что слишком любит Ако и в отлучке будет безутешна, всегда умолкал. Ее любовь к родному краю, ослепительно красивому и дышащему древними традициями, была слишком понятна ему. К тому же Мика подозревала – без любимой дочери отец сам зачахнет от тоски.
Говоря, что не может даже представить себе, как покинет Ако, Мика не лукавила. Она ценила и свое положение здесь, и возможность что-то решать, которыми князь мудро наделил дочь – он вообще обращался с ней, почти как если бы ей предстояло стать его наследницей. Но не только поэтому мысль о разлуке казалась ей невыносимой.
Отец никогда не понял бы главной причины – а Мика не отважилась бы ему сказать: здесь жил Кай, тот, кого она любила.
С тем же успехом она могла бы грезить о принце Гэндзи, персонаже книги, написанной госпожой Мурасаки семь веков назад. О Гэндзи Мика знала больше, чем о Кае, и ни с тем, ни с другим ей не суждено было быть вместе. Все, что она могла, – годами следить за любимым издалека и знать, что, когда бы его ни коснулся ее взгляд, их глаза встретятся.
Одна из служанок испуганно пискнула, указывая вперед – из темноты внезапно возникла хижина Кая. Крохотная, полуразвалившаяся, она напоминала жилище монаха-отшельника; даже домишки крестьян по сравнению с ней выглядели дворцами. Все же за эти годы владелец понемногу улучшал свое временное пристанище, используя то, что мог добыть в лесу или заброшенных постройках, – словно мало-помалу начинал связывать с ним свое будущее.
Немного не доходя хижины, Мика заметила сложенный из камней небольшой алтарь. Его мог сложить здесь только сам Кай, больше некому. То, что и он возносит молитвы богам, стало неожиданностью для Мики – наверное, потому, что девочкой она видела в нем самом скорее небожителя, чем земного человека.
Остановившись перед алтарем, Мика почтительно поклонилась и хлопнула в ладоши, призывая к себе милость Будды, всех бодхисатв и тех божеств, в честь которых было сооружено святилище. Смиренно опустив голову и молитвенно сложив руки, она попросила, чтобы Кай отпер разделявшую их дверь, и двинулась дальше, сопровождаемая примолкшими служанками. Стук сердца отдавался в ушах Мики почти так же громко, как хлопок ладоней.
В свете фонариков хижина Кая выглядела торчащей из земли огромной корягой и сливалась с пейзажем. Однако над дверью бились на легком ветерке десятки алых с золотыми иероглифами – цвета́ Ако – молитвенных буддийских лент: одни поблекшие от времени, другие совсем новые.
– Ваби-саби… – прошептала одна из служанок.
У Мики захватило дух.
– Да… – тоже шепотом откликнулась она.
«Ваби-саби есть нечто столь неожиданное в своей красоте, сложенной из разнородных и случайных частей, что поражает в самое сердце и пробуждает душу».
Она сделала служанкам знак оставаться на месте – тем следовало молча дожидаться госпожу.
Войти – стыдно будет сейчас, не войти – будешь стыдиться вечно. Закусив губу, как когда-то в детстве, Мика приложила ладонь к двери, ведущей в дом Кая.
Глава 3
– Они будут стоять по всему пути следования процессии, – довольная собой, ответила Мика.
– Есть ли что-то, о чем ты не подумала? – В глазах отца светились одобрение и любовь. Он улыбнулся и потрепал дочь по плечу, убедившись наконец, что волноваться не о чем. – Твоя мать гордилась бы тобой.
Мика скромно потупила глаза и, тоже с улыбкой, слегка поклонилась, хотя на самом деле на душе у нее было неспокойно. Пожелав отцу как следует отдохнуть, она, отвесив еще один, более глубокий поклон, покинула его.
Сдвинув дверь, она направилась через сад прямо к себе. Теперь, когда отца не было рядом, улыбка у нее на лице сменилась беспокойством, которое не оставляло девушку с тех пор, как она увидела раненых. Одного лица она не находила ни среди них, ни среди тех, кто остался цел и невредим.
Значит, не все заботы позади. Это было личное, то, что нельзя обсудить ни с кем, даже с отцом. Ждать придется до заката – что ж, есть время, чтобы подготовиться.
Когда Мика вошла в свои покои, служанки застыли в нелепых позах, с выпученными глазами и растопыренными руками – явно обсуждали что-то поинтереснее приготовлений к визиту сёгуна. Скорее всего, речь шла о вернувшихся охотниках.
При виде хозяйки все разом изящно опустились на колени и поклонились, словно марионетки из театра бунраку. Шепот смолк, и в комнате повисла тишина. Нетерпеливым жестом Мика велела женщинам встать, сама отчаянно желая услышать, что им удалось выведать.
Мика попросила лишь, чтобы ее немедленно уведомили, когда вернется отец. Начни она проявлять излишнее любопытство, и толков не избежать. Служанки же могли свободно говорить с сопровождавшими князя охотниками. Хлопая ресницами и прикрывая лица веерами, они умоляли рассказать о проявленных теми чудесах доблести и искусно вворачивали вопросы, которые из уст мужчины прозвучали бы странно, а от дочери даймё – и вовсе неприлично. Например, о главном ловчем князя, ничтожном полукровке, который единственным из всех понял, что за чудовище им противостоит и где его надо искать. О Кае.
Услышав, что за существо вторглось в земли Ако и разоряет их, Мика не поверила своим ушам. Когда же она узнала, что так сказал Кай, ее недоверие сменилось страхом за охотников – и прежде всего, помимо отца, за самого ловчего. Отец, конечно, уже немолод, но его хотя бы защищают доспехи, оружие, верный конь и лучшие из воинов. Простолюдину же никакой защиты не полагалось.
Тогда, много лет назад, отец убедил Мику, что разделяющая ее и Кая пропасть в общественном положении делает их дружбу невозможной. И предупредил – мягко, но непреклонно, – что если дочь не перестанет водить компанию с полукровкой-хинином, то не только бросит тень на свою репутацию, но и вынудит даймё отослать мальчишку прочь.
Мика знала, что отец говорил и с Каем – без сомнения, также по-доброму все разъяснив, – однако уже в присутствии нескольких вассалов.
Так тонкая паутинка, соединившая две юные жизни, была разорвана. Даже если Мика случайно встречала Кая, то, как ни хотелось ей заговорить с ним, он тут же опускался на колени, утыкаясь лицом в землю, и не поднимался, пока девочка не уходила. Няньки и все прочие были полностью удовлетворены.
Никто из них не видел слез на ее глазах – даже сам Кай. В конце концов ей стало невыносимо быть свидетельницей его унижения, и она прекратила искать встреч.
Однако ничто не могло заставить девушку забыть о нем; она лишь мучительнее желала, чтобы Кай не исчезал из ее жизни – и неважно, что они были не вместе. Свои истинные чувства Мика доверяла только дневнику, в который писала всякий раз, когда удавалось мельком, издалека увидеть дорогого ей человека, когда он таскал тяжести с другими носильщиками либо подновлял стены замка, весь в каменной пыли или поблескивающих разводах побелки.
На глазах Мики Кай из мальчика превращался в высокого, крепкого юношу, по-прежнему самого прекрасного. Она слагала стихи о заблудившемся на земле, никем не узнанном тэннине; прочитав «Повесть о Гэндзи», поклялась уйти в монахини. Одной зимней ночью выбросила из окна свою постель и до утра продрожала на голом футоне – ей приснилось, что Кай замерз насмерть на своей убогой подстилке.
Тем временем ничего не подозревавший отец защищал Кая от нападок собственных подчиненных. Безупречно послушный, готовый к любой работе, тот мало-помалу продвигался по службе, но окончательно завоевал себе положение в замке своей сверхъестественной способностью выслеживать зверя. Вот уже почти десять лет Кай был главным ловчим князя Асано, и ни разу за это время на охоте не произошло ни одного несчастного случая и никто не получил увечья… Пока охотники не отправились за кирином.
Все эти годы, пока Кай становился из мальчика мужчиной, из уборщика на псарне – не последним человеком в замке, Мика вела собственную борьбу. Она отчаянно желала обрести – и сохранить – независимость, вопреки всем ограничениям, накладываемым на женщин даже благородного происхождения. Освободившись наконец от опеки нянек, навязываемых ей под видом компаньонок, она понемногу набрала собственную свиту верных служанок, в которых особенно ценила ум и проницательность.
Впервые с тех пор, как умерла мать, у Мики наконец появился кто-то, на кого она могла положиться, кто разделял ее мысли и чувства… с кем она могла, например, обсуждать, что прекраснее – месяц или полная луна? И, выслушав ответы, признаться – ей самой больше нравятся безлунные ночи, потому что тогда видно каждую звездочку на небе.
И теперь достаточно было одного взгляда, чтобы по поведению вскочивших на ноги и окруживших госпожу служанок понять – случилось, может быть, не самое страшное, но плохое. Отец сказал, что никто не погиб… однако Мика так и не увидела Кая – ни среди раненых, ни среди невредимых.
Наконец, спеша и перебивая друг друга, служанки поведали, что Кай серьезно пострадал – настолько, что без посторонней помощи не смог бы добраться домой. В замок, к лекарям он не пошел, а отправился в свою хижину на краю леса, зализывать, как зверь, раны у себя в берлоге, а там как боги решат – жить ему или умереть.
Со щемящим сердцем девушка подумала – наверное, из-за того, что их детская дружба была разрушена, Кай не доверяет теперь никому, даже ее отцу… Да и сама Мика до сих пор упорно сопротивляется попыткам выдать ее замуж, хотя у большинства женщин ее возраста дети уже старше той девочки, которой она была тогда. Но неужели Кай в самом деле скорее умрет, чем примет чью-то помощь?
Мика взглянула на серьезные лица служанок, застывших в ожидании.
– После заката, – непреклонно проговорила она, и служанки кивнули.
Оиси истуканом торчал посреди своего жилища, слишком утомленный, чтобы хоть слово сказать жене, Рику, пока та снимала с него доспехи. Теперь, когда все было кончено, на него вдруг словно разом навалилась усталость последних дней, проведенных в постоянной опасности.
Так вот что значило быть самураем-воином прежде, во времена непрекращающихся сражений, когда каждый мог стать либо охотником, либо добычей. И как только предки выдерживали походы, длившиеся месяцами или даже годами, не зная, увидят ли вновь родных, не ведая, откуда враги нападут в следующий раз? А ведь целые поколения самураев вели жизнь, которую в любой момент мог оборвать удар меча. Оиси возблагодарил богов, что родился в век мира и спокойствия.
И эти люди, всю жизнь сражавшиеся и убивавшие, чтобы только уцелеть самим, еще находили время, да и силы, самосовершенствоваться, следуя добродетелям кодекса самурая бусидо. Тогда как даже сейчас…
Непрошеное воспоминание уже не в первый раз толкнулось в мысли Оиси. Ясуно и Кай – он-то знал, кто из них на самом деле убил кирина.
Противоречивые чувства тянули в разные стороны его и без того поистрепавшуюся веру в честь и справедливость. Ясуно присвоил все заслуги себе – не соврав, просто скрыв истину: что кирина одолел не он сам, а жалкий полукровка. Оиси понимал, какой сокрушительный удар был нанесен гордости самурая, – однако это не оправдывало ложь.
Но стоит ли его обвинять? Оиси не желал лишиться одного из своих лучших людей – потеряв лицо, Ясуно совершит сэппуку. Если же он отвергнет обвинение, это внесет раскол в ряды самураев и посеет недоверие к каро.
Оиси попытался убедить себя, что времена, когда храбрость Кая могла сравнять его с Ясуно, минули больше ста лет назад. К тому же полукровка сам не сказал ни слова. Боялся ли он мести Ясуно или просто понимал, что ничего этим не добьется, – какая разница?
Ясуно присвоил чужую славу – поступок бесчестный и малодушный, ни искупить, ни загладить такое нельзя. Истинный самурай не может оставить его безнаказанным. Но раз и Ясуно, и сам полукровка предпочли смолчать…
Оиси бессознательно потряс головой, поняв это, только когда Рику успокаивающе положила ладонь ему на предплечье.
Все изменилось. Кровь, текущая в жилах, значит теперь больше, чем пролитая на поле брани. В конце концов, никто не совершенен – иначе зачем нужны боги и законы чести?
Глаза Оиси скользнули по красиво расписанным стенным панелям, по темным от времени деревянным балкам, поддерживающим крышу. Все здесь было знакомо ему до последней трещинки – он вырос в этом доме у самой цитадели, за надежными каменными стенами внутренней крепости. Детские впечатления, лица родителей, рассказы о предках воскресали в мыслях, затмевая настоящее.
Оиси подумал о сыне, тоже выросшем здесь, в этом пропитанном традициями жилище. Вспомнил, как вместе с Рику наставлял Тикару в том, что может пригодиться ему, когда тот в свою очередь займет наследственный пост каро – он передавался в их семье от отца к сыну вот уже много поколений, задолго до того, как Токугава Иэясу основал правящую династию сёгунов.
Оиси глубоко вздохнул. Он дома – вот что сейчас главное.
Когда Рику, терпеливо и с любовью освобождавшая его от доспехов, сняла последнюю деталь, он почувствовал облегчение не только в теле, но и в душе. По крайней мере, на сегодня с бременем обязанностей покончено. Какая невыразимая радость – вернуться домой, к семье; в молодости Оиси и не думал, что это может стать для него таким счастьем.
Брак с Рику был устроен отцом, с одобрения князя – как и большинство союзов в их среде. В расчет при этом принимались прежде всего общественное положение, репутация и укрепление связей между кланами. Зачастую – так было и с Оиси – будущие супруги даже не знали друг друга.
Но, благословение богам – или мудрости родителей, – они с Рику прекрасно ладили; с ней он готов был прожить всю жизнь и встретить старость. Ее тепло рядом по ночам, всегдашняя улыбка, которой она встречала мужа, когда он возвращался домой…
Улыбнувшись в ответ, Оиси потянулся и размял плечи. На секунду его отвлек шум во дворе: Тикара затеял шуточный бой с другим мальчишкой – нет, они уже юноши, поправил себя Оиси, – на тренировочных мечах, боккэнах.
Рику, заглянув мужу в глаза, поняла, что мыслями тот наконец дома. Легко коснувшись ладонями его запястий, она проговорила:
– Я волновалась. – Неподдельное беспокойство на миг проступило в ее ласковой улыбке.
Оиси улыбнулся шире.
– Ты всегда слишком переживаешь, – мягко заметил он.
И все же его трогало, что после стольких лет она заботится о нем. Протянув руку, он погладил ее по щеке. Рику взяла его ладонь в свои и поцеловала ее.
Оиси собирался спросить жену, что сегодня на ужин, когда громкий вскрик снаружи заставил обоих бросить встревоженный взгляд на дверь. Кажется, бой шел уже не на шутку.
Шагнув вперед, Оиси отодвинул створку. Только теперь он увидел то, на что прежде из-за усталости не обратил внимания: противником его сына был Дзиннай – тремя годами старше, тяжелее и выше Тикары, да и с мечом он управлялся лучше.
Даже боккэн мог нанести серьезное увечье, а на мальчишках – то есть уже не мальчишках, мужчинах, снова напомнил себе Оиси, – не было обычной для тренировок защиты из стеганого войлока. Тикара полгода назад прошел гэмпуку, ритуал совершеннолетия, и теперь считался полноценным самураем, но с высоты собственного, более чем двадцатилетнего опыта Оиси понимал, что оба сражающихся еще только недозрелые юнцы. Говорят, душа мужчины – в его мече, а женщины – в ее зеркале. Однако Тикаре не мешало бы хорошенько взглянуть на себя в зеркало и надеть тренировочные доспехи, прежде чем вызывать на бой Дзинная. Наутро после гэмпуку мальчик не просыпается с силой и крепостью взрослого мужчины.
Наблюдая за поединком, Оиси удивился неожиданным успехам сына во владении мечом за последнее время. Тот явно держался куда увереннее прежнего, атакуя и парируя, – и все же преимущество было на стороне Дзинная.
От жестокого удара по плечу рука Тикары повисла плетью, он не мог больше защищаться. Оиси почувствовал, как тревожно застыла Рику, вышедшая во двор следом за ним, и сам бессознательно напрягся, словно готовясь встретить следующий собственным телом.
Однако Тикара, внезапно перекинув боккэн в левую руку, одним ловким, стремительным движением ударил противника по ногам и повалил на землю. Оиси был ошеломлен. Этого приема, так неожиданно решившего исход поединка, он никогда не видел раньше ни у кого из учеников мастера меча в замке Асано.
– Тикара!
Тот оглянулся, все еще захваченный своей победой, но окрик отца насторожил его. Он неловко застыл на месте, пока Дзиннай, удивленно моргая, с трудом поднимался.
Одним взглядом отпустив старшего из юношей, Оиси дождался, пока тот скроется из глаз, и повернулся к Тикаре.
– У кого ты этому научился? – задал он наконец мучивший его вопрос.
Тот заколебался, глядя на отца; огонек ликования в глазах потух, стоило ему почувствовать гнев в голосе Оиси. Опустив голову, он не сразу пробормотал:
– Ни у кого.
Ладонь жены чуть сжалась на плече Оиси, мягко, но настойчиво напоминая, что до сих пор он мог только гордиться сыном и должен наставлять его, а не обрушиваться с упреками.
Сохраняя на лице строгое выражение, Оиси все же не стал выпытывать ответ, хотя такой прием подходил только какому-нибудь ронину, самураю, не имевшему господина. Сейчас, когда настоящих битв давно не было, эти неумехи могли применять свои навыки исключительно в уличных потасовках. Вассала высокопоставленного даймё – да и вообще любого самурая, ценившего свою честь, – это было недостойно.
Оиси сделал глубокий вдох.
– Ты из благородного рода, – напомнил он сыну. – Мы не сражаемся подобным образом.
От гордости Тикары не осталось и следа, но на секунду Оиси показалось, что тот все же возразит отцу.
Вместо этого юноша только почтительно поклонился, приняв наставление с достоинством истинного благородства. Успокоенный, Оиси вернулся в дом.
Когда солнце наконец опустилось за дальние холмы, Мика в сопровождении служанок покинула замок. С фонариками в руках они отправились ловить светлячков на лугу – так было сказано страже у ворот.
Девушки шагали по тропинке к лесу, где стояло на отшибе жилище Кая. Край одежд Мики волочился по грязи, но девушку сейчас меньше всего волновало, во что превратится ее лучшее кимоно.
Где живет Кай, она узнала давным-давно и много раз проходила этим путем, останавливаясь, когда вдалеке показывалась маленькая хижина у самой кромки деревьев. Прямо подойти к двери не хватало духу – гордая дочь даймё боялась, что Кай не откроет.
Но если бы даже она отважилась и Кай впустил ее – что сталось бы с ним, узнай кто-нибудь, возникни у отца хоть подозрение? Самое малое, юношу ждало бы изгнание. Эта мысль всегда останавливала Мику, даже когда тоска по любимому превозмогала ее страх быть отвергнутой.
Что будет с ней самой, ее мало заботило – в конце концов, она всего лишь женщина. Ако ей все равно не унаследовать – оно отойдет кому-нибудь из родственников отца после его смерти. А Мику еще раньше так или иначе выдадут замуж за нелюбимого и, скорее всего, даже вовсе не знакомого ей человека; ведь она – всего лишь пешка в непрекращающейся игре в сёги, которую ведут даймё на карте Японии.
К счастью, пока отец настолько же не горел желанием использовать в этой игре единственную дочь, насколько та не хотела в ней участвовать. Мика давно миновала возраст, в котором девушек выставляют на рынок невест и сбывают с рук, но князь Асано нечасто заговаривал о браке, и когда она в ответ с чистым сердцем отвечала, что слишком любит Ако и в отлучке будет безутешна, всегда умолкал. Ее любовь к родному краю, ослепительно красивому и дышащему древними традициями, была слишком понятна ему. К тому же Мика подозревала – без любимой дочери отец сам зачахнет от тоски.
Говоря, что не может даже представить себе, как покинет Ако, Мика не лукавила. Она ценила и свое положение здесь, и возможность что-то решать, которыми князь мудро наделил дочь – он вообще обращался с ней, почти как если бы ей предстояло стать его наследницей. Но не только поэтому мысль о разлуке казалась ей невыносимой.
Отец никогда не понял бы главной причины – а Мика не отважилась бы ему сказать: здесь жил Кай, тот, кого она любила.
С тем же успехом она могла бы грезить о принце Гэндзи, персонаже книги, написанной госпожой Мурасаки семь веков назад. О Гэндзи Мика знала больше, чем о Кае, и ни с тем, ни с другим ей не суждено было быть вместе. Все, что она могла, – годами следить за любимым издалека и знать, что, когда бы его ни коснулся ее взгляд, их глаза встретятся.
Одна из служанок испуганно пискнула, указывая вперед – из темноты внезапно возникла хижина Кая. Крохотная, полуразвалившаяся, она напоминала жилище монаха-отшельника; даже домишки крестьян по сравнению с ней выглядели дворцами. Все же за эти годы владелец понемногу улучшал свое временное пристанище, используя то, что мог добыть в лесу или заброшенных постройках, – словно мало-помалу начинал связывать с ним свое будущее.
Немного не доходя хижины, Мика заметила сложенный из камней небольшой алтарь. Его мог сложить здесь только сам Кай, больше некому. То, что и он возносит молитвы богам, стало неожиданностью для Мики – наверное, потому, что девочкой она видела в нем самом скорее небожителя, чем земного человека.
Остановившись перед алтарем, Мика почтительно поклонилась и хлопнула в ладоши, призывая к себе милость Будды, всех бодхисатв и тех божеств, в честь которых было сооружено святилище. Смиренно опустив голову и молитвенно сложив руки, она попросила, чтобы Кай отпер разделявшую их дверь, и двинулась дальше, сопровождаемая примолкшими служанками. Стук сердца отдавался в ушах Мики почти так же громко, как хлопок ладоней.
В свете фонариков хижина Кая выглядела торчащей из земли огромной корягой и сливалась с пейзажем. Однако над дверью бились на легком ветерке десятки алых с золотыми иероглифами – цвета́ Ако – молитвенных буддийских лент: одни поблекшие от времени, другие совсем новые.
– Ваби-саби… – прошептала одна из служанок.
У Мики захватило дух.
– Да… – тоже шепотом откликнулась она.
«Ваби-саби есть нечто столь неожиданное в своей красоте, сложенной из разнородных и случайных частей, что поражает в самое сердце и пробуждает душу».
Слова философов и святых отшельников эхом отдавались в мыслях. Моргнув, Мика подумала – узнает ли она когда-нибудь, о чем просит в молитвах Кай?
Неповторимо, невзначай родится красота.
Умей в ней прелесть находить, коль не слепым рожден.
Как жизнь сама, она кратка и преходяща.
Не дольше длится ее век, чем сакура цветет.
Она сделала служанкам знак оставаться на месте – тем следовало молча дожидаться госпожу.
Войти – стыдно будет сейчас, не войти – будешь стыдиться вечно. Закусив губу, как когда-то в детстве, Мика приложила ладонь к двери, ведущей в дом Кая.
Глава 3
Кай с трудом привстал на колени на своем убогом ложе – подобранной им походной циновке, едва позволявшей вытянуть ноги. Вернувшись днем, он рухнул на нее и, не в силах даже обработать рану, забылся мертвым сном.
Боль в спине разбудила его каких-то два или три часа спустя, судя по тому, что солнце еще не зашло. И хорошо – проваляйся он так подольше, наверное, и встать бы не смог, весь одеревенев.
Он съел несколько онигири – прессованных шариков из риса, оставленных ему носильщиками и крестьянами, которые отвели его домой. Немного подкрепившись, он смог хотя бы сходить за водой к ручью и развести огонь.
Механически повторяя ставшие привычными за много лет действия, Кай поставил котелок с водой на решетку из костей и оленьих рогов и стал разбирать пучки лекарственных трав, хранившихся в отдельных корзинках. Когда вода согрелась, он отлил немного, чтобы было чем смыть присохшую кровь и грязь, и бросил в котелок травы. Оставалось надеяться, что снадобье поможет.
Конечно, лучше было бы вернуться в замок. Однако правда о смерти кирина – вся правда – мучила его куда сильнее, чем боль от раны. Не пошел, и не пошел. Обойдется собственными силами – раньше ведь обходился.
Сняв наконец едко пахнувший отвар с огня, Кай вылил туда почти целиком маленький кувшинчик сакэ – для обеззараживания. Остатки, чтобы приглушить боль, выпил одним глотком – вкус ему никогда не нравился. Дешевое рисовое вино обожгло желудок. Осторожно вытащив руки из рукавов кимоно, Кай оставил его болтаться на поясе и занялся ранами.
Состав из мха и глины, которым он наспех замазал самую глубокую рану, чтобы остановить кровь, долго не продержался. Следуя пешком за конными самураями, торопившимися вернуться в Ако, Кай едва успевал переводить дух, на раны же времени и вовсе не оставалось.
К сегодняшнему утру он сильно отстал и едва держался на ногах, то и дело оступаясь и падая. И хоть его спутникам – загонщикам и носильщикам – самим приходилось несладко, несколько человек возвращались за ним, помогали подняться. Они явно были куда больше благодарны его чутью следопыта, чем самураи, которые, даже не заметив, что главный ловчий серьезно ранен, ускакали далеко вперед.
Часть из них и вовсе желала, возможно, чтобы он не выжил, – это Кая нисколько не удивило бы. Поражало иное – крестьянам, едва знавшим его, и без того обремененным тяжким грузом, оказалось не все равно, будет он жить или умрет. Он чувствовал себя в долгу перед ними. Может, смерть кирина хотя бы немного оплатит его.
Кай взял в руки расколотое зеркало, которым пользовался, когда обрезал волосы. Он не стригся коротко – ему ненавистно было само воспоминание об обритой в детстве голове, покрытой шрамами. Но и отпустить волосы, собирая их в пучок на макушке, он не мог – какому-нибудь пьяному самураю этого хватило бы, чтобы снести голову наглецу, осмелившемуся изображать из себя фигуру более высокую, чем на самом деле.
Каждый раз отражение в зеркале напоминало Каю, кто он и откуда, и давало лишний повод не запускать непослушные волосы – длинные пряди, выгорая на солнце, начинали отливать предательской рыжиной, и впрямь как у демона.
Со вздохом он отвел зеркало от лица и поднял его кверху, пытаясь разглядеть нанесенную кирином рану, однако истерзанное тело мешало извернуться так, чтобы снять засохшую корку смоченной в отваре тряпицей и в то же время видеть, что делаешь. С каждой попыткой приходила дикая боль.
Кай прошипел сквозь зубы ругательство, потом уселся, скрестив ноги, на подстилку и заставил себя расслабиться. Глубоко дыша, собрал всю свою волю и вновь поднял зеркало над головой. Если хочет выжить – он это сделает, преодолев телесную немощь.
Скрипнула дверь. Кай застыл, настороженно глядя на нее, но не успел он спросить, кто там, как створка сдвинулась. Потянувшаяся было за ножом рука замерла на полдороге. Не веря своим глазам, потеряв от неожиданности дар речи, Кай увидел стоявшую на пороге госпожу Мику.
На секунду она застыла в нерешительности. Ее фигура тускло вырисовывалась в полумраке – огонь в очаге едва тлел, давая не больше света, чем луна из-за дымки облаков. Казалось, девушка почти так же ошеломлена, как сам Кай. Наконец донесся ее мягкий голос:
– Мне сказали, ты ранен?
Он поспешно опустился на колени, с трудом кланяясь. Выпрямился, пока еще мог, остро чувствуя, что сидит полураздетый, грязный и жалкий, в лачуге, которая должна казаться ей ничем не лучше прежней псарни. Не отрывая глаз от утоптанного земляного пола, он пробормотал:
– Это не стоит вашего беспокойства, госпожа.
Но Мика, не слушая, шагнула к нему. Подняв голову, Кай увидел на ее лице лишь глубокую озабоченность – как будто ничто в мире не имело сейчас значения, только он и его рана.
– Позволь мне взглянуть, – проговорила девушка, вставая на колени рядом. Ее глаза, скользившие по груди, по рукам, не просто замечали порезы и ссадины – она смотрела на него самого, его лицо, его тело с чувством большим, чем просто сострадание.
Кай поскорее отвернулся – этот взгляд пробуждал в нем боль куда более сильную, нежели физическая, – и услышал сдавленный вздох девушки.
– Твоя спина… – еле слышно прошептала она.
Боль в спине разбудила его каких-то два или три часа спустя, судя по тому, что солнце еще не зашло. И хорошо – проваляйся он так подольше, наверное, и встать бы не смог, весь одеревенев.
Он съел несколько онигири – прессованных шариков из риса, оставленных ему носильщиками и крестьянами, которые отвели его домой. Немного подкрепившись, он смог хотя бы сходить за водой к ручью и развести огонь.
Механически повторяя ставшие привычными за много лет действия, Кай поставил котелок с водой на решетку из костей и оленьих рогов и стал разбирать пучки лекарственных трав, хранившихся в отдельных корзинках. Когда вода согрелась, он отлил немного, чтобы было чем смыть присохшую кровь и грязь, и бросил в котелок травы. Оставалось надеяться, что снадобье поможет.
Конечно, лучше было бы вернуться в замок. Однако правда о смерти кирина – вся правда – мучила его куда сильнее, чем боль от раны. Не пошел, и не пошел. Обойдется собственными силами – раньше ведь обходился.
Сняв наконец едко пахнувший отвар с огня, Кай вылил туда почти целиком маленький кувшинчик сакэ – для обеззараживания. Остатки, чтобы приглушить боль, выпил одним глотком – вкус ему никогда не нравился. Дешевое рисовое вино обожгло желудок. Осторожно вытащив руки из рукавов кимоно, Кай оставил его болтаться на поясе и занялся ранами.
Состав из мха и глины, которым он наспех замазал самую глубокую рану, чтобы остановить кровь, долго не продержался. Следуя пешком за конными самураями, торопившимися вернуться в Ако, Кай едва успевал переводить дух, на раны же времени и вовсе не оставалось.
К сегодняшнему утру он сильно отстал и едва держался на ногах, то и дело оступаясь и падая. И хоть его спутникам – загонщикам и носильщикам – самим приходилось несладко, несколько человек возвращались за ним, помогали подняться. Они явно были куда больше благодарны его чутью следопыта, чем самураи, которые, даже не заметив, что главный ловчий серьезно ранен, ускакали далеко вперед.
Часть из них и вовсе желала, возможно, чтобы он не выжил, – это Кая нисколько не удивило бы. Поражало иное – крестьянам, едва знавшим его, и без того обремененным тяжким грузом, оказалось не все равно, будет он жить или умрет. Он чувствовал себя в долгу перед ними. Может, смерть кирина хотя бы немного оплатит его.
Кай взял в руки расколотое зеркало, которым пользовался, когда обрезал волосы. Он не стригся коротко – ему ненавистно было само воспоминание об обритой в детстве голове, покрытой шрамами. Но и отпустить волосы, собирая их в пучок на макушке, он не мог – какому-нибудь пьяному самураю этого хватило бы, чтобы снести голову наглецу, осмелившемуся изображать из себя фигуру более высокую, чем на самом деле.
Каждый раз отражение в зеркале напоминало Каю, кто он и откуда, и давало лишний повод не запускать непослушные волосы – длинные пряди, выгорая на солнце, начинали отливать предательской рыжиной, и впрямь как у демона.
Со вздохом он отвел зеркало от лица и поднял его кверху, пытаясь разглядеть нанесенную кирином рану, однако истерзанное тело мешало извернуться так, чтобы снять засохшую корку смоченной в отваре тряпицей и в то же время видеть, что делаешь. С каждой попыткой приходила дикая боль.
Кай прошипел сквозь зубы ругательство, потом уселся, скрестив ноги, на подстилку и заставил себя расслабиться. Глубоко дыша, собрал всю свою волю и вновь поднял зеркало над головой. Если хочет выжить – он это сделает, преодолев телесную немощь.
Скрипнула дверь. Кай застыл, настороженно глядя на нее, но не успел он спросить, кто там, как створка сдвинулась. Потянувшаяся было за ножом рука замерла на полдороге. Не веря своим глазам, потеряв от неожиданности дар речи, Кай увидел стоявшую на пороге госпожу Мику.
На секунду она застыла в нерешительности. Ее фигура тускло вырисовывалась в полумраке – огонь в очаге едва тлел, давая не больше света, чем луна из-за дымки облаков. Казалось, девушка почти так же ошеломлена, как сам Кай. Наконец донесся ее мягкий голос:
– Мне сказали, ты ранен?
Он поспешно опустился на колени, с трудом кланяясь. Выпрямился, пока еще мог, остро чувствуя, что сидит полураздетый, грязный и жалкий, в лачуге, которая должна казаться ей ничем не лучше прежней псарни. Не отрывая глаз от утоптанного земляного пола, он пробормотал:
– Это не стоит вашего беспокойства, госпожа.
Но Мика, не слушая, шагнула к нему. Подняв голову, Кай увидел на ее лице лишь глубокую озабоченность – как будто ничто в мире не имело сейчас значения, только он и его рана.
– Позволь мне взглянуть, – проговорила девушка, вставая на колени рядом. Ее глаза, скользившие по груди, по рукам, не просто замечали порезы и ссадины – она смотрела на него самого, его лицо, его тело с чувством большим, чем просто сострадание.
Кай поскорее отвернулся – этот взгляд пробуждал в нем боль куда более сильную, нежели физическая, – и услышал сдавленный вздох девушки.
– Твоя спина… – еле слышно прошептала она.