Страница:
Письмо пришло жарким душным утром, когда летние каникулы уже близились к концу. Мне было тогда тринадцать с половиной. Последние свободные деньки утекали как вода. Вот уже несколько недель стояла такая жара, что хотелось только валяться на кровати с книгой или просто слушать треск вентилятора, гонявшего теплый воздух, и мечтать, чтобы время остановилось или, наоборот, ускорило свой бег. Впереди ничего не светило, разве что еще один год мучительного пребывания среди зубрил, трусов и слабаков. Я услышал, как за окном притормозил мотоцикл почтальона, и, чтобы хоть чем-то занять себя, рванул к почтовому ящику.
Кроме обычных счетов и рекламных проспектов, мои родители получали очень мало почты, тем более из-за океана, разве что иногда приходило случайное приглашение вступить в какой-нибудь читательский клуб. И насколько я помню, мне никогда не приходилось держать в руках письма, адресованные лично мне. Однако на том конверте стояло мое полное имя: господину Джерарду Хью Фриману. Сунув письмо в карман – и вовремя, поскольку мать уже направлялась ко мне, – я вручил ей остальную почту.
«Международный клуб друзей по переписке» – значилось на конверте. Далее шел адрес отправителя: почтовый ящик 294, Маунт-Плезант, Лондон. Авиа. Внутри было письмо, тоже напечатанное на машинке. Оно начиналось с обращения: «Дорогой Джерард». Меня спрашивали, не желаю ли я приобрести друга по переписке, и если да, то кого предпочтительнее – девочку или мальчика. От меня требовалось лишь отправить ответ в прилагаемом конверте секретарю клуба, мисс Джульетте Саммерз, и рассказать немного о себе – тогда ей будет легче подыскать мне хорошего друга.
Я мог заранее предсказать реакцию матери. Но письмо мисс Джульетты Саммерз было таким теплым и дружеским, что в итоге я накатал ей ответ на нескольких страницах – даже рассказал про Стейплфилд – и попросил найти мне подружку по переписке. Все это я проделал на одном дыхании, зная, что не должен давать себе времени на раздумья, и только на обратном пути с почты до меня дошло, что ответ, скорее всего, попадет в руки матери.
Совершенно очевидно, что, вернувшись из ненавистной школы в следующую пятницу, я застал мать в холле с конвертом в руке. Ноздри ее были подозрительно напряжены.
– Тебе письмо, Джерард, – с упреком в голосе произнесла она. – Вскрыть его для тебя?
– Нет. Я могу его взять, мама?
Вообще-то, мне полагалось бы сказать: «Нет, спасибо, мама» или, на худой конец: «Ну пожалуйста, мама, можно мне его взять?» Слово «мамочка» она ненавидела и запрещала его употреблять. Но сегодня мать не стала выговаривать мне за грубость – она просто стояла, переводя взгляд с меня на конверт и обратно.
И в этот момент я впервые в жизни осознал, что правда на моей стороне.
– Пожалуйста, я могу взять свое письмо, мама? – повторил я.
Медленно, неохотно она протянула его мне. «Международный клуб друзей по переписке» – увидел я знакомую надпись. Конверт был слегка помят.
– Спасибо, мама, – сказал я, удаляясь в свою комнату.
Но мать не собиралась отступать:
– Джерард, ты давал кому-нибудь наш адрес?
– Нет, мама.
– Тогда почему они прислали его сюда?
Я хотел было ответить, что это мне неизвестно, когда вдруг понял, к чему она клонит. То, что я самовольно достал письмо из почтового ящика и ответил на него, не сказав ей ни слова, было в ее глазах подлым, нечестным поступком. Я почувствовал, как ослабевает во мне уверенность в собственной правоте.
– Я… я увидел объявление на доске в школе, – начал импровизировать я. – Ну, насчет друзей по переписке.
– А госпожа Бротон разрешила тебе написать туда?
– Нет, мама, я просто… захотел переписываться с кем-нибудь.
– Выходит, ты все-таки дал им наш адрес.
– Думаю, да, – пробормотал я, выбирая, как мне казалось, из двух зол меньшее.
– Ты не имел права этого делать. Без моего разрешения. А где ты взял почтовую марку?
– Купил на свои карманные.
– Понятно… Джерард, – произнесла она тоном, не терпящим возражений, – я хочу, чтобы ты показал мне письмо.
Я боялся, что если сделаю это, то больше письма не увижу.
– Мама, ты ведь всегда говорила, что письма – это глубоко личное… Почему мне нельзя прочитать письмо, которое адресовано мне? – Мой голос сорвался на визг.
Она густо покраснела, гневно взглянула на меня и, развернувшись, пошла прочь.
Письмо было напечатано на машинке, однако отправителем была не мисс Саммерз.
«Читать чужие письма – страшный грех». Но ведь это не остановило меня от новой попытки вскрыть ящик в туалетном столике матери. Я огляделся по сторонам в по исках тайника, где можно было бы спрятать письмо. Под матрасом? На шкафу? За книгами на полке? Нет, все не то. Я вновь подумал о том, какая же Алиса смелая, и мне вдруг стало стыдно оттого, что я, детина тринадцати с половиной лет, учащийся старшей школы, до сих пор боюсь сказать матери, что да, у меня есть подруга по переписке и ее письма я никому не собираюсь показывать.
Но вечером того же дня, увидев за обедом недовольное выражение лица матери, я в который раз был вынужден признаться себе, что я действительно был трусом.
– Мама, я хотел бы… пожалуйста… можно, я напишу моему… ммм…
– Ты никому не напишешь, Джерард. Я все еще жду, когда ты отдашь мне это письмо.
– Мама, но ты всегда говорила, что нельзя читать чужие… – Мой голос опять предательски дрогнул.
Мать явно закипала. Предчувствуя неминуемый скандал, отец предпочел сосредоточиться на своей отбивной.
– Я прочитаю это письмо, потому что ты отдашь его мне. Кстати, что это за друг по переписке?
– Она… она…
– Девочка? Ты не станешь переписываться ни с какой девочкой, пока я не увижу это письмо и сама не напишу ее матери.
– У нее нет матери, – выпалил я. – Она сирота и живет в приюте.
Я чувствовал, что предаю Алису, но не видел иного выхода.
– И где этот приют?
– Где-то в провинции.
– Письмо пришло из Лондона, – отрезала она.
– Они просто пересылают их – я имею в виду клуб по переписке – и оплачивают почтовые расходы за детей… ну, вроде Алисы… у которых нет родителей.
– Ты хочешь сказать, что это благотворительная организация?
Я поспешно кивнул. Мать на мгновение задумалась. Казалось, она испытывает некоторую неловкость.
– Ох… Что ж, конечно, я напишу им сначала… но думаю, что… в общем, пойди и принеси мне это письмо. Тогда посмотрим.
А я-то обрадовался, что мне удалось соскочить с крючка.
– Мама… – безнадежно произнес я.
– Это его письмо, Филлис.
Думаю, если бы вдруг заговорила, скажем, ваза с фруктами, эффект был бы не столь ошеломляющим. От потрясения мать открыла рот, но не могла произнести ни звука. Отец выглядел удивленным в неменьшей степени.
– Я пойду принесу адрес, – воспользовался я моментом, понимая, что мать не успокоится, пока не напишет Джульетте Саммерз.
Мать рассеянно кивнула, и я оставил родителей воззрившимися друг на друга в безмолвном удивлении.
Убрав посуду, я отправился в гараж и попросил у отца коробку с замочком, где мог бы «хранить кое-какие мелочи». Отец явно был настроен вести себя так, как будто ничего особенного не случилось. Он вручил мне увесистый металлический ящик для инструментов с блестящим висячим замком и ключиком, и остаток вечера мы провели за игрой в поезда. Я чувствовал: он понимает, за что я был ему благодарен.
В тот же вечер я сел за свое первое письмо к Алисе и продолжал писать его все выходные, исписывая страницу за страницей, выплескивая все, что накопилось. Я рассказал и о стычке с матерью, и о школьных перипетиях, и о том, что мне нравится и не нравится, но больше всего я писал о Стейплфилде; о том, что он значит для меня, и о том, что мать перестала говорить о нем, после того как я нашел фотографию в ее комнате. Я писал, повинуясь душевному порыву, чувствуя, что не должен перечитывать написанное и даже думать о том, что делаю. А потом две недели, которые оказались для меня пыткой, терзался страхами и надеждой, пока наконец не пришел ответ, и я понял, что сделал все правильно.
Мать так и не сказала мне, написала ли она Джульетте Саммерз. Она вела себя так, словно письма, которые я, возвращаясь из школы, находил на своем столе, материализовались без ее ведома. Иногда мне хотелось сделать шаг, чтобы вернуть ее расположение, но я понимал: стоит мне заговорить с матерью об Алисе, и я уже не смогу остановиться, пока не выложу ей все в мельчайших подробностях.
Так что к запретной теме Стейплфилда добавилась еще одна – Алиса. Но теперь я мог писать Алисе, а уж она-то готова была без устали внимать моим рассказам о Стейплфилде, да и, казалось, обо всем, что было так или иначе связано с моей жизнью. У меня даже возникало ощущение, будто она пишет мне из Стейплфилда, ведь из ее окна открывался пейзаж, который так часто описывала мать: традиционный английский сад с высокими деревьями, а за ним зеленые луга, плавно переходящие в лесистые холмы.
Мне хотелось точно знать, где живет Алиса, чтобы найти это место в атласе. Но с самого начала Алиса установила твердые правила.
Поэтому я поспешил заверить Алису, что мне понятны ее доводы (это было верно лишь отчасти) и что я сам терпеть не могу фотографироваться, а посему предложил ограничиться словесными портретами (при этом я надеялся, что она не станет задавать провокационные вопросы насчет моих ушей, волос, прыщей, бородавок, коленей, зубов и прочих атрибутов).
Я часто ловил себя на мысли о том, что далек от жалости к Алисе и даже забываю об ее инвалидности и сиротстве. Меня почему-то все время мучил контраст между красотой мест, ее окружавших, и унылым пейзажем моей родины, и я страстно мечтал оказаться в таком далеком и манящем Суссексе. Ее письма заставляли меня забыть о том, что она калека; Алиса представлялась мне молодой принцессой, которая живет в собственном поместье, у нее целый штат прислуги, в хорошую погоду ее выводят на прогулку. Разумеется, в доме прекрасная библиотека, потому что о какой бы книге ни зашла речь, оказывалось, Алиса ее уже читала. К тому же в чем-то наши ситуации были схожи. У моих родителей никогда не было телевизора, они не читали журналов, а местную газету покупали только по воскресеньям и то лишь ради рекламных объявлений. Их совершенно не интересовала политика, как и новости за пределами Мосона. Иногда мать слушала по радио классическую музыку. Но чаще и она, и я молча читали книги.
Примерно так же проводила время и Алиса: если не занималась уроками и не гуляла в саду, она читала или смотрела в окно. В свои четырнадцать лет она явно духовно переросла своих сверстников, в то время как я еще не дотянулся до них. Незадолго до нашей встречи – она предпочитала именно это слово – я пытался разжечь в себе интерес к року. Но, узнав, что Алиса совершенно равнодушна к поп-музыке – она писала, что после тяжелого рока у нее болит голова, как будто она выпила слишком много кофе, – я оставил эти попытки. Я вообще перестал подражать кому бы то ни было. Вместо того чтобы понуро слоняться по школьному двору, держась подальше от школьных забияк, я проводил обеденные перерывы в библиотеке и делал там уроки, чтобы освободить вечер для писем к Алисе. Постепенно я стал замечать, что меня стали реже задирать одноклассники, а успеваемость заметно улучшилась.
Моя жизнь вне дома была резко ограничена – почти как у Алисы. Меня держал на привязи патологический страх матери за мою безопасность, так что моими маршрутами по-прежнему оставались дорога в школу (и на почту) и обратно. Но теперь, когда у меня была Алиса, я не чувствовал эту ограниченность и часто ловил себя на том, что, глядя из окна, вижу не ржавую крышу гаража господина Друковича, нашего соседа, а пейзажи Стейплфилда.
Разумеется, со временем я захотел большего, гораздо большего: видеть Алису, слышать ее голос, держать ее за руку. Я написал ей, что каждый день молю Бога (хотя не могу сказать, что действительно верую) о том, чтобы ее позвоночник восстановился или чтобы доктора нашли наконец лекарство. «Мне это очень приятно, – отвечала она, – однако я не должна думать об этом. Врачи сказали, что я никогда не смогу ходить, и я уже смирилась». Но я втайне продолжал молиться. Я с радостью потратил бы все свои сбережения на короткий телефонный звонок, но Алиса не разрешала и этого. Она не поощряла – во всяком случае, поначалу – каких бы то ни было проявлений любви и нежности с моей стороны, разве что не возражала против слов «Дорогая Алиса» или «С любовью, Джерард», но тем не менее в каждом письме напоминала, что я для нее самый близкий и дорогой человек.
Между тем она сдержала свое обещание честно отвечать на все мои вопросы по поводу внешности, хотя, как Алиса призналась, они смущали ее. Она написала, что волосы у нее длинные, вьющиеся («кудряшки», иными словами), густые, а цвет «рыжевато-каштаново-коричневый». Еще я узнал, что у нее светлая кожа, темные карие глаза, а нос «довольно прямой, но кажется немного вздернутым». И поскольку я сам не осмелился бы спросить, она добавила, что ноги у нее длинные, а талия узкая. «Думаю, можно сказать, что я хорошо сложена для своих лет, но ты уже порядком смутил меня, я чувствую, как горят мои щеки. Для одного письма достаточно, больше я ничего не скажу».
Словом, она выглядела как богиня. Богиня, которая носила в основном джинсы и футболки, но иногда надевала длинные платья («вот как сегодня, когда на мне белое муслиновое, схваченное на талии, с мелкими пурпурными цветочками, вышитыми на лифе»). Для меня она была сказочно красива, но по ее письмам я понял, насколько трудно нарисовать словесный портрет человека. Образ Алисы, который я создал в своем воображении, был болезненно хрупким и расплывчатым.
Однажды в школьной библиотеке я нашел книгу с репродукциями, в основном черно-белыми, но среди них попадались и цветные. Книга была новой, и женщины на портретах еще не успели обрести бороды, усы, гигантские груди и смачные гениталии, раскрашенные цветными фломастерами, – хотя книги по искусству не выдавали на руки, это все равно не спасало их от варварского творчества учеников. Я перевернул страницу, и мне открылся портрет леди Шалотт. Он словно заворожил меня. Это определенно была моя Алиса.
До звонка я успел изучить творчество прерафаэлитов и открыл для себя еще с десяток Алис. Она оказалась идеальной моделью для художников той поры, но не всем удалось талантливо написать ее портрет. Данте Габриел Россетти удачно изобразил волосы, но сделал ей злой рот. Эдуард Берн-Джонс прекрасно выписал лицо, но у него вышла промашка с волосами, и к тому же на его картине она, обнаженная, появлялась из-за дерева, причем, что было совершенно непонятно, в объятиях обнаженного юноши. Я лишь мельком взглянул на репродукцию и тут же перевернул страницу, опасаясь, что меня застукает библиотекарша, госпожа Макензи. «Подружка невесты» Джона Эверетта Милле казалась близкой к оригиналу, но я все-таки вернулся к портрету леди Шалотт, отмечая про себя, что, не будь в ней столько трагизма, она, пожалуй, была бы точной копией Алисы.
В тот же вечер я написал Алисе о своем открытии, и, когда наконец от нее пришел ответ, выяснилось, что она знает эту картину и тоже находит некоторое сходство между собой и леди Шалотт, разве что волосы у нее чуть темнее, да и в красоте она уступает леди с портрета; впрочем, я чувствовал, что насчет последнего Алиса явно скромничает. Я потратил почти все свои сбережения на книгу с репродукциями – мне удалось незаметно притащить ее домой из главного супермаркета Мосона, куда я наведывался крайне редко. Тема секса была не просто табу в нашем доме – мы всегда жили с полным ощущением того, что в мире вообще не существует ничего подобного: при полном отсутствии телевидения и журналов это было неудивительно. И хотя обнаженные нимфы в книге с репродукциями были все-таки Искусством, я не сомневался в том, что моя мать отнесется к ним с предубеждением.
А потом я увидел сон. Это было в конце лета. Прошло уже два года, как мы начали переписываться. Я проснулся – или мне так показалось – в своей постели. Все было совсем как всегда, если не считать, что в окно светила полная луна. Странная луна – свет ее был мягким и золотым, словно сияние свечи, я даже ощущал его тепло на своей щеке. Такое могло быть только во сне, потому что на самом деле луна никак не могла заглянуть ко мне в комнату, окна которой выходили на гараж господина Друковича. Но во сне все казалось естественным и нормальным. Я лежал, нежась в жарком сиянии луны, и вдруг осознал, что тепло, разливавшееся по всему моему телу, исходило вовсе не от небесного светила.
Я повернул голову. Рядом лежала Алиса. Она улыбалась мне самой обворожительной улыбкой, в которой смешались искренняя радость, нежность и любовь. Ее голова была совсем близко, в лунном свете каштановые волосы отливали бронзой, наши тела не соприкасались, и я просто лежал, наслаждаясь близостью. Алиса была совсем не похожа ни на леди Шалотт, ни на других женщин с портретов; она была просто Алиса, и, когда наши губы встретились, тепло ее тела перешло ко мне, а потом я проснулся в мокрой пижаме, один, под неоновым сиянием фонаря над гаражом господина Друковича. Был второй час ночи.
Раньше, когда мне приходилось при свете фонарика спешно застирывать пижамные штаны и простыни, я дрожал от стыда и ужаса перед матерью, которая наверняка что-нибудь скажет утром, если заметит характерные пятна. Но в ту ночь я проделывал эту рутинную процедуру как-то рассеянно, думая только о том, чтобы поскорее вернуться в свой сон и оказаться рядом с Алисой.
Однако сон не шел. Я долго ворочался, пытаясь вернуть ее образ, но перед глазами плыли лишь чужие женские лица с репродукций. Наконец, отчаявшись, я уткнулся в подушку и заплакал.
Забывшись на время, я опять увидел сон. На этот раз я был в нем совсем малышом, которому мать читает перед сном. Мать была в длинном пеньюаре, она читала книгу без картинок, и я ничего не понимал, но все равно внимательно слушал, впитывая интонации ее голоса. При этом другой я, уже взрослый, наблюдал эту сцену как бы со стороны. Вдруг я увидел, что мать плачет. Слезы текли по ее щекам и падали на мою бледно-голубую пижаму, но мать даже не пыталась смахнуть их, она все читала и читала, а слезы все капали, пока я не проснулся, обнаружив, что моя подушка насквозь пропитана влагой слез, пролитых по Алисе.
Кроме обычных счетов и рекламных проспектов, мои родители получали очень мало почты, тем более из-за океана, разве что иногда приходило случайное приглашение вступить в какой-нибудь читательский клуб. И насколько я помню, мне никогда не приходилось держать в руках письма, адресованные лично мне. Однако на том конверте стояло мое полное имя: господину Джерарду Хью Фриману. Сунув письмо в карман – и вовремя, поскольку мать уже направлялась ко мне, – я вручил ей остальную почту.
«Международный клуб друзей по переписке» – значилось на конверте. Далее шел адрес отправителя: почтовый ящик 294, Маунт-Плезант, Лондон. Авиа. Внутри было письмо, тоже напечатанное на машинке. Оно начиналось с обращения: «Дорогой Джерард». Меня спрашивали, не желаю ли я приобрести друга по переписке, и если да, то кого предпочтительнее – девочку или мальчика. От меня требовалось лишь отправить ответ в прилагаемом конверте секретарю клуба, мисс Джульетте Саммерз, и рассказать немного о себе – тогда ей будет легче подыскать мне хорошего друга.
Я мог заранее предсказать реакцию матери. Но письмо мисс Джульетты Саммерз было таким теплым и дружеским, что в итоге я накатал ей ответ на нескольких страницах – даже рассказал про Стейплфилд – и попросил найти мне подружку по переписке. Все это я проделал на одном дыхании, зная, что не должен давать себе времени на раздумья, и только на обратном пути с почты до меня дошло, что ответ, скорее всего, попадет в руки матери.
Совершенно очевидно, что, вернувшись из ненавистной школы в следующую пятницу, я застал мать в холле с конвертом в руке. Ноздри ее были подозрительно напряжены.
– Тебе письмо, Джерард, – с упреком в голосе произнесла она. – Вскрыть его для тебя?
– Нет. Я могу его взять, мама?
Вообще-то, мне полагалось бы сказать: «Нет, спасибо, мама» или, на худой конец: «Ну пожалуйста, мама, можно мне его взять?» Слово «мамочка» она ненавидела и запрещала его употреблять. Но сегодня мать не стала выговаривать мне за грубость – она просто стояла, переводя взгляд с меня на конверт и обратно.
И в этот момент я впервые в жизни осознал, что правда на моей стороне.
– Пожалуйста, я могу взять свое письмо, мама? – повторил я.
Медленно, неохотно она протянула его мне. «Международный клуб друзей по переписке» – увидел я знакомую надпись. Конверт был слегка помят.
– Спасибо, мама, – сказал я, удаляясь в свою комнату.
Но мать не собиралась отступать:
– Джерард, ты давал кому-нибудь наш адрес?
– Нет, мама.
– Тогда почему они прислали его сюда?
Я хотел было ответить, что это мне неизвестно, когда вдруг понял, к чему она клонит. То, что я самовольно достал письмо из почтового ящика и ответил на него, не сказав ей ни слова, было в ее глазах подлым, нечестным поступком. Я почувствовал, как ослабевает во мне уверенность в собственной правоте.
– Я… я увидел объявление на доске в школе, – начал импровизировать я. – Ну, насчет друзей по переписке.
– А госпожа Бротон разрешила тебе написать туда?
– Нет, мама, я просто… захотел переписываться с кем-нибудь.
– Выходит, ты все-таки дал им наш адрес.
– Думаю, да, – пробормотал я, выбирая, как мне казалось, из двух зол меньшее.
– Ты не имел права этого делать. Без моего разрешения. А где ты взял почтовую марку?
– Купил на свои карманные.
– Понятно… Джерард, – произнесла она тоном, не терпящим возражений, – я хочу, чтобы ты показал мне письмо.
Я боялся, что если сделаю это, то больше письма не увижу.
– Мама, ты ведь всегда говорила, что письма – это глубоко личное… Почему мне нельзя прочитать письмо, которое адресовано мне? – Мой голос сорвался на визг.
Она густо покраснела, гневно взглянула на меня и, развернувшись, пошла прочь.
Письмо было напечатано на машинке, однако отправителем была не мисс Саммерз.
Дорогой Джерард!Я лежал на кровати и перечитывал письмо Алисы снова и снова. Мне она казалась невероятно храброй девчонкой, но при этом я действительно не испытывал к ней жалости. Симпатию – да, и, хотя мысль о сироте, прикованной к инвалидной коляске, навевала ужас, ее письмо вызвало у меня такое чувство, будто я, продрогший от ледяного холода, впервые отогрелся у огня.
Надеюсь, ты не будешь в обиде, но мисс Саммерз переправила мне твое письмо (от нее приходит и много других писем, просто твое мне больше всего понравилось), и, признаюсь, именно с таким человеком я хотела бы переписываться. Поэтому я попросила у мисс Саммерз разрешения написать тебе напрямую. Конечно, ты можешь не отвечать мне, если не захочешь!
Меня зовут Алиса Джессел, в марте мне исполнится четырнадцать лет, и я, как и ты, единственный ребенок в семье, если только не считать, что мои родители погибли: мы вместе попали в автокатастрофу. Может, не стоило бы это писать вот так сразу, но я хочу закрыть эту тему. Если вдруг тебе не захочется читать дальше, я не обижусь, тем более что я не ищу жалости и сострадания, мне просто хочется иметь друга. Итак, как я уже сказала, мои родители погибли в автокатастрофе, это случилось три года назад. Я осталась жива, потому что сидела на заднем сиденье, но пострадал мой позвоночник, так что я не могу ходить. Впрочем, с руками у меня все в порядке – а печатаю я потому, что у меня плохой почерк, да и печатаю я быстрее, чем пишу. И поскольку у нас не было родственников, которые могли бы взять меня на попечение, мне пришлось поселиться в доме для инвалидов. Понимаю, «дом для инвалидов» звучит ужасно, и, поверь мне, поначалу это было просто невыносимо. Но сейчас я могу сказать, что это чудесное место в сельской местности, в Суссексе. Мое пребывание здесь оплачено страховой компанией, и со мной за ни маются учителя, так что не нужно ходить в школу. У меня красивая комната, из окна видны поля, деревья и все такое.
Ну вот я и покончила с этим. Я действительно не хочу, чтобы меня жалели, мне нужно, чтобы ты считал меня – если, конечно, у тебя будет желание дружить со мной – нормальным человеком, который хочет нормально общаться. Я не смотрю телевизор и не слушаю поп-музыку, зато очень люблю читать – мне кажется, ты тоже, – и я бы с удовольствием поговорила о книгах со своим сверстником. (Меня окружают замечательные люди, но они гораздо старше меня.) И еще мне хочется дружить, быть частью чьей-то жизни. Что ж, думаю, хватит об этом.
Сейчас у нас на полях лежит снег, но ярко светит солнце, белки прыгают по ветвям огромного дуба, что растет у меня за окном, а три пухленькие птички сидят на подоконнике и так громко щебечут, что заглушают стук клавиш моей машинки! Знаешь, место, где я живу, чем-то напоминает родной дом твоей матери – большой, из красного кирпича, в окружении лесов и полей. Мосон мне представляется ужасно сухим и жарким! Извини, это, наверное, невежливо, я имела в виду, что в Мосоне, конечно, здорово, просто у нас здесь все совсем по-другому.
Пожалуй, на этом я закончу и отдам письмо сестре-хозяйке (она мне как родная тетушка) для передачи его мисс Саммерз. Понимаешь, клуб друзей по переписке – это что-то вроде благотворительной организации, они сами оплачивают почтовые расходы. Так что, если захочешь, можешь писать на адрес мисс Саммерз, а она, пересылая твои письма мне, будет прикладывать купоны для бесплатного ответа – ты их будешь получать от меня, и тебе не придется тратиться на марки. Наши письма останутся конфиденциальными, можешь не сомневаться.
А теперь мне действительно пора остановиться. Пока я не запаниковала и не скомкала это письмо от страха показаться полной идиоткой.
С искренними пожеланиями,
АлисаP. S. По-моему, Джерард – очень красивое имя.
«Читать чужие письма – страшный грех». Но ведь это не остановило меня от новой попытки вскрыть ящик в туалетном столике матери. Я огляделся по сторонам в по исках тайника, где можно было бы спрятать письмо. Под матрасом? На шкафу? За книгами на полке? Нет, все не то. Я вновь подумал о том, какая же Алиса смелая, и мне вдруг стало стыдно оттого, что я, детина тринадцати с половиной лет, учащийся старшей школы, до сих пор боюсь сказать матери, что да, у меня есть подруга по переписке и ее письма я никому не собираюсь показывать.
Но вечером того же дня, увидев за обедом недовольное выражение лица матери, я в который раз был вынужден признаться себе, что я действительно был трусом.
– Мама, я хотел бы… пожалуйста… можно, я напишу моему… ммм…
– Ты никому не напишешь, Джерард. Я все еще жду, когда ты отдашь мне это письмо.
– Мама, но ты всегда говорила, что нельзя читать чужие… – Мой голос опять предательски дрогнул.
Мать явно закипала. Предчувствуя неминуемый скандал, отец предпочел сосредоточиться на своей отбивной.
– Я прочитаю это письмо, потому что ты отдашь его мне. Кстати, что это за друг по переписке?
– Она… она…
– Девочка? Ты не станешь переписываться ни с какой девочкой, пока я не увижу это письмо и сама не напишу ее матери.
– У нее нет матери, – выпалил я. – Она сирота и живет в приюте.
Я чувствовал, что предаю Алису, но не видел иного выхода.
– И где этот приют?
– Где-то в провинции.
– Письмо пришло из Лондона, – отрезала она.
– Они просто пересылают их – я имею в виду клуб по переписке – и оплачивают почтовые расходы за детей… ну, вроде Алисы… у которых нет родителей.
– Ты хочешь сказать, что это благотворительная организация?
Я поспешно кивнул. Мать на мгновение задумалась. Казалось, она испытывает некоторую неловкость.
– Ох… Что ж, конечно, я напишу им сначала… но думаю, что… в общем, пойди и принеси мне это письмо. Тогда посмотрим.
А я-то обрадовался, что мне удалось соскочить с крючка.
– Мама… – безнадежно произнес я.
– Это его письмо, Филлис.
Думаю, если бы вдруг заговорила, скажем, ваза с фруктами, эффект был бы не столь ошеломляющим. От потрясения мать открыла рот, но не могла произнести ни звука. Отец выглядел удивленным в неменьшей степени.
– Я пойду принесу адрес, – воспользовался я моментом, понимая, что мать не успокоится, пока не напишет Джульетте Саммерз.
Мать рассеянно кивнула, и я оставил родителей воззрившимися друг на друга в безмолвном удивлении.
Убрав посуду, я отправился в гараж и попросил у отца коробку с замочком, где мог бы «хранить кое-какие мелочи». Отец явно был настроен вести себя так, как будто ничего особенного не случилось. Он вручил мне увесистый металлический ящик для инструментов с блестящим висячим замком и ключиком, и остаток вечера мы провели за игрой в поезда. Я чувствовал: он понимает, за что я был ему благодарен.
В тот же вечер я сел за свое первое письмо к Алисе и продолжал писать его все выходные, исписывая страницу за страницей, выплескивая все, что накопилось. Я рассказал и о стычке с матерью, и о школьных перипетиях, и о том, что мне нравится и не нравится, но больше всего я писал о Стейплфилде; о том, что он значит для меня, и о том, что мать перестала говорить о нем, после того как я нашел фотографию в ее комнате. Я писал, повинуясь душевному порыву, чувствуя, что не должен перечитывать написанное и даже думать о том, что делаю. А потом две недели, которые оказались для меня пыткой, терзался страхами и надеждой, пока наконец не пришел ответ, и я понял, что сделал все правильно.
Мать так и не сказала мне, написала ли она Джульетте Саммерз. Она вела себя так, словно письма, которые я, возвращаясь из школы, находил на своем столе, материализовались без ее ведома. Иногда мне хотелось сделать шаг, чтобы вернуть ее расположение, но я понимал: стоит мне заговорить с матерью об Алисе, и я уже не смогу остановиться, пока не выложу ей все в мельчайших подробностях.
Так что к запретной теме Стейплфилда добавилась еще одна – Алиса. Но теперь я мог писать Алисе, а уж она-то готова была без устали внимать моим рассказам о Стейплфилде, да и, казалось, обо всем, что было так или иначе связано с моей жизнью. У меня даже возникало ощущение, будто она пишет мне из Стейплфилда, ведь из ее окна открывался пейзаж, который так часто описывала мать: традиционный английский сад с высокими деревьями, а за ним зеленые луга, плавно переходящие в лесистые холмы.
Мне хотелось точно знать, где живет Алиса, чтобы найти это место в атласе. Но с самого начала Алиса установила твердые правила.
Джерард, мне необходимо, чтобы ты понял, почему я не хочу говорить о своей жизни до аварии. Я люблю своих родителей, думаю о них постоянно. У меня часто возникает ощущение, будто они совсем рядом и наблюдают за мной. Наверное, это звучит глупо. Но чтобы жить дальше, я должна была избавиться от всего, что связывало меня с прошлым. От друзей, от всего, понимаешь? Единственное, что навсегда осталось со мной, – это любимая фотография моих родителей, она сейчас передо мной, на моем столике. Может, это прозвучит странно, но мне кажется, будто я умерла вместе с ними, а потом случилась реинкарнация, и вот я живу на этой земле, но уже совсем другая. Я знала, что если скроюсь под одеялом жалости к себе, то задохнусь. И чтобы сбросить это одеяло, нужно было отшвырнуть все прошлое.
Конечно, будь у меня братья и сестры или другие родственники, я была бы лишена выбора. Я бы стала семейным уродом, и вряд ли мне захотелось бы жить дальше. А так – я просто девочка, которой для жизни нужно инвалидное кресло. Я не калека, не инвалид, я обыкновенный человек. И могу себя полностью обслуживать. Меня окружают замечательные люди, и они воспринимают меня совершенно нормально.
Но долгое время я чувствовала себя очень одинокой, а твои письма все изменили. Они раскрасили мою жизнь новыми красками.
И вот я подхожу к самому трудному. Я не хочу называть тебе место, где я живу, потому что… (знаешь, я недавно наблюдала, как по нашему саду шли мальчик и девочка, примерно нашего возраста; они шли, обнявшись, по направлению к лесу), и именно поэтому я не хочу посылать тебе свою фотографию. (Начну с того, что у меня просто нет фотографии, хотя главная причина не в этом.) И дело не в том, что я безобразно искалечена, – на мне, кстати, нет ни одного шрама.
Не хочу, потому что на фотографии я была бы в инвалидной коляске, а мне не хочется, чтобы ты видел меня такой. Боюсь, ты станешь меня жалеть. Я очень надеюсь на твое понимание, однако – я понимаю, что это нечестно, – мне бы очень хотелось иметь твою фотографию (и твоих родителей, и твоего дома, если, конечно, ты не против). А взамен я попытаюсь честно ответить тебе на все вопросы о том, как я выгляжу.
Если вдруг случится чудо и я опять встану на ноги, я обязательно пришлю тебе свою фотографию. Но до тех пор я хочу остаться твоим незримым другом.
С любовью,
Алиса
P. S. Я понимаю, что это нескромно. Но вдруг ты подумаешь, что я вешу сто килограммов или вся в прыщах? На самом деле я худенькая и совсем не страшная.Тема фотографии была крайне болезненной и для меня: мысль о том, что Алиса увидит мои торчащие уши и окованные скобками зубы, приводила меня в ужас.
P. P. S. Кстати, если уж быть честной до конца – ну, насчет того, что я не хочу присылать тебе фотографию, – мне хотелось бы, чтобы ты сам нарисовал в своем воображении мой образ.
Поэтому я поспешил заверить Алису, что мне понятны ее доводы (это было верно лишь отчасти) и что я сам терпеть не могу фотографироваться, а посему предложил ограничиться словесными портретами (при этом я надеялся, что она не станет задавать провокационные вопросы насчет моих ушей, волос, прыщей, бородавок, коленей, зубов и прочих атрибутов).
Я часто ловил себя на мысли о том, что далек от жалости к Алисе и даже забываю об ее инвалидности и сиротстве. Меня почему-то все время мучил контраст между красотой мест, ее окружавших, и унылым пейзажем моей родины, и я страстно мечтал оказаться в таком далеком и манящем Суссексе. Ее письма заставляли меня забыть о том, что она калека; Алиса представлялась мне молодой принцессой, которая живет в собственном поместье, у нее целый штат прислуги, в хорошую погоду ее выводят на прогулку. Разумеется, в доме прекрасная библиотека, потому что о какой бы книге ни зашла речь, оказывалось, Алиса ее уже читала. К тому же в чем-то наши ситуации были схожи. У моих родителей никогда не было телевизора, они не читали журналов, а местную газету покупали только по воскресеньям и то лишь ради рекламных объявлений. Их совершенно не интересовала политика, как и новости за пределами Мосона. Иногда мать слушала по радио классическую музыку. Но чаще и она, и я молча читали книги.
Примерно так же проводила время и Алиса: если не занималась уроками и не гуляла в саду, она читала или смотрела в окно. В свои четырнадцать лет она явно духовно переросла своих сверстников, в то время как я еще не дотянулся до них. Незадолго до нашей встречи – она предпочитала именно это слово – я пытался разжечь в себе интерес к року. Но, узнав, что Алиса совершенно равнодушна к поп-музыке – она писала, что после тяжелого рока у нее болит голова, как будто она выпила слишком много кофе, – я оставил эти попытки. Я вообще перестал подражать кому бы то ни было. Вместо того чтобы понуро слоняться по школьному двору, держась подальше от школьных забияк, я проводил обеденные перерывы в библиотеке и делал там уроки, чтобы освободить вечер для писем к Алисе. Постепенно я стал замечать, что меня стали реже задирать одноклассники, а успеваемость заметно улучшилась.
Моя жизнь вне дома была резко ограничена – почти как у Алисы. Меня держал на привязи патологический страх матери за мою безопасность, так что моими маршрутами по-прежнему оставались дорога в школу (и на почту) и обратно. Но теперь, когда у меня была Алиса, я не чувствовал эту ограниченность и часто ловил себя на том, что, глядя из окна, вижу не ржавую крышу гаража господина Друковича, нашего соседа, а пейзажи Стейплфилда.
Разумеется, со временем я захотел большего, гораздо большего: видеть Алису, слышать ее голос, держать ее за руку. Я написал ей, что каждый день молю Бога (хотя не могу сказать, что действительно верую) о том, чтобы ее позвоночник восстановился или чтобы доктора нашли наконец лекарство. «Мне это очень приятно, – отвечала она, – однако я не должна думать об этом. Врачи сказали, что я никогда не смогу ходить, и я уже смирилась». Но я втайне продолжал молиться. Я с радостью потратил бы все свои сбережения на короткий телефонный звонок, но Алиса не разрешала и этого. Она не поощряла – во всяком случае, поначалу – каких бы то ни было проявлений любви и нежности с моей стороны, разве что не возражала против слов «Дорогая Алиса» или «С любовью, Джерард», но тем не менее в каждом письме напоминала, что я для нее самый близкий и дорогой человек.
Между тем она сдержала свое обещание честно отвечать на все мои вопросы по поводу внешности, хотя, как Алиса призналась, они смущали ее. Она написала, что волосы у нее длинные, вьющиеся («кудряшки», иными словами), густые, а цвет «рыжевато-каштаново-коричневый». Еще я узнал, что у нее светлая кожа, темные карие глаза, а нос «довольно прямой, но кажется немного вздернутым». И поскольку я сам не осмелился бы спросить, она добавила, что ноги у нее длинные, а талия узкая. «Думаю, можно сказать, что я хорошо сложена для своих лет, но ты уже порядком смутил меня, я чувствую, как горят мои щеки. Для одного письма достаточно, больше я ничего не скажу».
Словом, она выглядела как богиня. Богиня, которая носила в основном джинсы и футболки, но иногда надевала длинные платья («вот как сегодня, когда на мне белое муслиновое, схваченное на талии, с мелкими пурпурными цветочками, вышитыми на лифе»). Для меня она была сказочно красива, но по ее письмам я понял, насколько трудно нарисовать словесный портрет человека. Образ Алисы, который я создал в своем воображении, был болезненно хрупким и расплывчатым.
Однажды в школьной библиотеке я нашел книгу с репродукциями, в основном черно-белыми, но среди них попадались и цветные. Книга была новой, и женщины на портретах еще не успели обрести бороды, усы, гигантские груди и смачные гениталии, раскрашенные цветными фломастерами, – хотя книги по искусству не выдавали на руки, это все равно не спасало их от варварского творчества учеников. Я перевернул страницу, и мне открылся портрет леди Шалотт. Он словно заворожил меня. Это определенно была моя Алиса.
До звонка я успел изучить творчество прерафаэлитов и открыл для себя еще с десяток Алис. Она оказалась идеальной моделью для художников той поры, но не всем удалось талантливо написать ее портрет. Данте Габриел Россетти удачно изобразил волосы, но сделал ей злой рот. Эдуард Берн-Джонс прекрасно выписал лицо, но у него вышла промашка с волосами, и к тому же на его картине она, обнаженная, появлялась из-за дерева, причем, что было совершенно непонятно, в объятиях обнаженного юноши. Я лишь мельком взглянул на репродукцию и тут же перевернул страницу, опасаясь, что меня застукает библиотекарша, госпожа Макензи. «Подружка невесты» Джона Эверетта Милле казалась близкой к оригиналу, но я все-таки вернулся к портрету леди Шалотт, отмечая про себя, что, не будь в ней столько трагизма, она, пожалуй, была бы точной копией Алисы.
В тот же вечер я написал Алисе о своем открытии, и, когда наконец от нее пришел ответ, выяснилось, что она знает эту картину и тоже находит некоторое сходство между собой и леди Шалотт, разве что волосы у нее чуть темнее, да и в красоте она уступает леди с портрета; впрочем, я чувствовал, что насчет последнего Алиса явно скромничает. Я потратил почти все свои сбережения на книгу с репродукциями – мне удалось незаметно притащить ее домой из главного супермаркета Мосона, куда я наведывался крайне редко. Тема секса была не просто табу в нашем доме – мы всегда жили с полным ощущением того, что в мире вообще не существует ничего подобного: при полном отсутствии телевидения и журналов это было неудивительно. И хотя обнаженные нимфы в книге с репродукциями были все-таки Искусством, я не сомневался в том, что моя мать отнесется к ним с предубеждением.
А потом я увидел сон. Это было в конце лета. Прошло уже два года, как мы начали переписываться. Я проснулся – или мне так показалось – в своей постели. Все было совсем как всегда, если не считать, что в окно светила полная луна. Странная луна – свет ее был мягким и золотым, словно сияние свечи, я даже ощущал его тепло на своей щеке. Такое могло быть только во сне, потому что на самом деле луна никак не могла заглянуть ко мне в комнату, окна которой выходили на гараж господина Друковича. Но во сне все казалось естественным и нормальным. Я лежал, нежась в жарком сиянии луны, и вдруг осознал, что тепло, разливавшееся по всему моему телу, исходило вовсе не от небесного светила.
Я повернул голову. Рядом лежала Алиса. Она улыбалась мне самой обворожительной улыбкой, в которой смешались искренняя радость, нежность и любовь. Ее голова была совсем близко, в лунном свете каштановые волосы отливали бронзой, наши тела не соприкасались, и я просто лежал, наслаждаясь близостью. Алиса была совсем не похожа ни на леди Шалотт, ни на других женщин с портретов; она была просто Алиса, и, когда наши губы встретились, тепло ее тела перешло ко мне, а потом я проснулся в мокрой пижаме, один, под неоновым сиянием фонаря над гаражом господина Друковича. Был второй час ночи.
Раньше, когда мне приходилось при свете фонарика спешно застирывать пижамные штаны и простыни, я дрожал от стыда и ужаса перед матерью, которая наверняка что-нибудь скажет утром, если заметит характерные пятна. Но в ту ночь я проделывал эту рутинную процедуру как-то рассеянно, думая только о том, чтобы поскорее вернуться в свой сон и оказаться рядом с Алисой.
Однако сон не шел. Я долго ворочался, пытаясь вернуть ее образ, но перед глазами плыли лишь чужие женские лица с репродукций. Наконец, отчаявшись, я уткнулся в подушку и заплакал.
Забывшись на время, я опять увидел сон. На этот раз я был в нем совсем малышом, которому мать читает перед сном. Мать была в длинном пеньюаре, она читала книгу без картинок, и я ничего не понимал, но все равно внимательно слушал, впитывая интонации ее голоса. При этом другой я, уже взрослый, наблюдал эту сцену как бы со стороны. Вдруг я увидел, что мать плачет. Слезы текли по ее щекам и падали на мою бледно-голубую пижаму, но мать даже не пыталась смахнуть их, она все читала и читала, а слезы все капали, пока я не проснулся, обнаружив, что моя подушка насквозь пропитана влагой слез, пролитых по Алисе.