Страница:
Ретроспективно я говорил себе, что надо посмотреть, что произойдет на новом этапе; что «правила игры» вот-вот изменятся. Предзнаменования были вполне ясны. 4 июля по чеченскому телевидению показали передачу с Адамом Делимхановым, чеченским депутатом в федеральной Думе и прежде всего двоюродным братом и правой рукой Кадырова, даже его личным киллером; так вот Делимханов в военной форме и среди людей с оружием непосредственно угрожал чеченским и ингушским активистам: «Есть некоторые люди, – объявил он по-чеченски, – которые называют себя правозащитниками, которые помогают этим шайтанам, преступникам-боевикам, которые работают на них и проводят их дела, их политику… Но я знаю [о чем говорят] простые жители. Они говорят, что заявления этих людей… то, что они говорят и делают, их преступления – не меньше, чем тех боевиков, которые находятся в лесу… Даст Бог, всех, кто помогает злу, мы призовем к ответственности. Каждый из них… должен знать, что за свои слова им придется отвечать». Спустя три дня после этой передачи Ризвана Албекова, который, возможно, был повстанцем, а возможно, и нет, публично казнили люди в масках перед группой молодежи в его деревне Ахкинчу-Борзой, вместе с сыном – как-то слишком уж быстро… И как раз Эстемирова расследовала этот случай и предала его огласке – информация была опубликована на сайте «Мемориала», который читают немногие, но все равно это не понравилось, очень и очень не понравилось. «Кадыров был в ярости», – недавно рассказывал мне по телефону Александр Черкасов. Кадыров поведал о своем гневе Нурди Нухаджиеву, ответственному за права человека в Чечне, который впоследствии, согласно газете «Газета», «вызвал шефа бюро “Мемориала” в Грозном, чтобы пожаловаться на Эстемирову, которая не видит-де позитивной эволюции и настаивает на том, чтобы выносили сор из избы». «Мемориал» утверждает, что Нухаджиев сказал тогда Шахману Акбулатову, что он публично и строго покритикует «Мемориал», чтобы чуть-чуть защитить Эстемирову, пока уляжется гнев босса. Нухаджиев наотрез отрицает это версию; и, даже если она верна, это мало что изменило бы. «Очевидно, что Кадыров говорил не только с Нухаджиевым», – добавляет Черкасов. Нухаджиева я встречал во время моего пребывания в Грозном: он очень активен и энергичен, когда речь идет об изобличении злоупотреблений, совершенных силами федералов и даже братьями Ямадаевыми – влиятельное чеченское семейство, сотрудничающее с русскими; ссора братьев с Кадыровым привела к убийству двух из них и к роспуску батальона военной разведки, который они контролировали, – но Нухаджиеву нечего сказать, когда речь идет о злоупотреблениях кадыровцев и о женщинах – я расскажу об этом в дальнейшем; он совершенно согласен со своим хозяином насчет тех женщин, которые, подобно Эстемировой, «выносят сор из избы» и, кроме того, отказываются носить платок. В прошлом году Эстемировой разрешили критиковать по российскому телевидению кадыровские предписания, заставляющие носить платок; она заявила, что, даже если бы она его надела из уважения, приехав в гости в деревенские семьи, она отказалась бы носить его в местах работы, в прокуратуре или в министерствах, а «правительство не должно вмешиваться в частную жизнь граждан». Несколько дней спустя[8] ее пригласил к себе Рамзан[9], который оскорблял ее и угрожал ей[10]; он бросил ей, что непокрытые волосы возбуждают его и получается, что она хочет его возбудить, а если да, то она не женщина, а шлюха; затем он сказал ей (как передает «Мемориал»): «Да, у меня руки по локоть в крови. И я не стыжусь этого. Я убивал и продолжаю убивать плохих людей. Мы боремся с врагами Республики». Очевидно, он имел в виду Наталью Эстемирову. Олег Орлов, с которым я немного знаком, – не тот человек, который может потерять хладнокровие или чувство меры, и поэтому, когда я прочел то, что он написал в вечер убийства, я представил себе всю ярость и горечь, а также безмерное чувство вины, охватившие его: «Я знаю, я уверен в том, кто виновен в убийстве Наташи Эстемировой. Мы все этого человека знаем. Зовут его Рамзан Кадыров, это президент Чеченской Республики. Рамзан уже угрожал Наталье, оскорблял, считал ее своим личным врагом. Мы не знаем, отдал ли он приказ сам или это сделали его ближайшие соратники, чтобы угодить начальству. А президента Медведева, видимо, устраивает убийца в качестве руководителя одного из субъектов РФ»[11]. Орлов ощущает себя виновным в этой смерти, он говорит об этом в дальнейшем в своем заявлении, но он также знает, кто несет ответственность за нее, и он утверждает это и в конце концов открыто и во весь голос заявляет, что Рамзан может быть кем угодно, но прежде всего это убийца[12].
Убийство Натальи Эстемировой как будто бы послужило ускорителем для раскручивания новой очень опасной спирали. Когда Рамзана Кадырова 8 августа интервьюировали сотрудники «Радио Свобода», он, не колеблясь, оскорбил Эстемирову, сказав, что «у нее чести, достоинства, совести не было никогда…», а затем добавил то, что говорил и по поводу убийства Политковской: «Зачем Кадырову убивать женщину, которая никому не нужна?» Тем не менее ответ на этот риторический вопрос прост: без таких информаторов, как она, способных вывести на чистую воду конкретные факты злоупотреблений режима, иностранная пресса или даже редкая независимая московская пресса остается без средств поисков малейшей достоверной информации о Чечне. Кадыров также начал судебный процесс против Орлова, обвинив его в клевете; даже если этот последний как ни в чем не бывало воспользовался случаем, чтобы, подобрав свидетелей, попытаться объявить «процесс Кадырова», конечно же, правозащитник мог только проиграть его (хотя судья – вероятно, по приказу и, может быть, в качестве жеста в сторону западных наблюдателей – в конечном итоге снизил затребованную Рамзаном за моральный ущерб сумму в 300 000 долларов до нескольких тысяч). Орлов рассчитывает подать кассационную жалобу и при необходимости довести дело до Страсбургского суда. Но его чеченским сотрудникам теперь открыто угрожают: за Ахмедом Гисаевым, другим сотрудником «Мемориала», который пытался продолжить некоторые расследования Эстемировой – например, расследование публичной казни Ризвана Албекова, а также еще одного случая пытки, изувечения и исчезновения в Ачхой-Мартане, несколько дней следили, а затем вечером 13 июля остановили вместе с женой для проверки документов: «Твоих товарищей убили, так? – бросил ему один из троих неизвестных. – Ты знаешь, за что их убили?» «Мемориал» вывез из Чечни Гисаева, а также Шахмана Акбулатова и всю его семью, однако другие сотрудники «Мемориала» отказались уезжать – несмотря на решение дирекции закрыть свои бюро на Кавказе, по меньшей мере на несколько месяцев. «Они под ударом и хотят принять открытый бой, – сказала мне одна русская знакомая, которая их хорошо знает. – Это задача “легкой бригады”. Они в таком гневе и настолько ощущают себя виновными в убийстве Натальи, что рвут на себе рубашку и говорят: “Ну, стреляй, это наконец позволит нам ответить на свой лад”. Даже Орлова я никогда таким не видела». 10 августа незадолго до инцидента с Гисаевым, в свою очередь, были убиты двое чеченских сотрудников гуманитарных организаций: Зарема Садулаева, директор небольшой неправительственной организации, занимающейся главным образом изготовлением протезов и реабилитацией молодых инвалидов, и ее муж, Алик Джабраилов – и убили их, несомненно, силы безопасности Кадырова. Открыто представившиеся милиционеры пришли за Аликом в офис неправительственной организации в конце утра; Зарема, которая была на четвертом или пятом месяце беременности, беспокоилась за мужа, хотя милиционеры оформили этот арест как акцию рутинного контроля, и настояла на том, чтобы ей разрешили следовать за ним. Спустя несколько мгновений один из милиционеров вернулся в офис Заремы, чтобы забрать мобильники и ключи от автомобиля этой четы, сел в машину и уехал. На следующее утро в окрестностях города в багажнике этой машины нашли два трупа – супругов застрелили; перед этим Алика долго пытали, а пальцы у Заремы были сведены судорогой, в спине остался глубокий след ножа. Эти убийства определенно еще больше, чем убийство Эстемировой, испугали небольшое сообщество сотрудников гуманитарных организаций и правозащитников Чечни: все точно знали, за что убили Эстемирову; она противостояла Рамзану, и система, в которой он является непререкаемым лидером, в конце концов избавилась от нее или по крайней мере дала зеленый свет одному из своих агентов, которому непосредственно угрожало одно из ее расследований. Но ничего такого не было в случае с Садулаевой и Джабраиловым; даже если Зарема, которую все жители Чечни знали под именем Раяны, была одним из организаторов молчаливого марша женщин, которые попытались пройти через весь Грозный, протестуя против убийства Эстемировой – хотя и не доходя до Большой мечети, – она никогда не вмешивалась ни в политику, ни в «опасные» темы; она и ее муж помогали молодежи и детям – и все, и никто не мог понять, за что их так жестоко убили. Согласно Черкасову, речь могла идти о «рутинном оперативном расследовании», о совершенно будничной операции: накануне их ареста в горном Веденском районе один боевик, как говорят, «вышел из леса» и в качестве цены за свой выкуп назвал два имени; одного немедленно арестовали, другой же скрылся под выдуманным именем, по адресу, которого кадыровцы не знали; а вот Алик Джабраилов знал этот адрес, и потому-то его арестовали. Он долго отказывался дать информацию, слишком долго, а в конце его замучили до такой степени, что его невозможно было отправить домой или даже в больницу, как это часто делают; и тогда его убили, как опорожняют помойное ведро, и жену вместе с ним, возможно, потому, что она слишком много знала. Вот и все.
«Самый великий строитель в мире»
Убийство Натальи Эстемировой как будто бы послужило ускорителем для раскручивания новой очень опасной спирали. Когда Рамзана Кадырова 8 августа интервьюировали сотрудники «Радио Свобода», он, не колеблясь, оскорбил Эстемирову, сказав, что «у нее чести, достоинства, совести не было никогда…», а затем добавил то, что говорил и по поводу убийства Политковской: «Зачем Кадырову убивать женщину, которая никому не нужна?» Тем не менее ответ на этот риторический вопрос прост: без таких информаторов, как она, способных вывести на чистую воду конкретные факты злоупотреблений режима, иностранная пресса или даже редкая независимая московская пресса остается без средств поисков малейшей достоверной информации о Чечне. Кадыров также начал судебный процесс против Орлова, обвинив его в клевете; даже если этот последний как ни в чем не бывало воспользовался случаем, чтобы, подобрав свидетелей, попытаться объявить «процесс Кадырова», конечно же, правозащитник мог только проиграть его (хотя судья – вероятно, по приказу и, может быть, в качестве жеста в сторону западных наблюдателей – в конечном итоге снизил затребованную Рамзаном за моральный ущерб сумму в 300 000 долларов до нескольких тысяч). Орлов рассчитывает подать кассационную жалобу и при необходимости довести дело до Страсбургского суда. Но его чеченским сотрудникам теперь открыто угрожают: за Ахмедом Гисаевым, другим сотрудником «Мемориала», который пытался продолжить некоторые расследования Эстемировой – например, расследование публичной казни Ризвана Албекова, а также еще одного случая пытки, изувечения и исчезновения в Ачхой-Мартане, несколько дней следили, а затем вечером 13 июля остановили вместе с женой для проверки документов: «Твоих товарищей убили, так? – бросил ему один из троих неизвестных. – Ты знаешь, за что их убили?» «Мемориал» вывез из Чечни Гисаева, а также Шахмана Акбулатова и всю его семью, однако другие сотрудники «Мемориала» отказались уезжать – несмотря на решение дирекции закрыть свои бюро на Кавказе, по меньшей мере на несколько месяцев. «Они под ударом и хотят принять открытый бой, – сказала мне одна русская знакомая, которая их хорошо знает. – Это задача “легкой бригады”. Они в таком гневе и настолько ощущают себя виновными в убийстве Натальи, что рвут на себе рубашку и говорят: “Ну, стреляй, это наконец позволит нам ответить на свой лад”. Даже Орлова я никогда таким не видела». 10 августа незадолго до инцидента с Гисаевым, в свою очередь, были убиты двое чеченских сотрудников гуманитарных организаций: Зарема Садулаева, директор небольшой неправительственной организации, занимающейся главным образом изготовлением протезов и реабилитацией молодых инвалидов, и ее муж, Алик Джабраилов – и убили их, несомненно, силы безопасности Кадырова. Открыто представившиеся милиционеры пришли за Аликом в офис неправительственной организации в конце утра; Зарема, которая была на четвертом или пятом месяце беременности, беспокоилась за мужа, хотя милиционеры оформили этот арест как акцию рутинного контроля, и настояла на том, чтобы ей разрешили следовать за ним. Спустя несколько мгновений один из милиционеров вернулся в офис Заремы, чтобы забрать мобильники и ключи от автомобиля этой четы, сел в машину и уехал. На следующее утро в окрестностях города в багажнике этой машины нашли два трупа – супругов застрелили; перед этим Алика долго пытали, а пальцы у Заремы были сведены судорогой, в спине остался глубокий след ножа. Эти убийства определенно еще больше, чем убийство Эстемировой, испугали небольшое сообщество сотрудников гуманитарных организаций и правозащитников Чечни: все точно знали, за что убили Эстемирову; она противостояла Рамзану, и система, в которой он является непререкаемым лидером, в конце концов избавилась от нее или по крайней мере дала зеленый свет одному из своих агентов, которому непосредственно угрожало одно из ее расследований. Но ничего такого не было в случае с Садулаевой и Джабраиловым; даже если Зарема, которую все жители Чечни знали под именем Раяны, была одним из организаторов молчаливого марша женщин, которые попытались пройти через весь Грозный, протестуя против убийства Эстемировой – хотя и не доходя до Большой мечети, – она никогда не вмешивалась ни в политику, ни в «опасные» темы; она и ее муж помогали молодежи и детям – и все, и никто не мог понять, за что их так жестоко убили. Согласно Черкасову, речь могла идти о «рутинном оперативном расследовании», о совершенно будничной операции: накануне их ареста в горном Веденском районе один боевик, как говорят, «вышел из леса» и в качестве цены за свой выкуп назвал два имени; одного немедленно арестовали, другой же скрылся под выдуманным именем, по адресу, которого кадыровцы не знали; а вот Алик Джабраилов знал этот адрес, и потому-то его арестовали. Он долго отказывался дать информацию, слишком долго, а в конце его замучили до такой степени, что его невозможно было отправить домой или даже в больницу, как это часто делают; и тогда его убили, как опорожняют помойное ведро, и жену вместе с ним, возможно, потому, что она слишком много знала. Вот и все.
«Самый великий строитель в мире»
Во время моей поездки, случившейся за несколько месяцев до этих событий, подобные вещи казались невозможными. В наши дни поехать в Чечню несложно. С самого начала российские власти, фигурально говоря, развернули передо мной красный ковер: выдача виз и пресс-аккредитации проходили без единого вопроса и без всяких рекомендаций, поскольку власти были явно довольны, что весьма известный европейский писатель сам едет в Чечню, чтобы констатировать большие успехи, которые там достигнуты. По случайности я прибыл в Москву в день, когда Россия официально объявила об окончании контртеррористической операции в Чечне, об отмене особого режима КТО[13], действовавшего с октября 1999 года; но даже если некоторые ограничения и оставались, мы с Томасом Дворжаком располагали специальным разрешением для журналистов от Министерства внутренних дел, выданным нам без всяких проблем. В Москве в бюро путешествий, расположенном буквально в стенном шкафу без окон на четвертом этаже какого-то жалкого здания, я купил два билета до Грозного; затем мы сели в самолет в аэропорту «Внуково» и полетели, словно в любой другой район страны. Единственным документом, который потребовался от меня при вылете, был штамп о московской регистрации, а по прибытии в Грозный пассажиры выходили из аэропорта пешком, без малейшего контроля. Надо было внимательно смотреть, чтобы заметить пистолеты под куртками некоторых людей, сопровождавших багаж, который выгружали из грузовика прямо на землю; если бы не это и не большие, украшавшие фасад аэропорта плакаты с российским президентом Дмитрием Медведевым и покойным Ахмад-Хаджи, то можно было бы подумать, что мы находимся где-нибудь еще. Огромная груда разбитых пассажирских самолетов, заполнившая всю взлетно-посадочную полосу в 1996-м, единственный раз, когда мне довелось воспользоваться этим аэропортом, исчезла, как и траншеи, артиллерия, опоясывавшая аэропорт колючая проволока; лишь чистенький военный лагерь к северу от взлетно-посадочной полосы и военный Ми-8, пролетевший сразу после вылета какого-то московского самолета, напомнили, где мы находимся. Тамир, молодой пресс-атташе, получивший задачу принять нас, предложил нам устроиться в лучшем в городе отеле при аэропорте; когда же я сказал ему, что предпочел бы другой отель, в центре, и прежде всего частный, он состроил недовольную гримасу (должно быть, счел его слишком жалким), но проводил нас туда без всяких возражений. «I’m available 24/7», – бросил он нам на превосходном английском языке, пока мы выбирали себе комнаты, «Ко мне можно обращаться 24 часа в сутки, 7 дней в неделю», – но за две следующие недели я видел его считанные разы, когда обращался к нему с целью о чем-нибудь спросить. После того что рассказали мне друзья-журналисты, хорошо знавшие Чечню, я ожидал гораздо большего надзора и даже контроля. Последний раз я посетил Чечню в январе 2001 года, и тогда всякое перемещение требовало разрешения с указанием, по какой дороге я поеду, и с упоминанием гуманитарной организации, на которую работаю; это был один из очень редких случаев, когда я отказался от охраны, чтобы ездить по Чечне; теперь же я мог целыми днями прогуливаться по Грозному в одиночестве, пока Томас тоже гулял или ездил в такси, фотографировал город и его обитателей – гулял, засунув руки в карманы, и, казалось, мы в полной безопасности. Надо привыкнуть к этому ощущению внешней нормальности: в первый вечер, когда я гасил свет, чтобы лечь спать, в сплошной черноте меня стремительно охватило скрытое и глухое ощущение тревоги. Я никогда не спал в этом городе в доме без охраны, без бронированной двери и железных шлагбаумов – а теперь от внешнего мира меня отделяла всего лишь ненадежная деревянная дверь. Внезапно я ощутил себя чрезвычайно уязвимым. Но это быстро прошло.
После того как мы устроились в отель, Тамир повел нас выпить кофе-эспрессо и отведать пирожные в «Шоколадницу», нечто вроде московского варианта кофейни «Старбакс»; чеченский филиал «Шоколадницы» находится на главном проспекте Грозного, недавно переименованном в проспект Путина. Это место показалось мне совершенно неподходящим к окружающей обстановке: эспрессо стоил столько же, сколько московский, на прекрасно освещенной витрине обнаруживалось большое разнообразие тарталеток, блинчики с красными фруктами и тирамису, и нас обслуживала красивая молодая женщина в облегающем и изящном длинном желтом платье – под широким плоским экраном, где демонстрировался голливудский фильм без звука. Тамир объяснил нам, что он работает не на кадыровскую пресс-службу, а на Адама Делимханова. Делимханов спустя три или четыре дня после нашего приезда был объявлен в розыск Интерполом по запросу властей Дубая – в рамках расследования происшедшего в марте убийства Сулима Ямадаева, последнего серьезного соперника Кадырова, и эта тема веселила Тамира: «Вот идиотизм, – сказал он несколько дней спустя, когда начала распространяться новость об объявлении Интерпола. – Адам с Рамзаном хохочут. Никогда Россия его не выдаст». Но в первый день вместо разговоров о политике мы предпочли попросить Тамира показать нам город. Уже в самолете, пролетая над длинным Старопромысловским шоссе к северу от Грозного, я догадывался о размахе реконструкции: все здания вдоль шоссе казались новехонькими, их зеленые крыши и желто-канареечные фасады вносили оживление в мрачный окрестный пейзаж; даже здесь, на периферии города, надо долго смотреть и знать, чего ищешь, чтобы заметить шрамы старых траншей или позиции бронетранспортеров на гребнях холмов. В центре все – с иголочки новое, абсолютно все: полностью отреставрированы не только здания XIX века, окаймляющие проспект Путина, но и тротуары, мостовые, бордюр зеленых газонов с автоматическим поливом; небольшие деревца с гирляндами красных и синих огоньков посажены на земляную насыпь между двумя полосами движения; рекламные щиты, светофоры для водителей и пешеходов, отсчитывающие секунды, которые остались до перехода. В ЦУМе, большом центральном магазине с бутиками DVD, с электронной аппаратурой и шмотками по последней моде, пластмассовый манекен с полосатой сине-белой сумкой через плечо, одет в майку, на которой написан лозунг по-английски: «Who the fuck is Bush? Ramzan is the best prezident![14]» Чуть дальше, в глубине проспекта, обращенная к бронзовому памятнику Кадырову-отцу – совсем недавно с большой помпой демонтированному, очевидно, чтобы парировать выдвигаемые исламистами упреки в идолопоклонстве – высится в окружении фонтанов и газонов выстроенная с фараоновским размахом Большая грозненская мечеть, копия стамбульской Синей мечети, вся мраморная и с украшениями, изготовленными вручную целой армией турецких ремесленников; чуть ниже всеми своими огнями сверкают позолоченные луковицы православного собора, реконструированного Рамзаном в духе подлинного экуменизма – несмотря на то, что редкое русское гражданское население, упорно желающее жить в Чечне, продолжает преследовать и убивать. А на другой стороне, на возвышении от проспекта, снова высятся полностью отреставрированные, безобразные статуи трех революционеров: один из них – грузин, другой – ингуш, а третий – чеченец. Местные жители называют их «тремя дураками» – рядом с большой террасой кафе, куда я регулярно ходил для встреч, и с памятником, посвященным «журналистам, павшим за свободу слова», с надписями по-русски и по-чеченски (хотя сооружение этого памятника властями можно считать – как минимум – циничным, площадка перед ним все-таки послужила 16 июля местом сбора для траурной манифестации в честь Натальи Эстемировой). Наш день закончился в ресторане «Японский двор», куда молодежь приходит пить кофе, сидя в черных кожаных креслах фирмы ИКЕА, и где чеченские повара, учившиеся в прошлом году у японцев, готовят довольно-таки приличные суши и сашими, хотя рыбу иногда подают к столу еще замороженной. Пока Томас фотографировал суши, я думал о любопытном ощущении, возникшем у меня, когда Тамир водил нас по городу, городу призрачной реальности, наслоившейся на другую; по прекрасному новому городу, накладывающемуся на следы старого города, разрушенного, разграбленного и опустошенного, хотя совсем устранить этот город не удалось; каждый город казался сновидением другого. Когда-то я жил в этом городе месяцами и хорошо знал его основные ориентиры и кварталы, однако теперь мой внутренний компас был полностью дезориентирован, я узнавал направления проспектов, редко узнавая того, что на них было, а здания определял скорее по расположению, чем по внешнему виду: так, я прекрасно знал, что в определенном месте должна находиться больница № 9, но, когда она предстала предо мной воочию, я не узнавал ничего, совершенно ничего. Конечно, город был восстановлен не «один к одному», и на местах на круглой площади Минутка, где стояли девятиэтажные здания, взорванные федералами в марте 2000 года из страха перед снайперами, теперь зияли пустыри; но там уже начинают вырисовываться контуры новых построек, зданий, в которых будет 20 и 25 этажей; а немного дальше, у реки, там, где виднелись руины самого высокого грозненского небоскреба, 16-этажной башни, Кадыров дал поручение чеченским и турецким инвесторам возвести 45-этажное здание, и котлован для его фундамента уже вырыт. В том, что называется частным сектором, в жилых кварталах домов, прячущихся за большими воротами или вздымающихся за кирпичными стенами, еще видны поврежденные дома, крыши всегда покрыты пластиком, а окна забиты досками, но даже это вскоре исчезнет: Рамзан, как объяснил мне один предприниматель, владеющий несколькими домами в этом квартале, издал указ, обязывающий отремонтировать все частные дома города за счет владельцев, с момента вступления указа в силу до конца года – иначе их снесут. «Следов войны не должно оставаться», – сказал мне он, процитировав Кадырова, и, действительно, нужно проехать несколько километров от центра к западу, в сторону громадных нефтеперегонных заводов, которые были разрушены, чтобы увидеть бескрайние и зловещие руины, из каких состоял город восемь лет назад. Можно даже почти без преувеличения сказать, что Париж на первый взгляд хранит больше следов Второй мировой войны – на известняковых стенах своих министерств или музеев, – чем Грозный – следы двух своих военных конфликтов. Все это зачастую выглядит весьма безобразно: фасады зданий прикрыты желтым листовым железом, чтобы замаскировать дыры, и мне трудно описать архитектурный стиль новых престижных построек, может быть, это стиль «исламского аэропорта», но он функционален, и в таких домах живет и работает много людей. Алу Алханов, предшественник Кадырова, за три года правления успел только кое-что оштукатурить и перекрасить; Кадыров же за такой же период полностью перестроил этот 400-тысячный город, обновив улицы, канализацию, систему водостока, электричество и газ. Он построил новый город из ничего. Так я и не понял, куда делись развалины.
После того как мы устроились в отель, Тамир повел нас выпить кофе-эспрессо и отведать пирожные в «Шоколадницу», нечто вроде московского варианта кофейни «Старбакс»; чеченский филиал «Шоколадницы» находится на главном проспекте Грозного, недавно переименованном в проспект Путина. Это место показалось мне совершенно неподходящим к окружающей обстановке: эспрессо стоил столько же, сколько московский, на прекрасно освещенной витрине обнаруживалось большое разнообразие тарталеток, блинчики с красными фруктами и тирамису, и нас обслуживала красивая молодая женщина в облегающем и изящном длинном желтом платье – под широким плоским экраном, где демонстрировался голливудский фильм без звука. Тамир объяснил нам, что он работает не на кадыровскую пресс-службу, а на Адама Делимханова. Делимханов спустя три или четыре дня после нашего приезда был объявлен в розыск Интерполом по запросу властей Дубая – в рамках расследования происшедшего в марте убийства Сулима Ямадаева, последнего серьезного соперника Кадырова, и эта тема веселила Тамира: «Вот идиотизм, – сказал он несколько дней спустя, когда начала распространяться новость об объявлении Интерпола. – Адам с Рамзаном хохочут. Никогда Россия его не выдаст». Но в первый день вместо разговоров о политике мы предпочли попросить Тамира показать нам город. Уже в самолете, пролетая над длинным Старопромысловским шоссе к северу от Грозного, я догадывался о размахе реконструкции: все здания вдоль шоссе казались новехонькими, их зеленые крыши и желто-канареечные фасады вносили оживление в мрачный окрестный пейзаж; даже здесь, на периферии города, надо долго смотреть и знать, чего ищешь, чтобы заметить шрамы старых траншей или позиции бронетранспортеров на гребнях холмов. В центре все – с иголочки новое, абсолютно все: полностью отреставрированы не только здания XIX века, окаймляющие проспект Путина, но и тротуары, мостовые, бордюр зеленых газонов с автоматическим поливом; небольшие деревца с гирляндами красных и синих огоньков посажены на земляную насыпь между двумя полосами движения; рекламные щиты, светофоры для водителей и пешеходов, отсчитывающие секунды, которые остались до перехода. В ЦУМе, большом центральном магазине с бутиками DVD, с электронной аппаратурой и шмотками по последней моде, пластмассовый манекен с полосатой сине-белой сумкой через плечо, одет в майку, на которой написан лозунг по-английски: «Who the fuck is Bush? Ramzan is the best prezident![14]» Чуть дальше, в глубине проспекта, обращенная к бронзовому памятнику Кадырову-отцу – совсем недавно с большой помпой демонтированному, очевидно, чтобы парировать выдвигаемые исламистами упреки в идолопоклонстве – высится в окружении фонтанов и газонов выстроенная с фараоновским размахом Большая грозненская мечеть, копия стамбульской Синей мечети, вся мраморная и с украшениями, изготовленными вручную целой армией турецких ремесленников; чуть ниже всеми своими огнями сверкают позолоченные луковицы православного собора, реконструированного Рамзаном в духе подлинного экуменизма – несмотря на то, что редкое русское гражданское население, упорно желающее жить в Чечне, продолжает преследовать и убивать. А на другой стороне, на возвышении от проспекта, снова высятся полностью отреставрированные, безобразные статуи трех революционеров: один из них – грузин, другой – ингуш, а третий – чеченец. Местные жители называют их «тремя дураками» – рядом с большой террасой кафе, куда я регулярно ходил для встреч, и с памятником, посвященным «журналистам, павшим за свободу слова», с надписями по-русски и по-чеченски (хотя сооружение этого памятника властями можно считать – как минимум – циничным, площадка перед ним все-таки послужила 16 июля местом сбора для траурной манифестации в честь Натальи Эстемировой). Наш день закончился в ресторане «Японский двор», куда молодежь приходит пить кофе, сидя в черных кожаных креслах фирмы ИКЕА, и где чеченские повара, учившиеся в прошлом году у японцев, готовят довольно-таки приличные суши и сашими, хотя рыбу иногда подают к столу еще замороженной. Пока Томас фотографировал суши, я думал о любопытном ощущении, возникшем у меня, когда Тамир водил нас по городу, городу призрачной реальности, наслоившейся на другую; по прекрасному новому городу, накладывающемуся на следы старого города, разрушенного, разграбленного и опустошенного, хотя совсем устранить этот город не удалось; каждый город казался сновидением другого. Когда-то я жил в этом городе месяцами и хорошо знал его основные ориентиры и кварталы, однако теперь мой внутренний компас был полностью дезориентирован, я узнавал направления проспектов, редко узнавая того, что на них было, а здания определял скорее по расположению, чем по внешнему виду: так, я прекрасно знал, что в определенном месте должна находиться больница № 9, но, когда она предстала предо мной воочию, я не узнавал ничего, совершенно ничего. Конечно, город был восстановлен не «один к одному», и на местах на круглой площади Минутка, где стояли девятиэтажные здания, взорванные федералами в марте 2000 года из страха перед снайперами, теперь зияли пустыри; но там уже начинают вырисовываться контуры новых построек, зданий, в которых будет 20 и 25 этажей; а немного дальше, у реки, там, где виднелись руины самого высокого грозненского небоскреба, 16-этажной башни, Кадыров дал поручение чеченским и турецким инвесторам возвести 45-этажное здание, и котлован для его фундамента уже вырыт. В том, что называется частным сектором, в жилых кварталах домов, прячущихся за большими воротами или вздымающихся за кирпичными стенами, еще видны поврежденные дома, крыши всегда покрыты пластиком, а окна забиты досками, но даже это вскоре исчезнет: Рамзан, как объяснил мне один предприниматель, владеющий несколькими домами в этом квартале, издал указ, обязывающий отремонтировать все частные дома города за счет владельцев, с момента вступления указа в силу до конца года – иначе их снесут. «Следов войны не должно оставаться», – сказал мне он, процитировав Кадырова, и, действительно, нужно проехать несколько километров от центра к западу, в сторону громадных нефтеперегонных заводов, которые были разрушены, чтобы увидеть бескрайние и зловещие руины, из каких состоял город восемь лет назад. Можно даже почти без преувеличения сказать, что Париж на первый взгляд хранит больше следов Второй мировой войны – на известняковых стенах своих министерств или музеев, – чем Грозный – следы двух своих военных конфликтов. Все это зачастую выглядит весьма безобразно: фасады зданий прикрыты желтым листовым железом, чтобы замаскировать дыры, и мне трудно описать архитектурный стиль новых престижных построек, может быть, это стиль «исламского аэропорта», но он функционален, и в таких домах живет и работает много людей. Алу Алханов, предшественник Кадырова, за три года правления успел только кое-что оштукатурить и перекрасить; Кадыров же за такой же период полностью перестроил этот 400-тысячный город, обновив улицы, канализацию, систему водостока, электричество и газ. Он построил новый город из ничего. Так я и не понял, куда делись развалины.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента