Страница:
С другой стороны, германцы были вне экономической жизни Рима, в которой участвовали общественные группы сходного типа, преуспевшие в производстве и торговле; пока что германцы находились на ранней стадии общественного устройства и культуры. Привести их под власть Рима было бы вдвойне полезно. Трудно судить, смогут ли они стать цивилизованными и превратиться в народ, способный воспринять жизненные стандарты римлян. Это было не то же, что в Галлии и Испании, которые в течение столетий, еще до того, как римляне появились на исторической сцене, испытывали длительное влияние греческой и семитской цивилизаций. Завоеванная Германия могла оказаться и тем, что не поддавалось бы ассимиляции, но оставалось постоянно чужеродным центром разрушительных сил. Вопрос заключался и в том, можно ли в самом деле завоевать и покорить эту землю. Германия вовсе не погибала и не чахла из-за несуществующих контактов с цивилизованным югом. Она процветала. Германцы не были похожи на полинезийцев, вымиравших от алкоголя и болезней белых людей, они были народом, все более распространявшимся. Все эти вопросы встали перед мировым Римским государством.
Военные проблемы обороны мировой империи, таким образом, сосредоточились не на восточной и не на африканской, а на европейской границе. Главным сомнением Августа было, сможет ли он действенно защитить римские владения от внедрения совсем иного и чуждого типа культуры, чьи корни лежали где-то на севере Европы, а сердце оставалось на Кимверийском полуострове и прилежащих островах.
Помимо военной проблемы, включающей в себя задачу защиты огромной протяженности укрепленных границ и содержания армии, которую надо было обеспечивать людьми, была еще более серьезная проблема, от которой зависели все предыдущие: насколько велики внутренние силы Римского государства. И в военном, и в политическом отношении Рим был силен, как никогда прежде. Вопрос вопросов, разрешение которого и привело к образованию империи, заключался в том, была ли средиземноморская цивилизация достаточно сильна экономически. И военное, и политическое могущество прямо зависели от экономической состоятельности средиземноморской цивилизации – от ее возможностей, то есть от производства товаров и обеспечения ими населения. Это, несомненно, заботило людей еще со времен Сципиона Эмилиана и Тиберия Гракха. Большая часть производимого богатства расходовалась скорее на предметы роскоши, чем на обеспечение уровня жизни. Оно работало на незначительную группу богатых людей, а не на массу людей средних и бедных. Но и само богатство становилось предметом забот и опасений. Уже не было возможности игнорировать последствия и пускать все на самотек. Осмотрительное руководство Августа, его попытки оживить экономику, показать пример умеренности в личном быту, использовать богатство как должно, чтобы оно работало, – все это в конечном счете коренилось в осознании такой необходимости. Он не был ярым идеалистом, сражающимся за мораль. Он смотрел на вещи скорее как предприниматель, пытающийся скостить цену, сэкономить на необходимых расходах и придать деньгам большую силу. Поздние времена были более откровенными в этом отношении и показали, что при римском господстве население всех территорий, входивших в состав империи, сократилось, что германцы наращивали свою численность более стремительно…
Политикой Августа стало прекращение экспансии. Это была здравая политика с любой точки зрения. Римское господство уже вобрало в себя практически все общества с соответствующим экономическим стандартом. Идти дальше и включать в себя общества иного типа становилось опасным для единства государства, если, конечно, не было других важных причин для их присоединения. Вдобавок ко всему лишь общества соответствующего экономического уровня окупали затраты на их завоевание. Египет оплачивал эти расходы в высокой степени. Галлия, которая поначалу едва ли подходила под этот стандарт, стала окупаться и в перспективе могла стать самым ценным приобретением. Однако покорение обществ, явно не соответствующих стандарту, означало расходование средств, которые, возможно, никогда не окупятся. Поэтому дальнейшее увеличение территории империи было тупиковым путем: такой перспективе вряд ли обрадовался бы любой государственный деятель. Подобный риск мог быть оправдан лишь по особым причинам. Аннексия Реции и Винделикии означала множественные затраты, однако была необходима по причинам военного характера. Она делала более безопасными границы.
Таким образом, отношение римских правителей к затратам на Северную Европу было исключительным. Август не мог не трогать их; он не мог ограничиться состоянием доброжелательного нейтралитета. Когда вождь Маробод, полный энтузиазма от увиденной им цивилизации Рима, стал создавать свое собственное огромное центральноевропейское царство, Август не мог спокойно наблюдать за этим с добродушной симпатией и при успешном продвижении процесса строительства просто предложить свои улучшения. Ибо все усовершенствования касались бы и военных подразделений, подчиняющихся лишь их создателю. Проблема отдаленных народов была подобна порочному кругу. Их нельзя было поглотить, но и нельзя было позволить им развиваться. Постепенный рост их экономического уровня благодаря контактам с южной цивилизацией нельзя было остановить, и, когда четыреста лет спустя экономический уровень мировой империи снизился и обе культуры встретились на равных, результатом стали распад империи и хаос, из которого возникли совершенно иные образования.
Теперь мы можем рассмотреть ситуацию с другой стороны и поинтересоваться, в какой степени мировая империя была благом для тех, кто по идее должен был получать от этого выгоду.
То, что в империи было много неприятного, – очевидно. Никто без грусти и сожаления не может смотреть на независимые греческие города-государства, которые были потеряны для мира и которые ничем нельзя заменить. Незачем лицемерить, полагая, что уровень средиземноморской цивилизации был выше во времена Римской империи, чем в те дни, когда полисы с их неповторимым уровнем литературы, искусства и философии боролись, торговали, производили товары. Однако мы легко можем преувеличить степень различия, и еще легче недооценить природу этого различия. Основной вред нанесли себе сами города-государства. Их ожесточенная борьба погубила гораздо больше лучших их представителей, чем все римские императоры, вместе взятые… Большая часть привлекательного блеска ранних веков была декоративной. Шедевры искусства не всегда появляются в счастливые и мудрые времена человечества. С эпической точки зрения Гомер нашел бы Антония Пия более бледной фигурой, чем Ахилл; однако из этого не следует, что человечество было лучше или счастливее во времена Ахилла. Человечество всегда с ностальгией вспоминает свою молодость. Может быть, так и должно быть, но люди никогда не сражались бы за свое будущее столь упорно, не ожидай они впереди чего-то лучшего.
Мир и единение, которые опустились на средиземноморский мир с восшествием Августа, были подобны обретению у людей нового сознания. Люди пережили ужасные, трагические дни, казалось, они вышли из борьбы более несчастными и бедными, однако это лишь казалось, а не было реальностью. На рассвете новой эры они увидели себя во мраке такими, какие они есть, а не последователями гигантов и героев, какими себе казались. Вергилий и Ливии писали историю героических теней прошлого, Гораций и Проперций, оглядываясь, видели реальный мир вокруг себя и были грустными и насмешливыми.
Грусть, сопровождавшая ослепительный свет мира и роскоши, проникала в более глубокие слои, чем это изображали поэты Августа. В каждом общественном слое, в каждой части римских владений прорастали и возникали мысли, которые будили сомнение, исследовали жизнь и требовали ответа. Если век Августа вызывал к себе меньше почтения, чем эра великих греческих мыслителей, то это в основном из-за того, что возникавшие при Августе течения были шире, туманнее, не так четко оформлены, менее представлены отдельными яркими персонажами, выразителями новых последовательных и систематических теорий. Они были не столь интеллектуальны, как в Греции, и, следовательно, труднее поддаются определению. Просто жизнь в мировой империи, которая практически соотносится со всей цивилизацией, имела определенное свойство воздействия на интеллектуальные качества человека, подобное обращению к людям на общественном митинге. Элемент теплоты и интимности ушел из человеческих отношений с исчезновением этих маленьких независимых городов-государств, похожих на большую семью, в которой нередко возникала острая горечь взаимных ссор. Нечто более объемное, пустое, бесцветное, если вообще не более основательное, пришло на их место, нечто напоминавшее характер самого Августа. Люди отчасти ожидали, отчасти искали объяснения проблем столь значительных, что и все вместе они не знали каких. Во времена Августа не было точного представления о вопросах, не было и определенных ответов на них, что давало греческой мысли такой бодрящий интеллектуальный стимул. Должно было пройти время, чтобы выйти из этой неразберихи событий и начать понимать, какие вопросы диктует мир, какие ответы на них даются и какого рода эти вопросы и эти ответы.
Эпоха Августа, как ни один другой век, свела вместе различных людей, с разными традициями, темпераментами, социальным опытом. Столкнулись такие события, которые никогда прежде не были связаны между собой, перед людьми во всей полноте встала новая задача, и она исходила не из прежнего строго последовательного принципа объяснения мира, а из упорядочения и осмысления огромных множеств, которые следовало свести к более простому и разложить на составляющие. Люди восприняли эту задачу со странным чувством смирения и даже принижения. Это чувство покорности, возможно, самый большой секрет всего процесса. Уверенность, с которой греки подходили к решению проблемы жизни, ушла. Общее чувство, которое иногда было чувством греха, а иногда глубочайшим скептицизмом, давило на мыслителей. Как если бы больные и разнородные группы в большинстве своем незнакомых людей предприняли трудное и опасное путешествие навстречу друг другу; они встретились и по разным причинам и мотивам вдруг поняли, что ожидаемого не увидят. Это смутное и рассеивающее ощущение некоего крушения надежд было характерным для эпохи Августа.
Однако это было лишь началом, а не концом процесса. Духовная энергия века стала выражать себя многими способами, и два или три из них заслуживают нашего внимания. Греческое влияние прямо способствовало философскому подходу к проблемам. Эпикурейство привлекало тех, кто нашел его приятным. Лукреций выразил чувства, нашедшие много последователей особенно среди людей зажиточных, из опыта владения землей и деньгами понявших, сколь мало духовность влияет на человеческие поступки и как много зависит от трезвости ума и практической сметки и насколько мало плоды человеческой жизни удовлетворяют потребность и голод сердца. Это имело и политические последствия, действенно защищая тех, кто стал исповедовать такое в результате продолжительного наблюдения над жизнью или мудрой политикой. Распространение материалистической философии среди зажиточных слоев глубинным образом повлияло на эволюцию римского мира. Оно означало, что когда – или если – зов души их окликнет, они не будут способны на него ответить. И действительно, духовность через долгое время заявила свои права, и они не смогли откликнуться на ее призыв. Они сделали свои представления удобными и безопасными, и они не знали, как вернуть прежнее, когда их боги их оставили.
Однако были люди гораздо более материалистичные, чем эти. Стоицизм в форме, существовавшей в Римской империи, был сложным явлением – это была греческая философская теория, приспособленная к задаче оправдания, систематизирования и приспособления традиционного римского подхода к действительности. Стоическая философия была прибежищем для тех, кто не видел в удовольствиях жизни вознаграждения, компенсирующего ее тяготы, кто столь сильно осознавал трагедию жизни, ее разочарования и неполноту, что поставил перед собой задачу жить праведно, не ожидая награды. Как аскетическая жизненная философия он произвел тип человека, намеренно теряющего связи с миром, не заботящегося о собственной судьбе.
Все эти философские принципы и поведение имели в основе общий недостаток. Они были умозрительной системой и, следовательно, опирались лишь на одну часть человеческой природы. Умозрительная теория никогда не может стать в достаточной степени объективной. Вследствие этого большинство людей никогда не обращались к этим философским теориям с тем, чтобы они помогли и руководили ими, и никакой государственный деятель на это и не рассчитывал. Однако сами принципы воздействия важны для политика по очевидным причинам, следовало знать, что поведение людей есть основа дела, которым они занимаются, и, следовательно, результаты этого поведения должны приниматься во внимание. Такой политик, как Август, близко к сердцу принимал этот вопрос. Он предпочитал, чтобы основы поведения были общеприемлемыми – так удобнее полагаться на единство интересов большинства людей. Однако он, с другой стороны, и не желал, чтобы все люди исповедовали одинаковые подходы. Ни один светский правитель не отдает всецело предпочтение строгой ортодоксии, настолько единой и подчиненной дисциплине, что уместнее было бы говорить о жреце, а не о правителе. Мудрый правитель улыбается при виде некоторого несогласия во мнениях. Даже некоторая степень odium theologicum не является для него огорчительной. Он пожертвует своими интересами в малом.
Если судить по его поступкам, были такие взгляды, которые одобрял и Август, что было более или менее традиционным для римских правителей. Он просто систематизировал и урегулировал старую политику терпимости ко всем местным религиям, а также внес в нее разнообразие на почве поклонения обожествленным императорам и гениям римского народа. Он, однако, не пошел дальше старой принятой концепции религии как практического языческого – или, во всяком случае, местного – культа, столь естественно связанного с процессом светской жизни, что это можно было определить как традиционный метод политического контроля. Религия была для Августа вопросом определенного ритуала, некоторой церемонией, в которой закрепляются и подчеркиваются основные моральные понятия. Все, что было за пределами такого понимания, расценивалось как философия. Античной религии в том виде, в каком она существовала во времена Августа, было в действительности отведено место философии и простой обрядности. Религия, которую он, вероятно, хотел бы видеть в качестве имперской религии, была просто церемонией, связанной с прославлением нравственных качеств, подобающих великому политическому государству.
Август и его круг в этом отношении просмотрели истину необычайной значимости и силы. Возникновение мирового государства с его громадным аппаратом управления и законности, его мощь объединения и консолидации должны были идти параллельно с появлением не менее великой мировой религии, которая уходила бы корнями в самые глубокие и темные мотивы поступков людей, сопровождаясь страстью и надеждами, перед которыми философия и обрядовая сторона старой религии просто померкли бы и исчезли. Разнообразие представлений среди его современников пало на удобренную почву. Восточные верования стали проводником этого процесса. Своей нескрываемой эмоциональностью они открыли европейцам глаза на новое осмысление религии. Решительным людям постепенно стало трудно оставаться в согласии с учениями, обращаемыми лишь к части человеческой природы. Люди стали ожидать учений, богатых содержанием и основанных на едином принципе. Огромный светский организм, бесконечно разнообразный в отдельных частях и функциях и все же сводимый в гигантское целое, неотвратимо требовал веры, столь же разнообразной и единой.
Август вынужден был изгнать египетских пророков из Рима. Он не одобрял их методы. Беда в том, что само существование мировой империи, кажется, создало в душах людей настроения, оставлявшие их неудовлетворенными жесткими рамками учений и пустым формализмом традиционной римской религии. Германцы угрожали империи вооруженным вторжением. Азиаты грозили вторжением духовным. Особенностью этого процесса было то, что граждане мировой империи представляли нравственную шкалу ценностей довольно туманно, а правители с неудовольствием осознавали, что новые чаяния вели к ослаблению их власти над подданными. И тем не менее простой факт существования мировой империи означал, что люди вступили в новые отношения, которые не соответствовали старым принципам. Ситуация была лишь в самом начале своего развития. Она еще не превратилась в критическую.
Давайте на время вернемся к идеям Августа.
Было несколько возможностей сохранить центральную власть мировой империи стабильной. Она могла стать наследуемой, не из-за теоретического совершенства принципа наследования власти, но потому что это было безопасней и исключало бы борьбу среди амбициозных претендентов. Сама идея принципата, открытая для соперничества, сопровождалась вероятностью интриг и насилия, которых Август хотел избежать. Его преемник должен быть военным и, кроме прочего, человеком, способным понимать и контролировать новые силы, грозившие изменить тенденции власти и разрушить прежнюю дисциплину. Чтобы удовлетворить этим двум требованиям, он должен быть выходцем из аристократического сословия, воспитанным в симпатиях к традиционным римским институтам и в понимании их особой значимости.
Нельзя сказать, что императорская семья Цезаря была кровно родственной. Она была основана на постоянном усыновлении. Гай Юлий Цезарь, диктатор, покоритель Галлии, был последним мужским потомком своего рода. Ни один из ранних римских императоров не имел близкого родства с фамилией Цезаря. Август был Октавием, усыновленным своим двоюродным дедом, Тиберий был Клавдием Нероном из рода Клавдиев, Калигула был сыном Випсания Агриппы, женатого на дочери Октавии; Клавдий был также Клавдием Нероном; Нерон был Домицием Агенобарбом, женатым на дочери Клавдия. Следовательно, когда мы говорим «Цезарь», мы имеем в виду формальный смысл. После Гая Юлия род Цезарей прекратился.
Тем не менее этот вымышленный и умозрительный императорский дом Цезаря вовсе не был незначительным: кроме того, это определенно не была группа людей, пытавшихся добиться признания, которого они не могли достичь самостоятельно, иным путем. Это имело гораздо большее значение. Это был механизм, которым императоры пытались осуществить и удержать преемственность власти в империи. Вполне понятно, что Гай Юлий долго и много раздумывал над проблемой монархической власти и по политическим мотивам рад был бы основать династию. Потому что при всем своем уме он не видел иного способа сохранить монархическую власть, кроме борьбы за эту власть. Он не хотел, чтобы каждая смена правителя сопровождалась гражданской войной, хотя именно таким был бы результат, оставь он власть чисто выборной.
Беда коренилась в том, что император стоял во главе практически всех вооруженных сил. Мы уже знаем, что случалось с властью, если она подвергалась процессу выборов. Война с четырех сторон между Гальбой, Отоном, Вителлием и Веспасианом после смерти Нерона, борьба между Альбином, Нигером и Севером после смерти Коммода и позднейшие столкновения иллирийских императоров показывают, что опасения и предвидения Цезаря были оправданны. Армия была склонна разделяться на три части, соответственно трем основным соединениям, стоявшим на Рейне, на Дунае и на Евфрате. От нее нельзя было ожидать мирных выборов главы государства. Каждый общественный слой, сталкиваясь с подобной задачей, избирал человека, более всего подходящего его формальным признакам. Финансисты, выбирая главу, наверняка превратят выборы в борьбу финансов. Армия безусловно сделает это вооруженной борьбой, а гражданская война губительна для гражданского правления.
Ко всем этим затруднениям прибавлялись и другие. При первых признаках серьезных разногласий в армии по вопросу выбора командующего проснутся силы в сенатской партии, представленные старой аристократией, только и ждущие случая восстановить прежнюю власть и влияние. Положение третьей партии, вмешавшейся в борьбу, гораздо выгоднее. Два или три оспоренных выбора вернут власть сенатской партии и таким образом уничтожат принципат. Реальность такой опасности подтверждается заметным сближением между сенатом и принцепсом после смерти Нерона и попытками сената сто лет спустя вновь обрести власть, что закончилось лишь с восшествием Диоклетиана.
Соответственно одним из главных пунктов имперской политики была задача избежать необходимости выборов. Здесь как раз и проявлялось слабое место. В старые времена по большей части сильные и знатные роды не испытывали трудности в установлении династии и сохранении стабильности в наследовании высших государственных должностей. Однако Рим теперь не обладал такими огромными фамилиями, поскольку по тем или иным причинам у самого мудрого отца мог родиться глупый, неспособный сын, а у сильного человека – физически слабый; вообще рождаемость резко упала.
Естественным выходом, следовательно, была та странная комбинация, которую мы наблюдаем в императорском доме Цезаря, – появление семьи, сформированной путем усыновления. Таким способом правящий принцепс мог осуществить реальный контроль над преемственностью власти: он мог назвать и выбрать человека, который будет следовать его курсу. Имперский дом Цезарей был скорее родом правящей гильдии, а не семьей в прямом смысле слова. Август в конце концов усыновил Тиберия, своего пасынка, Тиберий усыновил Германика, своего племянника, претензии на престол Гая были по большей части обусловлены тем обстоятельством, что он приходился внуком Августу и сыном Германику, а также тем, что он отчасти был наследником Тиберия, а Нерона – тем, что он был правнуком сестры Августа и внуком Германика со стороны матери. Эти претензии на современный взгляд кажутся слишком незначительны, если брать их как условие для наследования высшей власти государства, однако передача императорской власти по наследственному признаку была последним прибежищем, когда более серьезная целесообразность усыновления не учитывалась.
Трагедия и самая большая беда Цезаря заключалась в том, что так все и происходило. Если мы бросим взгляд на будущих императоров, мы увидим, что лишь один Тиберий пришел к высшей власти путем официального и ясного усыновления. Должны были быть определенные причины для прерывания этой линии наследования, и такая причина имелась. Мы поговорим о ней в соответствующем месте.
Тогда сыновья Юлии Луций и Гай были еще очень молоды, и в тот момент еще нельзя было предсказать их дальнейшей судьбы. Их наследование, их способность к этому еще не стояли на повестке дня. Сам Август мог умереть, пока они были слишком молоды. Они могли оказаться полностью неспособными взять на себя правление государством. Был бы жив Агриппа, все бы обстояло иначе, однако в данной ситуации все соображения указывали на разумность того, чтобы Юлии был найден мужчина, которому можно доверить обязанности отчима двух юных наследников империи и на которого в случае нужды можно было положиться с тем, чтобы он был способен заменить Августа, взять на себя бремя власти и править твердо и умело.
Единственным человеком, удовлетворявшим всем этим требованиям, был Тиберий.
Глава 3
Военные проблемы обороны мировой империи, таким образом, сосредоточились не на восточной и не на африканской, а на европейской границе. Главным сомнением Августа было, сможет ли он действенно защитить римские владения от внедрения совсем иного и чуждого типа культуры, чьи корни лежали где-то на севере Европы, а сердце оставалось на Кимверийском полуострове и прилежащих островах.
Помимо военной проблемы, включающей в себя задачу защиты огромной протяженности укрепленных границ и содержания армии, которую надо было обеспечивать людьми, была еще более серьезная проблема, от которой зависели все предыдущие: насколько велики внутренние силы Римского государства. И в военном, и в политическом отношении Рим был силен, как никогда прежде. Вопрос вопросов, разрешение которого и привело к образованию империи, заключался в том, была ли средиземноморская цивилизация достаточно сильна экономически. И военное, и политическое могущество прямо зависели от экономической состоятельности средиземноморской цивилизации – от ее возможностей, то есть от производства товаров и обеспечения ими населения. Это, несомненно, заботило людей еще со времен Сципиона Эмилиана и Тиберия Гракха. Большая часть производимого богатства расходовалась скорее на предметы роскоши, чем на обеспечение уровня жизни. Оно работало на незначительную группу богатых людей, а не на массу людей средних и бедных. Но и само богатство становилось предметом забот и опасений. Уже не было возможности игнорировать последствия и пускать все на самотек. Осмотрительное руководство Августа, его попытки оживить экономику, показать пример умеренности в личном быту, использовать богатство как должно, чтобы оно работало, – все это в конечном счете коренилось в осознании такой необходимости. Он не был ярым идеалистом, сражающимся за мораль. Он смотрел на вещи скорее как предприниматель, пытающийся скостить цену, сэкономить на необходимых расходах и придать деньгам большую силу. Поздние времена были более откровенными в этом отношении и показали, что при римском господстве население всех территорий, входивших в состав империи, сократилось, что германцы наращивали свою численность более стремительно…
Политикой Августа стало прекращение экспансии. Это была здравая политика с любой точки зрения. Римское господство уже вобрало в себя практически все общества с соответствующим экономическим стандартом. Идти дальше и включать в себя общества иного типа становилось опасным для единства государства, если, конечно, не было других важных причин для их присоединения. Вдобавок ко всему лишь общества соответствующего экономического уровня окупали затраты на их завоевание. Египет оплачивал эти расходы в высокой степени. Галлия, которая поначалу едва ли подходила под этот стандарт, стала окупаться и в перспективе могла стать самым ценным приобретением. Однако покорение обществ, явно не соответствующих стандарту, означало расходование средств, которые, возможно, никогда не окупятся. Поэтому дальнейшее увеличение территории империи было тупиковым путем: такой перспективе вряд ли обрадовался бы любой государственный деятель. Подобный риск мог быть оправдан лишь по особым причинам. Аннексия Реции и Винделикии означала множественные затраты, однако была необходима по причинам военного характера. Она делала более безопасными границы.
Таким образом, отношение римских правителей к затратам на Северную Европу было исключительным. Август не мог не трогать их; он не мог ограничиться состоянием доброжелательного нейтралитета. Когда вождь Маробод, полный энтузиазма от увиденной им цивилизации Рима, стал создавать свое собственное огромное центральноевропейское царство, Август не мог спокойно наблюдать за этим с добродушной симпатией и при успешном продвижении процесса строительства просто предложить свои улучшения. Ибо все усовершенствования касались бы и военных подразделений, подчиняющихся лишь их создателю. Проблема отдаленных народов была подобна порочному кругу. Их нельзя было поглотить, но и нельзя было позволить им развиваться. Постепенный рост их экономического уровня благодаря контактам с южной цивилизацией нельзя было остановить, и, когда четыреста лет спустя экономический уровень мировой империи снизился и обе культуры встретились на равных, результатом стали распад империи и хаос, из которого возникли совершенно иные образования.
Теперь мы можем рассмотреть ситуацию с другой стороны и поинтересоваться, в какой степени мировая империя была благом для тех, кто по идее должен был получать от этого выгоду.
То, что в империи было много неприятного, – очевидно. Никто без грусти и сожаления не может смотреть на независимые греческие города-государства, которые были потеряны для мира и которые ничем нельзя заменить. Незачем лицемерить, полагая, что уровень средиземноморской цивилизации был выше во времена Римской империи, чем в те дни, когда полисы с их неповторимым уровнем литературы, искусства и философии боролись, торговали, производили товары. Однако мы легко можем преувеличить степень различия, и еще легче недооценить природу этого различия. Основной вред нанесли себе сами города-государства. Их ожесточенная борьба погубила гораздо больше лучших их представителей, чем все римские императоры, вместе взятые… Большая часть привлекательного блеска ранних веков была декоративной. Шедевры искусства не всегда появляются в счастливые и мудрые времена человечества. С эпической точки зрения Гомер нашел бы Антония Пия более бледной фигурой, чем Ахилл; однако из этого не следует, что человечество было лучше или счастливее во времена Ахилла. Человечество всегда с ностальгией вспоминает свою молодость. Может быть, так и должно быть, но люди никогда не сражались бы за свое будущее столь упорно, не ожидай они впереди чего-то лучшего.
Мир и единение, которые опустились на средиземноморский мир с восшествием Августа, были подобны обретению у людей нового сознания. Люди пережили ужасные, трагические дни, казалось, они вышли из борьбы более несчастными и бедными, однако это лишь казалось, а не было реальностью. На рассвете новой эры они увидели себя во мраке такими, какие они есть, а не последователями гигантов и героев, какими себе казались. Вергилий и Ливии писали историю героических теней прошлого, Гораций и Проперций, оглядываясь, видели реальный мир вокруг себя и были грустными и насмешливыми.
Грусть, сопровождавшая ослепительный свет мира и роскоши, проникала в более глубокие слои, чем это изображали поэты Августа. В каждом общественном слое, в каждой части римских владений прорастали и возникали мысли, которые будили сомнение, исследовали жизнь и требовали ответа. Если век Августа вызывал к себе меньше почтения, чем эра великих греческих мыслителей, то это в основном из-за того, что возникавшие при Августе течения были шире, туманнее, не так четко оформлены, менее представлены отдельными яркими персонажами, выразителями новых последовательных и систематических теорий. Они были не столь интеллектуальны, как в Греции, и, следовательно, труднее поддаются определению. Просто жизнь в мировой империи, которая практически соотносится со всей цивилизацией, имела определенное свойство воздействия на интеллектуальные качества человека, подобное обращению к людям на общественном митинге. Элемент теплоты и интимности ушел из человеческих отношений с исчезновением этих маленьких независимых городов-государств, похожих на большую семью, в которой нередко возникала острая горечь взаимных ссор. Нечто более объемное, пустое, бесцветное, если вообще не более основательное, пришло на их место, нечто напоминавшее характер самого Августа. Люди отчасти ожидали, отчасти искали объяснения проблем столь значительных, что и все вместе они не знали каких. Во времена Августа не было точного представления о вопросах, не было и определенных ответов на них, что давало греческой мысли такой бодрящий интеллектуальный стимул. Должно было пройти время, чтобы выйти из этой неразберихи событий и начать понимать, какие вопросы диктует мир, какие ответы на них даются и какого рода эти вопросы и эти ответы.
Эпоха Августа, как ни один другой век, свела вместе различных людей, с разными традициями, темпераментами, социальным опытом. Столкнулись такие события, которые никогда прежде не были связаны между собой, перед людьми во всей полноте встала новая задача, и она исходила не из прежнего строго последовательного принципа объяснения мира, а из упорядочения и осмысления огромных множеств, которые следовало свести к более простому и разложить на составляющие. Люди восприняли эту задачу со странным чувством смирения и даже принижения. Это чувство покорности, возможно, самый большой секрет всего процесса. Уверенность, с которой греки подходили к решению проблемы жизни, ушла. Общее чувство, которое иногда было чувством греха, а иногда глубочайшим скептицизмом, давило на мыслителей. Как если бы больные и разнородные группы в большинстве своем незнакомых людей предприняли трудное и опасное путешествие навстречу друг другу; они встретились и по разным причинам и мотивам вдруг поняли, что ожидаемого не увидят. Это смутное и рассеивающее ощущение некоего крушения надежд было характерным для эпохи Августа.
Однако это было лишь началом, а не концом процесса. Духовная энергия века стала выражать себя многими способами, и два или три из них заслуживают нашего внимания. Греческое влияние прямо способствовало философскому подходу к проблемам. Эпикурейство привлекало тех, кто нашел его приятным. Лукреций выразил чувства, нашедшие много последователей особенно среди людей зажиточных, из опыта владения землей и деньгами понявших, сколь мало духовность влияет на человеческие поступки и как много зависит от трезвости ума и практической сметки и насколько мало плоды человеческой жизни удовлетворяют потребность и голод сердца. Это имело и политические последствия, действенно защищая тех, кто стал исповедовать такое в результате продолжительного наблюдения над жизнью или мудрой политикой. Распространение материалистической философии среди зажиточных слоев глубинным образом повлияло на эволюцию римского мира. Оно означало, что когда – или если – зов души их окликнет, они не будут способны на него ответить. И действительно, духовность через долгое время заявила свои права, и они не смогли откликнуться на ее призыв. Они сделали свои представления удобными и безопасными, и они не знали, как вернуть прежнее, когда их боги их оставили.
Однако были люди гораздо более материалистичные, чем эти. Стоицизм в форме, существовавшей в Римской империи, был сложным явлением – это была греческая философская теория, приспособленная к задаче оправдания, систематизирования и приспособления традиционного римского подхода к действительности. Стоическая философия была прибежищем для тех, кто не видел в удовольствиях жизни вознаграждения, компенсирующего ее тяготы, кто столь сильно осознавал трагедию жизни, ее разочарования и неполноту, что поставил перед собой задачу жить праведно, не ожидая награды. Как аскетическая жизненная философия он произвел тип человека, намеренно теряющего связи с миром, не заботящегося о собственной судьбе.
Все эти философские принципы и поведение имели в основе общий недостаток. Они были умозрительной системой и, следовательно, опирались лишь на одну часть человеческой природы. Умозрительная теория никогда не может стать в достаточной степени объективной. Вследствие этого большинство людей никогда не обращались к этим философским теориям с тем, чтобы они помогли и руководили ими, и никакой государственный деятель на это и не рассчитывал. Однако сами принципы воздействия важны для политика по очевидным причинам, следовало знать, что поведение людей есть основа дела, которым они занимаются, и, следовательно, результаты этого поведения должны приниматься во внимание. Такой политик, как Август, близко к сердцу принимал этот вопрос. Он предпочитал, чтобы основы поведения были общеприемлемыми – так удобнее полагаться на единство интересов большинства людей. Однако он, с другой стороны, и не желал, чтобы все люди исповедовали одинаковые подходы. Ни один светский правитель не отдает всецело предпочтение строгой ортодоксии, настолько единой и подчиненной дисциплине, что уместнее было бы говорить о жреце, а не о правителе. Мудрый правитель улыбается при виде некоторого несогласия во мнениях. Даже некоторая степень odium theologicum не является для него огорчительной. Он пожертвует своими интересами в малом.
Если судить по его поступкам, были такие взгляды, которые одобрял и Август, что было более или менее традиционным для римских правителей. Он просто систематизировал и урегулировал старую политику терпимости ко всем местным религиям, а также внес в нее разнообразие на почве поклонения обожествленным императорам и гениям римского народа. Он, однако, не пошел дальше старой принятой концепции религии как практического языческого – или, во всяком случае, местного – культа, столь естественно связанного с процессом светской жизни, что это можно было определить как традиционный метод политического контроля. Религия была для Августа вопросом определенного ритуала, некоторой церемонией, в которой закрепляются и подчеркиваются основные моральные понятия. Все, что было за пределами такого понимания, расценивалось как философия. Античной религии в том виде, в каком она существовала во времена Августа, было в действительности отведено место философии и простой обрядности. Религия, которую он, вероятно, хотел бы видеть в качестве имперской религии, была просто церемонией, связанной с прославлением нравственных качеств, подобающих великому политическому государству.
Август и его круг в этом отношении просмотрели истину необычайной значимости и силы. Возникновение мирового государства с его громадным аппаратом управления и законности, его мощь объединения и консолидации должны были идти параллельно с появлением не менее великой мировой религии, которая уходила бы корнями в самые глубокие и темные мотивы поступков людей, сопровождаясь страстью и надеждами, перед которыми философия и обрядовая сторона старой религии просто померкли бы и исчезли. Разнообразие представлений среди его современников пало на удобренную почву. Восточные верования стали проводником этого процесса. Своей нескрываемой эмоциональностью они открыли европейцам глаза на новое осмысление религии. Решительным людям постепенно стало трудно оставаться в согласии с учениями, обращаемыми лишь к части человеческой природы. Люди стали ожидать учений, богатых содержанием и основанных на едином принципе. Огромный светский организм, бесконечно разнообразный в отдельных частях и функциях и все же сводимый в гигантское целое, неотвратимо требовал веры, столь же разнообразной и единой.
Август вынужден был изгнать египетских пророков из Рима. Он не одобрял их методы. Беда в том, что само существование мировой империи, кажется, создало в душах людей настроения, оставлявшие их неудовлетворенными жесткими рамками учений и пустым формализмом традиционной римской религии. Германцы угрожали империи вооруженным вторжением. Азиаты грозили вторжением духовным. Особенностью этого процесса было то, что граждане мировой империи представляли нравственную шкалу ценностей довольно туманно, а правители с неудовольствием осознавали, что новые чаяния вели к ослаблению их власти над подданными. И тем не менее простой факт существования мировой империи означал, что люди вступили в новые отношения, которые не соответствовали старым принципам. Ситуация была лишь в самом начале своего развития. Она еще не превратилась в критическую.
Давайте на время вернемся к идеям Августа.
Было несколько возможностей сохранить центральную власть мировой империи стабильной. Она могла стать наследуемой, не из-за теоретического совершенства принципа наследования власти, но потому что это было безопасней и исключало бы борьбу среди амбициозных претендентов. Сама идея принципата, открытая для соперничества, сопровождалась вероятностью интриг и насилия, которых Август хотел избежать. Его преемник должен быть военным и, кроме прочего, человеком, способным понимать и контролировать новые силы, грозившие изменить тенденции власти и разрушить прежнюю дисциплину. Чтобы удовлетворить этим двум требованиям, он должен быть выходцем из аристократического сословия, воспитанным в симпатиях к традиционным римским институтам и в понимании их особой значимости.
Нельзя сказать, что императорская семья Цезаря была кровно родственной. Она была основана на постоянном усыновлении. Гай Юлий Цезарь, диктатор, покоритель Галлии, был последним мужским потомком своего рода. Ни один из ранних римских императоров не имел близкого родства с фамилией Цезаря. Август был Октавием, усыновленным своим двоюродным дедом, Тиберий был Клавдием Нероном из рода Клавдиев, Калигула был сыном Випсания Агриппы, женатого на дочери Октавии; Клавдий был также Клавдием Нероном; Нерон был Домицием Агенобарбом, женатым на дочери Клавдия. Следовательно, когда мы говорим «Цезарь», мы имеем в виду формальный смысл. После Гая Юлия род Цезарей прекратился.
Тем не менее этот вымышленный и умозрительный императорский дом Цезаря вовсе не был незначительным: кроме того, это определенно не была группа людей, пытавшихся добиться признания, которого они не могли достичь самостоятельно, иным путем. Это имело гораздо большее значение. Это был механизм, которым императоры пытались осуществить и удержать преемственность власти в империи. Вполне понятно, что Гай Юлий долго и много раздумывал над проблемой монархической власти и по политическим мотивам рад был бы основать династию. Потому что при всем своем уме он не видел иного способа сохранить монархическую власть, кроме борьбы за эту власть. Он не хотел, чтобы каждая смена правителя сопровождалась гражданской войной, хотя именно таким был бы результат, оставь он власть чисто выборной.
Беда коренилась в том, что император стоял во главе практически всех вооруженных сил. Мы уже знаем, что случалось с властью, если она подвергалась процессу выборов. Война с четырех сторон между Гальбой, Отоном, Вителлием и Веспасианом после смерти Нерона, борьба между Альбином, Нигером и Севером после смерти Коммода и позднейшие столкновения иллирийских императоров показывают, что опасения и предвидения Цезаря были оправданны. Армия была склонна разделяться на три части, соответственно трем основным соединениям, стоявшим на Рейне, на Дунае и на Евфрате. От нее нельзя было ожидать мирных выборов главы государства. Каждый общественный слой, сталкиваясь с подобной задачей, избирал человека, более всего подходящего его формальным признакам. Финансисты, выбирая главу, наверняка превратят выборы в борьбу финансов. Армия безусловно сделает это вооруженной борьбой, а гражданская война губительна для гражданского правления.
Ко всем этим затруднениям прибавлялись и другие. При первых признаках серьезных разногласий в армии по вопросу выбора командующего проснутся силы в сенатской партии, представленные старой аристократией, только и ждущие случая восстановить прежнюю власть и влияние. Положение третьей партии, вмешавшейся в борьбу, гораздо выгоднее. Два или три оспоренных выбора вернут власть сенатской партии и таким образом уничтожат принципат. Реальность такой опасности подтверждается заметным сближением между сенатом и принцепсом после смерти Нерона и попытками сената сто лет спустя вновь обрести власть, что закончилось лишь с восшествием Диоклетиана.
Соответственно одним из главных пунктов имперской политики была задача избежать необходимости выборов. Здесь как раз и проявлялось слабое место. В старые времена по большей части сильные и знатные роды не испытывали трудности в установлении династии и сохранении стабильности в наследовании высших государственных должностей. Однако Рим теперь не обладал такими огромными фамилиями, поскольку по тем или иным причинам у самого мудрого отца мог родиться глупый, неспособный сын, а у сильного человека – физически слабый; вообще рождаемость резко упала.
Естественным выходом, следовательно, была та странная комбинация, которую мы наблюдаем в императорском доме Цезаря, – появление семьи, сформированной путем усыновления. Таким способом правящий принцепс мог осуществить реальный контроль над преемственностью власти: он мог назвать и выбрать человека, который будет следовать его курсу. Имперский дом Цезарей был скорее родом правящей гильдии, а не семьей в прямом смысле слова. Август в конце концов усыновил Тиберия, своего пасынка, Тиберий усыновил Германика, своего племянника, претензии на престол Гая были по большей части обусловлены тем обстоятельством, что он приходился внуком Августу и сыном Германику, а также тем, что он отчасти был наследником Тиберия, а Нерона – тем, что он был правнуком сестры Августа и внуком Германика со стороны матери. Эти претензии на современный взгляд кажутся слишком незначительны, если брать их как условие для наследования высшей власти государства, однако передача императорской власти по наследственному признаку была последним прибежищем, когда более серьезная целесообразность усыновления не учитывалась.
Трагедия и самая большая беда Цезаря заключалась в том, что так все и происходило. Если мы бросим взгляд на будущих императоров, мы увидим, что лишь один Тиберий пришел к высшей власти путем официального и ясного усыновления. Должны были быть определенные причины для прерывания этой линии наследования, и такая причина имелась. Мы поговорим о ней в соответствующем месте.
Тогда сыновья Юлии Луций и Гай были еще очень молоды, и в тот момент еще нельзя было предсказать их дальнейшей судьбы. Их наследование, их способность к этому еще не стояли на повестке дня. Сам Август мог умереть, пока они были слишком молоды. Они могли оказаться полностью неспособными взять на себя правление государством. Был бы жив Агриппа, все бы обстояло иначе, однако в данной ситуации все соображения указывали на разумность того, чтобы Юлии был найден мужчина, которому можно доверить обязанности отчима двух юных наследников империи и на которого в случае нужды можно было положиться с тем, чтобы он был способен заменить Августа, взять на себя бремя власти и править твердо и умело.
Единственным человеком, удовлетворявшим всем этим требованиям, был Тиберий.
Глава 3
Завоевание Германии
Если обстоятельства указывали на Тиберия как на мужа, предназначенного для Юлии, то, уж конечно, это не было инициативой Августа. Возможно, ему это и не нравилось. Однако логика событий начала свою работу. Тиберий, хотя и не очень любимый, был надежен: он был военным, и он был осторожен и благоразумен. Неприязнь к нему Августа могла отчасти основываться на том, что один умный человек обычно чувствует в отношении другого умного человека. Даже Август не мог избавиться от неприятного для него чувства, что за молчаливостью, серьезностью и сдержанностью Тиберия скрывается такой же острый разум, как и у него. В какой степени ему можно было доверять – другой вопрос, над которым бесполезно было ломать голову. Можно только сказать, что Тиберий заслуживал доверия и представил доказательства своей лояльности. Этого должно было быть достаточно.
Личная проблема Августа была еще более деликатной. Он собирался отдать свою единственную дочь человеку, который не обладал качествами, внушающими любовь. Опыт мог быть, а мог и не быть удачным… Сама Юлия, эта двадцатисемилетняя голубка, била крыльями до изнеможения. Она привыкла к тому, что она замужем за самым значимым человеком из окружения отца – сначала это был Марцелл, затем Агриппа, – и это чувство droit du seigneur[7] позволяло претендовать на руку Тиберия, она несомненно намеревалась завладеть и его сердцем… Август наконец решился. Он предложил Тиберию развестись с Випсанией и жениться на Юлии: поступая так, он, возможно, восхищался собственной щедростью.
Таким образом он решал все проблемы. Однако сам Тиберий выразил несогласие. У него не было намерения разводиться с Випсанией и жениться на Юлии. Предложение, однако, было равносильно приказанию… Мы в точности не знаем, какое давление было на него оказано и какие аргументы были приведены. Весьма вероятно, что решающим аргументом была сама Юлия, и, когда Юлия хотела кого-нибудь обольстить, можно полагать, что она и в самом деле была очаровательна. Даже Тиберий растаял в лучах Юлии. Он определенно не хотел жениться на ней, но тем не менее он это сделал.
Личная проблема Августа была еще более деликатной. Он собирался отдать свою единственную дочь человеку, который не обладал качествами, внушающими любовь. Опыт мог быть, а мог и не быть удачным… Сама Юлия, эта двадцатисемилетняя голубка, била крыльями до изнеможения. Она привыкла к тому, что она замужем за самым значимым человеком из окружения отца – сначала это был Марцелл, затем Агриппа, – и это чувство droit du seigneur[7] позволяло претендовать на руку Тиберия, она несомненно намеревалась завладеть и его сердцем… Август наконец решился. Он предложил Тиберию развестись с Випсанией и жениться на Юлии: поступая так, он, возможно, восхищался собственной щедростью.
Таким образом он решал все проблемы. Однако сам Тиберий выразил несогласие. У него не было намерения разводиться с Випсанией и жениться на Юлии. Предложение, однако, было равносильно приказанию… Мы в точности не знаем, какое давление было на него оказано и какие аргументы были приведены. Весьма вероятно, что решающим аргументом была сама Юлия, и, когда Юлия хотела кого-нибудь обольстить, можно полагать, что она и в самом деле была очаровательна. Даже Тиберий растаял в лучах Юлии. Он определенно не хотел жениться на ней, но тем не менее он это сделал.