Страница:
Простота была составной частью арийской красоты. Приведенная ниже выдержка показывает, что идеалом лидеров СА были простодушие и прямота. Такая примитивность была перенесена и на женщин. Нацисты отвергали губную помаду, пудру и другую косметику как пережитки эпохи, в которой искусственность заменяла естественность, что, по их мнению, было несвойственно «истинно» германской расе. Апологеты расизма утверждали, что стремление жить ближе к природе доказывает, что немцы не потеряли своих расовых корней. Трудовая повинность, к которой привлекалась вся без исключения молодежь, должна была способствовать внедрению этой идеи. Работа с лопатой на земле означала возврат к основам национальной жизни. Однако такое пуританство могло заходить слишком далеко, о чем свидетельствует геббельсовская газета «Ангриф», в которой говорилось, что женщины все же должны были оставаться хорошенькими. (Лоснящийся нос народу был не нужен.) Статья эта показывает вместе с тем, что на практике происходило с девицами во время таких работ.
Проект союза немецких девушек – «Вера и красота» представляется более соответствующим идеалу трудовой повинности, чем у «Ангриф». В союз, находившийся под влиянием нацистской партии, входили все девушки, достигшие восемнадцати лет (членство было обязательным). Это был, по сути дела, двойник союза гитлеровской молодежи. «Вера» внедрялась путем идеологической индоктринации в самых различных сферах – от внешней политики до фольклора. «Красота» подразумевала гимнастику, гигиену и тому подобное, но не «культуру красоты» в нашем понимании, то есть макияж, прическу, коррекцию фигуры. Нацистский идеал женщин проиллюстрирован в приведенном ниже распоряжении о женщинах, в котором отражается тесная связь между фабрикой, магазином и национал-социалистским движением. Представитель национал-социалистов на каждом заводе, в организации и учреждении был неотъемлемой частью организации труда. Должность эту на общественных началах могли занимать и женщины, но не те, что красились, пудрились или курили на публике.
Описывая обязанности арийских женщин по отношению к народу, нацисты часто прибегали к военной терминологии. Почетный крест немецкой матери, учрежденный в 1938 году, был, например, предназначен для того, чтобы подчеркнуть признательность государства за наивысшую заслугу женщин – деторождение. Но и задолго до этого многодетные семьи получали определенные льготы. Довольно типичным было приравнивание матерей к солдатам, находившимся в окопах. Окопы эти могли быть, однако, различными. Студентки высших учебных заведений могли заявлять о своей пользе народу, подчеркивая свою приверженность национал-социализму, но это приносило им мало пользы. Правда, «Фёлькишер беобахтер» и публиковала время от времени статьи с их заявлениями, чтобы восстановить в нацистском мировоззрении баланс в отношении женщин. И все же более типичны официальные нацистские публикации, в которых отклонялась даже возможность появления женщин-политиков в рядах партии и выдвигались требования возврата их в сферу семьи и материнства.
Нацистский идеал женщины в то же время свидетельствует о традиционализме самой революции. Нацистские лидеры полагали, что им надлежало руководствоваться идеалами древней германской расы, на самом деле следуя буржуазным идеалам XIX века: женщина – простая, но верная домашняя хозяйка и мать, которая жила только заботами о семье и была покорной своему мужу. Современная концепция красоты, как мы уже отмечали, отвергалась ими наряду с эмансипацией женщин.
Любая революция носит пуританский характер: революционный настрой мужчин должен быть «выше» мыслей о плоти. Еще Робеспьер во время французской революции доказывал, что «добродетель и целомудрие должны украшать женщин». Таким образом, нацистский идеал женщины хорошо иллюстрирует буржуазный характер нацистского движения и, в частности, деятельности СА.
К этим идеалам следует присовокупить социальную реальность. Осуждение послеобеденных «чая и танцев» имеет существенное значение в этом плане. («Чай и танцы» были регулярной составной частью социальной жизни высших слоев германского общества да и всей Европы.) Поэтому осуждение этого обычая проливает свет на глубокую предубежденность нацистской идеологии. «Чай и танцы» были международным явлением, представляя собой в глазах Гитлера космополитическое безделье. Более того, на передний план вновь выдвинулось пуританство. В общих чертах, почти не касаясь многих важных аспектов, на которых в то время было сконцентрировано внимание немцев, можно сказать, что национал-социалисты рассматривали танцы как явление, пагубно отражавшееся на их идеале женщины, поскольку, по их мнению, открыто и возбуждающе воздействовали на сексуальную неразборчивость. Танцы они относили к азиатским оргиям с их типичной джазовой «негритянской музыкой». (Следует отметить, что и Сталин, который в глазах нацистов был марксистом и азиатом, придерживался такого же мнения в отношении современной музыки и танцев.)
«Чай и танцы» – в их понимании модернистский синдром, связанный с дегенерацией современной музыки и современного искусства. Картина с таким названием была представлена на выставке «дегенеративного искусства» в 1937 году в Мюнхене. Тема эта нашла свое отражение и в газетных публикациях СА.
Реальность, однако, в отдельных случаях заставляла нацистских боссов вырываться из когтистых лап идеологии. Танцы «богинь любви» на Павлиньем острове под Берлином и выступления лучших танцевальных ансамблей, в том числе и народных, в крупнейших городах не очень-то увязывались с вышеприведенной критикой. Даже Йозеф Геббельс устроил в июле 1936 года подобное мероприятие, на котором присутствовало около 3 тысяч гостей. Точнее, этот вечер устраивался для того, чтобы произвести должное впечатление на иностранных гостей и участников Олимпийских игр, проводившихся тогда в Берлине (министр пропаганды играл роль радушного хозяина). В то же время он принял меры, чтобы об этом в прессе ничего широко не сообщалось. В своем роскошном имении в Шваненвердере он довольно часто устраивал подобные вечера, не приурочивая их к каким-то международным конгрессам или другим событиям. Не заметили мы пуританской простоты и на различных праздничных мероприятиях, например на ежегодных балах для прессы. Не отказывались и от азартных игр – даже во время войны. К слову говоря, объявление о поиске подходящего кандидата на должность крупье было помещено в местной газете НСДАП в Карлсруэ. Это мало увязывается с арийскими взглядами упомянутого выше «медведя» из СА.
В целом же нацистское руководство и в особенности Адольф Гитлер старались, по крайней мере открыто, вести себя скромно и придерживаться установленной ими же морали. Эта буржуазная мораль способствовала направлению деятельности против врагов рейха. Нацистское мировоззрение и вытекающая из него культура формировали пуританский моральный идеал, соответствующий их собственной концепции. В результате нацистская революция могла призывать к традиционализму и к добрым старым временам, обеспечивая в то же время необходимый характер действий, жизненно важных для динамики нацистского движения.
Искусная борьба
Фридрих Иоахим Клен
Курт Масман
Семейные узы
Ханс Андерлан
Проект союза немецких девушек – «Вера и красота» представляется более соответствующим идеалу трудовой повинности, чем у «Ангриф». В союз, находившийся под влиянием нацистской партии, входили все девушки, достигшие восемнадцати лет (членство было обязательным). Это был, по сути дела, двойник союза гитлеровской молодежи. «Вера» внедрялась путем идеологической индоктринации в самых различных сферах – от внешней политики до фольклора. «Красота» подразумевала гимнастику, гигиену и тому подобное, но не «культуру красоты» в нашем понимании, то есть макияж, прическу, коррекцию фигуры. Нацистский идеал женщин проиллюстрирован в приведенном ниже распоряжении о женщинах, в котором отражается тесная связь между фабрикой, магазином и национал-социалистским движением. Представитель национал-социалистов на каждом заводе, в организации и учреждении был неотъемлемой частью организации труда. Должность эту на общественных началах могли занимать и женщины, но не те, что красились, пудрились или курили на публике.
Описывая обязанности арийских женщин по отношению к народу, нацисты часто прибегали к военной терминологии. Почетный крест немецкой матери, учрежденный в 1938 году, был, например, предназначен для того, чтобы подчеркнуть признательность государства за наивысшую заслугу женщин – деторождение. Но и задолго до этого многодетные семьи получали определенные льготы. Довольно типичным было приравнивание матерей к солдатам, находившимся в окопах. Окопы эти могли быть, однако, различными. Студентки высших учебных заведений могли заявлять о своей пользе народу, подчеркивая свою приверженность национал-социализму, но это приносило им мало пользы. Правда, «Фёлькишер беобахтер» и публиковала время от времени статьи с их заявлениями, чтобы восстановить в нацистском мировоззрении баланс в отношении женщин. И все же более типичны официальные нацистские публикации, в которых отклонялась даже возможность появления женщин-политиков в рядах партии и выдвигались требования возврата их в сферу семьи и материнства.
Нацистский идеал женщины в то же время свидетельствует о традиционализме самой революции. Нацистские лидеры полагали, что им надлежало руководствоваться идеалами древней германской расы, на самом деле следуя буржуазным идеалам XIX века: женщина – простая, но верная домашняя хозяйка и мать, которая жила только заботами о семье и была покорной своему мужу. Современная концепция красоты, как мы уже отмечали, отвергалась ими наряду с эмансипацией женщин.
Любая революция носит пуританский характер: революционный настрой мужчин должен быть «выше» мыслей о плоти. Еще Робеспьер во время французской революции доказывал, что «добродетель и целомудрие должны украшать женщин». Таким образом, нацистский идеал женщины хорошо иллюстрирует буржуазный характер нацистского движения и, в частности, деятельности СА.
К этим идеалам следует присовокупить социальную реальность. Осуждение послеобеденных «чая и танцев» имеет существенное значение в этом плане. («Чай и танцы» были регулярной составной частью социальной жизни высших слоев германского общества да и всей Европы.) Поэтому осуждение этого обычая проливает свет на глубокую предубежденность нацистской идеологии. «Чай и танцы» были международным явлением, представляя собой в глазах Гитлера космополитическое безделье. Более того, на передний план вновь выдвинулось пуританство. В общих чертах, почти не касаясь многих важных аспектов, на которых в то время было сконцентрировано внимание немцев, можно сказать, что национал-социалисты рассматривали танцы как явление, пагубно отражавшееся на их идеале женщины, поскольку, по их мнению, открыто и возбуждающе воздействовали на сексуальную неразборчивость. Танцы они относили к азиатским оргиям с их типичной джазовой «негритянской музыкой». (Следует отметить, что и Сталин, который в глазах нацистов был марксистом и азиатом, придерживался такого же мнения в отношении современной музыки и танцев.)
«Чай и танцы» – в их понимании модернистский синдром, связанный с дегенерацией современной музыки и современного искусства. Картина с таким названием была представлена на выставке «дегенеративного искусства» в 1937 году в Мюнхене. Тема эта нашла свое отражение и в газетных публикациях СА.
Реальность, однако, в отдельных случаях заставляла нацистских боссов вырываться из когтистых лап идеологии. Танцы «богинь любви» на Павлиньем острове под Берлином и выступления лучших танцевальных ансамблей, в том числе и народных, в крупнейших городах не очень-то увязывались с вышеприведенной критикой. Даже Йозеф Геббельс устроил в июле 1936 года подобное мероприятие, на котором присутствовало около 3 тысяч гостей. Точнее, этот вечер устраивался для того, чтобы произвести должное впечатление на иностранных гостей и участников Олимпийских игр, проводившихся тогда в Берлине (министр пропаганды играл роль радушного хозяина). В то же время он принял меры, чтобы об этом в прессе ничего широко не сообщалось. В своем роскошном имении в Шваненвердере он довольно часто устраивал подобные вечера, не приурочивая их к каким-то международным конгрессам или другим событиям. Не заметили мы пуританской простоты и на различных праздничных мероприятиях, например на ежегодных балах для прессы. Не отказывались и от азартных игр – даже во время войны. К слову говоря, объявление о поиске подходящего кандидата на должность крупье было помещено в местной газете НСДАП в Карлсруэ. Это мало увязывается с арийскими взглядами упомянутого выше «медведя» из СА.
В целом же нацистское руководство и в особенности Адольф Гитлер старались, по крайней мере открыто, вести себя скромно и придерживаться установленной ими же морали. Эта буржуазная мораль способствовала направлению деятельности против врагов рейха. Нацистское мировоззрение и вытекающая из него культура формировали пуританский моральный идеал, соответствующий их собственной концепции. В результате нацистская революция могла призывать к традиционализму и к добрым старым временам, обеспечивая в то же время необходимый характер действий, жизненно важных для динамики нацистского движения.
Искусная борьба
Фридрих Иоахим Клен
Это марширует новая Германия
Сентябрь 1932 года! Старая система еще всевластна, важные персоны держат себя с большим достоинством, восседая в своих кабинетах, полиция полностью контролирует положение. И мы еще не выдвигаем лучших из нас на передний план. Пока мы хотим, чтобы республиканские деятели почувствовали шаткость своих позиций, и вместе с тем показать, с какой глубокой верой мы ждем наступления новой эры – эры Адольфа Гитлера.
Подразделения СА пока занимают выжидательные позиции. Но вот однажды мы были собраны на митинг в зале заседаний в своей провинциальной столице.
Нам было запрещено направляться туда сомкнутыми колоннами. Стоило собраться группке из четырех-пяти человек, шедших к месту сбора, тут же на патрульной машине появлялась полиция, которая без предупреждения пускала в ход резиновые дубинки.
Пение было запрещено.
Несение знамен было запрещено.
Использование грузовиков, частных автомобилей, мотоциклов и других средств передвижения было запрещено.
Сбор подразделений СА около зала заседаний также был запрещен. На улицах стали собираться толпы людей. Однако в тот день они не осмеливались выкрикивать в наш адрес оскорбления или плеваться, зная, что могли быть за это биты.
Они решались нападать только на одиноких штурмовиков в подворотнях и на пустынных улицах. Патрульные машины полиции носились по булыжным мостовым, время от времени освещая фарами людей, шедших в сторону зала заседаний.
Полиция в случае столкновений не собиралась защищать нас от коммунистов, прятавшихся в засаде.
Зал заседаний, вмещавший до 7 тысяч человек, был разукрашен плакатами и флажками в пределах дозволенного полицией, не допускавшей никаких выпадов против республики.
В середине зала в довольно большом прямоугольнике оставались свободные места. Справа и слева от него задолго до начала митинга уселись родственники штурмовиков с женами и детьми, а также люди, видевшие в СА силу и надежду на установление лучшей жизни в отечестве.
В порядке исключения полиция разрешила, наконец, отрядам штурмовиков построиться около здания. Но как и обычно, в тот день начальник полицейского патруля, некий оберлейтенант Краут, проигнорировал это указание и попытался воспрепятствовать построению. Так что потребовались многочисленные звонки в полицейское управление, чтобы решить этот вопрос в нашу пользу.
Только после этого раздались приказы наших командиров. Тут же была выстроена колонна по четыре человека в ряд, над первыми шеренгами взвились знамена.
Строем штурмовики намеревались войти в зал и занять оставленные для них места под звуки «Баденвейлеровского марша». Боковые двери при этом, однако, открыты не были.
Знаменосец попытался урезонить оберлейтенанта полиции, но тот стоял на своем. Их разговор перешел на повышенные тона. Когда же полицейский офицер попытался было отдать распоряжение об аресте знаменосца, тот громко скомандовал: «Заходи!»
Стоявшая в ожидании колонна двинулась ритмичным твердым шагом, так что полицейским пришлось отступить. При входе штурмовиков в зал музыка замолкла, все сидевшие поднялись и стоя приветствовали вошедших. Глаза людей блестели, у многих навернулись слезы умиления. Это ведь маршировала новая Германия. Это Древняя Германия просыпалась, видя в нас людей, которые защитят народ и обеспечат ему лучшее будущее.
Раздались шутки, и раздражение в отношении полиции улетучилось. Какое нам было дело до этих людей, стоявших на своих местах со сконфуженными лицами, пытавшихся сохранить прогнившую государственную систему. Скоро мы и вообще забудем о них, поскольку им предстояла ликвидация. Германия проснется от долгого сна!
Послышались новые команды.
Знаменосец поднялся на широкую трибуну. Он пристально посмотрел на собравшихся. На мероприятиях подобного рода критика в адрес существующей системы не разрешалась. И все же лидер штурмовиков не смог удержаться от нанесения мгновенного укола, глядя на присутствовавших полицейских чинов. Он сказал, что мы, национал-социалисты, не можем представить себе, что люди, носящие ныне зеленую форму и призванные оберегать порядок и мир, называющие себя полицейскими и на деле защищающие только своих единомышленников, сохранят свое положение в будущем рейхе. Как только свастика украсит фронтоны домов, эти зеленые фантомы и их террор исчезнут.
Прежде чем полицейские поняли смысл сказанного и публика разразилась аплодисментами, знаменосец обратился к штурмовикам с такими словами:
«Вы состоите в рядах СА не только в эти годы борьбы и несения своих обязанностей, но и останетесь штурмовиками на всю жизнь. Вся духовная и физическая энергия, которой вы располагаете, все ваше время и силы, даже сама жизнь принадлежат народу, отечеству и фюреру. Дадим же в этом клятву! Внимание!»
Все присутствовавшие в зале встали. А штурмовики произнесли слова клятвы в верности и лояльности громко и отчетливо. Затем знаменосец развернул знамя, и штурмовики, дотронувшись до него руками, скандировали: «Даю торжественное обещание фюреру!»
Незабываемое мероприятие закончилось пением «Хорст Вессель» и «Германия».
Всю ночь на улицах рычали двигатели патрульных машин. Полицейские подразделения были приведены в состояние повышенной готовности.
Штурмовики стали расходиться по домам. Горячих голов хватало и не только среди нас, но всем было ясно: нападение хотя бы на одного штурмовика не останется безнаказанным.
После этого митинга наш лидер покинул отряд, уехав по другим делам, но каждому из нас было ясно: отдельная личность – ничто, идея же – все.
(Фридрих Иоахим Клен, командир 138-й штурмроты. Серьезное и веселое из жизни штурмовиков. Лейпциг, 1934.)
Подразделения СА пока занимают выжидательные позиции. Но вот однажды мы были собраны на митинг в зале заседаний в своей провинциальной столице.
Нам было запрещено направляться туда сомкнутыми колоннами. Стоило собраться группке из четырех-пяти человек, шедших к месту сбора, тут же на патрульной машине появлялась полиция, которая без предупреждения пускала в ход резиновые дубинки.
Пение было запрещено.
Несение знамен было запрещено.
Использование грузовиков, частных автомобилей, мотоциклов и других средств передвижения было запрещено.
Сбор подразделений СА около зала заседаний также был запрещен. На улицах стали собираться толпы людей. Однако в тот день они не осмеливались выкрикивать в наш адрес оскорбления или плеваться, зная, что могли быть за это биты.
Они решались нападать только на одиноких штурмовиков в подворотнях и на пустынных улицах. Патрульные машины полиции носились по булыжным мостовым, время от времени освещая фарами людей, шедших в сторону зала заседаний.
Полиция в случае столкновений не собиралась защищать нас от коммунистов, прятавшихся в засаде.
Зал заседаний, вмещавший до 7 тысяч человек, был разукрашен плакатами и флажками в пределах дозволенного полицией, не допускавшей никаких выпадов против республики.
В середине зала в довольно большом прямоугольнике оставались свободные места. Справа и слева от него задолго до начала митинга уселись родственники штурмовиков с женами и детьми, а также люди, видевшие в СА силу и надежду на установление лучшей жизни в отечестве.
В порядке исключения полиция разрешила, наконец, отрядам штурмовиков построиться около здания. Но как и обычно, в тот день начальник полицейского патруля, некий оберлейтенант Краут, проигнорировал это указание и попытался воспрепятствовать построению. Так что потребовались многочисленные звонки в полицейское управление, чтобы решить этот вопрос в нашу пользу.
Только после этого раздались приказы наших командиров. Тут же была выстроена колонна по четыре человека в ряд, над первыми шеренгами взвились знамена.
Строем штурмовики намеревались войти в зал и занять оставленные для них места под звуки «Баденвейлеровского марша». Боковые двери при этом, однако, открыты не были.
Знаменосец попытался урезонить оберлейтенанта полиции, но тот стоял на своем. Их разговор перешел на повышенные тона. Когда же полицейский офицер попытался было отдать распоряжение об аресте знаменосца, тот громко скомандовал: «Заходи!»
Стоявшая в ожидании колонна двинулась ритмичным твердым шагом, так что полицейским пришлось отступить. При входе штурмовиков в зал музыка замолкла, все сидевшие поднялись и стоя приветствовали вошедших. Глаза людей блестели, у многих навернулись слезы умиления. Это ведь маршировала новая Германия. Это Древняя Германия просыпалась, видя в нас людей, которые защитят народ и обеспечат ему лучшее будущее.
Раздались шутки, и раздражение в отношении полиции улетучилось. Какое нам было дело до этих людей, стоявших на своих местах со сконфуженными лицами, пытавшихся сохранить прогнившую государственную систему. Скоро мы и вообще забудем о них, поскольку им предстояла ликвидация. Германия проснется от долгого сна!
Послышались новые команды.
Знаменосец поднялся на широкую трибуну. Он пристально посмотрел на собравшихся. На мероприятиях подобного рода критика в адрес существующей системы не разрешалась. И все же лидер штурмовиков не смог удержаться от нанесения мгновенного укола, глядя на присутствовавших полицейских чинов. Он сказал, что мы, национал-социалисты, не можем представить себе, что люди, носящие ныне зеленую форму и призванные оберегать порядок и мир, называющие себя полицейскими и на деле защищающие только своих единомышленников, сохранят свое положение в будущем рейхе. Как только свастика украсит фронтоны домов, эти зеленые фантомы и их террор исчезнут.
Прежде чем полицейские поняли смысл сказанного и публика разразилась аплодисментами, знаменосец обратился к штурмовикам с такими словами:
«Вы состоите в рядах СА не только в эти годы борьбы и несения своих обязанностей, но и останетесь штурмовиками на всю жизнь. Вся духовная и физическая энергия, которой вы располагаете, все ваше время и силы, даже сама жизнь принадлежат народу, отечеству и фюреру. Дадим же в этом клятву! Внимание!»
Все присутствовавшие в зале встали. А штурмовики произнесли слова клятвы в верности и лояльности громко и отчетливо. Затем знаменосец развернул знамя, и штурмовики, дотронувшись до него руками, скандировали: «Даю торжественное обещание фюреру!»
Незабываемое мероприятие закончилось пением «Хорст Вессель» и «Германия».
Всю ночь на улицах рычали двигатели патрульных машин. Полицейские подразделения были приведены в состояние повышенной готовности.
Штурмовики стали расходиться по домам. Горячих голов хватало и не только среди нас, но всем было ясно: нападение хотя бы на одного штурмовика не останется безнаказанным.
После этого митинга наш лидер покинул отряд, уехав по другим делам, но каждому из нас было ясно: отдельная личность – ничто, идея же – все.
(Фридрих Иоахим Клен, командир 138-й штурмроты. Серьезное и веселое из жизни штурмовиков. Лейпциг, 1934.)
Курт Масман
Свалка в зале заседаний
Однажды мы проводили митинг в рабочем предместье. Мы – это студенты-национал-социалисты.
Зал заседаний был небольшой. Одно из подразделений СА было выделено для его охраны. В девять тридцать ожидался подход еще одного подразделения СА для предупреждения нападок со стороны коммунистов.
В восемь часов гигант Ширмер, который должен был выступать, засучил рукава рубашки и с довольным видом поплевал на ладони размером с добрую сковородку. Он три года прожил в России и был знаком с тамошними порядками. Возвратившись в Германию, стал национал-социалистом, как говорится, до мозга костей, из тех, кто вгонял буржуазию в дрожь словом «социализм» в разговоре о национал-социализме. Он был отличным парнем! Человеком, которому можно было доверить все свои деньги и который скорее умер бы от голода, чем истратил из них хотя бы пфенниг.
Рассказывали, что он был даже представлен фюреру. Рослый, неуклюжий малый, никогда обычно не лезший в карман за словом, стоял перед ним в оцепенении, тер кулачищем глаза, а потом промямлил: «Добро… Адольф Гитлер…» – и пожал ему руку. И тут же, придя в себя, густо покраснел, выпрямился во весь свой рост, отсалютовал и отошел строевым шагом с широкой улыбкой на лице…
Но вот он прошел сквозь гомонящую толпу и уселся напротив трибуны.
Сложилась удивительная ситуация. В течение получаса не стихали шум и гвалт. Однако никаких явных взаимных оскорблений не было. Тогда Ширмер, этот медведь, вышел к трибуне, скрестил ручищи и с улыбкой взглянул в зал, обстановка в котором была довольно накаленной.
И улыбка его возымела действие. Гвалт постепенно стих, уступив место ожиданию.
В девять тридцать Ширмер ухватил графин с водой, приложил его ко рту и сделал большой глоток, выплюнув затем воду в стакан, стоявший рядом с графином.
Взяв стакан, он искусно выплеснул его содержимое на голову мужчины, сидевшего в первом ряду и все время что-нибудь выкрикивавшего, провоцируя собравшихся в зале. После этого Ширмер решительно и громко провозгласил: «Тихо! Я буду говорить!» В зале тут же установилась тишина.
Говорил он простыми, ясными словами на языке, на котором собравшиеся рабочие изъяснялись ежедневно. И они стали внимательно его слушать.
Вдруг посреди зала, где стоял нестихающий шум, на стул вскочил небольшого роста еврей с толстыми очками в роговой оправе на мясистом носу и высоким фальцетом евнуха стал возражать Ширмеру.
«Медведь» только махнул рукой и продолжил свою речь, возвысив голос, эхо которого, отражаясь от стен, заглушило вяканье еврейчика.
Но тот не отступал от своей цели сорвать митинг, снова и снова что-то выкрикивал, ожесточенно жестикулируя руками.
Ширмер, говоривший о народной судьбе, сделал паузу, во время которой стали слышны выкрики маленького еврея: «Рабочие! Пролетарии! Ваш фронт – международный пролетариат! Ваше…» Дальнейшие его слова были неслышны. Ширмер, спустившийся в зал, прошел сквозь плотное кольцо штурмовиков и направился к оратору, лидеру коммунистов. Еврей прервал свое выступление на полуслове, спрыгнул по-обезьяньи со стула и, хотя находился в окружении 350 своих товарищей, отошел назад. Ширмер пожал плечами, но на лице его появилось зловещее выражение. И он прорычал, обращаясь к залу:
– Рабочие, посмотрите на эту гадину, приведшую вас сюда, и посмотрите на меня. Я такой же рабочий, как и вы! Я тружусь руками, как и вы. Разве вы с ним, а не со мной?
Немного оправившийся от страха еврей прокричал:
– Товарищи, он хочет нас спровоцировать!
Далее Ширмер говорить не мог из-за поднявшегося гвалта. С хмурым выражением лица он возвратился на трибуну, откуда продолжил свое выступление.
Маленький еврей вновь вскарабкался на стул. У него конечно же было основание опасаться, что его товарищи могут подпасть под влияние оратора, и дал сигнал на прекращение митинга.
– Пошли! – завопил он. – Да здравствует Москва! Выходите все!
Сразу же после этого в зале послышались крики, какие-то резкие шумы, удары и возбужденные голоса.
Ширмер, оставшись на трибуне, несколько раз крикнул «Германия!», перекрыв поднявшийся гвалт. «Германия! – это слово прозвучало как зов трубы. Я не знаю, входило ли оно в канву его выступления или же было брошено в зал подобно призыву. Во всяком случае, оратор тут же мощным прыжком спрыгнул с трибуны в зал.
В этот момент главная входная дверь открылась, и в зал буквально ворвался второй отряд штурмовиков. Маленький еврей, минуту назад похожий на несчастного Наполеона, опять было взобрался на стул, да так и застыл как изваяние. Ширмер, раздававший удары направо и налево, приблизился в сопровождении нескольких штурмовиков к людям, окружавшим еврея. Артистичным движением тот спрыгнул со стула, пробежал, как ласка, по залу, лавируя среди возбужденной толпы, и выпрыгнул из окна во двор, разбив стекла, осколками посыпавшиеся на землю.
В зале раздался взрыв смеха.
Большинство коммунистов, прежде всего самые крикуны, покинули зал через боковую дверь. Лишь небольшая кучка красных, в основном пожилые рабочие, сгрудились в углу. Сопротивление этих людей было быстро сломлено, и им разрешили выйти, больше к ним не приставая.
Зал представлял собой картину опустошения. На полу были видны следы крови, несколько стульев сломаны и повсюду мусор, как после кораблекрушения. Некоторые коммунисты, за исключением последней группы, дрались пивными бутылками.
Человек восемь штурмовиков получили самые настоящие ранения от этого оружия. На лицах многих проступала кровь, заливая глаза, так что они двигались буквально ощупью, как слепые.
Несколько коммунистов лежали неподвижно на полу. Когда медики штурмовиков стали перевязывать их раны, пожилой рабочий с чисто выбритым лицом, упорно дравшийся до конца, раздавая удары сам и отражая удары противников, достал из кармана свой партийный билет, снял с лацкана партийный значок и протянул их подошедшему Ширмеру со словами:
– Теперь я излечен!
После того как его перевязали, он подписал бланк заявления о вступлении в национал-социалистскую немецкую рабочую партию…
Представители мелкой буржуазии жаловались на «примитивизацию политики», заявляя, что такие методы, когда люди пробивают друг другу голову, в Германии, мол, не приживутся.
Они не представляли себе, что было поставлено на карту. Борьба за души немцев и за новую Германию велась всеми способами, включая даже драки на митингах, подобных описанному выше.
Мы, студенты-национал-социалисты, не ходили в рабочие кварталы, дабы не получить там головомойку ни за что ни про что. Не старались мы приобрести и лишний десяток голосов на предстоявших выборах, когда цель не оправдывала средства. Мы в основном ограничивались проведением не столь опасных вечерних диспутов академического плана.
И все же мы боролись за немецких рабочих. Мы хотели помочь им найти свое место в национальном движении.
При этом приходилось пользоваться кулаками и даже ножками стульев, чтобы устранить некоторых лидеров различных партий и организаций вместе с их охраной, пытавшихся встать между нами и рабочими.
(Сборник документов о жизни немецкой молодежи в период с 1914-го по 1934 год / Сост. Берт Рот. Лейпциг, 1934.)
Зал заседаний был небольшой. Одно из подразделений СА было выделено для его охраны. В девять тридцать ожидался подход еще одного подразделения СА для предупреждения нападок со стороны коммунистов.
В восемь часов гигант Ширмер, который должен был выступать, засучил рукава рубашки и с довольным видом поплевал на ладони размером с добрую сковородку. Он три года прожил в России и был знаком с тамошними порядками. Возвратившись в Германию, стал национал-социалистом, как говорится, до мозга костей, из тех, кто вгонял буржуазию в дрожь словом «социализм» в разговоре о национал-социализме. Он был отличным парнем! Человеком, которому можно было доверить все свои деньги и который скорее умер бы от голода, чем истратил из них хотя бы пфенниг.
Рассказывали, что он был даже представлен фюреру. Рослый, неуклюжий малый, никогда обычно не лезший в карман за словом, стоял перед ним в оцепенении, тер кулачищем глаза, а потом промямлил: «Добро… Адольф Гитлер…» – и пожал ему руку. И тут же, придя в себя, густо покраснел, выпрямился во весь свой рост, отсалютовал и отошел строевым шагом с широкой улыбкой на лице…
Но вот он прошел сквозь гомонящую толпу и уселся напротив трибуны.
Сложилась удивительная ситуация. В течение получаса не стихали шум и гвалт. Однако никаких явных взаимных оскорблений не было. Тогда Ширмер, этот медведь, вышел к трибуне, скрестил ручищи и с улыбкой взглянул в зал, обстановка в котором была довольно накаленной.
И улыбка его возымела действие. Гвалт постепенно стих, уступив место ожиданию.
В девять тридцать Ширмер ухватил графин с водой, приложил его ко рту и сделал большой глоток, выплюнув затем воду в стакан, стоявший рядом с графином.
Взяв стакан, он искусно выплеснул его содержимое на голову мужчины, сидевшего в первом ряду и все время что-нибудь выкрикивавшего, провоцируя собравшихся в зале. После этого Ширмер решительно и громко провозгласил: «Тихо! Я буду говорить!» В зале тут же установилась тишина.
Говорил он простыми, ясными словами на языке, на котором собравшиеся рабочие изъяснялись ежедневно. И они стали внимательно его слушать.
Вдруг посреди зала, где стоял нестихающий шум, на стул вскочил небольшого роста еврей с толстыми очками в роговой оправе на мясистом носу и высоким фальцетом евнуха стал возражать Ширмеру.
«Медведь» только махнул рукой и продолжил свою речь, возвысив голос, эхо которого, отражаясь от стен, заглушило вяканье еврейчика.
Но тот не отступал от своей цели сорвать митинг, снова и снова что-то выкрикивал, ожесточенно жестикулируя руками.
Ширмер, говоривший о народной судьбе, сделал паузу, во время которой стали слышны выкрики маленького еврея: «Рабочие! Пролетарии! Ваш фронт – международный пролетариат! Ваше…» Дальнейшие его слова были неслышны. Ширмер, спустившийся в зал, прошел сквозь плотное кольцо штурмовиков и направился к оратору, лидеру коммунистов. Еврей прервал свое выступление на полуслове, спрыгнул по-обезьяньи со стула и, хотя находился в окружении 350 своих товарищей, отошел назад. Ширмер пожал плечами, но на лице его появилось зловещее выражение. И он прорычал, обращаясь к залу:
– Рабочие, посмотрите на эту гадину, приведшую вас сюда, и посмотрите на меня. Я такой же рабочий, как и вы! Я тружусь руками, как и вы. Разве вы с ним, а не со мной?
Немного оправившийся от страха еврей прокричал:
– Товарищи, он хочет нас спровоцировать!
Далее Ширмер говорить не мог из-за поднявшегося гвалта. С хмурым выражением лица он возвратился на трибуну, откуда продолжил свое выступление.
Маленький еврей вновь вскарабкался на стул. У него конечно же было основание опасаться, что его товарищи могут подпасть под влияние оратора, и дал сигнал на прекращение митинга.
– Пошли! – завопил он. – Да здравствует Москва! Выходите все!
Сразу же после этого в зале послышались крики, какие-то резкие шумы, удары и возбужденные голоса.
Ширмер, оставшись на трибуне, несколько раз крикнул «Германия!», перекрыв поднявшийся гвалт. «Германия! – это слово прозвучало как зов трубы. Я не знаю, входило ли оно в канву его выступления или же было брошено в зал подобно призыву. Во всяком случае, оратор тут же мощным прыжком спрыгнул с трибуны в зал.
В этот момент главная входная дверь открылась, и в зал буквально ворвался второй отряд штурмовиков. Маленький еврей, минуту назад похожий на несчастного Наполеона, опять было взобрался на стул, да так и застыл как изваяние. Ширмер, раздававший удары направо и налево, приблизился в сопровождении нескольких штурмовиков к людям, окружавшим еврея. Артистичным движением тот спрыгнул со стула, пробежал, как ласка, по залу, лавируя среди возбужденной толпы, и выпрыгнул из окна во двор, разбив стекла, осколками посыпавшиеся на землю.
В зале раздался взрыв смеха.
Большинство коммунистов, прежде всего самые крикуны, покинули зал через боковую дверь. Лишь небольшая кучка красных, в основном пожилые рабочие, сгрудились в углу. Сопротивление этих людей было быстро сломлено, и им разрешили выйти, больше к ним не приставая.
Зал представлял собой картину опустошения. На полу были видны следы крови, несколько стульев сломаны и повсюду мусор, как после кораблекрушения. Некоторые коммунисты, за исключением последней группы, дрались пивными бутылками.
Человек восемь штурмовиков получили самые настоящие ранения от этого оружия. На лицах многих проступала кровь, заливая глаза, так что они двигались буквально ощупью, как слепые.
Несколько коммунистов лежали неподвижно на полу. Когда медики штурмовиков стали перевязывать их раны, пожилой рабочий с чисто выбритым лицом, упорно дравшийся до конца, раздавая удары сам и отражая удары противников, достал из кармана свой партийный билет, снял с лацкана партийный значок и протянул их подошедшему Ширмеру со словами:
– Теперь я излечен!
После того как его перевязали, он подписал бланк заявления о вступлении в национал-социалистскую немецкую рабочую партию…
Представители мелкой буржуазии жаловались на «примитивизацию политики», заявляя, что такие методы, когда люди пробивают друг другу голову, в Германии, мол, не приживутся.
Они не представляли себе, что было поставлено на карту. Борьба за души немцев и за новую Германию велась всеми способами, включая даже драки на митингах, подобных описанному выше.
Мы, студенты-национал-социалисты, не ходили в рабочие кварталы, дабы не получить там головомойку ни за что ни про что. Не старались мы приобрести и лишний десяток голосов на предстоявших выборах, когда цель не оправдывала средства. Мы в основном ограничивались проведением не столь опасных вечерних диспутов академического плана.
И все же мы боролись за немецких рабочих. Мы хотели помочь им найти свое место в национальном движении.
При этом приходилось пользоваться кулаками и даже ножками стульев, чтобы устранить некоторых лидеров различных партий и организаций вместе с их охраной, пытавшихся встать между нами и рабочими.
(Сборник документов о жизни немецкой молодежи в период с 1914-го по 1934 год / Сост. Берт Рот. Лейпциг, 1934.)
Семейные узы
Ханс Андерлан
Национал-социализм возрождает семью
«Семья…» – начал говорить Вернике, не зная, что сказать дальше. «Если присутствующие сейчас начнут смеяться, – думал он, – тогда я отойду от этой темы.
Ведь мне же нечего сказать по этому вопросу». Все смотрели на него. На лице лидера штурмовиков застыло холодное выражение гнева и презрения. Эти прошедшие в молчании минуты, казалось, напрягли нервы до предела, стуча молоточками в висках.
– Семья нас не касается, – прозвучал голос из аудитории, дойдя до его сознания. – Мы – штурмовики, мы исполняем наши обязанности, мы – национал-социалисты, а все остальное нас не интересует.
В какой-то момент заявление это казалось вполне обоснованным. Лидер штурмовиков поддержал сказанное, добавив: «Конечно же все прочее нас не касается». Но это же было неверно. Ведь тот приставал к нему, задавая сотни раз один и тот же вопрос: «Есть ли конец службе штурмовика?» Вернике продолжал молчать, переминаясь с ноги на ногу, неуверенный в себе. И вдруг перед ним в его сознании появилось бледное, залитое слезами лицо жены, говорившей неоднократно: «Чем я должна накормить ребятишек?»
По всей видимости, собравшихся одолевали такие же видения. Вернике почувствовал, как кровь прилила к его голове. «Стало быть, тебе нечего сказать, – подумал он. – Тогда садись».
Лидер штурмовиков не сказал более ничего, но произнесенные им слова били как молот, как удары хлыста, вызывали чувство стыда.
Штурмовик Дитрих, которому было предложено выступить, вышел вперед и сказал:
– Семья – наиболее важная ячейка государства. Тот, кто разрушает семью, замахивается на благополучие государства. Национал-социализм возродил семью и поставил ее на должное место. Нам не нужен мелкобуржуазный идеал семьи с его диванной психологией и ходячими манекенами, с деградацией женщин и изнеженностью детей. Мы знаем, что жене приходится нести тяжелую ношу. Национал-социалист должен быть рядом с ней, поскольку она протягивает ему руку помощи. Жена – это товарищ, боевая подруга.
Все, что он говорил, было просто и понятно. Все хорошо понимали его, даже Вернике, в сознании которого снова и снова болезненно отдавались слова жены. – А как было раньше? – спросил лидер штурмовиков, в глазах которого все еще сверкали гнев и презрение.
Отто Денниг, хотя вопрос и был обращен не к нему, встал и начал говорить:
– В моем отряде был только один женатый штурмовик, остальные все – холостяки. Так вот, его молодая супруга знала нас всех, и, если у кого-то возникали трудности и негде было приткнуться, ему стоило только прийти к ним домой, и тогда все заканчивалось благополучно. Но вот настало время, когда ее муж не бывал дома целыми вечерами в течение нескольких недель. Мы тогда разъезжали по деревням на мотоциклах. Мы старались прикрывать один другого на митингах и в пути, но ведь противник устраивал засады, поэтому все было возможно.
Молодая новобрачная стояла у окна каждый вечер, дожидаясь нашего возвращения. Порою мы появлялись только на рассвете, и всегда мы видели издали огонек в окошке, ставший для нас своеобразным символом. Прежде чем разойтись по домам, мы некоторое время проводили в маленькой кухоньке, рассказывая смешные истории и приходя в себя.
Однажды наши противники устроили на дороге засаду. Заняв отличные позиции, они значительно превосходили нас. И нам ничего не оставалось, как ретироваться. Сев опять на мотоциклы, мы стали спускаться с возвышенности в долину. У одного из наших мотоцикл заглох у самого ее подножия, но мы заметили это, только отъехав несколько дальше. Когда мы возвратились, он лежал без сознания под своим мотоциклом и умер по пути в больницу, не приходя в сознание. Это был как раз муж той молодой женщины, которой нам пришлось сообщить это печальное известие. Нам всем было весьма тяжело видеть ее безутешное рыдание, так как она очень его любила. Но она даже не спросила, почему это произошло.
Потом она возвратилась к своим родителям, так как у него, кроме нее и нас, никого не было. Когда в 1933 году мы проводили большое факельное шествие, она неожиданно появилась в городе и, подойдя к месту нашего сбора, поздоровалась с каждым в отдельности. Получив команду на движение, мы пошли строевым шагом к центру города. Проходя мимо нее, увидели, что она улыбается. Все повернули голову в ее сторону, как при прохождении мимо большого начальника, стараясь не показать вспыхнувшие эмоции. Такой была эта молодая семья, и я тогда же поклялся себе: никакого мелкобуржуазного брака и пустого времяпровождения на мягком диване с безразличным отношением к происходящему в мире. Девушка, на которой я женюсь, должна быть похожа на жену нашего товарища. Вот то, что касается меня. А жениться я собираюсь в следующем месяце…
Все им сказанное не имело никакого отношения к идеологии и воспитанию. А может, и имело?
Ведь мне же нечего сказать по этому вопросу». Все смотрели на него. На лице лидера штурмовиков застыло холодное выражение гнева и презрения. Эти прошедшие в молчании минуты, казалось, напрягли нервы до предела, стуча молоточками в висках.
– Семья нас не касается, – прозвучал голос из аудитории, дойдя до его сознания. – Мы – штурмовики, мы исполняем наши обязанности, мы – национал-социалисты, а все остальное нас не интересует.
В какой-то момент заявление это казалось вполне обоснованным. Лидер штурмовиков поддержал сказанное, добавив: «Конечно же все прочее нас не касается». Но это же было неверно. Ведь тот приставал к нему, задавая сотни раз один и тот же вопрос: «Есть ли конец службе штурмовика?» Вернике продолжал молчать, переминаясь с ноги на ногу, неуверенный в себе. И вдруг перед ним в его сознании появилось бледное, залитое слезами лицо жены, говорившей неоднократно: «Чем я должна накормить ребятишек?»
По всей видимости, собравшихся одолевали такие же видения. Вернике почувствовал, как кровь прилила к его голове. «Стало быть, тебе нечего сказать, – подумал он. – Тогда садись».
Лидер штурмовиков не сказал более ничего, но произнесенные им слова били как молот, как удары хлыста, вызывали чувство стыда.
Штурмовик Дитрих, которому было предложено выступить, вышел вперед и сказал:
– Семья – наиболее важная ячейка государства. Тот, кто разрушает семью, замахивается на благополучие государства. Национал-социализм возродил семью и поставил ее на должное место. Нам не нужен мелкобуржуазный идеал семьи с его диванной психологией и ходячими манекенами, с деградацией женщин и изнеженностью детей. Мы знаем, что жене приходится нести тяжелую ношу. Национал-социалист должен быть рядом с ней, поскольку она протягивает ему руку помощи. Жена – это товарищ, боевая подруга.
Все, что он говорил, было просто и понятно. Все хорошо понимали его, даже Вернике, в сознании которого снова и снова болезненно отдавались слова жены. – А как было раньше? – спросил лидер штурмовиков, в глазах которого все еще сверкали гнев и презрение.
Отто Денниг, хотя вопрос и был обращен не к нему, встал и начал говорить:
– В моем отряде был только один женатый штурмовик, остальные все – холостяки. Так вот, его молодая супруга знала нас всех, и, если у кого-то возникали трудности и негде было приткнуться, ему стоило только прийти к ним домой, и тогда все заканчивалось благополучно. Но вот настало время, когда ее муж не бывал дома целыми вечерами в течение нескольких недель. Мы тогда разъезжали по деревням на мотоциклах. Мы старались прикрывать один другого на митингах и в пути, но ведь противник устраивал засады, поэтому все было возможно.
Молодая новобрачная стояла у окна каждый вечер, дожидаясь нашего возвращения. Порою мы появлялись только на рассвете, и всегда мы видели издали огонек в окошке, ставший для нас своеобразным символом. Прежде чем разойтись по домам, мы некоторое время проводили в маленькой кухоньке, рассказывая смешные истории и приходя в себя.
Однажды наши противники устроили на дороге засаду. Заняв отличные позиции, они значительно превосходили нас. И нам ничего не оставалось, как ретироваться. Сев опять на мотоциклы, мы стали спускаться с возвышенности в долину. У одного из наших мотоцикл заглох у самого ее подножия, но мы заметили это, только отъехав несколько дальше. Когда мы возвратились, он лежал без сознания под своим мотоциклом и умер по пути в больницу, не приходя в сознание. Это был как раз муж той молодой женщины, которой нам пришлось сообщить это печальное известие. Нам всем было весьма тяжело видеть ее безутешное рыдание, так как она очень его любила. Но она даже не спросила, почему это произошло.
Потом она возвратилась к своим родителям, так как у него, кроме нее и нас, никого не было. Когда в 1933 году мы проводили большое факельное шествие, она неожиданно появилась в городе и, подойдя к месту нашего сбора, поздоровалась с каждым в отдельности. Получив команду на движение, мы пошли строевым шагом к центру города. Проходя мимо нее, увидели, что она улыбается. Все повернули голову в ее сторону, как при прохождении мимо большого начальника, стараясь не показать вспыхнувшие эмоции. Такой была эта молодая семья, и я тогда же поклялся себе: никакого мелкобуржуазного брака и пустого времяпровождения на мягком диване с безразличным отношением к происходящему в мире. Девушка, на которой я женюсь, должна быть похожа на жену нашего товарища. Вот то, что касается меня. А жениться я собираюсь в следующем месяце…
Все им сказанное не имело никакого отношения к идеологии и воспитанию. А может, и имело?