Страница:
Еще больше, чем болеть, врачи не любят быть в роли пациента. Я сразу представил себе дом, полный врачей неотложной помощи, стандартные вопросы, отправку в больницу, оформление документов… Я думал, что вскоре мне станет лучше и я пожалею, что мы вызвали скорую помощь.
– Не надо, ничего страшного, – сказал я. – Сейчас мне больно, но скоро должно стать легче. А ты лучше помоги Бонду собраться в школу.
– Эбен, я все-таки думаю…
– Все будет в порядке, – прервал я ее, пряча лицо в подушку. От боли я все еще не мог шевельнуться. – Серьезно, не надо звонить. Я не настолько болен. Всего лишь мышечный спазм в нижней части спины и головная боль.
Холли неохотно оставила меня, спустилась с Бондом вниз, накормила его завтраком, после чего отправила к остановке, где мальчиков забирал школьный автобус. Когда Бонд выходил из дому, я вдруг подумал, что если у меня что-то серьезное и я все-таки окажусь в больнице, то сегодня не увижу его. Я собрал все свои силы и крикнул:
– Бонд, удачи тебе в школе!
Когда жена поднялась в спальню узнать, как я себя чувствую, я лежал без сознания. Подумав, что я заснул, она оставила меня отдыхать, спустилась вниз и позвонила кому-то из моих коллег, рассчитывая выяснить у него, что могло со мной случиться.
Через два часа Холли решила, что я уже достаточно отдохнул, и снова поднялась ко мне. Открыв дверь спальни, она увидела, что я лежу в прежнем положении, но, подойдя ближе, заметила, что мое тело не расслаблено, как обычно во сне, а напряженно вытянуто. Она включила свет и увидела, что меня сотрясает сильная судорога, нижняя челюсть неестественно выдвинута, а раскрытые глаза закатились так, что видны только белки.
– Эбен, скажи хоть что-нибудь! – закричала она.
Я не отвечал, и она позвонила по телефону 911. Скорая была на месте уже через десять минут. Меня быстро перенесли в машину и повезли в центральную больницу Линчберга.
Если бы я был в сознании, то объяснил бы Холли, что именно перенес за те ужасные минуты, пока она ждала скорую помощь. Это был эпилептический припадок, без сомнения вызванный каким-то невероятно мощным воздействием на мозг. Но, понятно, я не мог этого сделать.
В течение следующих семи дней жена и другие мои родственники видели только мое неподвижное тело. Что происходило вокруг меня, я вынужден восстанавливать по рассказам других. Во время комы моя душа, мой дух – назовите, как хотите, ту часть моей личности, которая делает меня человеком, – была мертва.
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
– Не надо, ничего страшного, – сказал я. – Сейчас мне больно, но скоро должно стать легче. А ты лучше помоги Бонду собраться в школу.
– Эбен, я все-таки думаю…
– Все будет в порядке, – прервал я ее, пряча лицо в подушку. От боли я все еще не мог шевельнуться. – Серьезно, не надо звонить. Я не настолько болен. Всего лишь мышечный спазм в нижней части спины и головная боль.
Холли неохотно оставила меня, спустилась с Бондом вниз, накормила его завтраком, после чего отправила к остановке, где мальчиков забирал школьный автобус. Когда Бонд выходил из дому, я вдруг подумал, что если у меня что-то серьезное и я все-таки окажусь в больнице, то сегодня не увижу его. Я собрал все свои силы и крикнул:
– Бонд, удачи тебе в школе!
Когда жена поднялась в спальню узнать, как я себя чувствую, я лежал без сознания. Подумав, что я заснул, она оставила меня отдыхать, спустилась вниз и позвонила кому-то из моих коллег, рассчитывая выяснить у него, что могло со мной случиться.
Через два часа Холли решила, что я уже достаточно отдохнул, и снова поднялась ко мне. Открыв дверь спальни, она увидела, что я лежу в прежнем положении, но, подойдя ближе, заметила, что мое тело не расслаблено, как обычно во сне, а напряженно вытянуто. Она включила свет и увидела, что меня сотрясает сильная судорога, нижняя челюсть неестественно выдвинута, а раскрытые глаза закатились так, что видны только белки.
– Эбен, скажи хоть что-нибудь! – закричала она.
Я не отвечал, и она позвонила по телефону 911. Скорая была на месте уже через десять минут. Меня быстро перенесли в машину и повезли в центральную больницу Линчберга.
Если бы я был в сознании, то объяснил бы Холли, что именно перенес за те ужасные минуты, пока она ждала скорую помощь. Это был эпилептический припадок, без сомнения вызванный каким-то невероятно мощным воздействием на мозг. Но, понятно, я не мог этого сделать.
В течение следующих семи дней жена и другие мои родственники видели только мое неподвижное тело. Что происходило вокруг меня, я вынужден восстанавливать по рассказам других. Во время комы моя душа, мой дух – назовите, как хотите, ту часть моей личности, которая делает меня человеком, – была мертва.
Глава 2
Больница
Приемное отделение неотложной помощи больницы Линчберга было вторым по значению во всей Вирджинии, и обычно в будни к 9:30 в нем уже кипела бурная деятельность. Тот понедельник не был исключением. Мое основное место работы находилось в Шарлоттсвиле, но в этой больнице я провел не одну операцию, поэтому хорошо знал ее персонал.
Звонок из машины скорой помощи о том, что в реанимацию везут белого мужчину пятидесяти четырех лет в состоянии эпилептического приступа, получила реаниматолог Лаура Поттер, с которой я тесно сотрудничал около двух лет. Направляясь в приемное отделение, она просмотрела список возможных причин подобного состояния. Это был тот самый список, который я также принял бы во внимание на ее месте: алкогольное похмелье, передозировка наркотиков, гипонатриемия (содержание ионов натрия в крови ниже необходимого уровня), паралич, опухоль мозга или метастазы от нее, кровоизлияние в мозг, абсцесс мозга… и менингит.
Когда меня ввезли на каталке в главный бокс отделения, я продолжал содрогаться в сильных конвульсиях, стонал и беспорядочно молотил по воздуху руками и ногами.
По тому, как я метался и извивался, доктор Поттер сразу поняла, что мой мозг находится в серьезной опасности. Одна медсестра привезла каталку, другая взяла у меня кровь на анализ, а третья заменила опустевший пакет для внутривенного вливания, установленный мне еще дома перед погрузкой в машину. Они возились со мной, а я бился, как пойманная на крючок огромная рыба, что-то нечленораздельно бормотал и издавал животные крики. Лауру тревожило, что у меня наблюдалось нарушение двигательных функций. Это могло означать, что мой мозг не просто поражен, но, возможно, в нем уже происходят необратимые изменения.
Вид пациента в таком состоянии требует привыкания, но Лаура уже достаточно навидалась подобного в реанимации. Однако она никогда не принимала в таком состоянии своего коллегу – врача. Вглядевшись внимательнее в дергающегося и мычащего человека на каталке, она тихо произнесла:
– Эбен, – затем повторила, обращаясь к другим докторам и медсестрам: – Это доктор Эбен Александер.
Все собрались вокруг меня. К ним присоединилась и Холли. Лаура стала расспрашивать ее о том, что могло послужить причиной столь сильного припадка. Не страдаю ли я похмельем? Не принимал ли я в последнее время какие-либо галлюциногенные препараты? Получив на свои вопросы отрицательные ответы, Лаура продолжила попытки остановить мой припадок.
Не так давно старший сын уговорил меня пройти с ним суровую физическую подготовку к нашему будущему совместному восхождению на вершину Котопакси в 19 300 футов, находящуюся в Эквадоре, которую сам он покорил в феврале прошлого года. В результате я стал намного сильнее и крепче, так что сотрудникам больницы стоило огромного труда удерживать меня на месте. Спустя пять минут после введения в вену пятнадцати кубиков диазепама я все еще пребывал в исступлении и отталкивал от себя медсестер. Но доктор Поттер с облегчением отметила, что теперь я боролся обеими руками. Холли сказала ей о сильной головной боли перед припадком, что подсказало Лауре взять у меня пункцию спинномозговой жидкости.
Спинномозговая жидкость представляет собой прозрачную водянистую субстанцию, которая циркулирует в спинном и головном мозге, предохраняя их от механических воздействий. Обычный здоровый организм вырабатывает ее около пинты в день, и любое помутнение жидкости показывает наличие воспалительного процесса или кровоизлияния.
Воспаление оболочек головного и спинного мозга, которые находятся в прямом контакте со спинномозговой жидкостью, называется менингитом. В четырех из пяти случаев проникший в мозг вирус приводит к вирусному менингиту, от которого погибают лишь около одного процента заболевших. Однако в одном случае из пяти причиной менингита являются бактерии. Хотя по сравнению с вирусом бактерия является более примитивным микроорганизмом, она может оказаться более опасным врагом. В отсутствие лечения заболевание бактериальным менингитом обычно приводит к фатальному исходу. Но даже если лечение было предпринято незамедлительно с применением необходимых антибиотиков, количество смертельных исходов колеблется от 15 до 40 процентов от числа заболевших.
Одной из наименее вероятных причин бактериального менингита у взрослых является очень древняя и стойкая бактерия Escherichia coli, сокращенно Е. coli. Точно неизвестно, как давно существует эта бактерия, однако ее возраст оценивается примерно от трех до четырех миллиардов лет. Ее клетка не имеет ядра, и воспроизводится она посредством примитивного, но невероятно эффективного процесса, известного под названием бесполого бинарного деления, проще говоря, деления на две клетки. Представьте себе клетку, в основном состоящую из ДНК, получающую питательные вещества (обычно от других клеток, на которые она нападает и которые пожирает) прямо через стенки. Затем представьте, что одновременно она копирует несколько цепочек ДНК и делится на две дочерние клетки приблизительно каждые двадцать минут. Через час вы получите восемь таких клеток, через двенадцать часов – 69 миллиардов, к пятнадцатому часу – уже 35 триллионов. Этот взрывной рост клеток замедляется лишь тогда, когда они перестают получать питательные вещества.
К тому же E. coli крайне неразборчива в контактах. Она способна обмениваться генами с другими бактериями благодаря бактериальной конъюгации, в результате чего в случае необходимости быстро приобретает новые особенности (в частности, устойчивость к новому антибиотику). Эти примитивные способности позволяют Е. coli существовать на Земле с самого начала появления одноклеточных организмов. В организме каждого человека присутствует бактерия Е. coli – преимущественно в желудочно-кишечном тракте. При нормальных условиях она не представляет угрозы. Но если разновидности бактерии, получившие цепочки ДНК, которые делают их особенно агрессивными, проникают в спинномозговую жидкость, примитивные клетки немедленно начинают поглощать содержащуюся в жидкости глюкозу и другие питательные вещества, включая и сам мозг.
В тот драматический момент никто из врачей не имел оснований предполагать у меня бактериальный менингит, так как он крайне редко встречается у взрослых. Обычно это заболевание поражает новорожденных, но уже среди детей старше трех месяцев оно считается необычным. Каждый год лишь один взрослый человек из десяти миллионов становится жертвой бактерии Е. coli.
При бактериальном менингите бактерия прежде всего атакует наружный слой полушарий головного мозга, то есть кортекс. Слово «кортекс» происходит от латинского слова, означающего «кора» или «корка». Если вы посмотрите на апельсин, его корка довольно хорошо показывает, как кортекс покрывает более древние участки мозга. Кортекс контролирует память, речь, эмоции, зрение, слух и мышление. Так что когда бактерия Е. coli атакует мозг, то прежде всего нарушает деятельность тех участков мозга, которые осуществляют самые важные функции, определяющие наши человеческие свойства. Многие жертвы бактериального менингита умирают уже через несколько дней с момента заболевания. Из тех, кто, подобно мне, оказывается в реанимации со стремительным нарушением неврологических функций, только 10 процентов имеют шанс выжить. Однако такое выживание не очень радует, так как остаток жизни они проводят в вегетативном состоянии.
Не подозревая именно бактериальный менингит, доктор Поттер все же предположила наличие у меня какой-то инфекции в мозге, поэтому и решила сделать спинномозговую пункцию. Не успела она сказать медсестре, чтобы та принесла поднос с инструментами и подготовила меня к процедуре, как мое тело выгнулось вверх, словно через каталку пропустили электрический ток. С новым приливом сил я издал долгий болезненный стон и взмахнул руками. Лицо мое сильно покраснело, вены на шее вздулись. Лаура позвала на помощь, и вскоре сначала двое, затем четверо и, наконец, шестеро помощников удерживали меня, чтобы сделать пункцию. Они зажали мои руки и ноги, пока Лаура вводила мне еще одну порцию седативного препарата. Только благодаря ему им удалось заставить меня лежать спокойно.
Когда бактерии атакуют организм, он сразу начинает защищаться, призывая из селезенки и костного мозга целые полчища белых кровяных клеток и направляя их на борьбу с пришельцами. Они становятся первыми жертвами в ожесточенной войне клеток, начинающейся сразу, как только в организм проникает биологически чуждый агент. Доктор Поттер понимала, что малейшее помутнение во взятой у меня спинномозговой жидкости будет вызвано высокой концентрацией лейкоцитов.
Лаура внимательно всматривалась в прозрачный вертикальный столбик, в котором должна была появиться спинномозговая жидкость. Первой неожиданностью для нее стало то, что жидкость поступала не каплями, а стремительным потоком, что означало чрезмерно высокое давление.
Второй неожиданностью оказался ее вид. Малейшее помутнение показало бы, что у меня серьезные проблемы. Но выплеснулась не просто мутная, а густая масса зеленоватого цвета.
Моя спинномозговая жидкость была полна гноя.
Звонок из машины скорой помощи о том, что в реанимацию везут белого мужчину пятидесяти четырех лет в состоянии эпилептического приступа, получила реаниматолог Лаура Поттер, с которой я тесно сотрудничал около двух лет. Направляясь в приемное отделение, она просмотрела список возможных причин подобного состояния. Это был тот самый список, который я также принял бы во внимание на ее месте: алкогольное похмелье, передозировка наркотиков, гипонатриемия (содержание ионов натрия в крови ниже необходимого уровня), паралич, опухоль мозга или метастазы от нее, кровоизлияние в мозг, абсцесс мозга… и менингит.
Когда меня ввезли на каталке в главный бокс отделения, я продолжал содрогаться в сильных конвульсиях, стонал и беспорядочно молотил по воздуху руками и ногами.
По тому, как я метался и извивался, доктор Поттер сразу поняла, что мой мозг находится в серьезной опасности. Одна медсестра привезла каталку, другая взяла у меня кровь на анализ, а третья заменила опустевший пакет для внутривенного вливания, установленный мне еще дома перед погрузкой в машину. Они возились со мной, а я бился, как пойманная на крючок огромная рыба, что-то нечленораздельно бормотал и издавал животные крики. Лауру тревожило, что у меня наблюдалось нарушение двигательных функций. Это могло означать, что мой мозг не просто поражен, но, возможно, в нем уже происходят необратимые изменения.
Вид пациента в таком состоянии требует привыкания, но Лаура уже достаточно навидалась подобного в реанимации. Однако она никогда не принимала в таком состоянии своего коллегу – врача. Вглядевшись внимательнее в дергающегося и мычащего человека на каталке, она тихо произнесла:
– Эбен, – затем повторила, обращаясь к другим докторам и медсестрам: – Это доктор Эбен Александер.
Все собрались вокруг меня. К ним присоединилась и Холли. Лаура стала расспрашивать ее о том, что могло послужить причиной столь сильного припадка. Не страдаю ли я похмельем? Не принимал ли я в последнее время какие-либо галлюциногенные препараты? Получив на свои вопросы отрицательные ответы, Лаура продолжила попытки остановить мой припадок.
Не так давно старший сын уговорил меня пройти с ним суровую физическую подготовку к нашему будущему совместному восхождению на вершину Котопакси в 19 300 футов, находящуюся в Эквадоре, которую сам он покорил в феврале прошлого года. В результате я стал намного сильнее и крепче, так что сотрудникам больницы стоило огромного труда удерживать меня на месте. Спустя пять минут после введения в вену пятнадцати кубиков диазепама я все еще пребывал в исступлении и отталкивал от себя медсестер. Но доктор Поттер с облегчением отметила, что теперь я боролся обеими руками. Холли сказала ей о сильной головной боли перед припадком, что подсказало Лауре взять у меня пункцию спинномозговой жидкости.
Спинномозговая жидкость представляет собой прозрачную водянистую субстанцию, которая циркулирует в спинном и головном мозге, предохраняя их от механических воздействий. Обычный здоровый организм вырабатывает ее около пинты в день, и любое помутнение жидкости показывает наличие воспалительного процесса или кровоизлияния.
Воспаление оболочек головного и спинного мозга, которые находятся в прямом контакте со спинномозговой жидкостью, называется менингитом. В четырех из пяти случаев проникший в мозг вирус приводит к вирусному менингиту, от которого погибают лишь около одного процента заболевших. Однако в одном случае из пяти причиной менингита являются бактерии. Хотя по сравнению с вирусом бактерия является более примитивным микроорганизмом, она может оказаться более опасным врагом. В отсутствие лечения заболевание бактериальным менингитом обычно приводит к фатальному исходу. Но даже если лечение было предпринято незамедлительно с применением необходимых антибиотиков, количество смертельных исходов колеблется от 15 до 40 процентов от числа заболевших.
Одной из наименее вероятных причин бактериального менингита у взрослых является очень древняя и стойкая бактерия Escherichia coli, сокращенно Е. coli. Точно неизвестно, как давно существует эта бактерия, однако ее возраст оценивается примерно от трех до четырех миллиардов лет. Ее клетка не имеет ядра, и воспроизводится она посредством примитивного, но невероятно эффективного процесса, известного под названием бесполого бинарного деления, проще говоря, деления на две клетки. Представьте себе клетку, в основном состоящую из ДНК, получающую питательные вещества (обычно от других клеток, на которые она нападает и которые пожирает) прямо через стенки. Затем представьте, что одновременно она копирует несколько цепочек ДНК и делится на две дочерние клетки приблизительно каждые двадцать минут. Через час вы получите восемь таких клеток, через двенадцать часов – 69 миллиардов, к пятнадцатому часу – уже 35 триллионов. Этот взрывной рост клеток замедляется лишь тогда, когда они перестают получать питательные вещества.
К тому же E. coli крайне неразборчива в контактах. Она способна обмениваться генами с другими бактериями благодаря бактериальной конъюгации, в результате чего в случае необходимости быстро приобретает новые особенности (в частности, устойчивость к новому антибиотику). Эти примитивные способности позволяют Е. coli существовать на Земле с самого начала появления одноклеточных организмов. В организме каждого человека присутствует бактерия Е. coli – преимущественно в желудочно-кишечном тракте. При нормальных условиях она не представляет угрозы. Но если разновидности бактерии, получившие цепочки ДНК, которые делают их особенно агрессивными, проникают в спинномозговую жидкость, примитивные клетки немедленно начинают поглощать содержащуюся в жидкости глюкозу и другие питательные вещества, включая и сам мозг.
В тот драматический момент никто из врачей не имел оснований предполагать у меня бактериальный менингит, так как он крайне редко встречается у взрослых. Обычно это заболевание поражает новорожденных, но уже среди детей старше трех месяцев оно считается необычным. Каждый год лишь один взрослый человек из десяти миллионов становится жертвой бактерии Е. coli.
При бактериальном менингите бактерия прежде всего атакует наружный слой полушарий головного мозга, то есть кортекс. Слово «кортекс» происходит от латинского слова, означающего «кора» или «корка». Если вы посмотрите на апельсин, его корка довольно хорошо показывает, как кортекс покрывает более древние участки мозга. Кортекс контролирует память, речь, эмоции, зрение, слух и мышление. Так что когда бактерия Е. coli атакует мозг, то прежде всего нарушает деятельность тех участков мозга, которые осуществляют самые важные функции, определяющие наши человеческие свойства. Многие жертвы бактериального менингита умирают уже через несколько дней с момента заболевания. Из тех, кто, подобно мне, оказывается в реанимации со стремительным нарушением неврологических функций, только 10 процентов имеют шанс выжить. Однако такое выживание не очень радует, так как остаток жизни они проводят в вегетативном состоянии.
Не подозревая именно бактериальный менингит, доктор Поттер все же предположила наличие у меня какой-то инфекции в мозге, поэтому и решила сделать спинномозговую пункцию. Не успела она сказать медсестре, чтобы та принесла поднос с инструментами и подготовила меня к процедуре, как мое тело выгнулось вверх, словно через каталку пропустили электрический ток. С новым приливом сил я издал долгий болезненный стон и взмахнул руками. Лицо мое сильно покраснело, вены на шее вздулись. Лаура позвала на помощь, и вскоре сначала двое, затем четверо и, наконец, шестеро помощников удерживали меня, чтобы сделать пункцию. Они зажали мои руки и ноги, пока Лаура вводила мне еще одну порцию седативного препарата. Только благодаря ему им удалось заставить меня лежать спокойно.
Когда бактерии атакуют организм, он сразу начинает защищаться, призывая из селезенки и костного мозга целые полчища белых кровяных клеток и направляя их на борьбу с пришельцами. Они становятся первыми жертвами в ожесточенной войне клеток, начинающейся сразу, как только в организм проникает биологически чуждый агент. Доктор Поттер понимала, что малейшее помутнение во взятой у меня спинномозговой жидкости будет вызвано высокой концентрацией лейкоцитов.
Лаура внимательно всматривалась в прозрачный вертикальный столбик, в котором должна была появиться спинномозговая жидкость. Первой неожиданностью для нее стало то, что жидкость поступала не каплями, а стремительным потоком, что означало чрезмерно высокое давление.
Второй неожиданностью оказался ее вид. Малейшее помутнение показало бы, что у меня серьезные проблемы. Но выплеснулась не просто мутная, а густая масса зеленоватого цвета.
Моя спинномозговая жидкость была полна гноя.
Глава 3
Из ниоткуда
Лаура вызвала доктора Роберта Бреннана, специалиста по инфекционным заболеваниям. Ожидая окончательных результатов анализа, они обсуждали все возможные диагнозы и способы лечения.
Тем временем я продолжал стонать и извиваться под ремнями, удерживающими меня на каталке. Врач-лаборант принесла результаты анализа, оказавшиеся совершенно неожиданными. Окраска по Граму (химический анализ, названный в честь датского врача, который изобрел метод, позволяющий определить проникшие в организм грамположительные или грамотрицательные бактерии) продемонстрировала наличие грамотрицательных бактерий, что было в высшей степени необычно.
Компьютерная томография показала сильное набухание и воспаление мозговых оболочек. Мне в трахею ввели дыхательную трубку, чтобы аппарат искусственного дыхания взял на себя работу легких – ровно двенадцать вдохов в минуту, – а вокруг каталки расположили целую батарею мониторов, которые регистрировали малейшие изменения в моем организме, в том числе в почти уже разрушенном мозге.
Из ежегодного малого количества взрослых, внезапно заболевших бактериальным менингитом (то есть не в результате операции на мозге или открытой черепной травмы), больше случаев связано с определенными причинами, в частности дефицитом иммунной системы (так называемым СПИДом). Но у меня не было факторов, которые сделали бы меня восприимчивым к этой болезни. Другие бактерии могли вызвать менингит, проникнув в мозг из носовых пазух или среднего уха, но не Е. coli. Для этого спинномозговое пространство слишком хорошо защищено от остального организма. Если только позвоночник или череп не имеют проколов (например, во время установления нейрохирургом инфицированного стимулятора мозга или шунта), то бактерии типа Е. coli, которые обычно находятся в пищеварительном тракте, просто не имеют доступа в эти области. Я сам устанавливал стимуляторы и шунты сотням пациентов и, если бы мог участвовать в консилиуме недоумевающих докторов, согласился бы с ними, что у меня возникла болезнь, которой просто не могло быть!
Не в силах полностью согласиться с доказательствами, представленными результатами анализов, оба врача стали консультироваться по телефону со специалистами по инфекционным заболеваниям в крупнейших медицинских центрах. Все они единодушно подтвердили, что результаты указывают лишь на единственно возможный диагноз.
Но внезапное заболевание бактериальным менингитом, возникшее, так сказать, на пустом месте, было не единственным странным медицинским фокусом, который я продемонстрировал в первый день пребывания в больнице. Прежде чем меня увезли из отделения неотложной помощи, где я провел два часа, оглашая воздух бессмысленными воплями и стонами, я вдруг замолчал. И затем неожиданно для всех выкрикнул три слова. Они прозвучали совершенно отчетливо, их слышали присутствующие врачи, медсестры и Холли, которая находилась в нескольких шагах от меня, за шторой.
«Боже, помоги мне!»
Все бросились к каталке, но я ни на что не реагировал.
Я ничего не помню о том, что происходило в эти часы, в том числе и этих слов. После них я умолк на целых семь дней.
Тем временем я продолжал стонать и извиваться под ремнями, удерживающими меня на каталке. Врач-лаборант принесла результаты анализа, оказавшиеся совершенно неожиданными. Окраска по Граму (химический анализ, названный в честь датского врача, который изобрел метод, позволяющий определить проникшие в организм грамположительные или грамотрицательные бактерии) продемонстрировала наличие грамотрицательных бактерий, что было в высшей степени необычно.
Компьютерная томография показала сильное набухание и воспаление мозговых оболочек. Мне в трахею ввели дыхательную трубку, чтобы аппарат искусственного дыхания взял на себя работу легких – ровно двенадцать вдохов в минуту, – а вокруг каталки расположили целую батарею мониторов, которые регистрировали малейшие изменения в моем организме, в том числе в почти уже разрушенном мозге.
Из ежегодного малого количества взрослых, внезапно заболевших бактериальным менингитом (то есть не в результате операции на мозге или открытой черепной травмы), больше случаев связано с определенными причинами, в частности дефицитом иммунной системы (так называемым СПИДом). Но у меня не было факторов, которые сделали бы меня восприимчивым к этой болезни. Другие бактерии могли вызвать менингит, проникнув в мозг из носовых пазух или среднего уха, но не Е. coli. Для этого спинномозговое пространство слишком хорошо защищено от остального организма. Если только позвоночник или череп не имеют проколов (например, во время установления нейрохирургом инфицированного стимулятора мозга или шунта), то бактерии типа Е. coli, которые обычно находятся в пищеварительном тракте, просто не имеют доступа в эти области. Я сам устанавливал стимуляторы и шунты сотням пациентов и, если бы мог участвовать в консилиуме недоумевающих докторов, согласился бы с ними, что у меня возникла болезнь, которой просто не могло быть!
Не в силах полностью согласиться с доказательствами, представленными результатами анализов, оба врача стали консультироваться по телефону со специалистами по инфекционным заболеваниям в крупнейших медицинских центрах. Все они единодушно подтвердили, что результаты указывают лишь на единственно возможный диагноз.
Но внезапное заболевание бактериальным менингитом, возникшее, так сказать, на пустом месте, было не единственным странным медицинским фокусом, который я продемонстрировал в первый день пребывания в больнице. Прежде чем меня увезли из отделения неотложной помощи, где я провел два часа, оглашая воздух бессмысленными воплями и стонами, я вдруг замолчал. И затем неожиданно для всех выкрикнул три слова. Они прозвучали совершенно отчетливо, их слышали присутствующие врачи, медсестры и Холли, которая находилась в нескольких шагах от меня, за шторой.
«Боже, помоги мне!»
Все бросились к каталке, но я ни на что не реагировал.
Я ничего не помню о том, что происходило в эти часы, в том числе и этих слов. После них я умолк на целых семь дней.
Глава 4
Эбен IV
За время пребывания в отделении неотложной помощи мое состояние продолжало ухудшаться. Уровень глюкозы в спинномозговой жидкости здорового человека составляет примерно 80 миллиграммов на децилитр, то есть на одну десятую часть литра. У больного, которому угрожает опасность скончаться от бактериального менингита, этот уровень может падать до 20 мг/дл.
У меня же он не упал, а буквально рухнул до 1 мг/дл. По шкале комы Глазго мой показатель был восемь из пятнадцати, что подтверждало тяжелейшее заболевание мозга, и в последующие несколько дней этот показатель продолжал снижаться. Шкала оценки острых и хронических функциональных изменений из семидесяти одного возможного показывала всего восемнадцать, что означало, что шансов остаться в живых у меня только около 30 процентов. А точнее, при диагнозе острого грам-отрицательного бактериального менингита и при стремительно ухудшающемся состоянии – всего 10 процентов на момент доставки в больницу. Если антибиотики не смогут победить болезнь, за следующие несколько дней риск смерти неминуемо возрастал до 100 процентов.
Доктора ввели мне внутривенно три мощных антибиотика и перевели в мой новый дом – большую отдельную палату номер десять в отделении интенсивной терапии, этажом выше.
Как нейрохирург, я часто бывал в этом отделении, куда помещались самые тяжелые, почти безнадежные пациенты, поэтому там одновременно работали несколько медицинских специалистов. Подобные команды, согласованно и профессионально борющиеся за жизнь пациента, когда все против него, достойны самого большого уважения. В этом отделении мне доводилось переживать невероятную гордость и… жесточайшее разочарование, в зависимости от того, удавалось ли спасти пациента, или он ускользал из наших рук.
В присутствии Холли доктор Бреннан и остальные члены бригады старались выглядеть оптимистичными, но в глубине души понимали всю тяжесть моего состояния и опасались самого худшего исхода, и довольно скоро. Если даже я не умру, бактерия, атаковавшая мой мозг, вероятно, уже поглотила достаточное количество коры и нарушила его высшие функции. Чем дольше я буду находиться в коме, тем вероятнее, что остаток жизни я проведу в вегетативном состоянии.
К счастью, мне стремились помочь не только медики, но и другие люди. Следом за Холли в больницу приехал Майкл Салливан, наш сосед и настоятель епископальной церкви. Когда жена выбежала из дому, чтобы последовать за машиной скорой помощи, по сотовому телефону ей позвонила давняя подруга Сильвия Уайт. У Сильвии был непостижимый дар оказываться рядом именно в тот момент, когда случалось что-то важное. Холли была уверена, что она обладает экстрасенсорными способностями. (Я же всегда осторожно высказывался в пользу более разумного объяснения – что у нее очень доброе и чуткое сердце.) Холли рассказала ей о нашей беде, и они договорились, что оповестят моих ближайших родственников: младшую сестру Бетси, которая жила неподалеку, сестру Филлис, которая в сорок пять лет была самой молодой из нас и жила в Бостоне, и старшую сестру Джеан.
В то утро Джеан ехала в машине через Вирджинию, небо над которой было затянуто низкими косматыми облаками. Так совпало, что она отправилась из своего дома в Делаваре в Уинстон-Салем, чтобы помочь нашей матери. Ей позвонил муж Дэвид.
– Ты уже проехала Ричмонд? – спросил он.
– Нет, я еще севернее его, на трассе I-95.
– Тогда поезжай по дороге 60-Вест, а потом по 24-й до Линчберга. Только что звонила Холли. Эбен попал в реанимацию. Сегодня утром у него был припадок, и он без сознания.
– О боже! Уже известно, что с ним?
– Врачи не уверены, но предполагают менингит.
Джеан успела вовремя свернуть и по узкому проселку направилась к 24-й трассе, что ведет к Линчбергу.
В три часа того же дня Филлис позвонила Эбену в его квартиру в Делаварском университете. Эбен сидел на крыльце и писал заданный на дом научный реферат (мой отец был нейрохирургом, и Эбена тоже заинтересовала эта специальность). Филлис коротко обрисовала ему ситуацию и посоветовала не очень расстраиваться, так как доктора держат все под контролем.
– Они понимают, чем это вызвано? – спросил Эбен.
– Ну, они упомянули о грамотрицательной бактерии и менингите.
– У меня на носу два экзамена, так что я предупрежу преподавателей эсэмэсками, – сказал Эбен.
Потом он признался мне, что сначала не очень поверил, что мое состояние настолько серьезно, как сказала Филлис, поскольку они с Холли вечно делали из мухи слона, к тому же я никогда не болел. Но когда через час ему позвонил Майкл Салливан, он понял, что нужно срочно ехать к нам.
Эбен мчался в сторону Вирджинии под холодным ливнем. Филлис отправилась из Бостона в шесть вечера, и, когда Эбен пересек мост над рекой Потомак и въехал в Вирджинию, она остановилась в Ричмонде, взяла машину напрокат и тоже выехала на трассу 60.
Еще не добравшись до Линчберга, Эбен связался с Холли.
– Как там Бонд?
– Уже спит.
– Тогда я прямо в больницу.
– Ты не хочешь сначала заехать домой? – спросила Холли.
– Нет, хочу увидеть папу.
Эбен подъехал к больнице в четверть двенадцатого – подъездная дорожка уже покрылась тонким льдом, и когда он вошел в ярко освещенную приемную, то увидел только ночную дежурную сестру. Она проводила его к моей палате.
К этому времени все, кто приезжал проведать меня, уже уехали. Единственными звуками в большой палате с приглушенным светом были тихие попискивания и шипение аппаратуры, поддерживающей жизнедеятельность моего организма.
Увидев меня из дверей, Эбен замер. За двадцать лет я не страдал ничем серьезнее легкой простуды. Сейчас же он видел перед собой только тело. На высокой кровати лежало мое физическое тело, но папы, которого он знал, не было.
А точнее сказать, он пребывал где-то в другом месте.
У меня же он не упал, а буквально рухнул до 1 мг/дл. По шкале комы Глазго мой показатель был восемь из пятнадцати, что подтверждало тяжелейшее заболевание мозга, и в последующие несколько дней этот показатель продолжал снижаться. Шкала оценки острых и хронических функциональных изменений из семидесяти одного возможного показывала всего восемнадцать, что означало, что шансов остаться в живых у меня только около 30 процентов. А точнее, при диагнозе острого грам-отрицательного бактериального менингита и при стремительно ухудшающемся состоянии – всего 10 процентов на момент доставки в больницу. Если антибиотики не смогут победить болезнь, за следующие несколько дней риск смерти неминуемо возрастал до 100 процентов.
Доктора ввели мне внутривенно три мощных антибиотика и перевели в мой новый дом – большую отдельную палату номер десять в отделении интенсивной терапии, этажом выше.
Как нейрохирург, я часто бывал в этом отделении, куда помещались самые тяжелые, почти безнадежные пациенты, поэтому там одновременно работали несколько медицинских специалистов. Подобные команды, согласованно и профессионально борющиеся за жизнь пациента, когда все против него, достойны самого большого уважения. В этом отделении мне доводилось переживать невероятную гордость и… жесточайшее разочарование, в зависимости от того, удавалось ли спасти пациента, или он ускользал из наших рук.
В присутствии Холли доктор Бреннан и остальные члены бригады старались выглядеть оптимистичными, но в глубине души понимали всю тяжесть моего состояния и опасались самого худшего исхода, и довольно скоро. Если даже я не умру, бактерия, атаковавшая мой мозг, вероятно, уже поглотила достаточное количество коры и нарушила его высшие функции. Чем дольше я буду находиться в коме, тем вероятнее, что остаток жизни я проведу в вегетативном состоянии.
К счастью, мне стремились помочь не только медики, но и другие люди. Следом за Холли в больницу приехал Майкл Салливан, наш сосед и настоятель епископальной церкви. Когда жена выбежала из дому, чтобы последовать за машиной скорой помощи, по сотовому телефону ей позвонила давняя подруга Сильвия Уайт. У Сильвии был непостижимый дар оказываться рядом именно в тот момент, когда случалось что-то важное. Холли была уверена, что она обладает экстрасенсорными способностями. (Я же всегда осторожно высказывался в пользу более разумного объяснения – что у нее очень доброе и чуткое сердце.) Холли рассказала ей о нашей беде, и они договорились, что оповестят моих ближайших родственников: младшую сестру Бетси, которая жила неподалеку, сестру Филлис, которая в сорок пять лет была самой молодой из нас и жила в Бостоне, и старшую сестру Джеан.
В то утро Джеан ехала в машине через Вирджинию, небо над которой было затянуто низкими косматыми облаками. Так совпало, что она отправилась из своего дома в Делаваре в Уинстон-Салем, чтобы помочь нашей матери. Ей позвонил муж Дэвид.
– Ты уже проехала Ричмонд? – спросил он.
– Нет, я еще севернее его, на трассе I-95.
– Тогда поезжай по дороге 60-Вест, а потом по 24-й до Линчберга. Только что звонила Холли. Эбен попал в реанимацию. Сегодня утром у него был припадок, и он без сознания.
– О боже! Уже известно, что с ним?
– Врачи не уверены, но предполагают менингит.
Джеан успела вовремя свернуть и по узкому проселку направилась к 24-й трассе, что ведет к Линчбергу.
В три часа того же дня Филлис позвонила Эбену в его квартиру в Делаварском университете. Эбен сидел на крыльце и писал заданный на дом научный реферат (мой отец был нейрохирургом, и Эбена тоже заинтересовала эта специальность). Филлис коротко обрисовала ему ситуацию и посоветовала не очень расстраиваться, так как доктора держат все под контролем.
– Они понимают, чем это вызвано? – спросил Эбен.
– Ну, они упомянули о грамотрицательной бактерии и менингите.
– У меня на носу два экзамена, так что я предупрежу преподавателей эсэмэсками, – сказал Эбен.
Потом он признался мне, что сначала не очень поверил, что мое состояние настолько серьезно, как сказала Филлис, поскольку они с Холли вечно делали из мухи слона, к тому же я никогда не болел. Но когда через час ему позвонил Майкл Салливан, он понял, что нужно срочно ехать к нам.
Эбен мчался в сторону Вирджинии под холодным ливнем. Филлис отправилась из Бостона в шесть вечера, и, когда Эбен пересек мост над рекой Потомак и въехал в Вирджинию, она остановилась в Ричмонде, взяла машину напрокат и тоже выехала на трассу 60.
Еще не добравшись до Линчберга, Эбен связался с Холли.
– Как там Бонд?
– Уже спит.
– Тогда я прямо в больницу.
– Ты не хочешь сначала заехать домой? – спросила Холли.
– Нет, хочу увидеть папу.
Эбен подъехал к больнице в четверть двенадцатого – подъездная дорожка уже покрылась тонким льдом, и когда он вошел в ярко освещенную приемную, то увидел только ночную дежурную сестру. Она проводила его к моей палате.
К этому времени все, кто приезжал проведать меня, уже уехали. Единственными звуками в большой палате с приглушенным светом были тихие попискивания и шипение аппаратуры, поддерживающей жизнедеятельность моего организма.
Увидев меня из дверей, Эбен замер. За двадцать лет я не страдал ничем серьезнее легкой простуды. Сейчас же он видел перед собой только тело. На высокой кровати лежало мое физическое тело, но папы, которого он знал, не было.
А точнее сказать, он пребывал где-то в другом месте.
Глава 5
Потусторонний мир
Темнота, но зримая темнота – будто ты погрузился в грязь, но видишь сквозь нее. Да, пожалуй, эту темноту лучше сравнить с густой желеобразной грязью. Прозрачной, но мутной, расплывчатой, вызывающей удушье и клаустрофобию.
Сознание, но без памяти и без ощущения самого себя – как сон, когда понимаешь, что происходит вокруг тебя, но не знаешь, кто ты.
И еще звук: низкий ритмичный стук, отдаленный, но достаточно сильный, когда чувствуешь каждый удар. Сердцебиение? Да, похоже, но звук более глухой, более механический – напоминает стук металла о металл, будто где-то далеко какой-то исполин, подземный кузнец бьет молотом по наковальне: удары такие мощные, что вызывают вибрацию земли, грязи или какого-то непонятного вещества, в котором я пребывал.
У меня не было тела – во всяком случае, я его не ощущал. Я просто… находился там, в этой пульсирующей и пронизываемой ритмичными ударами темноте. В то время я мог бы ее назвать предначальной тьмой. Но тогда я не знал этих слов. Собственно, я вообще не знал слов. Слова, употребленные здесь, появились намного позднее, когда, вернувшись в этот мир, я записывал свои воспоминания. Язык, эмоции, способность рассуждать – все это было утрачено, будто меня отбросило далеко назад, к начальной точке зарождения жизни, когда уже появилась примитивная бактерия, неведомым образом захватившая мой мозг и парализовавшая его работу.
Сколько я находился в этом мире? Не имею представления. Практически невозможно описать ощущение, которое испытываешь, попав в место, где отсутствует чувство времени. Когда потом я туда попадал, то понимал, что я (каким бы ни было это «я») всегда был и буду там.
Я не возражал против этого. Да и почему бы я стал возражать, если это существование было единственным, какое я знал? Не помня ничего лучшего, я не очень интересовался, где именно пребывал. Припоминаю, я раздумывал, выживу я или нет, но безразличие к исходу только усиливало ощущение собственной неуязвимости. Я не ведал о принципах мира, в котором находился, но не спешил узнать их. Какая разница?
Не могу сказать, когда точно это началось, но в какой-то момент я стал сознавать вокруг себя какие-то предметы. Они походили одновременно на корни растений и на кровеносные сосуды в невероятно громадной грязной утробе. Светясь мутным красным светом, они тянулись откуда-то далеко сверху куда-то далеко вниз. Теперь я могу сравнить это с тем, как если бы крот или дождевой червь, находясь глубоко под землей, каким-то образом мог видеть вокруг себя переплетенные корни трав и деревьев.
Вот почему, вспоминая это место позднее, я решил назвать его Среда обитания, какой ее видит Червяк (или, коротко, Страна Червяка). Довольно долго я предполагал, что образ этого места мог быть навеян каким-то воспоминанием о состоянии моего мозга, только что подвергшегося атаке опасной и агрессивной бактерии.
Но чем больше я думал над этим объяснением (напоминаю, что это было гораздо позднее), тем меньше видел в нем смысл. Потому что – как же трудно все это описать, если вы сами не бывали в этом месте! – когда я там находился, мое сознание не было затуманено или искажено. Оно было просто… ограничено. Там я не был человеком. Но не был и животным. Я был существом более ранним и примитивным, чем животное или человек. Я был просто одинокой искрой сознания в безвременном красно-коричневом пространстве.
Чем дольше я там оставался, тем мне становилось неуютнее. Сначала я так глубоко погрузился в эту зримую тьму, что не ощущал разницы между мной и этой одновременно и мерзкой и знакомой материей, окружающей меня. Но постепенно ощущение глубокого, безвременного и беспредельного погружения уступило место новому чувству: что на самом деле я вовсе не являюсь частью этого подземного мира, а просто каким-то образом попал в него.
Из этой мерзости всплывали, как пузыри, морды страшных животных, издавали вой и визг, потом пропадали. Я слышал прерывистое глухое рычание. Иногда это рычание переходило в смутные ритмичные напевы, одновременно пугающие и странно знакомые – будто в какой-то момент я сам знал и напевал их.
Поскольку я не помнил своего предыдущего существования, мое пребывание в этой стране казалось бесконечным. Сколько времени я там провел? Месяцы? Годы? Вечность? Так или иначе, наконец, наступил момент, когда мою прежнюю равнодушную беззаботность целиком смел леденящий ужас. Чем отчетливее я чувствовал себя собой – как нечто обособленное от окружающих меня холода, сырости и мрака, – тем отвратительнее и страшнее казались мне звериные морды, всплывающие из этого мрака. Приглушенный расстоянием равномерный стук становился все резче и громче, напоминая трудовой ритм некоей армии подземных троллей-рабочих, выполняющих бесконечную, невыносимо монотонную работу. Движение вокруг меня стало более заметным и ощутимым, как если бы змеи или другие червеобразные создания плотной группой пробирались мимо, иногда касаясь меня гладкой кожей или подобием ежовых колючек.
Сознание, но без памяти и без ощущения самого себя – как сон, когда понимаешь, что происходит вокруг тебя, но не знаешь, кто ты.
И еще звук: низкий ритмичный стук, отдаленный, но достаточно сильный, когда чувствуешь каждый удар. Сердцебиение? Да, похоже, но звук более глухой, более механический – напоминает стук металла о металл, будто где-то далеко какой-то исполин, подземный кузнец бьет молотом по наковальне: удары такие мощные, что вызывают вибрацию земли, грязи или какого-то непонятного вещества, в котором я пребывал.
У меня не было тела – во всяком случае, я его не ощущал. Я просто… находился там, в этой пульсирующей и пронизываемой ритмичными ударами темноте. В то время я мог бы ее назвать предначальной тьмой. Но тогда я не знал этих слов. Собственно, я вообще не знал слов. Слова, употребленные здесь, появились намного позднее, когда, вернувшись в этот мир, я записывал свои воспоминания. Язык, эмоции, способность рассуждать – все это было утрачено, будто меня отбросило далеко назад, к начальной точке зарождения жизни, когда уже появилась примитивная бактерия, неведомым образом захватившая мой мозг и парализовавшая его работу.
Сколько я находился в этом мире? Не имею представления. Практически невозможно описать ощущение, которое испытываешь, попав в место, где отсутствует чувство времени. Когда потом я туда попадал, то понимал, что я (каким бы ни было это «я») всегда был и буду там.
Я не возражал против этого. Да и почему бы я стал возражать, если это существование было единственным, какое я знал? Не помня ничего лучшего, я не очень интересовался, где именно пребывал. Припоминаю, я раздумывал, выживу я или нет, но безразличие к исходу только усиливало ощущение собственной неуязвимости. Я не ведал о принципах мира, в котором находился, но не спешил узнать их. Какая разница?
Не могу сказать, когда точно это началось, но в какой-то момент я стал сознавать вокруг себя какие-то предметы. Они походили одновременно на корни растений и на кровеносные сосуды в невероятно громадной грязной утробе. Светясь мутным красным светом, они тянулись откуда-то далеко сверху куда-то далеко вниз. Теперь я могу сравнить это с тем, как если бы крот или дождевой червь, находясь глубоко под землей, каким-то образом мог видеть вокруг себя переплетенные корни трав и деревьев.
Вот почему, вспоминая это место позднее, я решил назвать его Среда обитания, какой ее видит Червяк (или, коротко, Страна Червяка). Довольно долго я предполагал, что образ этого места мог быть навеян каким-то воспоминанием о состоянии моего мозга, только что подвергшегося атаке опасной и агрессивной бактерии.
Но чем больше я думал над этим объяснением (напоминаю, что это было гораздо позднее), тем меньше видел в нем смысл. Потому что – как же трудно все это описать, если вы сами не бывали в этом месте! – когда я там находился, мое сознание не было затуманено или искажено. Оно было просто… ограничено. Там я не был человеком. Но не был и животным. Я был существом более ранним и примитивным, чем животное или человек. Я был просто одинокой искрой сознания в безвременном красно-коричневом пространстве.
Чем дольше я там оставался, тем мне становилось неуютнее. Сначала я так глубоко погрузился в эту зримую тьму, что не ощущал разницы между мной и этой одновременно и мерзкой и знакомой материей, окружающей меня. Но постепенно ощущение глубокого, безвременного и беспредельного погружения уступило место новому чувству: что на самом деле я вовсе не являюсь частью этого подземного мира, а просто каким-то образом попал в него.
Из этой мерзости всплывали, как пузыри, морды страшных животных, издавали вой и визг, потом пропадали. Я слышал прерывистое глухое рычание. Иногда это рычание переходило в смутные ритмичные напевы, одновременно пугающие и странно знакомые – будто в какой-то момент я сам знал и напевал их.
Поскольку я не помнил своего предыдущего существования, мое пребывание в этой стране казалось бесконечным. Сколько времени я там провел? Месяцы? Годы? Вечность? Так или иначе, наконец, наступил момент, когда мою прежнюю равнодушную беззаботность целиком смел леденящий ужас. Чем отчетливее я чувствовал себя собой – как нечто обособленное от окружающих меня холода, сырости и мрака, – тем отвратительнее и страшнее казались мне звериные морды, всплывающие из этого мрака. Приглушенный расстоянием равномерный стук становился все резче и громче, напоминая трудовой ритм некоей армии подземных троллей-рабочих, выполняющих бесконечную, невыносимо монотонную работу. Движение вокруг меня стало более заметным и ощутимым, как если бы змеи или другие червеобразные создания плотной группой пробирались мимо, иногда касаясь меня гладкой кожей или подобием ежовых колючек.