Эдит Уортон. Век невинности

   «О!» – воскликнул мистер Ван-дер-Лайден, слегка опешив.
   В воцарившейся тишине каминные часы с бронзовой инкрустацией, стоявшие на мраморной полке, угрожающе тикали, словно в них была вмонтирована бомба замедленного действия. Ачер с благоговейным трепетом смотрел на две неподвижные стройные фигуры, с олимпийским спокойствием восседавшие рядом друг с другом. Отпрыски знаменитых родов не желали нарушать преемственность поколений и низлагать с себя венец величия, возложенный им на голову самой Судьбой. Они жили без излишеств, но элегантно, и пожинали невидимый урожай, чьи семена были брошены в плодородную землю Скайтерклифа их предшественниками. А по вечерам они все так же, следуя традиции, раскладывали пасьянс.
   Мистер Ван-дер-Лайден первым пришел в себя.
   «Так вы и в самом деле считаете, что здесь дело не обошлось без намеренного вмешательства Лоренса Лефертса?» – спросил он, обращаясь к миссис Ачер.
   «Вне всякого сомнения, сэр! Ларри порой заходит слишком далеко… Если моя кузина Луиза не возражает, позволю себе упомянуть о его скандальной связи с женою почтмейстера (рядом с их поместьем есть один городок) или с кем-то в этом роде. А когда бедняжка Гертруда начинает подозревать, что дело нечисто, он, опасаясь скандала, откалывает подобные номера, строя из себя моралиста и доказывая с пеной у рта, что непозволительно приглашать его супругу на встречу с людьми, с которыми у нее не должно быть ничего общего. Да он просто использует бедняжку Элен Оленскую, как громоотвод! Он и раньше часто так делал!»
   «Ох уж эти Лефертсы!» – воскликнула миссис Ван-дер-Лайден.
   «И не говорите, дорогая! – отозвалась миссис Ачер. – Что подумал бы дядя Эгмонд, услышав, как Лоренс Лефертс восстает против кого-нибудь? До чего докатилось наше общество!»
   «Точнее, некоторые его члены», – холодно произнес мистер Ван-дер-Лайден.
   «Эх, если бы вы и Луиза могли почаще выезжать в гости!» – вздохнула миссис Ачер. И тут же поняла, что сплоховала: Ван-дер-Лайдены всегда болезненно относились к любой, пусть даже завуалированной, критике своего уединенного существования. Они считались признанными арбитрами светской жизни, их слово было законом (по крайней мере для многих). Они это знали и благодарили судьбу за то, что она им посылала. От природы они были стеснительными людьми, и, как уже упоминалось выше, жили уединенно в лесной тиши Скайтерклифа. Они старались как можно реже выбираться в город, а когда делали это, то отклоняли все приглашения, ссылаясь на состояние здоровья миссис Ван-дер-Лайден. Ньюлэнд поспешил на выручку к своей матери:
   «Все в Нью-Йорке знают, что вы с миссис Ван-дер-Лайден пользуетесь исключительным влиянием. Вот почему миссис Мингот чувствует себя обязанной посоветоваться с вами, как предотвратить скандал, который назревает вокруг графини Оленской».
   Миссис Ван-дер-Лайден переглянулась со своим мужем.
   «Этот принцип мне не нравится, – сказал, наконец, мистер Ван-дер-Лайден. – Если представители известного клана поддерживают свою… э… заблудшую овечку, – чего еще желать?»
   «И я так думаю», – кивнула миссис Ван-дер-Лайден с таким видом, точно ей в голову пришла оригинальная мысль.
   «Я понятия не имел, – продолжал мистер Ван-дер-Лайден, – что дело так далеко зашло». Он сделал паузу и снова посмотрел на свою жену:
   «Кажется, дорогая, эта графиня Оленская – наша дальняя родственница, – так, седьмая вода на киселе, по линии первого мужа Медоры Мэнсон. Так или иначе, мы с ней уж точно породнимся, когда состоится свадьба Ньюлэнда.»
   Он повернулся к Ньюлэнду и спросил:
   «Вы читали утреннюю „Таймс“, Ньюлэнд?»
   «Да, конечно, сэр», – ответил молодой человек, который обычно «проглатывал» с полдюжины страниц за чашкой кофе.
   Супруги снова переглянулись. Две пары выцветших голубых глаз долго вели немые переговоры. Но вот миссис Ван-дер-Лайден чуть раздвинула губы в улыбке. Судя по всему, она правильно истолковала значение взгляда своего мужа и была готова подыгрывать ему.
   Мистер Ван-дер-Лайден сказал, обращаясь к миссис Ачер:
   «Если здоровье Луизы позволит ей (и я прошу вас передать мои слова миссис Ловелл Мингот), мы будем счастливы… э… занять места Лефертсов за ее обеденным столом, – он снова сделал паузу, стараясь понять, уловили ли остальные скрытую в его словах иронию. – Но не знаю, может ли миссис Мингот и в самом деле рассчитывать на наше присутствие». Миссис Ачер сочувственно вздохнула. «Но Ньюлэнд говорит, – продолжал он, – что читал утреннюю „Таймс“; поэтому, вероятно, он видел фотографию родственника Луизы, князя Сан-Острейского. Он прибывает сюда на следующей неделе на теплоходе „Россия“. Князь намерен подготовить к Международной регате, которая состоится следующим летом, свою яхту „Минерва“. Потом он собирается поплыть под парусами в Тревенну и там принять участие в охоте». Мистер Ван-дер-Лайден перевел дыхание и продолжал с возрастающей теплотой в голосе: «Прежде, чем отвезти его в Мэриленд, мы решили устроить небольшой прием в его честь и пригласить на него несколько друзей. Но вначале, разумеется, мы пригласим всех отобедать. Я уверен, что Луиза будет так же рада, как и я, если графиня Оленская позволит включить ее имя в список гостей». С этими словами он поднялся, слегка поклонился своей кузине и добавил: «Думаю, Луиза разрешит мне сказать за нее, что она сама завезет приглашение с визитками, – с нашими визитками, конечно! Она как раз сейчас собирается выезжать…»
   Миссис Ачер поняла намек мистера Ван-дер-Лайдена: к подъезду уже подали ландо хозяев, запряженное четверкой гнедых. Оставаться дольше было неудобно, поэтому она поспешно поднялась, неловко поблагодарив супружескую чету. Миссис Ван-дер-Лайден улыбнулась ей улыбкой Эсфири, но ее муж протестующе поднял руку.
   «Вам не за что благодарить нас, дорогая Аделина; в самом деле, не за что! Подобные недоразумения не должны происходить в таком городе, как Нью-Йорк. И я постараюсь сделать все, от меня зависящее, чтобы этот нонсенс не вносил беспокойства в нашу жизнь».
   Он произнес эту маленькую речь с достоинством императора, провожая миссис Ачер и Ньюлэнда до дверей.
   Через пару часов весь Нью-Йорк облетела весть, что просторное ландо, в котором миссис Ван-дер-Лайден выезжала всегда, в любое время года, видели стоящим у дверей дома старой миссис Мингот. Был передан большой квадратный конверт; и в тот же вечер в Опере мистер Силлертон Джексон утверждал со знанием дела, что в этом конверте находилось приглашение для графини Оленской на прием, который Ван-дер-Лайдены устраивали на предстоящей неделе в честь их благородного кузена, князя Сан-Острейского.
   Молодые люди, стоявшие в клубной ложе, обменялись многозначительными улыбками и посмотрели в сторону Лоренса Лефертса, беззаботно сидевшего на переднем ряду. Он теребил свои длинные золотистые усы и, когда певица замолчала, глубокомысленно изрек: «В роли сомнамбулы хороша одна лишь Пэтти! Никого другого я не признаю».

Глава восьмая

   Итак, весь Нью-Йорк признал, что графиня Оленская себя скомпрометировала.
   Впервые она вошла в жизнь Ньюлэнда Ачера, когда ей было всего девять или десять лет. Ей прочили блестящее будущее, и многие считали, что это прелестное дитя достойно кисти художника. Ее родители любили скитаться по белу свету, но после детства, проведенного «на колесах», она потеряла их обоих, и опеку над девочкой приняла на себя ее тетя, Медора Мэнсон, которая тоже много путешествовала, но, в конце концов, возвратилась в Нью-Йорк, где и обосновалась.
   Бедная Медора, дважды овдовев, всегда возвращалась домой «зализывать раны», каждый раз покупая дом на свое имя все скромнее и скромнее. Она привозила с собой то нового мужа, то приемную дочь. Но через несколько месяцев она либо ссорилась со своим мужем, либо с дочерью. История всякий раз повторялась. Когда это случалось, Медора продавала дом по дешевке и вновь пускалась в странствия. И поскольку мать ее была урожденной Рашворд, никого не удивляло, что ее последний брак оказался неудачным. (Она вышла за одного из этих ненормальных Чиверсов). А посему Нью-Йорк снисходительно смотрел на все ее выходки. Но когда она возвратилась из Европы с маленькой осиротевшей племянницей, чьи родители были в свое время здесь популярны, несмотря на свое, достойное сожаления, пристрастие к путешествиям, люди начали жалеть малютку, попавшую в «плохие руки».
   Все старались проявить заботу о маленькой Элен. Впрочем, глядя на ее смуглые розовые щечки и тугие косы, никто бы не подумал, что эта веселая девочка все еще носит траур по своим родителям. Медора нередко шла наперекор традициям, и тогда она полностью проигнорировала негласно установленные правила, которые предписывали всем овдовевшим американкам определенные нормы поведения. И когда мадам сошла на берег с теплохода, ее семейство было шокировано тем, что траурная вуаль, которую она носила по собственному брату, оказалась на семь дюймов короче, чем вуаль ее невестки. Что касается Элен, то на ней были малиновое шерстяное платье и янтарные бусы. Она выглядела совсем как цыганская девчонка.
   Но никто в Нью-Йорке уже не удивлялся эксцентричным выходкам Медоры; поэтому только некоторые пожилые леди покачали головами при виде безвкусного наряда Элен, тогда как другие родственники уже давно расхваливали ее завидный цвет лица и жизнерадостность. Эта юная особа ничего не боялась и вела себя совершенно естественно и непринужденно. Она спокойно задавала вопросы, приводившие ее родственников в замешательство, и позволяла себе делать преждевременные комментарии. Девушка была пластичной, музыкальной и знала многие европейские песни и танцы. Она прекрасно исполняла испанский танец с шалью и неаполитанские серенады под гитару. Полное имя ее тети было миссис Медора Торли Чиверс. Получив некоторые привилегии от Папы Римского, она пожелала вернуть фамилию своего первого мужа и называла себя не иначе как миссис Марчионес Мэнсон (в Италии она могла легко переделать ее в Манзони).
   Тетушка позаботилась о том, чтобы Элен получила кое-какое образование. Платили за него втридорога, но все, чему удалось научиться девочке, это рисовать с натуры (впрочем, раньше она об этом даже не мечтала) и играть в квартетах с профессиональными музыкантами.
   Конечно, ничего хорошего из этого не вышло. И когда несколькими годами позже бедняга Чиверс скончался в сумасшедшем доме, его вдова (облаченная в странные одежды, весьма отдаленно напоминавшие траурные) вновь «снялась с якоря» и отбыла в Америку вместе с Элен, превратившейся в красивую, высокую девушку с блестящими глазами. Какое-то время после этого о них никто ничего не слышал. Затем все были поставлены в известность, что Элен стала женой сказочно богатого польского аристократа, о котором ходили разные толки.
   Она познакомилась с ним на балу в Тюильри. Поговаривали, что ему принадлежали большой особняк в Париже, вилла в Ницце, дом во Флоренции и яхта, стоявшая на приколе в Коузе. Помимо всего этого, он владел обширными охотничьими угодьями в Трансильвании. Элен умчалась на крыльях ветра, и когда, несколько лет спустя, Медора, похоронив третьего мужа, вновь возвратилась в Нью-Йорк в подавленном состоянии и порядком обнищавшая, люди недоумевали, почему ее богатая племянница ничего не сделала для нее, поселившейся в какой-то жалкой конуре. Но вскоре всем стало известно, что брак самой Элен развалился, и, более того, случилось несчастье. Опозоренная девушка возвращалась домой, чтобы найти пристанище и забвение у своих родных.
   Обо всем этом Ньюлэнд Ачер думал неделю спустя, в тот самый вечер, когда приглашенные собирались на прием в честь князя. Ньюлэнд наблюдал за торжественным появлением графини Оленской в гостиной Ван-дер-Лайденов. Этот прием был знаменательным событием, и молодой человек слегка волновался, не зная, как она поведет себя в подобной ситуации. Элен немного опоздала. Одна рука ее все еще была в перчатке, и ею молодая женщина пыталась застегнуть браслет на другой руке. Но в гостиную, в которой собиралось избранное общество Нью-Йорка, она вошла неторопливо, без легкой тени смущения на лице.
   В центре комнаты она задержалась, осматриваясь, и улыбаясь всем одними глазами. Губы ее были плотно сжаты. В то же мгновение Ньюлэнд Ачер вынес ей окончательный приговор. От ее былого сияния и свежести не осталось и следа. Румянец давно сошел с некогда цветущих щек. Она была, пожалуй, слишком худой, измученной и выглядела старше своих лет (ей уже, должно быть, исполнилось тридцать).
   И все же она обладала какой-то непонятной властью. То была власть красоты, оставившей на всем свою печать; она проявлялась в горделивой посадке головы, движении глаз, – не театральном, наигранном, но совершенно непринужденном. В этих задумчивых глазах светилась живая мысль. Ачер был поражен, заглянув в них. Они были необычайно выразительными.
   В то же время графиня держалась раскованнее, чем большинство из присутствовавших дам; она немного разочаровала общество (судя по словам Дженни) тем, что оделась так просто, не отдав дань тогдашней моде. А ведь именно стильность и ценили более всего в Нью-Йорке. Все это потому, думал Ачер, что она уже не та, прежняя, живая Элен. Теперь, ее движения были замедленными, а низкий голос – слишком тихим. Она вся была такая тихая, не от мира сего. Нью-Йорк ожидал от дамы с прошлым более эксцентричного поведения.
   Гостей ожидал роскошный стол. Обед у Ван-дер-Лайденов всегда считался церемонией особой, а поскольку на сей раз на нем присутствовал князь, их кузен, сама трапеза превратилась в некое священнодействие, напоминавшее церковный ритуал. Ачер не без удовлетворения отметил про себя, что только коренному нью-йоркцу было понятно различие между обыкновенным князем и князем Ван-дер-Лайденов. Нью-Йорк принимал аристократов «со стороны» сдержанно и, можно даже сказать, с нарочитой надменностью (одни лишь Стаферсы этим не грешили); но когда гости имели такие родственные связи, как у князя, их встречали радушно, как в добрые старые времена, так что они допустили бы великую ошибку, если б предпочли остановиться в каком-нибудь уединенном отеле, вроде «Debrett» (в нем останавливались такие высокопоставленные особы, что любой молодой шутник, который не прочь был бы посмеяться над своим старым городом, смотрел на него с благоговейным трепетом).
   Ван-дер-Лайдены сделали все, от них зависящее, чтобы подчеркнуть важность этого события. Были выставлены награда Дюка Севре времен Георга II Тревеннского, кубок Ван-дер-Лайдена, подаренный ему как участнику Восточно-Индийской кампании, и приз Дедженита, выигранный последним на дерби. Миссис Ван-дер-Лайден выглядела даже эффектнее, чем на портрете работы Кабанеля, а миссис Ачер, в жемчугах и изумрудах, доставшихся ей по наследству от бабушки, напомнила Ньюлэнду даму с миниатюры Исабэ. Все леди надели свои лучшие украшения, но поскольку прием этот был особенно торжественным и проходил в одном из лучших домов Нью-Йорка, чтившем старые традиции, почти все эти украшения были выполнены старинными мастерами. А на престарелой мисс Ланнингс (одну из старушке все-таки удалось уговорить прийти на прием) была надета светлая испанская мантилья. Она же с гордостью демонстрировала всем камеи своей матери.
   Графиня Оленская была единственной молодой женщиной из числа приглашенных. Но когда Ачер бросил взгляд на полные лица дам в возрасте, увешанных алмазными ожерельями с пышными султанами из страусовых перьев в волосах, ему показалось, что они моложе, чем Элен. Ему страшно было представить, чего насмотрелись эти глаза, и что ей довелось пережить.
   Князь Сан-Острейский, сидевший по правую руку от хозяйки, само собой разумеется, являлся героем дня. Но если графиня Оленская не так приковывала к себе внимание, как ожидалось, то главная фигура, ради которой все и затевалось, и вовсе затерялась среди приглашенных. Будучи благовоспитанным человеком (как и графиня), князь не позволил себе явиться на прием в охотничьем костюме, тем не менее, одежда на нем была поношенной и мешковатой, и носил он ее так небрежно (когда садился – сильно сутулился, закрывая чуть ли не всю манишку своей лопатообразной бородой), что можно было усомниться в том, что он наряжался к обеду. Это был низенький, широкоплечий, загорелый мужчина с мясистым носом, маленькими глазками и приятной улыбкой. Но говорил он редко. Когда он начинал бубнить себе что-то под нос, голос его звучал тихо, и несмотря на то, что гости старались делать частые паузы в надежде, что он когда-нибудь раскроет рот, его реплики не слышал никто, за исключением его соседей по столу.
   Когда после обеда мужчины присоединились к дамам, князь сразу же направился к графине Оленской. Они уселись вдвоем в уголке и между ними почти тотчас же завязалась оживленная беседа. Казалось, князю было невдомек, что первым делом ему надлежало обменяться любезностями с миссис Ловелл Мингот и миссис Хедли Чиверс; а графине пришлось прервать разговор с дружелюбно настроенным ипохондриком, мистером Урбаном Дедженитом с площади Вашингтона, который, ради того, чтобы с ней познакомиться, нарушил свое золотое правило не выезжать с января по апрель.
   Князь с графиней непринужденно болтали не меньше двадцати минут. Потом графиня поднялась и, пройдя через всю гостиную, села рядом с Ньюлэндом Ачером.
   Нью-Йорк не припомнил случая, чтобы леди вот так, запросто оставляла одного джентльмена ради того, чтобы пообщаться с другим. Правила этикета требовали, чтобы дама сидела неподвижно (как идол) и ждала, пока джентльмен, желающий переговорить с ней, не подойдет и не сядет рядом. Но графиня, судя по всему, и не подозревала, что нарушает правила этикета. Она с непринужденной грацией сидела на софе в углу, рядом с Ачером, и смотрела на него добрыми глазами.
   «Давайте с вами поговорим о Мэй», – предложила она.
   Вместо ответа он спросил ее:
   «Вы были знакомы с князем раньше?»
   «О, да! Мы почти каждую зиму встречались с ним в Ницце. Он – настоящий бретер, этот князь! Его частенько видели в игорном доме». Она говорила это так просто и естественно, как если бы речь шла о том, что князь без ума от полевых цветов. После короткой паузы она добавила: «Такого зануды, как этот князь, мне еще не приходилось встречать!»
   Это настолько воодушевило ее собеседника, что он позабыл о том, как она шокировала его в начале разговора. Это замечательно, что рядом с ним сидит молодая женщина, считающая князя Ван-дер-Лайденов скучнейшим человеком и отважно высказывающая свое мнение вслух.
   Ему не терпелось расспросить ее о той жизни, которую она вела раньше. Он мог судить о ней лишь по беззаботным словам графини, сказанным ранее. Тогда она всего лишь приоткрыла завесу, а он боялся будоражить ее своими вопросами, поскольку воспоминания были не из приятных. Но прежде, чем он успел открыть рот, чтобы, в конце концов, поговорить с ней начистоту, она вернулась к интересовавшему ее предмету разговора.
   «Мэй просто замечательная, не правда ли? Ни одна девушка в Нью-Йорке не сможет затмить ее ни красотой, ни умом. Вы очень ее любите?»
   Ньюлэнд Ачер покраснел и рассмеялся: «Мужчина не может любить сильнее!»
   Графиня продолжала в задумчивости разглядывать его. Казалось, она боялась упустить нечто важное из их разговора.
   «Не думаете ли вы, что все же есть какой-то… предел?»
   «Моему чувству? Если он и есть, то я его не вижу!» – насмешливо ответил молодой человек.
   Она взглянула на него с возрастающей симпатией и покраснела.
   «О, так у вас настоящий роман?» – живо спросила она.
   «Самый романтичный из всех романов!»
   «Как чудесно! Так значит, вы сами нашли друг друга? Я думала, что вас сосватали!»
   Ачер окинул ее слегка презрительным взглядом.
   «Не забывайте, – сказал он с тонкой улыбкой, – что в нашей стране все знакомятся сами!»
   Яркий румянец залил ее щеки, и Ачер вдруг устыдился своих слов.
   «Да, – ответила она, – я и забыла. Вы должны простить мне, если я временами допускаю кое-какие ошибки. Я не всегда помню, что здесь все хорошо по сравнению… по сравнению с теми местами, откуда я прибыла».
   Она опустила глаза и стала рассматривать свой венецианский веер из орлиных перьев, лежавший у нее на коленях. Ачер заметил, как дрогнули ее губы.
   «Мне так жаль! – воскликнул он импульсивно. – Но… не забывайте, что здесь вы среди друзей!»
   «О, я знаю, знаю! Куда бы я ни направлялась, меня не покидает это ощущение. Потому-то я и вернулась домой. Я хочу перечеркнуть прошлое и снова стать настоящей американкой как Минготы, и Велланды, и вы с вашей замечательной матушкой, и все те люди, с которыми мы встретились сегодня. А вот и Мэй! Что ж, летите к ней на крыльях ветра, встречайте!» – добавила она, но сама осталась неподвижно сидеть на кушетке. Оторвав взгляд от двери, она снова воззрилась на молодого человека. Гостиные начали заполняться новоприбывшими гостями, и Ачер, взглянув туда, куда до этого смотрела мадам Оленская, увидел Мэй Велланд, вошедшую в комнату вместе со своей матерью. В белом с серебристой вышивкой платье, с посеребренной веточкой в волосах статная девушка напоминала Диану, только что возвратившуюся с охоты.
   «О, – прошептал Ачер, – у меня столько соперников! Смотрите, они уже ее окружили! А вот и князя ей представили!»
   «Тогда побудьте со мною еще чуть-чуть», – тихо прошептала мадам Оленская, слегка касаясь его колена своим пышным веером. Прикосновение это было едва ощутимым, но он воспринял его, как ласку, и слегка вздрогнул.
   «Да, пожалуй, мне лучше остаться», – пробормотал он так же тихо, не слыша звука собственного голоса. Но в тот момент появился мистер Ван-дер-Лайден в сопровождении старого мистера Урбана Дедженита. Мадам Оленская приветствовала их сдержанной улыбкой, и Ачер, чувствуя на себе взгляд хозяина, поднялся, освобождая ему место возле графини.
   Мадам Оленская протянула ему руку на прощание, словно уже настало время расставаться, и сказала:
   «Завтра, после пяти, буду ждать вас у себя!»
   С этими словами она поднялась и вышла, освободив место для мистера Дедженита.
   «Завтра..». – машинально повторил Ачер. Странно, но ведь они не условились о предстоящей встрече заранее; более того, во время разговора графиня и словом не обмолвилась о том, что хочет его видеть.
   В дверях он столкнулся с Лоренсом Лефертсом, высоким и интересным, прибывшим вместе со своей супругой, которую хотел представить собравшимся. Ачер слышал, как Гертруда, улыбнувшись графине своей широкой, добродушной улыбкой, заметила:
   «Но мне кажется, мы с вами вместе брали уроки танцев, когда еще были детьми…»
   За спиной мадам Оленской толпились пары, отказавшиеся прибыть на прием в ее честь к миссис Ловелл Мингот. Теперь они униженно ждали своей очереди быть ей представленными. Как сказала миссис Ачер: «Когда Ван-дер-Лайдены пожелают, они знают, как преподать урок!»
   К сожалению, это случалось не так уж часто!
   Молодой человек ощутил, как его слегка тронули за руку, и увидел миссис Ван-дер-Лайден, смотревшую на него сверху вниз. На фоне черного бархатного платья, как звезды в ночи, горели крупные алмазы – фамильные драгоценности.
   «Как мило, Ньюлэнд, что вы столько времени провели в обществе мадам Оленской! Я даже попросила вашего кузена Генри прийти к вам на выручку».
   Ачер рассеянно улыбнулся, и она добавила, стараясь подбодрить его, так как считала его от природы застенчивым:
   «Мэй просто расцвела! Князь считает, что она – самая красивая девушка в этой комнате».

Глава девятая

   Графиня Оленская сказала: «после пяти». Ровно в половине шестого Ньюлэнд Ачер позвонил в дверной колокольчик дома, покрытого потрескавшейся, как старые фрески, штукатуркой. Маленький балкон с затейливой чугунной решеткой был весь увит глицинией. Графиня купила этот небольшой домик у Медоры, которая вновь отправилась в странствие. Он находился на Двадцать третьей улице, в одном из отдаленных районов Нью-Йорка в западной его части.
   Поселиться в таком странном месте? Зачем? По соседству с ней жили портнихи, птицеловы и пишущая братия. Пройдя дальше по этой замызганной улице, Ачер увидел полуразрушенное деревянное строение, стоявшее в глубине тротуара, в котором ютился писатель и журналист по имени Винсент, – Ньюлэнд время от времени встречался с ним в клубе. Винсент не приглашал к себе, но как-то раз, когда они вместе с Ачером бродили по ночному городу, он показал ему свой дом и, когда они миновали его, вопросил, поежившись при этом, живут ли в таких дырах человеческие существа в других столицах.
   Дом, который принадлежал теперь мадам Оленской, немногим отличался по своему внешнему виду от того строения, – разве что с оконных рам его еще не успела сойти краска. И когда Ачер осматривал жалкий фасад, он подумал, что польский граф разрушил не только будущее этой девушки, но и ее иллюзии.
   Молодой человек неудачно провел день. Обедал он у Велландов в надежде, что потом ему позволят увести Мэй на прогулку в парк. Он хотел всецело завладеть ее вниманием, сказать, как очаровательна она была накануне вечером, и как он гордится ею, и… поторопить со свадьбой. Но миссис Велланд решительно запротестовала, напомнив ему, что они нанесли визиты меньше чем половине родственников; когда же он намекнул на то, что неплохо было бы назначить день бракосочетания, она приподняла свои строгие брови и многозначительно вздохнула: «Двенадцать дюжин всякой всячины в приданое… Вышивка ручной работы!»