Эдуард Анатольевич Хруцкий. Тени кафе «Домино»

   – Что грустный, классик?
   – Жизнь такая.
   – А ты, Петя, выпей, давай, давай. Со мною вместе за Олежку, короля сенсаций. Ишь, что учудил, из-под расстрела сбежал от Махны.
   Он выпил. Вскочил. Оглядел зал.
   Потом вспрыгнул на эстраду.
   – Слушайте, други. Для милого мне человека Олежки Леонидова читаю.
   Он помолчал и сказал негромко:
   – Исповедь хулигана.
   Зал взорвался аплодисментами.
   – Давай, Сережа!
   – Браво!
   – Слушаем тебя!
   Есенин постоял в раздумье, потом бросил цилиндр на эстраду, поправил волосы и начал:

 
– Не каждый умеет петь.
Не каждому дано яблоком,
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедовался хулиган,
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа на плечах,
Ваших душ, безлиственную осень, мне нравится
В потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
 

   Зал молчал. И было в этом молчании что-то настороженное, как перед взрывом.

Письмо из прошлого. Олег Леонидов.

   Внезапно в темноте раздался грохот, казалось, что в квартире обвалился потолок.
   Леонидов проснулся, автоматически надел кастет на правую руку, выскочил из-за занавески, отгораживающую нишу, в которой стояла кровать, в комнату.
   Нащупал на стене выключатель и свет зажегся.
   Развалилась поленница дров, уложенных вдоль стены коридорчика и комнаты.
   Так он и стоял в одном белье, с кастетом на правой руке, среди разметавшихся по паркету сучковатых поленьев.
   Это надо же. Развалилась поленица, а вроде укладывали ее аккуратно. Видимо слишком много дров пожертвовал ему главный редактор.
   Леонидов сел на стул, печально оглядел дровяной хаос. Извечный, практически гамлетовский вопрос стал перед ним. Что делать? Складывать поленицу или послать все к матери и лечь спать.
   Господи! Дрова эти, буржуйка, мог ли он подумать об этом, когда менял квартиру в знаменитом доме Нереинзее. Тогда в каждой квартире стоял телефонный аппарат, на маленькой кухоньке двухкомфортная газовая плита, центральное отопление. На крыше дома разместился роскошный ресторан и теннисные корты. Сидишь в ресторане, а Москва внизу, как движущийся макет.
   Газ отключили, паровое отопление то же, о телефонной связи напоминает инкрустированный серебром аппарат, подарок на день рождения Саши Куприна. Слава Богу, что работает водопровод, и электричество подают без перебоев, а чай можно на примусе или «буржуйке» вскипятить.
   Леонидов открыл дверцу печки. Она уже прогорела. Он положил поленьев до краев и пошел спать. Утро вечера мудренее.

Гостиница «Метрополь»

   К входу в гостиницу «Метрополь» подъехал сияющий боком длинный автомобиль «Рено» с брезентовым верхом.
   Он остановился, и шофер нажал на грушу клаксона, который исполнил начало знаменитой арии.
   С переднего сидения выпрыгнул затянутый ремнями молодой военный, распахнул дверцу.
   Из машины вылез импозантный человек в щеголеватой фуражке скомканной по-гусарски, на левом рукаве бекеши звезда и три ромба.
   – Прошу, товарищ командарм, гостиница «Метрополь», ныне второй Дом Советов.
   – Выгружайте вещи.
 
   В вестибюле гостиницы вахтер в кожаной куртке с наганом на поясе перегородил дорогу.
   – Ваше разрешение на вход, товарищ командарм.
   – Я – командарм Юрий Саблин, вот разрешение наркомвоенмора товарища Троцкого на заселение.
   По вестибюлю к вахте бежал человек в штатском пиджаке и косоворотке.
   – Вы товарищ Саблин? – крикнул он.
   – Да, товарищ, я командарм Саблин, а вы кто?
   – Я комендант Дома Советов Пыжов.
   – Вам звонили из наркомвоенмора?
   – Да, конечно, позвольте ваше направление?
   Саблин протянул бумагу.
   – Сколько человек с вами? В бумаге сказано «и сопровождающие лица». Сколько с вами лиц?
   Саблин усмехнулся.
   – Мой адъютант, два охранника и шофер.
   – Я могу предоставить вам трехкомнатный номер на всех.
   – Товарищ Пыжов, а если подумать? – улыбнулся Саблин.
   – Эх, – комендант махнул рукой, – была не была. Принимая во внимание ваши военные заслуги перед пролетариатом, дам еще одну одиночку.
   – Вот и славно, – Саблин похлопал коменданта по плечу, – все и сложилось. Кстати, комиссар ЧК Яков Блюмкин проживает еще в гостинице?
   – Обязательно. В тридцать восьмом номере, полулюксе.
   – А вы не знаете, он у себя?
   – Уехал на службу.

МЧК.

   В кабинет Манцева вошел начальник КРО Глузман.
   – Тебе чего, Абрам Гертович?
   – Новости, Василий Николаевич, новости.
   – Наше доблестное КРО поймало Врангеля?
   – Да нет, – Глузман устроился в кресле, достал массивный серебряный портсигар, вынул папиросу, – не желаете?
   – Давай.
   Манцев взял портсигар.
   – Богатая вещь, товарищ Глузман. Богатая.
   – Награда.
   – Кто же это?
   Манцев прочел гравировку: «т.Глузману А.Г. от Центророзыска». Ишь ты, богато живут младшие братья. Так, чем порадуете?
   – не знаю, порадую или огорчу.
   – Не тяни.
   – В гостинице «Метрополь», я уж по-старому, извините, в сорок второй номер, трехкомнатный люкс, заселился Юрий Саблин.
   – Да что ты!
   – Именно так.
   – И не побоялся?
   – У него от Троцкого охранная грамота. Более того, он в форме командарма.
   – И звание ему пожаловал тоже Лев Давидович?
   – Именно. С ним четыре человека. Адъютант Сольский, бывший эсер, студент недоучившийся, потом прапорщик, специалист по эксам. Два охранника Благой и Кочура, оба с темным прошлым и механик-шофер Рыжаков, о нем ничего не известно.
   – Плохого?
   – Именно.
   – А хорошее?
   – Опытный шофер, бывший унтер-офицер Первого петроградского бронедивизиона.
   – Ну, там все водители унтерами были. Чем вы все-таки озабочены?
   – В Москве есть разветвленное эсеровское подполье, кроме того, один из охранников, Благой, анархо-синдикалист.
   – Конечно, Саблина надо за Украину расстрелять, как его бывшего дружка Сахарова. Непонятно, как Троцкий быстро изменил свое мнение о нем. Помните, он писал, что Сахаров и Саблин опасные максималисты, и нате вам. Это хорошо, что Юрочка в Москву приехал. Прекрасно. Если с умом организовать оперативную комбинацию, можно получить хорошие результаты. Юрочка Саблин замечательная личность…
   – Вы словно восхищаетесь им.
   – Именно. Обожаю авантюристов, нет в моем рациональном характере хотя бы капли авантюризма, не судьба, поэтому я канцелярский служащий, а Саблин – легендарный командарм.
   – Полноте, ваши оперативные игры дадут сто очков любому графу Калиостро.
   – Милый мой, – Манцев встал, зашагал по кабинету, – одно дело в кабинете планы придумывать, а совсем другое – экспромт, азарт.
   Устоявшиеся связи у Саблина в Москве есть. Это писатели и поэты. Он же сын известнейшего книгоиздателя-мецената. Значит, кафе «Домино».
   – Они все нами плотно перекрыты.
   – Не только вами. Я не берусь судить, кого там больше – представителей богемы или наших секретных сотрудников.
   – У Саблина жестокий роман, – усмехнулся Глузман.
   – Вот это интересно. Кто?
   – Ленская Ольга Павловна. Двадцать восемь лет. Закончила гимназию. Дочь биржевика Ленского. Одна из девиц Марии Анисимовой, псевдоним «Люба», кличка Баронесса.
   – Вот и хорошо. Пусть Баронесса создаст влюбленным все условия.
   – Я немедленно с ней встречусь.

Лапшин и «Баронесса».

   Лапшин, в шелковом китайском халате лежал на диване и читал книгу Арнаутова.
   Дымилась папироса, забытая в пепельнице на стуле.
   В глубине квартиры дважды пробили часы.
   В комнату вошла высокая чуть полноватая блондинка.
   Афоня, обедать будешь?
   Лапшин сел на диване.
   – А чем угостишь?
   – Суп картофельный и свинина с картошкой жареной.
   – Давай свининки.
   – Сейчас подам, я уйти должна.
   – Далече?
   – С лягавым моим встреча.
   – Ох, Маша, подрывать нам надо. Чекисты народ ушлый.
   Уж на что жандармы специалисты были, а я самого Прилукова промеж двух берез обводил.
   Сколько веревочка ни вейся…
   – Да куда подаваться-то, Афоня?
   – К финнам или латышам или в Варшаву. Там люди серьезные есть.
   – С бумажками этими?
   Мария вынула из кармана платья пачку советских денег.
   – Давай золотишко и камни скупать. Бумаги этой у нас на две жизни хватит. А я пока подумаю о хорошем дельце. Есть наметки, но его поставить надо, а для этого людишки нужны.
   – Я вчера в «Домино» Доната Черепанова видела. Гулял.
   – Устрой встречу.
   – Сделаю. Пошли, поешь.

Конспиративная квартира МЧК.

   Глузман ждал Марию на конспиративной квартире. Он сидел за огромным столом, пил чай и курил.
   Звякнул звонок.
   Глузман встал, пошел открывать.
   Анисимова вошла, огляделась.
   – Сколько сюда прихожу, начальник, столько и удивляюсь. Что в чеке вашей денег нет квартирку обставить? Самовар и тот я вам подарила.
   – А зачем, Баронесса, нам уют? Здесь встречаются по делу. Поговорили и ушли. Ну, рассказывай.
   – А что говорить-то, начальник, я все написала.
   – Сколько тебя просил писать только здесь! А если кто увидит?
   – А кому видеть-то? Утром я дома одна. Написала и на груди спрятала.
   – Ох, Анисимова, Анисимова… Давай твое сочинение.
   Глузман быстро прочитал, спрятал донесение.
   – Молодец. Вот, Мария, какое дело. Ольга Ленская у тебя еще работает?
   – А как же.
   – Ее дружок появился…
   – Юрка.
   – Он самый. Ты им свидание устрой и за ним присмотри, заодно за людьми, которые с ним придут. Твоя задача выяснить, для чего он появился в Москве и что у него на уме. Поняла?
   – А что ж не понять. Только для этого деньги нужны. Харчей да шипучки купить, он до нее большой охотник.
   – Любит шампанское, – Глузман усмехнулся, – деньги я прямо сейчас дам. А ты Ольге скажи, чтобы к тебе ехала.
   – Здесь аппарат есть?
   – Конечно.
   – Так я ей прямо сейчас телефонирую.

Инспектор МУРа Георгий Тыльнер.

   Его разбудил телефонный звонок.
   Тыльнер был ответственным дежурным по городу, и спал в кабинете на широком кожаном диване. Еще весь во власти сна, он подошел к столу снял трубку с рычагов аппарата.
   – Тыльнер.
   – Слышь, Федорыч, – напористо забился в телефоне голос агента по книге «Фазан», – увидеться надо, дело есть.
   – Что за дело? – Сонно-зло спросил Тыльнер.
   – Я что телефонным барышням о деле говорить буду?
   – Где встретимся.
   – На Тверской, у памятника, через час.
   – Сговорились.
   Тыльнер положил трубку. Закурил.
   Ночь сегодня на удивление была тихой, и ему удалось поспать часа три, что можно считать удачей. Он уже привык к этой жизни, когда по нескольку дней не бываешь дома, спишь урывками, ешь, Бог знает чего.
   Но именно такая жизнь, очень нравилась бывшему гимназисту Жоре Тыльнеру. Еще пять лет назад он носил сизую гимназическую шинель с блестящими пуговицами и голубоватую фуражку с серебряным гербом гимназии, а сегодня он инспектор Уголовного Розыска и начальник бригады по особо тяжким преступлениям.
   Те пять лет, которые он работает в сыске, любому другому человеку хватило бы на три жизни, а Тыльнер был еще полон гимназического романтизма, твердых понятий о добре и зле, и заряжен романтикой революции.
   И если первые года три он не знал сомнений, то постепенно они начали приходить к нему. Он гнал их и однажды поделился с ними Олегу Леонидовичу, человеку которому доверял безгранично.
   – Георгий, – грустно сказал Леонидов, – запомните, что еще во времена Великой Французской революции, один, думаю весьма не глупый человек, сказал, что она пожирает своих детей. А потом запомните, что революции делают не голодные, а сытые, чтобы есть еще сытнее. Поэтому мы с вами должны делать свое дело, а там что будет.
   – Неужели вы не верите в провозглашенную свободу, равенство и братство.
   – Не верю. Я слишком много пошатался по фронтам этой войны и растерял веру, не припомню где.
   – Так что же мне делать?
   – Об этом уже пытался написать Чернышевский, но у него ничего не вышло. Работайте, сыск вечен, он необходим любому строю. Вы же боретесь с уродами и мразью, а это дело весьма почтенное.
   В тот вечер Тыльнер расстался с Леонидовым, так и не получив ответ на то, что его беспокоило.
   Секретный сотрудник, псевдоним «Фазан», сидел на холодных камнях памятника.
   – Здравствуй, – сказал Тыльнер, – не боишься задницу застудить.
   – Не боюсь, Федорыч, она у меня сильно порота была, папашей покойным, так что задубела, ей ни жара ни холод нестрашны.
   – Ну что у тебя стряслось?
   – Это не у меня, а у сыскной.
   – Не тяни.
   – В кафе «Домино» встретил Сашку Иваницкого, он сказал, что завтра в шесть Борька-поэт будет в своей квартире на Молчановке.
   – А откуда Иваницкий знает.
   – Они кореша. Борька собраться придет. Рвет он из Москвы. Обложили вы его сильно.
   – Подожди, подожди, а что там на Молчановке.
   – А ты, Федорыч, будто не знаешь, – засмеялся «Фазан», – там у него в доме со львами квартира, где он проживает. Вы его по малинам, да мельницам шукаете, а он живет себе в богатом доме.
   – Бардак, – выругался Тыльнер.
   – А я что говорю, – Фазан достал папиросы «Ира», – закуривай. Федырыч, ты мне ничего не принес.
   Тыльнер, достал из кармана пачку денег.
   – Держи, расписку потом напишешь. Постарайся встретиться с Иваницким, есть такая возможность?
   – А то. Он каждый вечер в «Домино», в железку заряжает.
   – Покрутись с ним, выясни, ну как ты умеешь ненавязчиво, где остальные члены банды.
   – Так их всего трое осталось Витя-Порутчик, Ленчик-Певец и Серега-Червонец. Они не из наших, фраера Хиве не верят.
   – Трудное дело, я понимаю, поэтому и прошу тебя, ты чего молчишь все.
   «Фазан» затянулся и сказал после паузы:
   – Хитер ты, Федорыч, ох хитер. Все нет, но кое-что умею.
   – Тогда разбежались, жду добрых вестей.
   Тыльнер вернулся в Гнездековский и приказал вызвать всех сотрудников своей бригады.
   Потом позвонил начальнику МУРа, благо он еще не спал и доложил о том, что накололи Борьку-Поэта, и попросил бойцов из летучего отряда.
   Дом на Молчановке приняла нарушка.

Борька-Поэт. Он же Борис Новицкий.

   Казаринов сначала не узнал своего старинного друга. Был когда-то Борис Новицкий поэтом декадеатом, ходил в бархатной блузе с атласным бантом, в штанах из красной неже, и со стрелкой нарисованной на сумке.
   – Ты, что не узнаешь меня, Витя?
   Ну как узнаешь человека в желтой кожанке, в фуражке не со звездой, в высоких сапогах-шевро и моднейших английских бриджах, завернутого в тунику поэта. Они обнялись.
   – Ты никак в ЧК служишь.
   Новицкий захохотал.
   – Витенька. Совсем наоборот. Я поэт полетов.
   – Я думал ты перестал.
   – А зачем. Я как начал при Керенском так и продолжаю по сей день.
   – А как же стихи?
   – Пишу. И даже выпустил три книжки.
   – Ничего себе.
   – А ты как?
   – Второй день как с Юга. Делал там кино. Заработал кое-что.
   – Ты всегда был молодцом, – Борька-Поэт обнял Казаринова за плечи. – Пойдем ко мне. Посидим, выпьем, закурим, а то мне надо линять из столицы.
   – Мне надо передать письма с Юга.
   – Кому, если не секрет.
   – Да какой там секрет, Боря, Арнаутову и Олегу Леонидовичу.
   – Мы посидим, а ты потом в «Домино» и наверняка их встретишь. Пошли ко мне, до Молчановки два шага.
   Они стояли у ювелирного магазина Нефедова, на углу Афанасьевского переулка.
   Мимо торопились люди. День уходил. Начинались вечерние заботы.
   Казаринов с любопытством наблюдал за толпой. Иная она была, чем в восемнадцатом, когда он уезжал из Москвы.
   Практически исчезли с улиц шинели, заменившие москвичам пальто.
   Вот прошли мимо две дамы в каракулевых шубах с накинутыми на плечи чернобурками и крошечных надвинутых на глаза шляпах-колпачках.
   Другой стала Москва, совсем другой. Даже дворники опять появились разметавшие мусор.
   – Что смотришь? – спросил Борис.
   – Знаешь, если покрасить особняки, да крыши подновить шикарным стал бы Арбат.
   – Погоди немного. Это Колумбы капитализма, остальные пока осматриваются и выкапывают горшки с золотишком. А вот когда они придут в коммерцию жизнь пойдет иначе.
   Пошли дома поговорим.

Квартира на Молчановке.

   На темную Молчановку въехал грузовик.
   Остановился у дома со львами у входа.
   Из кабины вылез инспектор УГРО Тыльнер, в серой пушистой кепке и пальто-реглан из дорогого материала.
   Из темноты вышел человек.
   – Замерз, Ефимов? – спросил Тыльнер.
   – Есть малость, Георгий Федорович.
   – Он дома?
   – Да. С ним еще один.
   – А черный ход?
   – Там Соловьев с милиционерами. Свет есть.
   Тыльнер посмотрел: два окна на третьем этаже светились.
   – Где дворник?
   – Ждет.
   Тыльнер подошел к машине.
   – Приехали. А вы, Василий Алексеевич, подождите, – сказал он эксперту.
   Из кузова спрыгнули четверо.
 
   Они вошли в подъезд некогда весьма богатого доходного дома.
   Навстречу вышла странная личность в рваном обрезанном армяке, валенках, но в фуражке с галуном.
   – Вы дворник?
   – Я.
   – Мы из уголовного розыска.
   – Из сыскной, значит. Понимаем.
   – Кто живет в пятой квартире?
   – Когда-то там проживал писатель граф Толстой, а нынче какой-то комиссар.
   – Почему комиссар?
   – так в кожаной тужурке ходит и в фуражке со звездой.
   – Понятно. У вас есть запасные ключи?
   – Как не быть, имею.
   – Дайте их нам.
   – Я-то дам. Мне что, раз из сыскной просят, но у них два запора, я дрова заносил, видел. Здоровые щеколды.
   – А на черном ходу?
   – Не видел, не знаю. Там дверь досками заколочена.
   – Пошли посмотрим.
 
   На черной лестнице сидел агент второго разряда Соловьев и два милиционера.
   – Все спокойно, товарищ Тыльнер.
   – Пошли.
 
   Дверь, действительно была заколочена крест накрест досками.
   Тыльнер подошел, дернул доску и она отехала в сторону.
   – Господи помилуй, – дворник перекрестился.
   – Старый номер, доски на петлях. Соловьев, зови оперативников. Сам с Ефремовым и милиционерами к парадным дверям.
 
   В квартире, обставленной когда-то красивой мебелью из карельской березы двое Борис и Виктор, ужинали.
   – Борис, а как ты попал в квартиру графа Толстого? – спросил Казаринов.
   – Виктор, ты давно уже не был в Москве, твоя наивность поражает меня. Когда большевики переехали в наш стольный город, я в ихнем Совнаркоме у хорошего человека за бутылку спирта выменял бланк с печатью и подписью самого Ленина. А дальше дело техники, напечатал ордер на заявление и вот я здесь.
   – Мебель жаль. Такую красоту испортил.
   – До меня здесь жил революционный матрос, он-то и загадил стол. Видишь следы? Горячую сковородку ставил, чайник тоже. Чинарики о мебель гасил. Сволочь и мерзавец. Но я последний день в этой квартире. Наших повязали в Твери, значит и до меня доберутся. Но тебе устроиться я помогу.
   – Спасибо, Боря. Но у меня есть, где голову преклонить.
   – Папенька с маменькой?
   – И дядя с теткой.
   – А как ты жил в Крыму?
   – Неплохо. Ты помнишь, дядя отбил меня от военной службы в четырнадцатом году и пристроил в киноотдел Скобелевского комитета. Печатал рассказы в журналах, военные агитки. Потом меня Толдыкин пригласил в свое киноателье. Так я стал кинописателем. И представь, встречаю в Симферополе Толдыкина, они там фильму снимают, да не только они. Из Питера, Москвы, киноателье штук семь. Работа была, деньги тоже.
   – Да какие там деньги.
   – Не скажи. Я часть империалами получал.
   – Это дело. Что же ты не рванул с ними за кордон?
   – Не знаю.
   Виктор закурил.
   – Когда я отказался ехать Бог знает куда, меня разыскал Митька Рубинштейн.
   – Бывший председатель правления Русско-Азовского банка?
   – Он самый. Мы с ним когда-то в Питере, да и в Москве неплохо гуляли. Он попросил меня отвезти письмо в Москву, даже денег на дорогу дал… Но ты, Боря, ничего не рассказал о себе.
   – А что говорить, я – поэт налетов…
 
   Оперативники, вскрыв двери черного хода, в темноте пошли по квартире.
   Внезапно с грохотом покатилось ведро, специально поставленное на ходу.
 
   Борис вскочил, выхватил маузер, выключил свет.
   – Лягавые, Витя!
   Он трижды выстрелил в сторону кухни.
   В темноте кто-то крикнул протяжно и страшно, прощаясь с жизнью.
   И началась револьверная стрельба.
   Вспышки выстрелов выдергивали из темноты лица, делая их чудовищными и страшными.
   – Прекратить огонь! – скомандовал Тыльнер. – Новицкий, бросайте оружие и сдавайтесь.
   Никто не ответил.
   Тыльнер зажег фонарь.
   В комнате на полу лежали двое.
   Тыльнер нашарил выключатель, зажег свет. Наклонился над убитыми.
   – Борька. Поэт, он же Новицкий. Второго не знаю. Обыщите их и позовите из машины фотографа. Соколов, пишите протокол. Начинаем обыск.
 
   Подошел оперативник, положил на стол перед Тыльнером документы убитого, деньги, несколько золотых монет.
   – Виктор Олегович Казаринов. Кинописатель. Оружие при нем было?
   – Нет, товарищ инспектор.
   – Значит, зашел в гости и попал под раздачу.
   – К бандитам хорошие люди в гости не ходят, – сказал оперативник.
   – И то, правда. Так, письма при нем. Так… так… Вот это да.
   – В чем дело, – Соловьев оторвался от протокола.
   – Смотри.
   На конверте было написано:
   «Олегу Александровичу Леонидову».

Квартира Леонидова.

   Леонидов укладывал поленья.
   В прихожей они уже лежали ровно и надежно, а в комнате еще царила разруха.
   Леонидов взял несколько газет, сунул в печку-буржуйку, положил туда дрова и зажег спичку.
   Печка занялась сразу, и даже загудела.
   Леонидов закурил.
   В дверь постучали.
   – Ну, кого еще несет? – Леонидов, переступая через поленья, пошел открывать дверь.
   На пороге стоял молодой человек в серой пушистой кепке и добротном пальто.
   – Здравствуйте, Олег Алексеевич.
   – Господи, Гоша, я вас не видел целую вечность.
   – Служба.
   – Три года прошло, как вы в угрозыске работаете, а стали настоящим сыщиком. Заходите. Вы по казенной надобности или в гости?
   – В гости. Не прогоните?
   – Что вы, прошу. Ваша контора через два дома от меня, а видимся редко.
   Георгий Тыльнер вошел в комнату.
   – Олег Алексеевич, у вас здесь стихийное бедствие.
   Тыльнер снял пальто и начал собирать дрова.
   – Гоша, я сейчас, будем пить кофе. Хотите кофе?
   – Нынче кофе странный.
   – Нынче жизнь странная, а кофе у меня есть натуральный.
   – Сухаревка неистребима.
   – Зачем же Сухаревка. Мой приятель – заместитель Луначарского. Вхож в Кремль. Он и купил мне в тамошнем кооперативе «Коммунар» пакет кофе.
   – Огромные деньги?
   – Гоша, я заплатил за это копейки. В «Коммунаре» есть все. Телятина, фрукты, шоколад «Эйнем», который, кстати, обожает Ленин, конфеты, масло. Все. Как бывало в «Елисеевском». Неужели не слышал об этом гастрономическом рае?
   – Слышал, конечно.
   Леонидов поставил кофейник на буржуйку.
   Когда вода закипела, он щедро насыпал из стакана кофе.
   – Господи, – тихо сказал Тыльнер, – запах из прошлого, доброго, милого прошлого.
   – Ностальгируете, Гоша?. Прошу к столу.
   – Минутку.
   Тыльнер вынул из кармана пальто сверток.
   – Нынче в гости с пустыми руками не ходят.
   Он подошел к столу, развернул бумагу.
   – Вот это да!, – удивился Леонидов, – белая булка и ветчина. Никак уголовный сыск пускают в гастрономический рай?
   – Нет, мой дорогой, у нас свои возможности.
   – Мне бы так хоть денек пожить.
   – Не прибедняйтесь.
   – Не буду.
   Олег поставил на стол красивые чашки, две рюмки, нарезал булку и ветчину, поставил бутылку настоящего коньяка.
   – Шустовский, – ахнул Тыльнер, – откуда?
   – У нас тоже свои возможности. Ну, начнем, благословясь.
   Леонидов разлил коньяк по красивым хрустальным рюмкам.
   – Господи, вздохнул Тыльнер, – все, как раньше.
   – Милый Жорж, – рассмеялся Леонидов, – для руководящего сотрудника московской розыскной милиции заявление неуместное.
   – Может быть. Но очень часто, особенно по утрам, я вспоминаю нашу столовую, запах кофе, свежие булочки, еще теплые, три сорта варенья и брусок масла.
   Вспоминаю, когда пью чай с коричневым сахаром или сахарином и ем несвежий хлеб.
   – Зато сейчас мы едим замечательную белую булку.
   – Олег Алексеевич, вы не знали Виктора Казаринова?.
   – Конечно. Весьма яркая личность. Украшение столичной и московской богемы. Писал весьма неплохие рассказы, потом стал отличным кинописателем. Широкий, щедрый, бонвиван, с ним крутились самые разные люди. От театральных статистов до Митьки Рубинштейна и самого Распутина.
   – Он дружил с Рубинштейном? – удивился Тыльнер.
   – И не только с ним. И князь Андроников и Манасевич-Мануйлов и Симанович. Не знаю, насколько они были дружны, но кутили вместе. А зачем вам?
   Тыльнер достал из кармана фотографию, положил на стол.
   Леонидов присвистнул.
   – Убили Витю. Жаль, веселый был парень и хороший товарищ. Как это случилось?