Еще немного
Напрягусь — мы зашагаем рядом…
Я козыряю ей, как начальству,
Что ей сказать? Мой язык бормочет
Какую-то дребедень:
— Позвольте…
Не убегайте… Скажите, можно
Вас проводить? Я сидел в окопах!..
Она молчит.
Она даже глазом
Не поведет.
Она убыстряет
Шаги.
А я рядом бегу, как нищий,
Почтительно нагибаясь.
Где уж
Мне быть ей равным!..
Я как безумный
Бормочу какие-то фразы сдуру…
И вдруг остановка…
Она безмолвно
Поворачивает голову — я вижу
Рыжие волосы, сине-зеленый
Глаз и л иловатую жилку
На виске, дрожащую в папряженьи…
"Уходите немедленно", — и рукою
Показывает на перекресток…
Вот он —
Поставленный для охраны покоя —
Он встал на перепутье, как царство
Шпуров, начищенных блях, медалей,
Задвинутый в сапоги, а сверху —
Прикрытый полицейской фуражкой,
Вокруг которой кружат в сиянье,
Желтом и нестерпимом до пытки,
Голуби из святого писанья
И тучи, закрученные как улитки…
Брюхатый, сияющий жирным потом
Городовой.
С утра до отвала
Накачанный водкой, набитый салом…
Студенческие голубые фуражки;
Солдатские шапки, треухи, кепи;
Пар, летящий из мерзлых глоток;
Махорка, гуляющая столбами…
Круговорот полушубков, чуек,
Шинелей, воняющих кислым хлебом,
И на кафедре, у большого графина —
Совсем неожиданного в этом дыме —
Взволнованный человек в нагольном
Полушубке, в рваной косоворотке
Кричит сорвавшимся от напряжения
Голосом и свободным жестом
Открывает объятья…
Большие двери
Распахиваются.
Из февральской ночи
Входят люди, гримасничая от света,
Топчутся, отряхают иней
С полушубков — и вот они уже с нами,
Говорят, кричат, подымают руки,
Проклинают, плачут.
Сопенье, кашель,
Толкотня.
На хорах трещат перила
Под напором плеч.
И, взлетая кверху,
Пятерни в грязи и присохшей крови
Встают, как запачканные светила…
В эту ночь мы пошли забирать участок…
Я, мой товарищ студент и третий —
Рыжий приват-доцент из эсеров.
Кровью мужества наливается тело,
Ветер мужества обдувает рубашку.
Юность кончилась…
Начинается зрелость…
Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку!
Облик мира меняется.
Нынче утром
Добродушно шумели платаны.
Море
Поселилось в заливе.
На тихих дачах
Пели девушки в хороводах.
В книге
Доктор Брэм отдыхал, прислонив централку
К валуну.
Мой родительский дом светился
Язычками свечей и библейской кухней…
Облик мира меняется…
Этой ночью
Гололедица покрывает деревья,
Сучья лезут в глаза, как живые.
Море
Опрокинулось над пустынным бульваром.
Пароходы хрипят, утопан.
Дачи
Заколочены.
На пустынных террасах
Пляшут крысы.
И Брэм, покидая книгу,
Подымает ружье на меня с угрозой…
Мой родительский дом разворован.
Кошка
На холодной плите поднимает лапки…
Юность кончилась нынче… Покой далече…
Ноги шлепают по воде.
Проклятье!
[Подыми] воротник и закутай плечи!
Что же! Надо идти!
Не горюй, приятель!
Дождь!
Суетливая перебранка
Воронья на акациях.
Дождь.
Из прорвы
Катящие в ацетиленовом свете
Мотоциклисты.
И снова черный
Туннель — без конца и начала.
Ветер,
Бегущий неизвестно куда.
По лужам
Шагающие патрули.
И снова —
Дождь.
Мы одни — в этом мокром мире.
Натыкаясь на тумбы у подворотен,
Налезая один на другого, камнем
Падая на мостовую, в полночь
Мы добрели до участка…
Вот он,
Каменный ящик, закрытый сотней
Ржавых цепей и пудовых крючьев, —
Ящик, в который понабивались
Лихорадка, тифозный озноб, запойный
Бред, бормотанье молитв и песни…
Херувимы, одетые в шаровары,
Стояли подле ворот на страже,
Словно усатые самовары,
Один другого тучней и ражей…
Откуда-то изнутри, из прорвы,
Шипящей дождем, вырывался круглый
Лошадиный хрип и необычайный
Заклинательный клич петуха…
Привратник
Нам открыл какую-то щель.
И снова
Загремели замки, закрывая выход…
Мы прошли по коридорам, похожим
На сновиденья.
Кривые лампы
Качались над нами.
По стенам кверху,
К продавленному потолку, взбегали,
Сбиваясь в комки, раскрутись в спирали,
Косые тени…
На длинных скамьях,
Опершись подбородками на эфесы
Сабель, похрапывали городовые…
И весь этот лабиринт сходился
К дубовым воротам, на которых
Висела квадратная карточка: "Пристав"!!.
Розовый, в лазоревых бакенбардах,
Разлетающихся от легчайшего дуновенья,
Подобно ангелу с гимназической тетради,
Он витал над письменным прибором,
Сработанным из шрапнельных стаканов,
Улыбаясь, тая, изнемогая
От радушия, от нежности, от счастья
Встречи с делегатами комитета…
Л мы… стояли, переминаясь
С ноги на ногу, пачкая каблуками
Невероятных лошадей и попугаев,
Вышитых на ковре…
Нам, конечно,
Было не до улыбок.
Довольно…
Сдавай ключи — и катись отсюда к черту!
Нам не о чем толковать.
До свиданья…
Мы принимали дела.
Мы шлялись
По всем закоулкам.
В одной из комнат
В угол навалены были грудой,
Как картофель, браунинги и наганы.
Мы приняли их по счету.
Утром,
Полусонные, разомлев от ночной работы,
Запачканные участковой пылью,
Мы добыли арестантский чайник,
Жестяной, заржавленный, и пили,
Обжигаясь и шлепая губами,
Первый чай победителей, чай свободы…
Голубые дожди омывали землю,
По ночам уже начиналось тайно
Мужественное цветенье каштанов.
[Просыхала земля…]
Разогретой солью
Дуло с берега…
В раковине оркестра,
Потерявшейся в гуще платанов,
Марсельеза, приподнятая смычками,
Исчезала среди фонарей и листьев.
Наша улица, вымытая до блеска
Летним ливнем, улетала к заливу,
Подымавшемуся, как забор зеленый, —
Строй платанов, вытянутый на диво.
И на самом верху, в завитушках пены,
Чуть заметно покачивался картонный
Броненосец "Синоп".
И на сизой туче
Червяком огня извивался вымпел…
Опадали акации.
Невидимкой
Дух гниющих цветов пробирался в море,
И матросы отплясывали в обнимку
С полногрудыми девками из слободки.
За рыбачьими куреньями, на склонах
Перевалов, поросших клочкастой мятой,
Под разбитыми шлюпками, у снесенных
Купален, отчаянные ребята —
Дезертиры в болтающихся погонах —
Дулись в двадцать одно, в карася, в солдата,
А в пещере посапывал, как теленок,
Змеевик самогонного аппарата.
Я остался в районе…
Я стал работать
Помощником комиссара…
Вначале
Я просиживал ночи в сырых дежурках,
Глядя на мир, на проходивший мимо,
ЧУЖДЫЙ мне, как явленья иной природы.
Из косых фонарей, из густого дыма
Проступали невиданные уроды…
Я старался быть вездесущим…
В бричке
Я толокся по деревенским дорогам
За конокрадами.
Поздней ночью
Я вылетал на моторной гичке
В залив, изогнувшийся черным рогом
Среди камней и песчаных кочек.
Я вламывался в воровские квартиры,
Воняющие пережаренной рыбой.
Я появлялся, как ангел смерти,
С фонарем и револьвером, окруженный
Четырьмя маросами с броненосца…
(Еще юными. Еще розовыми от счастья.
Часок не доспавшими после ночи.
Набекрень — бескозырки. Бушлаты — настежь.
Карабины под мышкой. И ветер — в очи.)
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
Я вздрогнул.
Звонок телефона
Скрежетнул у самого уха…
"Комиссара? Я. Что вам?"
И голос, запрятанный в трубке,
Рассказал мне, что на Ришельевской,
В чайном домике генеральши Клеменц,
Соберутся Семка Рабинович,
Петька Камбала и Моня Бриллиаптщик,
Железнодорожные громилы,
Кинематографические герои, —
Бандиты с чемоданчиками, в которых
Алмазные сверла и пилы,
Сигарета с дурманом для соседа…
Они летали по вагонным крышам
В крылатках, раздуваемых бурей,
С револьвером в рукаве фрака,
Обнимали сторублевых гурий,
И нынче у генеральши Клемепц — Им будет крышка.
Баста!
В караулке ребята с броненосца
Пили чай и резались в шашки.
Их полосатые фуфайки
Морщились на мускулатуре…
Розовые розоватостью детства,
Большерукие, с голубыми глазами,
Они передвигали пешки
Восторженно с места на место,
Моргали, шевелили губами,
Задумчиво, без малейшей усмешки
Подпевали, притопывая каблуками..
Мы взгромоздились на дрожки,
Обнимая за талии друг друга,
И остроугольная кляча
Потащила нас в теплую темень…
Нужно было сунуть револьвер
В шелку ворот, чтобы дворник,
Зевая и подтягивая брюки,
Открыл нам калитку.
[Молча.]
Мы взошли по красной дорожке,
Устилавшей лестницу.
К двери
Подошел я один.
Ребята,
Зажав меж колен карабины,
Вплотную прижались к стенке.
Всё — как в тихом приличном доме…
Лампа с темно-синим абажуром
Над столом семейным.
Гардины,
Стулья с мягкой спинкой.
Пианино,
Книжный шкаф, на шкафе — бюст Толстого.
Доброта домашнего уюта
В теплом воздухе.
Над самоваром
Легкий пар.
На чайнике накидка
Из плетеной шерсти — всё в порядке…
Мы вошли, как буря, как дыханье
Черных улиц, ног не вытирая
И не сняв бушлатов.
Нам навстречу,
Кланяясь и потирая нервно
Руки в кольцах, выкатилась дама
В парике, засыпанная пудрой.
Жирная, с отвислыми щеками…
"Антонина Яковлевна Клеменц!
Это вы? — Мы к вам пришли по делу", — Я сказал, распахивая двери.
За столом велась беседа.
Трое
Молодых людей в земгусарской форме,
Барышни, смеющиеся скромно.
На столе — пирожные, конфеты.
Я вошел и стал в изумленье…
Черт возьми! Какая ошибка!
Какой это чайный домик!
Друзья собрались за чаем.
Почему же я им мешаю?..
Мне бы тоже сидеть в уюте,
Разговаривать о Гумилеве,
А не шляться по ночам, как сыщик,
Не врываться в тихие семейства
В поисках неведомых бандитов…
Но какой-то из моих матросов
Подошел к столу и мрачным басом
Проворчал:
"Вот этих трех я знаю.
Руки вверх!
Берите их, ребята!..
Где четвертый?.. Барышни в сторонку!.
И пошло.
И началось.
На совесть.
У роскошных земгусар мы сняли
Кобуры с наганами.
Конечно,
Это были те, за кем мы гнались…
Мы загнали их в чулан.
Закрыли —
И приставили к ним караул.
Мы толкали двери.
Мы входили
В комнаты, наполненные дрянью…
Воздух был пропитан душной пудрой,
Человечьим семенем и сладкой
"Одурью" ликера.
Сквозь томленье
Синего тумана пробивался
Разомлевший, еле-еле видный
Отсвет фонаря… (как через воду).
На кровати, узкие, как рыбы,
Двигались тела под одеялом…
Голова мужчины подымалась
Из подушек, как из круглой пены…
Мы просматривали документы,
Прикрывали двери, извиняясь,
И шагали дальше.
Снова сладким
Воздухом нас обдавало.
Снова
Подымались головы с подушек
И пыряли в шелковую пену…
В третьей комнате нас встретил парень
В голубых кальсонах и фуфайке.
Он стоял, расставив ноги прочно,
Медленно покачиваясь торсом
И помахивая, как перчаткой,
Браунингом… Он мигнул нам глазом:
"Он! Здесь целый флот! Из этой пушки
Всех не перекокаешь. Я сдался…"
А за ним, откинув одеяло,
Голоногая, в ночной рубашке,
Сползшей с плеч, кусая папироску,
Полусонная, сидела молча
Та, которая меня томила
Соловьиным взглядом и полетом
Туфелек по скользкому асфальту…
"Уходите! — я сказал матросам… —
Кончен обыск! Заберите парня!
Я останусь с девушкой!"
Громоздко
Постучав прикладами, ребята
Вытеснились в двери.
Я остался.
В душной полутьме, в горячей дреме
С девушкой, сидящей на кровати…
"— Узнаете?" — но она молчала,
Прикрывая легкими руками
Бледное лицо.
"Ну что, узнали?"
Тишина.
Тогда со зла я брякпул:
"Сколько дать вам за сеанс?"
И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
"Пожалей меня! Не надо денег…"
Я швырнул ей деньги.
Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстегивая гимнастерки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, — в темный,
Неразборчивый поток видений,
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света…
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье!
Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, —
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.
Будут ливни, будет ветер с юга,
Лебедей влюбленное ячанье.
Песни
Примечания
Чертовы куклы.Белобрысый человек — имеется в виду Лжедмитрий I. К хвалынским волнам пролетают струги — речь идет о походе Степана Разина в Персию через Каспийское (Хвалынское) море в 1667–1669 гг. Смерд начинает наводить правеж — крестьянское восстание Степана Разина (1667–1671). И бунтовщицкая встает слободка, // И женщина из темного оконца… — Царевна Софья (1657–1704), опираясь на войско московских стрельцов, в 1682 г. добилась провозглашения себя правительницей при малолетних царях Иване V и Петре I. В 1689 г. низложена Петром I и заключена в Новодевичий монастырь. В 1698 г. она вновь пыталась использовать бунт стрелецкой слободы для борьбы за власть против Петра I. После разгрома стрельцов была пострижена в монахини. Отрок стирает пот — Петр I. Царевна играет в прятки с певчим дочь Петра I Елизавета Петровна (1709–1761), певчий — ее фаворит и после тайного брака муж А. Г. Разумовский (1709–1771), сын простого казака, взятый в придворные певчие, возвышенный и награжденный Елизаветой после ее вступления на престол. Курносый немчик — российский император Петр IИ (1728–1762), муж Екатерины И. Женщина в гвардейском сюртуке — Екатерина И, по происхождению немецкая принцесса. Речь идет о дворцовом перевороте, совершенном гвардией, в результате которого она стала русской императрицей. Опять встает орда — крестьянское восстание Емельяна Пугачева в 1773–1775 гг. Сумасшедший рыцарь — император Павел I. Белокурый мальчик — Александр I, вступивший на престол в 1801 г. после своего отца Павла I и принявший косвенное участие в его убийстве. Гудит и ссорится Париж — французская революция 1789–1794 гг. Артиллерист голодный — Наполеон I, начавший службу в чине поручика артиллерии. Песков египетских — речь идет о египетском походе Наполеона I в 1798–1799 гг. Папская трехглавая тиара // Упала к узким сапогам его… — После победы под Маренго (1800) Рим и папа римский подпали под власть Наполеона. В 1801 г. было подписано соглашение между Наполеоном и папой римским. Тайные кружки — имеется в виду движение декабристов. А в Таганроге — смерть… — Александр I умер в Таганроге в 1825 г. Серые глаза и бакенбарды — Николай I. Карета сломана — имеется в виду убийство Александра И 1 марта 1881 г. народовольцем И. И. Гриневицким.
Освобождение.Худой и бритый человек — А. Ф. Керенский, председатель нескольких составов буржуазного Временного правительства в 1917 г. В ноябре 1917 г. пытался под Гатчиной организовать наступление на красный Петроград. 51 51-я Московская стрелковая дивизия под командованием В К. Блюхера участвовала во взятии Перекопа и уничтожении остатков врангелевских войск в Крыму, после чего дивизии было присвоено наименование "51-я Перекопская".
Тиль Уленшпигель. Монолог ("Отец мой умер на костре "). В первой публикации в одесской газете «Моряк» (1 января! 923 г.) стихотворение помещено со следующим примечанием- "Уленшпигель — народный герой Фландрии, поднявший восстание против католических тиранов. Боролся с врагами он не только мечом, но и язвительной шуткой и вдохновенной песней. Клаас, о котором говорится в стихотворении т. Багрицкого — отец Уленшпигеля, сожженный на костре судьямифанатиками. Толстый Ламме Гоодзак — товарищ Уленшпигеля" И кто на посвист жаворонка вам // Ответит криком петуха… пароль гезов, народных повстанцев, которые вели борьбу против испанского владычества в период нидерландской революции XVI в. Фернандо Альварес Альба (1507–1582) — "кровавый герцог", испанский государственный деятель, отличавшийся необычайной жестокостью.
Тиль Уленшпигель. Монолог ("Я слишком слаб, чтоб латы боевые…").Наш король — испанский король Филипп II (1527–1598), при котором началась нидерландская революция. Гравелин — приморский город на севере Франции В 1558 г нидерландский полководец Ламораль Эгмонт одержал здесь победу над французами. ГОЛУБИ Верблюжий повели поход… — Зимой 1917/18 г. Багрицкий в качестве делопроизводителя 25-го врачебно-питательного отряда Всероссийского земского союза помощи больным и раненым уехал в действующую армию в Персию. Передвигаясь на верблюдах, отряд побывал в персидских городах Энзели, Казеин и др. Елисаветград — ныне Кировоград. В мае 1919 г. Багрицкий в рядах партизанского отряда им. ВЦИК участвовал в боях с контрреволюционными бандами под Елисаветградом. Верблюжские полки — отряды, навербованные в 1919 г. атаманом Н. А. Григорьевым в селе Верблюжском возле Херсона.
Пушкин.Пересыпь — рабочий район Одессы. Дюк — ГРППОГ Имеется в виду памятник градоначальнику и генералгубернатору Новороссийского края герцогу А. Э. Ришелье /1766 — 1822), работы И. Мартоса, воздвигнутый в 1828 г. на Приморском бульваре в Одессе.
Красная армия.Верховный адмирал — адмирал царского Флота А. В. Колчак, в ноябре 1918 г. объявивший себя "верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми СУХОПУТНЫМИ и морскими вооруженными силами России" В январе 1920 г. арестован иркутскими рабочими и 7 Февраля расстрелян по приговору Иркутского военно-революционного комитета. Дмитрий Петрович Жлоба — активный участник гражданской войны в 1918 г. — командир l-й стрелковой дивизии, участвовавшей в боях за Царицын, в 1919 г. — командир Кавказской бригады на Южном фронте, в 1920 г. — командир 1-го конного корпуса, участвовавшего в освооождении Екатеринодара (ныне Краснодар). Энзели прежнее (до 1925 г.) название города Пехлеви в северном Иране.
Февраль.Волынский полк — отказался стрелять по рабочим демонстрантам и восстал против царизма в ночь с 26 на 27 февраля 1917 г. Мечется… царский поезд… — Получив известие о начале Февральской революции в Петрограде, Николай И выехал из ставки в столицу. Однако царский поезд смог добраться лишь до станции Дно и вынужден был вернуться в Псков.
Напрягусь — мы зашагаем рядом…
Я козыряю ей, как начальству,
Что ей сказать? Мой язык бормочет
Какую-то дребедень:
— Позвольте…
Не убегайте… Скажите, можно
Вас проводить? Я сидел в окопах!..
Она молчит.
Она даже глазом
Не поведет.
Она убыстряет
Шаги.
А я рядом бегу, как нищий,
Почтительно нагибаясь.
Где уж
Мне быть ей равным!..
Я как безумный
Бормочу какие-то фразы сдуру…
И вдруг остановка…
Она безмолвно
Поворачивает голову — я вижу
Рыжие волосы, сине-зеленый
Глаз и л иловатую жилку
На виске, дрожащую в папряженьи…
"Уходите немедленно", — и рукою
Показывает на перекресток…
Вот он —
Поставленный для охраны покоя —
Он встал на перепутье, как царство
Шпуров, начищенных блях, медалей,
Задвинутый в сапоги, а сверху —
Прикрытый полицейской фуражкой,
Вокруг которой кружат в сиянье,
Желтом и нестерпимом до пытки,
Голуби из святого писанья
И тучи, закрученные как улитки…
Брюхатый, сияющий жирным потом
Городовой.
С утра до отвала
Накачанный водкой, набитый салом…
Студенческие голубые фуражки;
Солдатские шапки, треухи, кепи;
Пар, летящий из мерзлых глоток;
Махорка, гуляющая столбами…
Круговорот полушубков, чуек,
Шинелей, воняющих кислым хлебом,
И на кафедре, у большого графина —
Совсем неожиданного в этом дыме —
Взволнованный человек в нагольном
Полушубке, в рваной косоворотке
Кричит сорвавшимся от напряжения
Голосом и свободным жестом
Открывает объятья…
Большие двери
Распахиваются.
Из февральской ночи
Входят люди, гримасничая от света,
Топчутся, отряхают иней
С полушубков — и вот они уже с нами,
Говорят, кричат, подымают руки,
Проклинают, плачут.
Сопенье, кашель,
Толкотня.
На хорах трещат перила
Под напором плеч.
И, взлетая кверху,
Пятерни в грязи и присохшей крови
Встают, как запачканные светила…
В эту ночь мы пошли забирать участок…
Я, мой товарищ студент и третий —
Рыжий приват-доцент из эсеров.
Кровью мужества наливается тело,
Ветер мужества обдувает рубашку.
Юность кончилась…
Начинается зрелость…
Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку!
Облик мира меняется.
Нынче утром
Добродушно шумели платаны.
Море
Поселилось в заливе.
На тихих дачах
Пели девушки в хороводах.
В книге
Доктор Брэм отдыхал, прислонив централку
К валуну.
Мой родительский дом светился
Язычками свечей и библейской кухней…
Облик мира меняется…
Этой ночью
Гололедица покрывает деревья,
Сучья лезут в глаза, как живые.
Море
Опрокинулось над пустынным бульваром.
Пароходы хрипят, утопан.
Дачи
Заколочены.
На пустынных террасах
Пляшут крысы.
И Брэм, покидая книгу,
Подымает ружье на меня с угрозой…
Мой родительский дом разворован.
Кошка
На холодной плите поднимает лапки…
Юность кончилась нынче… Покой далече…
Ноги шлепают по воде.
Проклятье!
[Подыми] воротник и закутай плечи!
Что же! Надо идти!
Не горюй, приятель!
Дождь!
Суетливая перебранка
Воронья на акациях.
Дождь.
Из прорвы
Катящие в ацетиленовом свете
Мотоциклисты.
И снова черный
Туннель — без конца и начала.
Ветер,
Бегущий неизвестно куда.
По лужам
Шагающие патрули.
И снова —
Дождь.
Мы одни — в этом мокром мире.
Натыкаясь на тумбы у подворотен,
Налезая один на другого, камнем
Падая на мостовую, в полночь
Мы добрели до участка…
Вот он,
Каменный ящик, закрытый сотней
Ржавых цепей и пудовых крючьев, —
Ящик, в который понабивались
Лихорадка, тифозный озноб, запойный
Бред, бормотанье молитв и песни…
Херувимы, одетые в шаровары,
Стояли подле ворот на страже,
Словно усатые самовары,
Один другого тучней и ражей…
Откуда-то изнутри, из прорвы,
Шипящей дождем, вырывался круглый
Лошадиный хрип и необычайный
Заклинательный клич петуха…
Привратник
Нам открыл какую-то щель.
И снова
Загремели замки, закрывая выход…
Мы прошли по коридорам, похожим
На сновиденья.
Кривые лампы
Качались над нами.
По стенам кверху,
К продавленному потолку, взбегали,
Сбиваясь в комки, раскрутись в спирали,
Косые тени…
На длинных скамьях,
Опершись подбородками на эфесы
Сабель, похрапывали городовые…
И весь этот лабиринт сходился
К дубовым воротам, на которых
Висела квадратная карточка: "Пристав"!!.
Розовый, в лазоревых бакенбардах,
Разлетающихся от легчайшего дуновенья,
Подобно ангелу с гимназической тетради,
Он витал над письменным прибором,
Сработанным из шрапнельных стаканов,
Улыбаясь, тая, изнемогая
От радушия, от нежности, от счастья
Встречи с делегатами комитета…
Л мы… стояли, переминаясь
С ноги на ногу, пачкая каблуками
Невероятных лошадей и попугаев,
Вышитых на ковре…
Нам, конечно,
Было не до улыбок.
Довольно…
Сдавай ключи — и катись отсюда к черту!
Нам не о чем толковать.
До свиданья…
Мы принимали дела.
Мы шлялись
По всем закоулкам.
В одной из комнат
В угол навалены были грудой,
Как картофель, браунинги и наганы.
Мы приняли их по счету.
Утром,
Полусонные, разомлев от ночной работы,
Запачканные участковой пылью,
Мы добыли арестантский чайник,
Жестяной, заржавленный, и пили,
Обжигаясь и шлепая губами,
Первый чай победителей, чай свободы…
Голубые дожди омывали землю,
По ночам уже начиналось тайно
Мужественное цветенье каштанов.
[Просыхала земля…]
Разогретой солью
Дуло с берега…
В раковине оркестра,
Потерявшейся в гуще платанов,
Марсельеза, приподнятая смычками,
Исчезала среди фонарей и листьев.
Наша улица, вымытая до блеска
Летним ливнем, улетала к заливу,
Подымавшемуся, как забор зеленый, —
Строй платанов, вытянутый на диво.
И на самом верху, в завитушках пены,
Чуть заметно покачивался картонный
Броненосец "Синоп".
И на сизой туче
Червяком огня извивался вымпел…
Опадали акации.
Невидимкой
Дух гниющих цветов пробирался в море,
И матросы отплясывали в обнимку
С полногрудыми девками из слободки.
За рыбачьими куреньями, на склонах
Перевалов, поросших клочкастой мятой,
Под разбитыми шлюпками, у снесенных
Купален, отчаянные ребята —
Дезертиры в болтающихся погонах —
Дулись в двадцать одно, в карася, в солдата,
А в пещере посапывал, как теленок,
Змеевик самогонного аппарата.
Я остался в районе…
Я стал работать
Помощником комиссара…
Вначале
Я просиживал ночи в сырых дежурках,
Глядя на мир, на проходивший мимо,
ЧУЖДЫЙ мне, как явленья иной природы.
Из косых фонарей, из густого дыма
Проступали невиданные уроды…
Я старался быть вездесущим…
В бричке
Я толокся по деревенским дорогам
За конокрадами.
Поздней ночью
Я вылетал на моторной гичке
В залив, изогнувшийся черным рогом
Среди камней и песчаных кочек.
Я вламывался в воровские квартиры,
Воняющие пережаренной рыбой.
Я появлялся, как ангел смерти,
С фонарем и револьвером, окруженный
Четырьмя маросами с броненосца…
(Еще юными. Еще розовыми от счастья.
Часок не доспавшими после ночи.
Набекрень — бескозырки. Бушлаты — настежь.
Карабины под мышкой. И ветер — в очи.)
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
Я вздрогнул.
Звонок телефона
Скрежетнул у самого уха…
"Комиссара? Я. Что вам?"
И голос, запрятанный в трубке,
Рассказал мне, что на Ришельевской,
В чайном домике генеральши Клеменц,
Соберутся Семка Рабинович,
Петька Камбала и Моня Бриллиаптщик,
Железнодорожные громилы,
Кинематографические герои, —
Бандиты с чемоданчиками, в которых
Алмазные сверла и пилы,
Сигарета с дурманом для соседа…
Они летали по вагонным крышам
В крылатках, раздуваемых бурей,
С револьвером в рукаве фрака,
Обнимали сторублевых гурий,
И нынче у генеральши Клемепц — Им будет крышка.
Баста!
В караулке ребята с броненосца
Пили чай и резались в шашки.
Их полосатые фуфайки
Морщились на мускулатуре…
Розовые розоватостью детства,
Большерукие, с голубыми глазами,
Они передвигали пешки
Восторженно с места на место,
Моргали, шевелили губами,
Задумчиво, без малейшей усмешки
Подпевали, притопывая каблуками..
Мы взгромоздились на дрожки,
Обнимая за талии друг друга,
И остроугольная кляча
Потащила нас в теплую темень…
Нужно было сунуть револьвер
В шелку ворот, чтобы дворник,
Зевая и подтягивая брюки,
Открыл нам калитку.
[Молча.]
Мы взошли по красной дорожке,
Устилавшей лестницу.
К двери
Подошел я один.
Ребята,
Зажав меж колен карабины,
Вплотную прижались к стенке.
Всё — как в тихом приличном доме…
Лампа с темно-синим абажуром
Над столом семейным.
Гардины,
Стулья с мягкой спинкой.
Пианино,
Книжный шкаф, на шкафе — бюст Толстого.
Доброта домашнего уюта
В теплом воздухе.
Над самоваром
Легкий пар.
На чайнике накидка
Из плетеной шерсти — всё в порядке…
Мы вошли, как буря, как дыханье
Черных улиц, ног не вытирая
И не сняв бушлатов.
Нам навстречу,
Кланяясь и потирая нервно
Руки в кольцах, выкатилась дама
В парике, засыпанная пудрой.
Жирная, с отвислыми щеками…
"Антонина Яковлевна Клеменц!
Это вы? — Мы к вам пришли по делу", — Я сказал, распахивая двери.
За столом велась беседа.
Трое
Молодых людей в земгусарской форме,
Барышни, смеющиеся скромно.
На столе — пирожные, конфеты.
Я вошел и стал в изумленье…
Черт возьми! Какая ошибка!
Какой это чайный домик!
Друзья собрались за чаем.
Почему же я им мешаю?..
Мне бы тоже сидеть в уюте,
Разговаривать о Гумилеве,
А не шляться по ночам, как сыщик,
Не врываться в тихие семейства
В поисках неведомых бандитов…
Но какой-то из моих матросов
Подошел к столу и мрачным басом
Проворчал:
"Вот этих трех я знаю.
Руки вверх!
Берите их, ребята!..
Где четвертый?.. Барышни в сторонку!.
И пошло.
И началось.
На совесть.
У роскошных земгусар мы сняли
Кобуры с наганами.
Конечно,
Это были те, за кем мы гнались…
Мы загнали их в чулан.
Закрыли —
И приставили к ним караул.
Мы толкали двери.
Мы входили
В комнаты, наполненные дрянью…
Воздух был пропитан душной пудрой,
Человечьим семенем и сладкой
"Одурью" ликера.
Сквозь томленье
Синего тумана пробивался
Разомлевший, еле-еле видный
Отсвет фонаря… (как через воду).
На кровати, узкие, как рыбы,
Двигались тела под одеялом…
Голова мужчины подымалась
Из подушек, как из круглой пены…
Мы просматривали документы,
Прикрывали двери, извиняясь,
И шагали дальше.
Снова сладким
Воздухом нас обдавало.
Снова
Подымались головы с подушек
И пыряли в шелковую пену…
В третьей комнате нас встретил парень
В голубых кальсонах и фуфайке.
Он стоял, расставив ноги прочно,
Медленно покачиваясь торсом
И помахивая, как перчаткой,
Браунингом… Он мигнул нам глазом:
"Он! Здесь целый флот! Из этой пушки
Всех не перекокаешь. Я сдался…"
А за ним, откинув одеяло,
Голоногая, в ночной рубашке,
Сползшей с плеч, кусая папироску,
Полусонная, сидела молча
Та, которая меня томила
Соловьиным взглядом и полетом
Туфелек по скользкому асфальту…
"Уходите! — я сказал матросам… —
Кончен обыск! Заберите парня!
Я останусь с девушкой!"
Громоздко
Постучав прикладами, ребята
Вытеснились в двери.
Я остался.
В душной полутьме, в горячей дреме
С девушкой, сидящей на кровати…
"— Узнаете?" — но она молчала,
Прикрывая легкими руками
Бледное лицо.
"Ну что, узнали?"
Тишина.
Тогда со зла я брякпул:
"Сколько дать вам за сеанс?"
И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
"Пожалей меня! Не надо денег…"
Я швырнул ей деньги.
Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстегивая гимнастерки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, — в темный,
Неразборчивый поток видений,
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света…
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье!
Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, —
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.
Будут ливни, будет ветер с юга,
Лебедей влюбленное ячанье.
1933–1934
Песни
К либретто оперы "Дума про опанаса" и к радиокомпозиции "Тарас Шевченко"
I
1
У стремени стального
Рыдала мать моя:
"Куда ты едешь снова,
Родимое дитя?
Не топтана, не хожена
Степная сторона,
Бандитами обложена
Степная сторона…
Коль будет бой — укройся
В траву, в зеленый свет…"
"Ой, мать моя, не бойся! —
Я говорю в ответ. —
До командира взвода
Уж дослужился я, —
Из тульского завода
Винтовочка моя.
Объезженный, обученный
Moй коник вороной.
Он за Махной гонялся
По стороне стенной.
А если пули злые
Мне в сердце попадут, —
Товарищи лихие
Взамен меня пойдут.
Не плачь же, мать родимая,
Не бейся головой,
Страна моя, сады мои
Лежат передо мной".
2 Песня баб
Лежит мои любимый на черной земле,
В крови его шапка и руки в золе.
Не встать ему больше, не сесть на коня,
Сгинет, как трава, и не вспомнит меня.
В зеленом долу соловейка поет.
Мой муж целый день починял пулемет.
За черной тачанкой согнулся ковыль,
И нет никого. Только ветер да пыль.
Ой, степь моя, степь, неоглядная ширь,
Могильщик-орел, партизан поводырь.
Он сгорбился чертом над черным холмом,
Хохол подымает да машет крылом.
Лежат наши дети в холодных степях,
Любимые спят в голубых ковылях,
Отцы потонули в днестровской воде,
Веселых мужей не разыщешь нигде.
Лети ж моя песня над тихой водой,
Столкнись моя песня с зеленой звездой,
Рассыпься словами, нырни в тишину,
Взлетая, как чайка, с волны на волну.
3
Мы спим у пулемета,
Ночуем у костра.
Веселая работа —
От ночи до утра…
Крестьянин и рабочий —
Освобожденный труд —
Встают в пожарах ночи,
И поезда ревут…
Вперед! Простор огромен
Ветра гудят в ушах…
Вперед, за пламя домен,
За счастье наших шахт!
За пашу гибнущую рожь
Даешь Деникина, даешь!
От пасмурной Сибири
До ясного Днестра —
Мы спим у пулемета,
Ночуем у костра.
Качаемся на седлах,
Идем — к звену звено,
Бьем офицеров подлых
И хитрого Махно…
За кровь, за гибнущую рожь —
Даешь Деникина, даешь!..
4 Старик
Горит Украина, кричит Украина, —
Могильщик-орел на кургане стонет!
По мертвой степи забелели кости,
Ветер волну по лиманам гонит.
Припадают матери к земле кровавой, —
Сыновья убиты и не зарыты.
Кто вспомнит о них? кто споет им славу?
На черных могилах стучит копыто!..
Ой, нету хлеба! ой, нету воли, —
Разбиты сохи, сломались грабли!..
Махно гуляет в родимом поле —
Горелку пьет да играет саблей.
Махно сосет твою кровь густую,
Ой, Украина, моя Украина!
Дочь обнимает, отца убивает,
К черным делам подстрекает сына.
Гей, собирайтесь, добрые люди!
Ружья берите — коней топите,
Плите в леса, залегайте в травы,
Махно разбейте и прогоните.
5 Песня о солдате
С Карпат на Украину
Пришел солдат небритый,
Его шинель в лохмотьях
И сапоги разбиты.
Пропахший мглой ночлегов
И горечью махорки,
С георгиевской медалью
На рваной гимнастерке,
Он встал перед простором
На брошенном погосте.
Четыре ветра кличут
К себе солдата в гости.
Взывает первый ветер:
"В моем краю хоромы,
Еда в стеклянных бочках,
В больших машинах громы;
Горит вино в стаканах,
Клубится пар над блюдом…
Иди! Ты будешь главным
Над подневольным людом!"
Второй взывает ветер:
"В моем краю широком
Взлетели кверху сабли,
Рванулась кровь потоком,
Там рубят и гуляют,
Ночуют под курганом…
Иди ко мне — ты будешь
Свободным атаманом!"
Взывает третий ветер:
"Мой тихий край спокоен,
Моя пшеница зреет,
Мой тучный скот удоен.
Когда закроешь веки,
Жена пойдет за гробом…
Иди ко мне — ты будешь
Достойным хлеборобом".
Кричит четвертый ветер:
"В моем краю пустынном
Одни лишь пули свищут
Над брошенным овином.
Копытом хлеб потоптан,
Нет крова и нет пищи…
Иди ко мне — здесь братья
Освобождают нищих".
Кружат четыре ветра.
Трубят. Листву взметают.
Стоит солдат и толком,
Куда пойти, не знает.
1932–1933
II
1
Туманом поле полнится,
Качаются цветы,
Нам в темя светит солнце
С горячей высоты.
Мы нынче в путь суровый,
В далекий путь идем, —
Идем за Примаковым,
Червоным казаком…
Мы саблями добудем
Такой веселый мир,
Где подневольным людям
Раскинут пышный пир.
Деникина мы скинем
С расшитого седла,
Петлюру опрокинeм
Мы посередь села.
Тревожней нету часа,
Чем этот грозный час!
Послушаем Тараса.
Что говорит Тарас?
Навстречу мчатся пули —
Пчелиный звонкий дождь.
Послушаем, что скажет
Наш сивоусый вождь!
Не ведающий страху,
Забыв былую лень,
Кудлатую папаху
Он сдвинул набекрень;
Усы он расправляет,
Стирает пот с лица,
Берет он саблю молча
У мертвого бойца;
И, закружившись в гике,
Летит в густую пыль,
Летит на вражьи пики,
В серебряный ковыль…
2
В пищей хате крепостного
В сумерки степные
В первый раз открыл я очи,
Закричал впервые.
Хлопцем бегал я на речку,
Пас гусей, купался,
Ящериц ловил под тыном,
С панычами дрался…
Пап Василий, наш хозяин,
Выйдет на террасу,
Кофе пьет и трубку курит,
Возглашает басом:
"Геи, Тарас! Чего ты робишь?..
Я же на бумаге
Угольком рисую хаты,
Вишни да овраги…
Сам не знаю, как случилось,
Прямо как зараза
Это действует: увижу —
Нарисую сразу…
Дьяк меня линейкой лупит, —
Видно, в этом мире
Не уйти от часослова,
Не избыть псалтыри!
И зубрю. И задыхаюсь
От зубрежки этой…
Мой наставник выпьет… Я же,
Вставши до рассвета,
Побреду в пустую хату,
Где лежит покойник,
Где горит свеча и баба,
Скинувши повойник,
Голосит, что есть запалу…
Я же дело знаю:
Притулюсь к стене и тихо,
Тихо зачитаю…
Бублик бросят мне за это, —
Я и тем доволен…
Скука в хате! Я из хаты
Выбегаю в поле…
Так неделя за педелей
Протекает. Снова —
Скука, крепостное детство
Тянется сурово…
3
Так вот и ходит Тарас Шевченко
По умирающим, словно дьякон.
Хочется мир повидать как надо,
Хочется рассмеяться громко —
И на случайном куске бумаги
Нарисовать, что сегодня видел…
Дьякон с приятелем пьют весь вечер,
Гонят Тараса в шинок за водкой,
Песни поют, сопят и бранятся…
Вот напились, положили морды
В лужи на скатерти и заснули…
Дедовский дух загудел в Тарасе —
Дух запорожцев, казачья воля…
Свечка мигает. Бутыль трясется.
Муха жужжит, ударяясь в стекла…
Тарас осторожно снимает брюки
С дьякона. (Спит. Ничего не слышит…
Хоть растерзай — не пошевелится.)
Тихо. Тарас подымает руку
С веником розог — и вдруг, с размаху,
Как обожжет, как ударит сверху…
В кровь! Просыпается дьякон.
Очи медленно раскрывает…
"Дьявол, что это значит?"
(Он снизу) голый,
Ноет пониже спины… Проклятье!..
Спит собутыльник, уткнувшись мордой
В лужу, в надтреснутые стаканы…
1933–1934
Примечания
Стихотворения
Знаки.Зеленой веткой Демулена — перед взятием Бастилии французский политический деятель Камилл Демулен (1760–1794) обратился с призывом к народу и первый прикрепил к своей шляпе зеленую ленту (цвет надежды). Этот призыв вдохновил народ на разрушение королевской тюрьмы.Чертовы куклы.Белобрысый человек — имеется в виду Лжедмитрий I. К хвалынским волнам пролетают струги — речь идет о походе Степана Разина в Персию через Каспийское (Хвалынское) море в 1667–1669 гг. Смерд начинает наводить правеж — крестьянское восстание Степана Разина (1667–1671). И бунтовщицкая встает слободка, // И женщина из темного оконца… — Царевна Софья (1657–1704), опираясь на войско московских стрельцов, в 1682 г. добилась провозглашения себя правительницей при малолетних царях Иване V и Петре I. В 1689 г. низложена Петром I и заключена в Новодевичий монастырь. В 1698 г. она вновь пыталась использовать бунт стрелецкой слободы для борьбы за власть против Петра I. После разгрома стрельцов была пострижена в монахини. Отрок стирает пот — Петр I. Царевна играет в прятки с певчим дочь Петра I Елизавета Петровна (1709–1761), певчий — ее фаворит и после тайного брака муж А. Г. Разумовский (1709–1771), сын простого казака, взятый в придворные певчие, возвышенный и награжденный Елизаветой после ее вступления на престол. Курносый немчик — российский император Петр IИ (1728–1762), муж Екатерины И. Женщина в гвардейском сюртуке — Екатерина И, по происхождению немецкая принцесса. Речь идет о дворцовом перевороте, совершенном гвардией, в результате которого она стала русской императрицей. Опять встает орда — крестьянское восстание Емельяна Пугачева в 1773–1775 гг. Сумасшедший рыцарь — император Павел I. Белокурый мальчик — Александр I, вступивший на престол в 1801 г. после своего отца Павла I и принявший косвенное участие в его убийстве. Гудит и ссорится Париж — французская революция 1789–1794 гг. Артиллерист голодный — Наполеон I, начавший службу в чине поручика артиллерии. Песков египетских — речь идет о египетском походе Наполеона I в 1798–1799 гг. Папская трехглавая тиара // Упала к узким сапогам его… — После победы под Маренго (1800) Рим и папа римский подпали под власть Наполеона. В 1801 г. было подписано соглашение между Наполеоном и папой римским. Тайные кружки — имеется в виду движение декабристов. А в Таганроге — смерть… — Александр I умер в Таганроге в 1825 г. Серые глаза и бакенбарды — Николай I. Карета сломана — имеется в виду убийство Александра И 1 марта 1881 г. народовольцем И. И. Гриневицким.
Освобождение.Худой и бритый человек — А. Ф. Керенский, председатель нескольких составов буржуазного Временного правительства в 1917 г. В ноябре 1917 г. пытался под Гатчиной организовать наступление на красный Петроград. 51 51-я Московская стрелковая дивизия под командованием В К. Блюхера участвовала во взятии Перекопа и уничтожении остатков врангелевских войск в Крыму, после чего дивизии было присвоено наименование "51-я Перекопская".
Тиль Уленшпигель. Монолог ("Отец мой умер на костре "). В первой публикации в одесской газете «Моряк» (1 января! 923 г.) стихотворение помещено со следующим примечанием- "Уленшпигель — народный герой Фландрии, поднявший восстание против католических тиранов. Боролся с врагами он не только мечом, но и язвительной шуткой и вдохновенной песней. Клаас, о котором говорится в стихотворении т. Багрицкого — отец Уленшпигеля, сожженный на костре судьямифанатиками. Толстый Ламме Гоодзак — товарищ Уленшпигеля" И кто на посвист жаворонка вам // Ответит криком петуха… пароль гезов, народных повстанцев, которые вели борьбу против испанского владычества в период нидерландской революции XVI в. Фернандо Альварес Альба (1507–1582) — "кровавый герцог", испанский государственный деятель, отличавшийся необычайной жестокостью.
Тиль Уленшпигель. Монолог ("Я слишком слаб, чтоб латы боевые…").Наш король — испанский король Филипп II (1527–1598), при котором началась нидерландская революция. Гравелин — приморский город на севере Франции В 1558 г нидерландский полководец Ламораль Эгмонт одержал здесь победу над французами. ГОЛУБИ Верблюжий повели поход… — Зимой 1917/18 г. Багрицкий в качестве делопроизводителя 25-го врачебно-питательного отряда Всероссийского земского союза помощи больным и раненым уехал в действующую армию в Персию. Передвигаясь на верблюдах, отряд побывал в персидских городах Энзели, Казеин и др. Елисаветград — ныне Кировоград. В мае 1919 г. Багрицкий в рядах партизанского отряда им. ВЦИК участвовал в боях с контрреволюционными бандами под Елисаветградом. Верблюжские полки — отряды, навербованные в 1919 г. атаманом Н. А. Григорьевым в селе Верблюжском возле Херсона.
Пушкин.Пересыпь — рабочий район Одессы. Дюк — ГРППОГ Имеется в виду памятник градоначальнику и генералгубернатору Новороссийского края герцогу А. Э. Ришелье /1766 — 1822), работы И. Мартоса, воздвигнутый в 1828 г. на Приморском бульваре в Одессе.
Красная армия.Верховный адмирал — адмирал царского Флота А. В. Колчак, в ноябре 1918 г. объявивший себя "верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми СУХОПУТНЫМИ и морскими вооруженными силами России" В январе 1920 г. арестован иркутскими рабочими и 7 Февраля расстрелян по приговору Иркутского военно-революционного комитета. Дмитрий Петрович Жлоба — активный участник гражданской войны в 1918 г. — командир l-й стрелковой дивизии, участвовавшей в боях за Царицын, в 1919 г. — командир Кавказской бригады на Южном фронте, в 1920 г. — командир 1-го конного корпуса, участвовавшего в освооождении Екатеринодара (ныне Краснодар). Энзели прежнее (до 1925 г.) название города Пехлеви в северном Иране.
Февраль.Волынский полк — отказался стрелять по рабочим демонстрантам и восстал против царизма в ночь с 26 на 27 февраля 1917 г. Мечется… царский поезд… — Получив известие о начале Февральской революции в Петрограде, Николай И выехал из ставки в столицу. Однако царский поезд смог добраться лишь до станции Дно и вынужден был вернуться в Псков.